Муза Бунин Иван

– Ага. Джерри всегда тут оставляет пару-тройку. – Он помахал коробочкой с тонкими сигарами. – Хочешь присоединиться?

Мы пошли в заднюю комнату, и Лори распахнул французские окна. Ночь все еще благоухала ароматом влажной травы и древесного дыма, летучие мыши с шумом проносились по саду.

– Это похоже на рай, – сказала я, получая удовольствие даже от удушливого запаха сигары Лори. Он облокотился о подоконник, а я наблюдала за ним с дивана.

– Этого я не знаю, – ответил Лори, – но могу сказать точно: здесь не слышно шума дороги. В детстве я больше всего любил читать «Питера Пэна». Я любил представлять себе, что этот сад – страна Нетландия.

– А Джерри был капитаном Крюком?

– Ха! Нет, это было еще до Джерри. Тогда здесь жили только мы с мамой.

– Мы тоже жили вдвоем с мамой.

Лори повернулся ко мне.

– Что случилось с твоим отцом на войне?

Учитывая, что Лори рассказал мне о самоубийстве матери, я почувствовала, что и мне придется ворошить минувшее, чего мне, по правде сказать, совсем не хотелось делать.

– Что ж, – собравшись с духом, промолвила я. – Мой отец продал трубу и велосипед, чтобы на вырученные деньги перебраться в Англию в сорок первом. Он явился в министерство авиации, прошел медицинскую комиссию, чтобы в течение двенадцати недель обучаться на курсах базового уровня. Он служил в ВВС воздушным стрелком. Три года спустя, в Порт-оф-Спейн, моя мать нашла его имя, написанное мелом на доске с именами погибших.

Лори подошел ко мне и положил руку на плечо; рука оказалась теплой, и я как-то особенно на этом сосредоточилась.

– Мне очень жаль, Оделль, – сказал он.

– Спасибо. Я не помню отца, но знаю, что такое – жить без него. Моей матери пришлось очень тяжело.

Он сел рядом со мной.

– А каково было жить на острове во время войны?

– Люди были напуганы из-за того, что могло случиться, если бы Гитлер победил. Мы жили рядом с одним из крупнейших нефтеперерабатывающих предприятий Тринидада. Немецкие подводные лодки уже вовсю торпедировали британские корабли неподалеку от наших берегов.

– Я понятия об этом не имел.

– Мы знали, чего хотел Гитлер, знали о его планах насчет высшей расы. Для нас даже вопрос не стоял, сражаться или нет. И мой отец не был исключением – Я отхлебнула сидра. – Сперва Англия не очень-то прибегала к помощи колоний, но, когда дела стали совсем плохи, эта помощь им понадобилась.

– А как ты думаешь – ты вернешься?

Я медлила с ответом. Большинство встреченных мною англичан задавали мне вопросы об острове, не ожидая, что я смогу упаковать все многообразие Тринидада в мое собственное тело, чтобы им было проще понять, о чем идет речь. Никто из них в жизни там не бывал, поэтому мы были для них любопытными экземплярами, сущностями, возникшими из огромной тропической чашки Петри, которая до недавнего времени находилась под британским флагом. Большую часть времени, как и в случае с Памелой, интерес англичан ко мне не носил отрицательного оттенка (кроме тех случаев, когда все-таки носил), но их вопросы всегда приводили к тому, что я начинала чувствовать себя отличной от них, тогда как в действительности мне с детства внушали глубочайшее понимание британской идентичности, ведь я и сама была ребенком империи.

За то время, что я была знакома с Лори, он ни разу не спросил меня о Тринидаде. Я не знала, объяснялось это вежливостью или отсутствием интереса, но, так или иначе, меня скорее радовало, что он не подчеркивает различий нашего с ним жизненного опыта. Я учила латынь и читала Диккенса, но я также видела, как девочки с более светлым оттенком кожи пользуются большим успехом у мальчиков, причем сами мальчики, возможно, даже не отдавали себе в этом отчета. Источником наших «различий» служила главным образом белая кожа англичан. А при этом на берегах Темзы все многообразие нашей островной жизни сводилось к одному фенотипу: черные.

