Прокурор идет ва-банк Звягинцев Александр
Едва он появился в приемной, секретарь Надеинова сообщила, что его ждут.
Хозяин кабинета встретил Оболенцева очень приветливо. Ему нравилось, как работал этот следователь по особо важным делам. Те материалы, которые он предоставил в прокуратуру Союза, были подобны бомбе.
— Как вы и предполагали, Майер проявил излишний педантизм, — не договаривая до конца, спокойно сказал Надеинов после обмена приветствиями.
— На то он и Майер, — также невозмутимо ответил Оболенцев, уже догадываясь, о чем пойдет речь. — Интересно сравнить, насколько его рассказ отличается от того, что он мне наговорил.
— Если и отличается, то в очень незначительных деталях. Я вам только конец покажу. У вас еще будет достаточно времени изучить его полностью.
Надеинов включил монитор. На экране показался Майер. За его плечами виднелись небоскребы Нью-Йорка. Еолос его звучал ровно, хотя было видно, что он нервничает:
«…Таким образом, гражданин прокурор, я изложил все, что мне известно об этой мафии, ее структуре, связях. Ерустно сознавать, что они тянутся от насильников и грабителей, убийц и воров к более высоким представителям власти. Что еще я могу добавить к сказанному?.. Постараюсь как можно скорее выслать вам показания своих земляков, эмигрировавших в Штаты. Знаю, что никакой доказательной силы они у вас не имеют. Но, может, хоть в чем-то помогут вам сориентироваться. Да хранит вас Бог, гражданин прокурор!»
Четкое изображение сменили прыгающие полосы. Надеинов выключил монитор и подошел к столу, на котором была разложена схема связей лиц, проходивших по делу. За это время схема разрослась и напоминала огромную паутину с множеством больших и малых пауков.
— Итак, операция «Империал» материализовывается, — утвердительно и четко произнес Надеинов.
— Обратите внимание, — Оболенцев взял карандаш и стал им водить по схеме, — тандем Борзов — Багиров был взаимовыгодным: милиция прикрывала коррупцию в системе общепита и продторга и в то же время использовала партийную крышу для незаконного обогащения.
— То, что интендантское ведомство исконно воровское, — это не новость. Об этом еще Петр Первый писал, требуя платить им меньше других. Но как в захребетники попали руководители местной партийной организации, органов внутренних дел и, судя по всему, таможни?
— Проще простого! Прежде всего: отсутствие всякого контроля, круговая порука, вседозволенность, умноженные на высокое покровительство и низкие моральные качества лиц, случайно прорвавшихся к власти.
— Ну, а как же юношеский Манифест Коммунистической партии?
— Это не закон Архимеда! Поэтому даже преданные ему партийные лидеры не очень-то верят в эти идеалы.
— Та-ак… — Надеинов оторвал глаза от схемы и вновь посмотрел на Оболенцева. — Откуда Борзов попал в горком?
— Из комсомола.
— Он местный?
— Родился и вырос в Черноморске. В школе дважды оставался на второй год и получил аттестат зрелости исключительно за счет общественной активности: начал с барабанщика пионерской дружины. Затем сразу — горком комсомола: от инструктора до первого секретаря. Умеет подбирать способных людей и выезжает на этом.
— Достаточно!
— Простите, Виктор Сергеевич, еще одна примечательная деталь. Из свидетельских показаний известно, что на городской отчетно-выборной конференции комсомольцы «прокатили» Борзова, но его выручил Липатов — он фактически принудил фальсифицировать результаты тайного голосования.
— Липатов… Будьте осторожнее в выражениях… — Надеинов вышел из-за стола, взял в шкафу Советский энциклопедический словарь и, отыскав нужное место, прочитал вслух: — «Липатов Егор Сергеевич, 1915 года рождения, сов. гос., парт, деятель. Герой Соц. Труда (1975). Член партии с 1939. С 1967 — пред. Черноморского облисполкома. С 1975 — 1-й секретарь обкома. Член ЦК КПСС с 1973. Депутат Верховного Совета СССР с 1970». — Он с шумом захлопнул словарь. — Понимаете, с кем вы меня столкнули лбами?