Практически все англичане – даже и просвещенные – были убеждены, что у нас куда больше общего, например, с суданцами, чем с ними. Но что я знала о Сахаре, о верблюде или о бедуине? Все мое детство идеалом красоты и гламура для меня служила принцесса Маргарет. С Лори мы беседовали о фильмах про Джеймса Бонда, о моей странной начальнице, о картине, о Джерри-ублюдке или об умерших родителях. Мы обсуждали вещи, которые делали нас парой, а не заставляли меня чувствовать себя представительницей целого острова, где я к тому же уже пять лет не была. Когда Лори не спрашивал меня о Тринидаде, я в большей степени ощущала себя индивидуальностью, нежели частью общего.

– Оделль?

– Хочу тебе кое-что сказать о Лондоне, – промолвила я.

– Ладно.

– Так вот, когда я впервые оказалась в Лондоне, – продолжала я, – то не могла поверить, что здесь так холодно.

Лори расхохотался.

– Лори, я не шучу. Я думала, что попала в Арктику. Мы с Синт приехали в январе.

– Еще и в январе!

– Вот-вот. Девочкой я играла Осень в школьной постановке о временах года. При этом я ведать не ведала, что такое осень, не говоря уже о зиме.

Минуту я молчала, вспоминая себя маленькую в шляпке-канотье и английском передничке. Я говорила матери, что нужно пришить «красно-желтые листья» к моему трико, и мама – понятия не имевшая, как может выглядеть иней на кончиках травинок, что такое конский каштан, каково это вдыхать ноябрьский лондонский воздух, чувствуя ледяной осколок у себя в легком, – из кожи вон лезла, чтобы изготовить этот английский костюм во влажном климате Карибов.

– Я помню, – продолжала я, ощущая тепло при этом воспоминании и понимая, что могу разделить его с Лори, что это безопасно, – как в самом начале моего пребывания здесь какой-то чувак в обувном магазине сказал мне: «А у вас очень хороший английский». Мой английский! Я ему ответила: «Английский – официальный язык Вест-Индии, сэр».

– А он что сказал? – со смехом поинтересовался Лори. Тут меня осенило: Лори за всю свою жизнь не услышал бы того, что выдал мне тот тип.

– Он решил, что я с придурью. Я чуть работы из-за него не лишилась. Синт пришла в ярость. Но это правда – я бы чувствовала себя в своей тарелке рядом с королевой Елизаветой и этим ее долговязым греческим мужем, наслаждаясь чаепитием и лаская потешных карликовых собачек, в которых она души не чает. Да, совершенно в своей тарелке. «А вот у вас английский хуже моего, – следовало мне ответить чуваку в магазине. – Ему не хватает протяженности и широты, мяса и дыма. Вызываю вас на бой с моим креольским, с его призвуками наречий Конго, испанского и хинди, французского и игбо, английского и бходжпури, языков йоруба и мандинка».

Лори снова расхохотался.

– О, увидеть бы его физиономию, – продолжала я, осушая бокал с сидром, – с его углосаксонским…

– Угло – что?..

– …Представляю себе его дом с двумя гостиными на первом этаже и двумя спальнями наверху, окно с видом, который никто толком не созерцает, потому что хозяева уверены, что им знакомы каждый куст и каждый цветок, кора каждого дерева и настроение каждого облака. Но в нашем языке осталось место и для их диалекта…

– Оделль, – воскликнул Лори, – я был бы счастлив с тобой до конца моих дней.

– А?

– Ты наделена светом, и когда он загорается, ты и сама не представляешь, какой силой он обладает.

– Какой свет? Я говорила о…

– Я люблю тебя, Оделль. – Его лицо озарила надежда. – Ты меня вдохновляешь.

Мы сидели в тишине.

– Ты говоришь это всем девушкам, – сказала я в отчаянии, не зная, что ответить.

– Что?

– Ты несерьезно.

Он посмотрел на меня в упор.

– Совершенно серьезно. Мне кажется, время прокручивает со мной какие-то трюки, как будто я знал тебя раньше. Словно нас провозили мимо друг друга, когда мы лежали в колясках. Как будто я был обречен на долгое ожидание новой встречи с тобой. Я люблю тебя.

Я была не в силах на это ответить. Лори опустил глаза и уставился на ковер.

Мне еще ни разу в жизни не признавались в любви. Зачем он пустил весь вечер насмарку своими разговорами про любовь и… коляски? Я запаниковала. Предупреждения Квик снова пульсировали у меня в голове – и я внутренне прокляла ее. Почему я должна быть начеку и в то же время почему я не могла спокойно выслушать Лори?

Я встала с дивана и подошла к окну.

– Наверное, ты хочешь, чтобы я ушла.

Он сидел неподвижно, глядя на меня с недоверием.

– С какой стати мне хотеть, чтобы ты ушла, после того, что я только что сказал?

– Я не знаю! Я… понимаешь, я не…

– Все нормально, – сказал он, – извини. Все нормально. Мне не следовало…

– Нет… просто, я была… а потом ты…

– Забудь о том, что я говорил. Я… пожалуйста, забудь об этом. Если ты хочешь уехать, я отвезу тебя домой.

И вот Лори в тишине повез меня по пустынной дороге А3. Я крепко прижимала к себе сумку, чувствуя себя глубоко несчастной, мои пальцы обхватили украденный мною буклет и таблетки, которые Памела дала мне всего несколько часов назад. Как я могла объяснить Лори, что это вызывало у меня ужас, хотя я и не могла точно объяснить, почему? Ведь между нами все еще только началось, он едва меня знает. Он словно подсадил меня на пьедестал и оставил на нем болтать ногами, и конечно же я умудрилась обратить это в травму для нас обоих. Быть одному всегда намного легче.

Я взглянула на него всего один раз, его профиль то освещался оранжевым светом, то уходил в тень по мере того, как машина ехала под уличными фонарями. Глаза его были устремлены на дорогу, подбородок неподвижен. Я не знала, кто из нас чувствовал большее унижение.

Когда мы подъехали к моему дому, Лори остановился.

– Твой подарок остался в Суррее, – сказал он, не заглушая двигателя.

– О… я…

– Ну ладно. Мне пора.

Я вышла из машины, мотор взревел, и Лори умчался. Я стояла на дороге, пока рев его мотора не сменился в моей голове звуком безмолвного вопля.

Я лежала в постели без сна, моя прикроватная лампа все еще горела, хотя было уже больше трех часов ночи. В моей груди, в моем животе, в моей больной голове – повсюду свербела боль и за меня, и за Лори. Хотя он никогда не давал мне повода ощутить себя аутсайдером, меня все равно терзала мысль: а вдруг я нравлюсь ему только потому, что отличаюсь от тех девиц из компании, в рядах которой он заявился на день рождения Синт?

Конечно, Лори поторопился со своим признанием в любви, но действительно ли он обращался ко мне? Я не могла представить, каково это – ухнуть в любовь с головой; эта неразбавленная, многослойная радость, вызванная тем, что тебя видят и тобой восхищаются, и ответное восхищение – весь этот цикл от робости до уверенности в себе по мере совершения каждого нового шага. Искать своего возлюбленного в толпе, встречаться с ним глазами, чувствуя, что нашел самое истинное, – все это казалось мне невозможным. Я была – и по обстоятельствам, и по натуре – мигрантом в этом мире, и пережитый мною опыт давно уже превратился в состояние духа.

Я не знала, люблю ли Лори, и это тоже меня пугало – сомневаться или быть уверенной? «Будьте с ним начеку. Нельзя просто так наткнуться на такую картину, как эта, Оделль». А я так старалась заглушить голос Квик… Интересно, была ли она причиной, по которой я не могла ответить Лори взаимностью так же уверенно, как он признался мне в любви? Я выключила свет в надежде, что смогу заснуть в темноте. Лежа в кровати, я не могла сказать наверняка, какие страхи принадлежат мне самой, ведь Квик внедрила в мою голову и свои собственные.

Февраль 1936

VII

Законченная картина стояла прислоненной к стене. Олив гордилась ею еще больше, чем «Садом», и было ощущение, что она мелкими шажками приближается к той самой сияющей цитадели. Новое полотно представляло собой сюрреалистическую композицию, яркую, на первый взгляд вывихнутую. Это был диптих: святая Юста до и после ареста, на фоне темно-синего неба и полыхающего поля. Олив решила его назвать «Святая Юста в колодце».

Левая сочная половина сияла. Олив использовала обычные масляные краски, но при этом поэкспериментировала с сусальным золотом, которое вспыхивало, стоило ей только поднести картину к свету. Сусальное золото всегда ей казалось мечтой алхимика, в нем прятался лучик солнца. Это цвет королев, мудрецов, колосящейся пшеницы в разгар лета. А еще он у нее ассоциировался с русскими православными иконами, которые ей всегда хотелось потрогать, когда папа приводил ее, маленькую девочку, в Музей истории живописи.