Оболенцев выдержал взгляд Надеинов а.
— А Ольга Северина — тоже местная? — спокойно поинтересовался Надеинов, не сводя глаз с Оболенцева.
— Я обязан отчитываться о своей личной жизни? — без вызова, ровным голосом спросил Оболенцев, заранее зная ответ.
— Обязаны, таковы наши правила. Так что готовьте объяснение и… и ходатайство о лишении Борзова депутатской неприкосновенности…
В огромном кабинете, отделанном светлым деревом, в высоком кресле, больше напоминающем трон, сидел разъяренный Липатов и барабанил пальцами по подлокотнику. На стенах, друг напротив друга, висели в дорогом багете портреты Ленина и Брежнева. На пустом полированном столе стояла большая хрустальная ваза с роскошным букетом только что срезанных высоких роз. В нишах встроенных шкафов блистали девственной незапятнанностью корешки многочисленных томов классиков марксизма-ленинизма. Горчичного цвета огромный ковер закрывал весь пол кабинета и скрадывал звуки шагов. Массивные кресла в тон ковра готовы были принять участников собрания в этом кабинете властных единомышленников.
Осторожно прикрыв за собой дверь, в кабинет с видом побитой собаки вошел Борзов. Переминавшийся с ноги на ногу, бледный и несчастный, он выглядел очень плохо. Краше в гроб кладут.
— Доигрался? — злобно бросил Липатов и сам себе ответил: — Доигрался! Стоишь, дрожишь… Мало было вам госдачи!.. Дворец построил, мерзавец!
— Это — тетка моя! Я лишь помог…
— Теткой прикрылся и решил, что спрятался? — зловеще захохотал Липатов. — На тетку записал!.. Идиот! От партии утаил! Надо же, одних продуктовых наборов нахапал на сорок пять тысяч. Куда только влезло?! — Задыхаясь от гнева, Липатов встал, налил в стакан боржоми и, выпив его, стал большими шагами мерить кабинет.
— Егор Сергеевич, вы же знаете, как кто из Москвы приедет, я первым делом на «Белой даче» «заряжал» холодильники коньяком, икрой, балыками… Вы же сами велели!
— Врешь, крохобор! — прервал его Липатов. — С Томкой сами на пару обжирались! Прохиндеи!.. Думал, что кругом дураки, ничего не понимают!
— Егор Сергеевич, послушайте… — Голос Борзова сорвался.
— Вон! Видеть тебя не желаю! — Липатов отвернулся от Борзова и показал ему рукой на дверь.
Борзов бухнулся на колени.
— Простите великодушно, Егор Сергеевич! — простонал он. — Можно еще все поправить. Есть же выход!
— Какой?
Предусмотрительно не вставая с колен, Борзов тихо прошептал:
— Позвоните Леониду Ильичу… Я же не для себя старался… На «Белую дачу» многие из его окружения приезжали… Не понравится это Леониду Ильичу, если вдруг без его ведома где-то всплывет…
Липатов брезгливо посмотрел сверху на Борзова и, ничего не говоря, пошел к окну. «Борзов, наверное, прав, — думал он. — Доложить надо. И хвост заодно этому законнику из прокуратуры Союза прижать. А то, чего доброго, всех перемажет. Да если эта информация поступит к генсеку не от меня, а из другого источника, — и мне конец».
Воспользовавшись паузой, Борзов встал с колен.
Липатов, вспомнив о присутствии Борзова, оглянулся и рявкнул:
— Ты все еще здесь?
— Помогите, Егор Сергеевич, — опять заканючил Борзов, чувствуя, что Липатов будет на их стороне. — Мы же ваши до конца.
— Худшего комплимента ты мне не мог сказать! — заявил Липатов. — Получается, что у меня одни безмозглые крохоборы работают. Ладно, иди!
Поклонившись низко в пояс Липатову, Борзов вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Какое-то время Липатов стоял и тер виски, будто соображал, с чего ему начинать. Затем подошел к окну и дернул за витую шелковую веревку. Присборенные атласные шторы разлетелись в стороны. Комната наполнилась ярким светом.