Посередине этой благодатной земли стояла женщина с волосами цвета спелого урожая. В руках она держала тяжелый горшок, расписанный оленями и кроликами, а в самом центре – лик Венеры. Обе они, женщина и богиня, с гордым видом взирали на зрителя.

На правой половине урожай пожух и оголился. Над полем как бы парила та же женщина, замкнутая в круге с внутренней перспективой, дававшей ощущение глубины, как если бы женщина лежала на дне колодца. Волосы у нее посеклись и потускнели, от горшка остались одни осколки – такой пазл, который уже невозможно собрать. Вокруг колодца собрались живые олени и кролики, материализовавшиеся из нарисованных, и заглядывают внутрь. Венера исчезла.

Олив услышала робкий стук в дверь и села на кровати.

– Кто? – выдавила она из себя в робкой надежде, что это он.

– Это я, Тереза.

– А-а-а.

– Вечеринка начнется через несколько часов, сеньорита. Можно мне войти?

Олив соскочила на пол и спрятала картину под кроватью.

– Да, – сказала она.

В последнее время Тереза начала наводить порядок в ее комнате. Это произошло по молчаливому согласию. Олив ее не приглашала, но ей нравилось само внимание, приготовленные кисти в преддверии нового рабочего дня. Ее одежда теперь лежала аккуратно сложенной на стуле или висела в шкафу. Неоконченные полотна стояли лицом к стене, как она сама привыкла делать перед сном. Утром Олив их разворачивала и трудилась без помех.

Тереза стояла на пороге, с сумкой через плечо.

– Я могу вам чем-то помочь?

Олив снова легла.

– Хочу выглядеть как Грета Гарбо, – сказала она томно, перебирая локоны. – Тере, ты умеешь накручивать волосы на пальцах?

* * *

Девушки поставили стул перед овальным зеркалом, которое Тереза нашла в бесхозной комнате и повесила на чердаке. Оно было в желто-коричневых пятнах и мутное по краям, но серединка была достаточно чистая. Для воссоздания образа Греты Гарбо они обратились к иллюстрациям в одном из воговских журналов Сары. За окнами стемнело, и Тереза зажгла свечи.

– Я никогда не умела накручивать мокрые волосы на пальцах, – призналась Олив. – Они у меня слишком густые. Но, я думаю, вместе мы справимся.

Добрых пять минут прошли в дружеском молчании. Олив получала удовольствие от успокоительных манипуляций с ее волосами, от этих однообразных плавных движений, навевающих сон.

– Насколько я понимаю, результаты выборов – это хорошая новость, но я все время думаю о несчастном мальчике, с которым Исаак был знаком, – прервала молчание Олив.

Тереза, опустив глаза, трудилась над ее загривком.

– Нынче так, завтра сяк. Я постельное белье меняю реже, чем правительство – названия улиц. А разницы, сеньорита, я не вижу.

– Слава богу, еще есть такие люди, как твой брат. Неравнодушные.

Тереза промолчала.

– Ты любишь своего отца, Тере?

Та нахмурилась, чего Олив видеть не могла.

– Я не люблю всякие байки.

Олив открыла глаза.

– Какие байки?

Тереза наматывала на палец отдельные прядки из большой копны волос и надежно закалывала шпильками, позаимствованными из Сариной спальни.

– Говорят, однажды он отрезал у мужчины причиндал и прибил к двери.

Олив так резко развернулась, что одна завитушка распустилась, а шпилька поскакала по половицам.

– Что?! Прибил к двери?

– Это был его враг.

Они посмотрели друг на дружку и расхохотались, уже пьяные от грядущего вечера и ощущения миновавшего их насилия, которое осталось в прошлом, – у них ведь нет причиндала, и в этом доме девушки находятся в безопасности.

– Тереза, какая мерзость! Как он мог совершить такое?

– Да ну, болтовня, – сказала та, поднимая с пола шпильку.

– Ни один мужчина не спустит штаны в качестве подтверждения.

– Но и Дон Альфонсо не говорит, что ничего этого не было.

– О господи. Я считала, что у меня проблемы с отцом, но рядом с твоим…

Тереза заглянула ей в глаза:

– А какие у вас проблемы?