От предчувствия предстоящей борьбы его хищное лицо даже помолодело. Несколько раз глубоко вздохнув, он опять закрыл шторы и, сев на свой трон, решительно снял трубку телефона ВЧ, на диске которого красовался бронзовый герб СССР.
— Константин Устиныч! — радушно воскликнул Липатов, словно минуту назад не он, а кто-то другой метал громы и молнии. — Доброго здоровья! Липатов беспокоит… Спасибо, уложимся в сроки… Замечательно вы сказали — хлеб всему голова!.. Я что? Да вот, Константин Устиныч, надо потолковать с Леонид Ильичом. Понимаете, в здравнице нашей секретарь горкома… Нет, из молодых, вы его не знаете. Он, дурень, дачу себе отгрохал, а союзная прокуратура тянет с нас жилы. Им только зацепку дай, не отвяжутся… В городской совет тут на него целую «реляцию» представили… Да, понятно, что сукин сын, тут нет вопроса. Но они творят черт-те что, собирают компромат на партийных и советских работников!.. Недужит, говорите? Ай-яй-яй!.. Добре… Добре, в четверг вылетаю! — оживившись, заключил он.
Липатов аккуратно положил трубку и, зловеще улыбаясь, довольно потер руки.
«Ну, теперь Костя накрутит нашего «бровеносца в потемках», — радовался он. — Получит эта прокурорская братия по первое число. А то совсем обнаглели — представление о лишении секретаря горкома партии депутатской неприкосновенности направили в исполком, даже не поставив меня в известность! Сволочи, авторитет партии подрывают!»
Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев стоял у окна в своем рабочем кабинете и любовался милым его взору кремлевским пейзажем. Он любил этот кабинет больше, чем тот, что был у него на Старой площади. К старости он стал очень сентиментальным, часто вспоминал Днепропетровщину и свою матушку, которая свято верила в Господа бога и держала у себя в комнате множество икон. Золотые купола кремлевских храмов напоминали ему о ней и не столько умиротворяли его, сколько давали возможность прикоснуться к вечному, почувствовать свою богоизбранность. После таких минут он всегда становился тверже и даже решительнее.
— Надеинов ожидает… — открыв дверь, напомнил помощник.
— Давай его… сюда! — приказал Брежнев, не отрываясь от окна.
Когда Надеинов зашел в кабинет, он, не меняя позы, указал рукой, что ему следует подойти поближе, и старчески шамкающим голосом, прерываясь через каждые несколько слов, заговорил:
— Это, значит, вы!.. Работали у нас в Центральном Комитете партии и… ничему здесь не научились… Партии нужно, чтобы массы гордились завоевателями развитого социализма… свято верили в наши идеалы. Вы же пытаетесь встать над партией… Забыли слова Ленина, что для нас, большевиков, закон — мера… политическая… А в заключение вам скажу… Мы никому не позволим… терроризировать партийные кадры, подрывать их авторитет в широких массах… возрождать то, что партия осудила и с чем покончила… Вы свободны…
Надеинов не стал ни слова говорить в свое оправдание, поскольку это было бесполезно. Решение в таких случаях выносилось заранее, было окончательным и обжалованию не подлежало. Да и оправдываться сейчас, по его глубокому убеждению, значило бы унижаться. Он догадывался, почему все зашевелилось. Восковое лицо вождя, его шамкающая, прерывистая речь без слов говорили о том, что дни жизни Брежнева сочтены и началась агония, «подковерная» борьба за власть. В этом случае пойдут в ход все недозволенные приемы. Сдавать и компрометировать своих сторонников сейчас не будет никто. И уж наверняка клевреты генсека сделают все, чтобы, консолидировав свои ряды, удержаться у кремлевского штурвала.
Надеинов повернулся и, даже не прощаясь, вышел из кабинета. И хотя он давно был готов к такому разговору, сердце его все же сжалось от обиды за свое дело.
«Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло!» — вспомнил он народную пословицу.
Выйдя у Спасских ворот на Красную площадь, Надеинов остановился. Взглянув на стоявшую за собором Василия Блаженного служебную черную «Волгу», он повернулся и с отрешенным видом пошел в противоположную сторону. Пересекая Красную площадь, покосился на Мавзолей, около которого в это время под звон кремлевских курантов менялся караул, и вспомнил прерывистую, шамкающую речь генсека. «…Вы же пытаетесь встать над партией… Забыли слова Ленина, что для нас, большевиков, закон — мера… политическая…» Сердце заныло еще больше.
Пройдя Исторический музей, Надеинов, не замечая ничего вокруг, стал спускаться в подземный переход. Преследовавший его старческий голос то исчезал, то вновь возникал, а обрюзгшее лицо Брежнева, стоявшее перед ним, постепенно таяло, превращаясь в голый череп.
Грузный мужчина нечаянно толкнул Надеинова чемоданом и поспешил как ни в чем не бывало дальше. А Надеинов споткнулся и схватился рукой за сердце. Пронзившая все тело острая боль парализовала движения. Он медленно опустился на пыльные ступеньки, беспомощно цепляясь за стену.
Мимо шли вереницы людей, но никто не остановился, чтобы помочь скрючившемуся на грязных ступенях умирающему человеку.
Операция продолжается
Оболенцев прилетел в город-курорт вечером. Добравшись до гостиницы, он крепко обнял друга и первым делом спросил:
— Ольгу не видел?
Ярыгин с укором посмотрел на него и повертел указательным пальцем у виска.
— Неспокойно мне было, подставил я ее. Она к тебе за помощью не обращалась? Я ее предупредил: если что, сразу к тебе…
— Нет, не обращалась! — улыбнулся Ярыгин. — Влюблен ты, я вижу, по уши.
— Да! — согласился Оболенцев. — Так и живем: хочется — любим, любим — хочется. Поедем к Ольге?
Ярыгин молчал пару секунд. Такой поворот его вполне устраивал. Он думал, что Оболенцев, как это было раньше, сразу начнет обсуждать дела, но ошибся.
— Почему бы и нет? — сказал он. — Поехали!
И друзья даже не вскрыли привезенную посылочку с домашними соленьями-вареньями, которую любовно собрала Ярыгину его милая Маша. Его жена, как он любил говорить, до гроба.
По дороге Ярыгин доложил обстановку. Подробно рассказал о сессии исполкома горсовета, об отказе дать согласие на привлечение к уголовной ответственности Борзова, Багирова и других депутатов.
Когда они подошли к дому Ольги, Оболенцев увидел в окне квартиры мелькнувший силуэт. И хотя тусклый свет электрической лампочки не дал ему как следует рассмотреть его, сердце от предчувствия встречи забилось с удвоенной силой.
Друзья поднялись на второй этаж и позвонили в дверь.
После долгой тишины послышались грузные, тяжелые шаги. Дверь открылась, и перед друзьями предстала высокая крупная старуха.
— Вам кого? — хрипло спросила она громким голосом.
— Ольгу! — растерялся Оболенцев.
— Ходят тут всякие! — подозрительно осмотрела друзей старуха. — Тьфу, кобели!.. С мужем она…
— Сошлась? — упавшим голосом спросил Оболенцев.
Старуха откашлялась и вновь обрела способность говорить:
— Можно сказать, что сошлась! Только навечно!
— Что вы хотите сказать?.. — побелел от страшной догадки Кирилл.
— Погибла Ольга! — сообщила старуха. — На машине ехала вместе с мужем, и в пропасть… А ты — Кирилл? — спросила она неожиданно теплым и мягким голосом.
Оболенцев не мог даже ответить. Он лишь кивнул головой. Какое-то оцепенение охватило его.
— Я ее соседка! — пояснила старуха. — Ключ Ольга мне оставила для тебя, думала все время: вдруг приедешь…
Оболенцев как во сне повернулся и стал медленно спускаться по лестнице.
Ярыгин, тяжело вздохнув, тихо шепнул старухе: «До свидания!» И пошел за ним.
Как Оболенцев доплелся до гостиницы, он не помнил. Рухнув на узкую кровать, повернулся лицом к стене и замер, чувствуя лишь, как предательский холод заполняет грудь. У него не было сил обвинить себя в смерти Ольги, но он чувствовал, что главная причина ее гибели — он.