Олив вздохнула:

– Да нет, ничего особенного. Просто… я чувствую себя невидимкой. Он не воспринимает меня всерьез, и я не знаю, как это изменить. В голове у него только его бизнес и приняла ли мама свои таблетки. Она, кстати, тоже даже не пытается меня понять. Когда у меня будут дети, я себе такого не позволю. Мне бы освободиться от родителей. Я думаю, это получится, надо только решиться.

– Если бы вы поехали в художественную школу, вы бы освободились.

– Кто знает… И я чувствую себя свободнее, рисуя здесь. – Олив сделалась серьезной. – А еще здесь я кое-что поняла.

– Что же?

– Если действительно хочешь довести дело до победного конца, ты должен этого желать из последних сил. Ты должен за это бороться и перебарывать себя. Не все так просто.

Тереза заулыбалась, обихаживая копну волос с такой заботой, что Олив готова была в этом море доброты купаться вечно. У нее никогда не было подружки, которая бы завивала ей волосы и выслушивала ее, сама при этом болтая разные глупости о бесполезных родителях и о прекрасном, им не ведомом будущем.

– Мое твердое убеждение: все самое лучшее происходит до вечеринки, – сменила тему Олив. – Еще ничего не успели испортить. – Она вдруг почувствовала, что Тереза убрала руки. – Что случилось?

Тереза достала из наплечной сумки коробочку, завернутую в оберточную бумагу, и протянула ее не без волнения.

– Это вам.

Олив приняла подарок.

– Мне? О боже. Я могу открыть?

Тереза кивнула. Когда из-под бумаги блеснуло зеленым, а затем, изумруд за изумрудом, потянулась каменная змейка, ожерелье такой яркости и красоты, какой ей еще не доводилось видеть, Олив ахнула.

– О боже! Откуда оно у тебя?

– Моей мамы, – сказала Тереза. – А теперь ваше.

Олив так и застыла, зажав в кулаке одну половину ожерелья, а вторая раскачивалась в воздухе. Таких подарков ей никогда не дарили. Но как можно его принять, ведь это, вероятно, единственное, что у Терезы осталось от матери.

– Нет, – сказала она. – Я не могу…

– Оно ваше.

– Тереза, это слишком дорогой…

Но все уже решили за нее: забрав ожерелье, Тереза обвила ее шею и защелкнула замочек.

– Теперь оно ваше, – сказала она. – Вы моя подруга.

Олив повернулась к зеркалу. Изумруды казались зелеными листочками, они посверкивали на бледной коже и увеличивались между ключиц. Бразильские камушки, зеленые как океан, как леса, которые отец обещал ей на юге Испании. Не ювелирные изделия, а живые глаза, подмигивающие ей в отблесках свечей. Они словно подглядывали за двумя подружками, разглядывавшими себя в зеркале.

VIII

К вечеру Гарольд вернулся из Малаги с провизией для вечеринки. Он слонялся по дому с зажатой в зубах сигарой и требовал принести побольше граммофонных пластинок. Исаак помогал носить дополнительные столы и стулья, одолженные в деревне.

– Олив, картина закончена, – сообщил он между делом.

– Вот как.

– Вы как будто не рады? По-моему, вам не нравилось позировать.

Она не знала, что ответить. Раз картина закончена, теперь у нее будет меньше поводов его увидеть.

Сара явилась в длинном платье сливовой расцветки. На лондонских вечеринках она нередко появлялась в необычных нарядах – Русалочки или Белоснежки, а однажды запомнилась в образе Рапунцель, когда ее накладная коса загорелась и ее тушили шампанским. Сегодня же это был туалет от Скиапарелли – «затейливо», как сказали бы девочки в школе – с парой женских лиц, вышитых на спине с помощью блесток, их красные губы поблескивали в отсветах сотен свечей, которые Гарольд привез из города, а Тереза зажгла. Олив обожала это платье, ее всегда завораживал этот женский вариант двуликого Януса на спине.

Взгляд Сары привлекло изумрудное ожерелье на шее дочери.

– Кто тебе его дал? – спросила она, пока Гарольд открывал бутылку старого «клико».

Олив вдруг осознала, что всю ее несчастную жизнь сопровождает звон бокалов. Разозлившись, что мать никак не отреагировала на ее новую прическу, она вскинула подбородок и погладила ожерелье, ответив коротко:

– Исаак.