Ярыгин присел рядом на стул, но утешать не лез, хорошо понимая, что успокоить человека в подобном случае просто невозможно, должно пройти какое-то время, которое если и не залечит рану, то хотя бы ослабит боль утраты.
Он включил телевизор и стал отрешенно смотреть на светящийся экран. А на экране хорошо одетые люди, стоя, аплодировали кому-то, возвышающемуся на трибуне. В следующем кадре показали крупным планом того, кому аплодировали эти люди.
На трибуне стоял Липатов.
— Кирилл, посмотри! Липатов! — воскликнул Ярыгин и вскочив, добавил звук в телевизоре.
Как потом утверждал Оболенцев, это восклицание спасло ему жизнь. Потому что напоминание о долге и работе вернуло его в настоящее и, как ни страшна была мысль о том, что Ольги больше нет, жизнь и борьба продолжались.
Оболенцев с трудом отвернулся от стены, чтобы посмотреть на своего главного противника и послушать его речь на партхозактиве.
А Липатов, сделав несколько глотков чая из стакана, продолжил свою речь:
«…В отчетном докладе на XXVI съезде партии товарищ Леонид Ильич Брежнев дал классическое определение сути и смысла деятельности партии и государства. Конкретная забота о конкретном человеке, его нуждах и потребностях — начало и конечный пункт нашей экономической политики! — В зале послышались бурные аплодисменты. — Бдительно оберегать народное добро, беспощадно пресекать любые попытки хищения социалистической собственности… — вдохновенно витийствовал Липатов. — Между тем за два с половиной года в торговле, общественном питании города ущерб от хищений превысил полмиллиона рублей. Проявилось даже такое отвратительное явление, как взяточничество. По поводу всех этих преступлений возбуждены уголовные дела, многие из которых благодаря принятым нами мерам уже расследованы и виновные осуждены… — с пафосом продолжал он. — …Некоторым ответработникам не хватило требовательности к себе, они сами стали допускать отклонения от партийных норм и в результате скомпрометировали себя, дав богатую пищу всяким искателям грязи. Взять, к примеру, нашумевшее дело Борзова. В каких только грехах его не обвиняли! Я должен поставить в известность партхозактив города, что отдельные ретивые работники союзной прокуратуры, допуская нарушения социалистической законности, пользуясь незаконными методами, вели дело к лишению депутатской неприкосновенности Борзова, Багирова и других, а также к их преследованию в уголовном порядке».
Липатов сделал паузу и стал мелкими глотками пить чай.
— Во дает! — медленно протянул Ярыгин.
Оболенцев привстал с кровати, но по-прежнему молча смотрел в телевизор. Правда, лицо его напряглось и приняло осмысленное выражение.
А Липатов с экрана продолжал вещать:
«…Областной комитет партии вынужден был обратиться по данному поводу в Центральный Комитет для организации партийной проверки этого дела в кавычках. Комиссии не удалось получить достаточно убедительных доказательств вины Борзова, и горисполком обоснованно отверг притязания прокуратуры…»
Речь Липатова опять прервалась бурными, продолжительными аплодисментами. Пользуясь паузой, он опять отпил чай. И продолжил, как только по команде невидимого дирижера аплодисменты стихли:
«…В то же время установлено, что Борзов все-таки использовал служебное положение в личных целях, произвел строительство садового домика. Дело, конечно, не в домике, дело в незыблемости принципов коммунистической морали, товарищи! Вот почему бюро областного комитета партии освободило Борзова от обязанностей секретаря горкома, объявило ему выговор с занесением в учетную карточку и направило на хозяйственную работу…»
Опять сидящие в зале, повинуясь все тому же невидимому дирижеру, бурно зааплодировали. Липатов достал платок и стал вытирать пот со лба.
— Суд царя Соломона, — подытожил Ярыгин и вышел из номера.
Оболенцев резко поднялся с кровати и выключил телевизор. Чертыхнувшись, он подошел к окну и стал смотреть во внутренний дворик цирка. Там старый клоун репетировал свой номер: он играл на концертино, три собачки ходили вокруг обезьянки на задних лапках, а обезьянка хлопала в ладоши.
— Символично! — прошептал Оболенцев.
Скупая улыбка осветила его лицо, но тут же гримаса боли опять стерла ее. Оболенцев вспомнил, что уже никогда не сможет рассказать Ольге того, что видел, или того, что чувствовал.
И слезы навернулись на глаза.
А во внутреннем дворике без устали кружились под звуки концертино три собачки, танцующие на задних лапках, и обезьянка все так же корчила рожи и хлопала в ладоши.
Дверь номера резко распахнулась, и в номер буквально ворвался Ярыгин.
— Кирилл!..
Оболенцев отвернулся от танцующих собачек и вопросительно посмотрел на друга.
— Что еще случилось? — спросил он обреченным голосом.
Ярыгин закрыл за собой дверь и прошел в номер. Взяв попавшийся на дороге стул, он сел на него и, стараясь не смотреть на друга, сказал:
— Я ребятам звонил… в Москву! В свою «контору»… — Он поднялся и подошел вплотную к Оболенцеву. — Надеинов умер! — тихо произнес он.
— Как умер? — оцепенел Оболенцев.
— В Кремль его вызвали! А возвращался оттуда сам не свой, машину оставил… упал в переходе… и все…
Ярыгин с тревогой смотрел на темнеющее лицо Оболенцева, готовый в любой момент подхватить его, если тот не выдержит второго удара.
Но, как ни странно, Оболенцев взял себя в руки и уже обрел былую уверенность и способность быстро действовать и здраво рассуждать.
— Наши головы теперь недорого стоят! — глухо проговорил он.
Ярыгин даже растерялся.
— Что, Кирилл?
— Недорого, говорю! — повторил он.
Ярыгин, оставив Оболенцева, достал свой «стечкин», стал его протирать и смазывать.
— Постараемся их подороже продать! — усмехнулся он. — Кстати… Дело Юрпалова — красивое дело. Кирилл, выходи из игры, иначе тебя растопчут, как Надеинова. Борзовых они так и так не отдадут, хоть лопни.
— Ставки поздно менять! — растягивая слова, сказал куда-то в сторону Оболенцев.
— Ну что ж, ты свое дело сделал, а у меня руки чешутся! — неожиданно заявил Ярыгин, загоняя полную обойму с патронами в пистолет.
— Не дури! — одернул его Оболенцев, выхватив у него из рук «стечкина».
— Надоело! — злобно выкрикнул Иван и вскочил. — Разуй глаза! Нас стреножили! У них всё! А у тебя что? Только шариковая ручка!
Оболенцев молча сел за стол, достал несколько листков белой бумаги и стал писать:
«Генеральному прокурору СССР тов. Рекункову А. М. Рапорт…»
— Ты что надумал? — не унимался Ярыгин.
— Иван, борьба вступает в новую фазу. Я буду ставить вопрос лично перед Генеральным прокурором о лишении всей этой компании депутатской неприкосновенности. Вызови Розанова, пусть сегодня же с моим рапортом вылетает в Москву.
— Не обольщайся! И его, генерального твоего, так же схарчат. Твой Майер, ссылаясь на своих любимых классиков, сейчас, наверное, сказал бы так: «История понеслась вскачь, стуча золотыми копытами по головам дураков…» — Ярыгин сделал паузу и добавил: — Нас же, как волков, обложили… И плевать они хотели на все законы…
Оболенцев сурово посмотрел на друга и твердо сказал:
— Тэрциум нон датур. Третьего не дано!..
После смерти Ольги Оболенцев долго не мог прийти в себя. С Ярыгиным они побывали и на месте гибели Ольги. Обоим интуиция подсказывала, что это не несчастный случай, но доказательств не было никаких. Оба метались в догадках и казнили себя за то, что не сумели уберечь ее. Маховик самоедства порой так затягивал Оболенцева, что он ощущал себя если не убийцей, то его ближайшим пособником. И тогда желание вывести всех этих местных лордов преисподней на чистую воду захлестывало его. Он начинал работать с удвоенной энергией, чем вселял оптимизм не только в Ярыгина, но и во всех членов бригады. Иногда после работы он ненадолго приходил к морю и слушал, как шумит прибой. Это успокаивало. После чего шел в гостиницу, где до поздней ночи обсуждал с Ярыгиным дела.