Вечер был отмечен печатью безрассудства. Гости начали прибывать около восьми часов, и Олив с родителями встречали их на крыльце. Одним из первых появился мужчина в дорогом на вид кремовом костюме и большом галстуке – можно было подумать, что речь идет о коктейлях на океанском круизном лайнере. Кончики его внушительных черных усов были напомажены. За ним следовали двое молодых людей в строгих костюмах. Его дети? Нет, сама себе ответила Олив, пожалуй, они больше похожи на наемных телохранителей.

Мужчина протянул руку.

– Сеньор Шлосс. Меня зовут Дон Альфонсо Роблес Эрнандес. Я уезжал по поручению герцогини.

– Дон Альфонсо. – Гарольд обменялся с ним рукопожатием. – Наконец-то мы познакомились.

Гость говорил на хорошем английском, а в его лице просматривались черты Исаака, но было в нем, в отличие от сына, нечто театральное. Несмотря на внешний лоск, в его маленьких глазках сквозили интеллект, расчет и мрачноватый юмор. Олив вспомнила Терезину историю про него и постаралась подавить беспокойство.

– Грегорио, вручи сеньоре Шлосс наши подношения. – Один из парней выступил вперед. – Миндальный пирог и хороший портвейн, – пояснил Альфонсо.

Сара с благодарностью приняла подарки.

– Как вы тут обустроились?

– Очень хорошо.

Альфонсо вгляделся в темный коридор за спиной у Гарольда.

– Dios mio[52], котенок превратился в кошку. – Он по-военному, не без бравады, щелкнул каблуками. От этого щелчка и скрипа патентованной кожи у Олив пробежали по коже мурашки. Она тоже глянула в ту сторону и увидела хмурящуюся подругу. – Все еще меня боишься, Тере? – спросил Альфонсо по-испански. – С чего бы это? Мне рассказывали про твои коготки. – Молодые люди засмеялись. – Я надеюсь, она не доставляет вам неприятности?

Гарольд смерил взглядом Терезу, смотревшую на него круглыми черными глазами.

– Вовсе нет, – последовал ответ.

– Если что, дайте мне знать. – Альфонсо обвел взором многочисленные окна финки, освещенные мерцающими огоньками. – Сеньор Шлосс, хочется верить, что мы все не сгорим заживо. Я-то думал, что в этом доме, слава богу, есть электричество.

– Мы решили создать приятную атмосферу вечера, Дон Альфонсо. Прошу, входите.

– Со мной Грегорио и Хорхе. Вы против них не возражаете?

– Нисколько. Добро пожаловать.

Все трое прошли мимо Олив и ее матери, причем Хорхе явно задержал взгляд на Саре.

– Твой братец здесь? – спросил Хорхе у Терезы.

– Может, и здесь. Но говорить с тобой он не намерен, – сказала она.

Всего из Арасуэло на вечеринку пришли шестьдесят семь человек. Присутствие семьи из Лондона и Вены вселило в местных жителей карнавальное настроение, и дым пошел коромыслом. В воздухе витал дух вседозволенности, как будто сняли все табу, и народ тонул в этой атмосфере. Дон Альфонсо пристроился в уголке – иногда к нему кто-то подходил, но большую часть времени он оставался один.

Пришедшие расписывались в гостевой книге. Одни делали это с готовностью, радуясь тому, что они участники космополитического события с горящими свечами, джазовой музыкой и запахом олеандра в каждой комнате. Они делали короткие приписки в виде одобрения или добрых пожеланий: «Buen vino и Dios bendiga»[53]. Другие проявляли осторожность, опасаясь получить постоянную прописку в иностранной книге, – еще потом квалифицируют как политическую неблагонадежность. Олив вспомнила Адриана, убитого мальчика из Малаги, вспомнила озабоченность Исаака по поводу будущего страны и подумала, что, вероятно, они не так уж неправы. Тем не менее она вписала свое имя сразу после имен Терезы и ее брата.

Олив, выпившей три бокала шампанского, грезился блуждающий по дому призрак убитого мальчика. Сидя в плетеном кресле, она наблюдала за тем, как окровавленный труп влачится среди гостей. Ей представлялось, что гости нарочно напиваются, пляшут, кричат и хлопают в ладоши, чтобы загнать его обратно в землю, так как дом должен принадлежать живым.

Мимо прошла женщина в длинном сатиновом платье цвета шляпки гриба на рассвете. Медные запонки, блеснувшие в пламени свечи, стали переливаться хрусталем от лунного света. Тереза сновала туда-сюда с подносом, уставленным то напитками, то колбасами и сырами, то ломтиками сладкого пирога. Она намеренно избегала отца. В гостиной было шумно, в углу надрывался граммофон. От одной группы к другой переходила Сара в своем лиловом длинном платье с двумя профилями на спине. Вот она положила руку Исааку на плечо, он засмеялся, а люди повернули разом головы, как будто она была светящимся маяком.