В один из таких вечеров в дверь номера раздался громкий стук.
— Войдите! — сказал Ярыгин с такой интонацией, что Оболенцев добавил:
— Введите!
Дверь открылась, и в проеме показался один из артистов цирка, гастролирующего в городе-курорте.
— Москвичи! — сказал он торжественно. — Мы устраиваем отвальную. Завтра утром переезжаем в другой город. Просим вас составить нам компанию!
— Обязательно придем! — обрадовался Ярыгин. — Гитара есть? — спросил он на всякий случай. — Если есть, сыграю!
— Даже если нет, то найдем обязательно! — обрадовался циркач. — Так мы вас ждем!
— Ну что, двинем? — обратился Ярыгин к Оболенцеву, едва циркач покинул их номер.
— Нет, Ваня, иди один. Настроение не то.
Ярыгин хорошо понимал друга и не стал настаивать.
— Я приду попозже, — пообещал Кирилл. — Просто покажусь, но пить и гулять не буду. Не смогу. Ольга перед глазами стоит. Чувство вины не покидает меня…
— Буду ждать! — даже обрадовался такому решению вопроса Ярыгин и отправился прямиком на репетиционный манеж, где циркачи справляли отвальную.
Вокруг сдвинутых столов с внушительной батареей бутылок и обильной закуской толпилась цирковая братия, наполняя тарелки. Что-то вроде шведского стола.
Ярыгину обрадовались и сразу же налили стакан водки. Клоун, недавно репетировавший номер с собачками и обезьянкой, прокричал ему знаменитое: «Ин вино веритас!» — после чего Ярыгину ничего не оставалось, как выпить…
А Оболенцев, как только его друг исчез за дверью, рухнул бессильно на кровать и закрыл глаза.
Кто-то постучал в дверь, Оболенцев подошел к ней с очень недовольным видом, опасаясь, что пришли пьяные циркачи и будут его уговаривать пойти с ними веселиться.
Открыв дверь, он вздрогнул от неожиданности. Перед ним стоял тот самый молодой парень с короткой стрижкой, с которым он встретился в коридоре прокуратуры. Тогда этот парень сопровождал хорошо знакомого Оболенцеву государственного деятеля.
— С вами хотят поговорить! — коротко сказал парень.
— Сейчас?
— Да, вас ждут у входа.
Оболенцев спустился вниз, на учебный манеж, а крепкий парень отправился ждать его на улицу, к газетному киоску, возле которого стояла машина.
Отвальная была в самом разгаре: в причудливом хороводе кружились гимнасты, крутили сальто акробаты, жонглировали гирями силачи, бегали и весело орали лилипуты.
Оболенцев с трудом нашел Ярыгина. Тот, уже сильно нагрузившись, сидел на стуле в укромном уголке с гитарой в руках и пел небольшому кружку почитателей песню «Гусарская рулетка»:
…Что нам жизнь — деньги медные, Мы поставим на белое. Жребий скажет, кому умирать. Гусарская рулетка — жестокая игра! Гусарская рулетка — дожить бы до утра!..
На его плечо вскочила маленькая обезьянка, он оторвал глаза от гитары и увидел Оболенцева.
— Свершилось чудо! — завопил Ярыгин голосом Карлсона. — Друг спас друга! Кирилл, дай я тебя обниму!
Он полез обниматься, но Оболенцев шепнул ему:
— Я поехал на встречу! За мной пришли!
— Может, я с тобой? — также шепотом спросил Ярыгин.
— Не опасно, я его знаю по Москве.
— Ни пуха!
— К черту!
Оболенцев пошел к выходу, а Ярыгин снова взялся за гитару.
Старый клоун подскочил к Оболенцеву и протянул ему стакан водки.
— Ин вино веритас! — сказал клоун.
Кирилл отрицательно покачал головой и вышел, слыша за собой пение друга:
Ставки сделаны, ставки сделаны, господа! Ставки поздно менять!..
Выйдя из цирковой гостиницы, Оболенцев увидел парня, стоящего возле газетного киоска, и направился к нему.