Олив не сводила глаз с Исаака, ее влечение взмывало до деревянных стропил и тонуло в бокале с остатками шампанского. Завитки волос начали распрямляться, и она их нервно подергивала, обеспокоенная, что вся ее прическа пойдет насмарку. Сейчас он с серьезным видом выслушивал слова местного доктора. Отца он тоже избегал. На нем были великолепные синие брюки, сшитые по фигуре, темный полотняный пиджак и голубая рубашка. Она пыталась себе представить цвет его кожи. Когда уже наконец он ее заметит? Она потрогала свои изумрудные бусы и осушила четвертый бокал. Если она всю жизнь была ребенком, двигающимся на ощупь, то скоро превратится в привидение. Еще один бокал этого ребенка просто смоет.

Двое гостей пришли с гитарами, и их пальцы, летающие по грифу, устроили, нота за нотой, уверенный дуэт. Слушатели встретили их музыку одобрительными выкриками, а кто-то, поднимая иглу, скребанул по пластинке. На мгновение все испуганно смолкли, но тут Гарольд, успевший наклюкаться, радостно проорал:

– Пускай играют! Я хочу слышать это чудо! Quiero oir el duende![54]

В этот момент все слилось в единое целое. Гитаристы, отец и сын, сыграли фламенко и популярные canciones[55] в окружении целой толпы. Вдруг вперед выступила дама за шестьдесят и запела, из ее груди вырывались мощные звуки боли и свободы. Второй раз за вечер Олив почувствовала, как по коже бегут мурашки. Держа своих слушателей под полным контролем, дама быстро прихлопывала в такт, а люди вокруг в восхищении кричали Vamos![56] и притоптывали.

Грегорио кружил двх маленьких девочек по комнате, те визжали от восторга, а исступление гитар и пение только нарастали. Казалось, ожили звуки седой древности. Олив встала и хлебнула шипучку из пятого бокала – только это оказалось никакое не шампанское, а кое-что покрепче, и ее внутренности словно обожгло. Неотшлифованный, горестный женский голос был само совершенство. А между тем за окном сгустилась ночь, и мотыльки бились о горячие фонари и умирали. В этой комнате, набитой незнакомыми людьми, Олив впервые чувствовала себя как дома.

Ее отец объявил во всеуслышание, что пришло время фейерверка.

– Fuegos artificiales![57] – выкрикивал он с жутким акцентом.

Олив поискала глазами Исаака. Он как раз ускользнул из гостиной. Толпа повалила на заднюю веранду, откуда удобно было наблюдать за фейерверком в саду. От этой толкотни в коридоре у Олив голова пошла кругом. И тут она увидела, что Исаак, двигавшийся в противоположном направлении, вышел через парадную дверь. Ее это совершенно озадачило: зачем бежать из центра Вселенной?

Она пошла следом, спотыкаясь на кочках, прочь от огней, в непроглядную тьму февральской ночи. Над ее головой небо было усыпано звездами.

Хотя луна стояла высоко, она потеряла его из виду, и быстро наступило отрезвление, но все равно она вышла из ржавых ворот и зашагала по грунтовой дороге в сторону деревни, спотыкаясь о камни и ругая себя за то, что у нее хватило глупости отправиться на каблуках.

Чья-то рука зажала ей рот, а другая обвилась вокруг шеи и потащила к обочине. Она начала извиваться и лягаться, но хватка была железная. Она попыталась оторвать ладонь, не дававшую ей дышать, а когда и это не получилось, укусила нападавшего за палец.

– Mierda![58] – вскрикнул мужчина и выпустил ее из своих объятий.

– Исаак?

Оба тяжело дышали, согнувшись пополам и глазам своим не веря.

– Сеньорита… мне показалось, что за мной кто-то идет.

– Ну да. Это была я. Господи, боже мой.

– Вам больно?

– Ничего страшного. А вам?

– Пожалуйста, не говорите вашему отцу…

Олив растирала шею.

– С какой стати? И часто вы так на людей набрасываетесь?

– Возвращайтесь на вечеринку. Прошу вас.

Он был явно взволнован.