Они сели в автомобиль, и шофер повез их к морю.
Остановившись у разрушенного храма, они вышли из машины и молча направились к раскопкам античного поселения. У освещенных лунным светом колонн Оболенцев увидел знакомого ему государственного деятеля.
Грузный человек в роговых очках смотрел в морскую даль.
Крепкий молодой парень не дошел до своего хозяина ровно столько, сколько следовало.
— Дальше идите один! — шепнул он Оболенцеву. Оболенцев подошел к человеку в роговых очках.
— Вы меня знаете? — продолжая смотреть в море, сухо спросил человек в роговых очках.
— Да! — коротко ответил Оболенцев.
— Тогда будем считать, что мы знакомы! — Он повернулся к Оболенцеву и, кивнув на колонны, продолжил: — Когда-то сюда был сослан вольнодумец Овидий.
— Говорят… Вероятно, эти берега слышали «И век мне не видать тебя, великий Рим…». «Послания с Понта» высоко оценил Пушкин, — поддержал предложенную тему Оболенцев, видя, что его собеседник не решается сразу начать разговор о деле.
— Где все это: скифы, сарматы?.. А колонны стоят!..
Человек в роговых очках подошел поближе к Оболенцеву и, поправив указательным пальцем левой руки очки на переносице, пристально посмотрел на него.
— Вы подали рапорт Генеральному прокурору. Я в курсе! Вас это не удивляет?
— Я уже давно ничему не удивляюсь.
— Это правильно. — Бросив косой взгляд на Оболенцева, он спросил: — Интересно, на что вы рассчитывали?
— Только на то, что там, у вас в верхах, могут не совпасть чьи-то интересы…
— Вот как? — рассмеялся неожиданно человек в роговых очках. — Что ж… рассчитали вы точно. Я думаю, что сейчас к вашему рапорту отнесутся с пониманием. С особым пониманием! Все идет хо-рошо… Теперь главное — определиться… Желаю успеха. — Человек в роговых очках крепко пожал на прощание руку Оболенцеву и, снова поправив очки на переносице, добавил: — Я вижу, что вы не только хорошо знаете историю, но и умеете делать правильные выводы из нее — письма с Понта всегда достигали адресата, — многозначительно сказал он и, приблизившись к Оболенцеву, совсем тихо завершил: — Так что операция «Империал» продолжается…
В день похорон
Каждый день Оболенцев звонил в прокуратуру Союза начальнику следственной части Александру Петровичу Кондаурову. После смерти Надеинова тот оставался одним из немногих к кому Оболенцев испытывал симпатию и уважение. Кондауров, не считая, конечно, Генерального прокурора, был к тому же единственным человеком, который не только хорошо знал все обстоятельства дела, но и обладал всеобъемлющей информацией, видел перспективу.
Очередной раз сообщив Оболенцеву, что согласие от вышестоящего Совета о лишении его подопечных депутатской неприкосновенности еще не получено, Александр Петрович, тем не менее, с особым воодушевлением провел сегодня с ним разговор. Это обстоятельство не ускользнуло от Оболенцева.
Прогуливаясь по опустевшей осенней набережной и всматриваясь в свинцовые волны прибоя, с шумом обрушивавшиеся на берег, он все время вспоминал разговор, вкладывая в интонацию Кондаурова особый смысл.
Первый раз в серьезной работе Оболенцев увидел его в 1976 году в Узбекистане, когда им поручили расследовать дело Насретдиновой. Тогда этот уже немолодой человек, а был он старше Оболенцева лет на пятнадцать, демонстрировал им не только высокий профессионализм, но и завидную работоспособность. Брюнет с пышными черными бальзаковскими усами, прекрасный рассказчик и заядлый нумизмат, он вызывал к себе расположение коллег и нравился женщинам.
Оболенцев по ступенькам спустился ближе к воде и поднял гальку. По конфигурации она была очень похожа на ту, которую они нашли летом в бухте вместе с Ольгой. Он покрутил камень в руках и, размахнувшись, бросил далеко в море. Опять выплыло из морской пучины лето, вспомнилась Ольга и их редкие прогулки к этому месту.
Читать бесплатно другие книги:
