Дорогие гости Мамин-Сибиряк Дмитрий

Нет, Билли никогда не стыдилась своего поведения. Ленни… мистер Барбер говорил, что жизнь слишком коротка, чтобы чего-то стыдиться.

Слишком коротка, чтобы чего-то стыдиться, выразительно повторил за ней мистер Трессилиан. Да уж, жизнь мистера Барбера и впрямь оказалась короткой. Что же касается стыда – присяжным решать, кто и чего должен стыдиться в данном случае. Однако он хотел бы напомнить господам присяжным, что они находятся в суде, хотя вполне понятно, почему в последние несколько минут им казалось, будто они вдруг очутились в кинематографе и наблюдают за нелепыми кривляниями героев какой-нибудь любовной мелодрамы. Мисс Грей говорила о любви, но разве не очевидно, что ее отношения с мистером Барбером носили самый низменный характер? Тайные свидания в парках и дешевых номерах?

Девушка с негодованием уставилась на него. Нет, все не так. Он представляет дело в дурном свете, а у них с Ленни… у них была любовь. Они часами разговаривали. Он много рассказывал ей про свое детство и всякое такое. Не их вина, что весь мир был против них. Они были как Адам и Ева.

Тут на общественной галерее раздался оскорбительный смех. Девушка беспомощно прищурилась, всматриваясь в лица там, наверху, потом губы у нее задергались, и она начала плакать. Тогда кто-то раздраженно зафукал. Было непонятно, адресованы ли неодобрительные фуканья самой Билли или человеку, над ней рассмеявшемуся, но она заплакала еще сильнее, и слезы – настоящие, выстраданные, мучительные слезы – в считаные секунды превратили ее лицо в распухшую маску горя. Пристав подал ей стакан воды спокойным, привычным движением, каким, наверное, поднял бы бумажку, упавшую на пол. Мистер Трессилиан ждал, с совершенно непроницаемым видом. Единственным, кого явно взволновали слезы Билли, был парень на скамье подсудимых: он резко подался вперед, настойчиво пытаясь всучить что-то ближайшему судебному служащему. Белый квадратик у него в руке Фрэнсис поначалу приняла за записку, но потом сообразила: нет, это носовой платок, который Спенсер достал из кармана и сейчас просил отнести к свидетельской трибуне, чтобы девушка вытерла глаза. Служащий нерешительно взял у него платок, но судья протестующе вскинул ладонь:

– Нет-нет. От подсудимого ничего передавать нельзя. Мистер Трессилиан, я не вижу пользы в подобного рода представлении. Вы намерены продолжать?

Мистер Трессилиан ответил, в то время как девушка продолжала плакать:

– Это вопрос надежности свидетеля, ваша честь. Мисс Грей выдвинула серьезные обвинения против моего клиента. Я пытался показать присяжным ее характер.

– Мне кажется, у вас это прекрасно получилось, – с отвращением сказал судья. – Если у вас или у мистера Айвса больше нет вопросов, позвольте несчастной молодой женщине покинуть свидетельскую трибуну.

Двое мужчин посовещались, и мистер Трессилиан знаком отпустил Билли. Приставу пришлось подхватить ее под руку, чтобы вывести из зала, ибо теперь она плакала навзрыд.

Дуглас, сидевший рядом с Фрэнсис, скривил губы и злобно процедил:

– Давай, убирайся вон, маленькая шлюшка!

Вскоре в заседании был объявлен перерыв до завтра.

На обратном пути в Уолворт Фрэнсис и Лилиана не произнесли ни слова.

На следующее утро было чуть легче, поскольку теперь они знали, чего ожидать. Фрэнсис вновь появилась в доме миссис Вайни, как несчастливый поклонник; Лилиана вновь встретила ее в шляпке с вуалью и «хитиновом» черном пальто. Даже таксист оказался тот же самый. И толпа, собравшаяся у Олд-Бейли, вполне могла быть той же, что и вчера. Но на сей раз они прошагали через нее бестрепетно, вошли в здание без всякой робости и быстро отыскали «свою» скамью в судебном зале: Фрэнсис уже чувствовала себя старожилом здесь. Когда мужчины в мантиях заняли места на помосте и Спенсер как по волшебству возник в загородке для подсудимых, создалось впечатление, будто судебный процесс и не прерывался. Все в точности как вчера, только погода другая: сырая и пасмурная. Дождь барабанил по крыше и окнам, смазывая освещение и заглушая голоса выступающих.

Впрочем, имело ли смысл вообще напрягать слух? Продолжались допросы свидетелей со стороны обвинения. В частности, перед судом предстал сотрудник «Перла», который подтвердил, что в июле Леонард продлил свой страховой полис на жизнь. Не странный ли поступок для него? – размышлял вслух мистер Айвс. Для молодого человека в расцвете сил, который, вероятно, собирается обзавестись ребенком и которому явно целесообразнее не увеличивать свои страховые взносы, а откладывать деньги? Нет ли у свидетеля предположений, почему мистер Барбер принял такое решение – если только не потому, что думал о своей жене, перед которой испытывал вину и которую хотел обеспечить в случае своей смерти? Иными словами, если только он всерьез не опасался за свою жизнь?

Именно к такому выводу, вспомнила Фрэнсис, пришла и сама Лилиана. Она увидела, как перешептываются присяжные, как сметливый лавочник делает какие-то записи – ровно счет составляет. Господи, если бы только они могли понять всю запутанность ситуации! Но никто здесь определенно не собирался глубоко вникать в дело. И хотя мистер Трессилиан тотчас опротестовал перед судьей вопрос мистера Айвса – мол, они здесь собрались не для того, чтобы выслушивать умозрительные догадки свидетелей, – последовавшая далее дискуссия напоминала какую-то хитроумную игру между тремя благовоспитанными мужчинами, не имевшую никакого отношения к парню, который сидел на скамье подсудимых, наблюдая за ней без всякого интереса.

Затем судья дал слово стороне защиты, и в качестве свидетеля был вызван сам Спенсер. Когда он прошел через зал, поднялся на трибуну и начал с запинками отвечать на вопросы мистера Трессилиана, Фрэнсис снова почувствовала нарастающий страх. Все последнее время она внушала себе, что ни малейшей надежды нет, но теперь осознала, что на самом деле надежда до последнего оставалась: все зависело от этого вот момента, когда наконец, спустя столько недель, парень получил возможность самолично выступить в свою защиту, прояснить и объяснить любые подозрительные обстоятельства. Но сумеет ли он? Ох, вряд ли. Да и кто сумел бы – в такой нехорошей, тяжелой обстановке, когда столько незнакомых людей жадно пожирают тебя глазами и все до единого, кроме нее и Лилианы, твердо уверены в твоей вине?

Спенсер слово в слово повторил свои показания, данные на предварительном следствии: в вечер смерти Леонарда он сразу после работы вернулся домой с головной болью и весь вечер провел с матерью. Он будто бы произносил заученный текст – ну так и ничего удивительного: должно быть, бедняга уже тыщу раз повторял одно и то же. Он не помнит, чтобы говорил, что мистер Барбер «давно нарывался на неприятности», но, наверное, и впрямь говорил, раз Билли так сказала. Но ведь говорить – это одно, а сделать – совсем другое, правда? Все равно что ходить с дубинкой в кармане. Носить дубинку с собой вовсе не значит применять. А если на ней кровь, так она от крыс и тараканов. На мистера Барбера он с дубинкой ни разу не набрасывался. Да, он врезал ему разок по физиономии тогда летом, но единственно для того, чтобы отпугнуть от Билли.

– Мне кажется, вам вообще нравится раздавать тумаки, мистер Уорд, – сказал Айвс, переходя к допросу. – Вы были довольны собой, когда выбили мисс Грей зуб?

Узкие плечи парня поникли.

– Да господь с вами, я просто легонько хлопнул Билли по щеке, чтобы привести в чувство! У ней половина зубов давно уже выпала сама собой! Она потом сказала, что я ей только лучше сделал. Билли копила деньги на верхний протез. Она вам не говорила про это, да?

– Вам нравилось красться по пятам за Леонардом Барбером вечером пятнадцатого сентября?

– Что значит «нравилось»? Я ведь сказал, что и близко к нему не подходил!

– Вы остались довольны собой, когда тихо проследовали за ним в темный проулок и повалили наземь ударом дубинки?

Парень в отчаянии обратился к судье, к мистеру Трессилиану, ко всем присутствующим:

– Послушайте, ну дичь же полная! Я ничего такого не делал! Вот вам крест! А настоящий преступник сейчас надрывается от хохота, глядя на все это…

Дальше продолжалось в том же духе, и Фрэнсис с Лилианой просто сидели и смотрели. Все равно что наблюдать за пыткой, подумала Фрэнсис, – наблюдать, отчетливо понимая, что единым своим словом они могут ее прекратить, и живо ощущая, как слова поднимаются к горлу, но сглатываются, тяжело сглатываются обратно. Ведь встать и заговорить – значит оказаться на месте парня… Ко времени, когда Спенсера отпустили со свидетельской трибуны, обе они сидели обмякшие, все в поту. Заседание прервалось на обед, и они вышли в холл вслед за Барберами. «Боже! Боже!» – прошептала Лилиана, чье лицо светилось мертвенной белизной сквозь тонкую сетку вуали.

Потом все началось снова. Дядя парня, вокзальный носильщик, предпринял слабую попытку обелить характер подсудимого. Мужчина, заведующий боксерским клубом в Бермондси, сообщил, что Спенсер «хотел научиться драться» и «молниеносно отвечать на удары», при каковых словах на общественной галерее опять грубо рассмеялись.

Затем в зал вызвали мать подсудимого, миссис Уорд. Она неверной поступью взошла на свидетельскую трибуну и начала отвечать на вопросы адвокатов голосом столь слабым и неуверенным, что он походил на тонкий паутинный голос какого-нибудь призрака: судье пришлось привстать с кресла и податься к ней, чтобы разобрать слова. Миссис Уорд подтвердила, что дубинку, сейчас выставленную на обозрение, она видела у своего сына. Ею он убил не счесть сколько крыс в доме, но носил ли он ее собой на улице – нет, она так не думает, а если и носил, то единственно забавы ради, ну как игрушечный пистолет или что-то вроде.

– Забавы ради? – повторил мистер Айвс. – А в ночь убийства? Тогда мистер Уорд тоже забавлялся?

О нет. Тогда все было в точности так, как он рассказывал полицейским. В тот вечер Спенсер вернулся домой с сильной головной болью и весь вечер провел с ней. Нет, к ним никто не заходил, но… но она же своими глазами видела, что сын дома.

У него часто болит голова?

О да. Постоянные приступы, с самого детства.

Не может ли она пригласить в суд врача, который подтвердил бы это?

Женщина вся поникла:

– Нет, Спенсер никогда не обращался к врачам.

– Никогда не обращался. Очень жаль. А как именно ваш сын провел вечер?

– Лежал на кровати, сэр.

– В своей спальне?

– Нет, сэр, в гостиной.

– Ясно. А чем он занимался, лежа на кровати в гостиной?

– Читал «Бритиш бой», сэр.

Здесь мистер Айвс выдержал паузу. Судья подался вперед и приставил ладонь к уху:

– Что говорит свидетельница?

– Свидетельница говорит, ваша честь, что в интересующий нас вечер ее сын лежал дома на кровати и читал «Бритиш бой». Насколько я понимаю, это…

– Да-да, я знаю. Мой внук читает этот журнал. Миссис Уорд… – обратился к ней судья с недоуменной гримасой. – Вы хотите убедить суд, что ваш сын, молодой человек девятнадцати лет от роду, читал детские комиксы?

Женщина посмотрела на него подозрительно, ясно почувствовав в вопросе какой-то подвох, но не понимая, в чем именно он заключается.

– Да, сэр, – неуверенно произнесла она.

Мистер Айвс вернулся на свое место, не сказав более ни слова. Спенсер на скамье подсудимых уныло повесил голову. Присяжные опять зашептались, и Фрэнсис закрыла глаза. А когда снова открыла и увидела следующего свидетеля – очередного соседа из Бермондси, явившегося, вероятно, чтобы дать парню очередную нелестную характеристику, – ее охватило отчаяние. У мужчины было землистое лицо, исхудалое от недоедания, и блестящие заплатки на потрепанном костюме, явно с чужого плеча. Он походил на одного из демобилизованных солдат, которые побираются на улицах: такой бедолага за стоимость одного обеда согласится дать любые показания. И действительно, первые вопросы мистера Трессилиана касались военного прошлого свидетеля: в каких сражениях участвовал, какие ранения получил. Он демобилизовался в феврале девятнадцатого, сообщил мужчина, и после часто менял адреса. Но с марта этого года он проживает в том же доме, что обвиняемый с матерью. Снимает комнату у другого семейства.

– Итак, – живо продолжил мистер Трессилиан, – давайте сразу разберемся с одним неприятным обстоятельством: вы когда-нибудь видели в здании крыс и тараканов?

Мужчина кивнул:

– Еще бы не видеть. Там все кишмя кишит паразитами. Крысы поднимаются по водопроводным трубам. Тараканы по ночам полчищами лезут из-под обоев.

– Исходя из вашего личного опыта – каков наилучший способ разделываться с ними?

– Если можешь поймать тварь, то давишь, скажем, каблуком башмака. Ну или прихлопываешь толстой книгой, коли у тебя таковая имеется. – После едва заметной паузы, он добавил: – Книга навроде Библии сгодится.

Вызывающий тон, каким он произнес последнюю фразу, заставил Фрэнсис приглядеться к мужчине внимательнее. Нет, все-таки он не уличный попрошайка: слишком агрессивен или, возможно, просто ожесточен против всего мира. И его определенно не волнует, заплатят ему или нет.

Мистер Трессилиан спросил, где он работает.

После того как армия «уволила его за ненадобностью», он сменил несколько мест работы: крепил щетину к швабрам на фабрике, продавал вразнос обувные шнурки. Но совсем недавно (тут мужчина по непонятной причине помрачнел) он устроился коммивояжером в фирму, торгующую электрическими лампочками.

– Хорошая должность, да? – предположил мистер Трессилиан. – За такую держаться надо? По роду занятий вам, конечно же, приходилось время от времени уезжать из дома, но не так часто и не на такие долгие сроки, чтобы совсем не знать своих соседей или чтобы ваши соседи совсем не знали вас… Что подводит нас к сути дела. Окно вашей комнаты, насколько я понимаю, выходит в маленький внутренний дворик и расположено прямо напротив окон комнат, где проживает мистер Уорд со своей матерью. Вы часто видите, как они там у себя ходят туда-сюда?

Фрэнсис замерла. Мужчина покивал:

– Да, вижу их гораздо чаще, чем мне хотелось бы, особенно парня. Нынешним летом оболтус постоянно развлекался тем, что стрелял в мое окно из рогатки – камушками, там, сухим горохом, всем чем ни попадя.

– В любом случае, – торопливо сказал мистер Трессилиан, – вы его хорошо знаете?

– Ну да.

– Вы помните вечер пятнадцатого сентября? Где вы тогда находились?

– Дома.

– Шторы на вашем окне были задвинуты или раздвинуты?

– Наполовину раздвинуты.

– Прохладным осенним вечером? Почему?

– Мне с войны все время не хватает воздуха. Я лучше померзну, чем буду задыхаться. Поэтому у меня круглый год окно приоткрыто и шторы раздвинуты.

– Вы смотрели в окно тем вечером?

– Да, поглядывал, когда проходил мимо.

– То есть, пока вы прохаживались по комнате, разминая ноги, вы от нечего делать поглядывали в окно? И что вы видели?

Мужчина кивком указал на скамью подсудимых.

– Вон того малого, который лежал на кровати с журналом комиксов.

Сердце у Фрэнсис сжалось так резко, словно к нему прикоснулось острие клинка. Лилиана, сидевшая рядом, шумно вдохнула и задержала дыхание. По залу пробежал возбужденный шепот. Мистер Трессилиан подождал, когда установится тишина.

– Вы уверены, что видели именно мистера Уорда?

– Ну, я бы лично не стал называть его мистером… но да, там был он, точно.

– Вы не могли ошибиться? Там на окне была занавеска?

– Нет, ошибка исключена полностью. У них на окне одна только кружевная тряпица висит, сквозь нее все прекрасно видно, когда в комнате горит свет. Парень валялся на кровати, отдавая распоряжения своей матери, как обычно. Она весь вечер таскала ему чашки с чаем и все такое прочее. А когда сама улеглась в четверть одиннадцатого, он по-прежнему лежал там. И спустя полчаса он поднял бедняжку с постели: крикнул, чтоб подала стакан воды. В тот раз его голос отчетливо донесся через двор.

Теперь Фрэнсис казалось, будто острый клинок входит ей прямо в сердце. По залу снова прокатился гул голосов – но непонятно, скептический или изумленный. Фрэнсис посмотрела на мистера Айвса, на парня, на присяжных, на судью. Последний сидел наклонившись вперед и делал какие-то записи с совершенно непроницаемым лицом.

Как и прежде, мистер Трессилиан помолчал, выжидая, когда шум уляжется, – а также, подумалось Фрэнсис, тщательно подбирая следующие слова. Когда он снова обратился к свидетелю, голос его звучал очень мягко.

– Сейчас я задам вам один вопрос, поскольку знаю, что если не я, то мой ученый друг, мистер Айвс, непременно его задаст, и с полным на то основанием. Мистер Уорд провел в тюрьме много недель. Полагаю, вы читали газеты. Полагаю, вы разговаривали с соседями. Полагаю, полицейские обходили весь ваш дом, опрашивая возможных свидетелей. Вы понимали, сколь важное значение для дела имели бы ваши показания. Почему же вы так долго тянули с ними?

Впервые за все время мужчина заметно смутился. Глаза у него забегали.

– Ну да, я все понимал, конечно. Я колебался, идти ли мне в полицию… по своим причинам.

– И что же это за причины? Не забывайте, пожалуйста: здесь судят мистера Уорда, а не вас. И прошу помнить, что ему грозит смертная казнь.

Мужчина переменил позу, переступил с ноги на ногу и после продолжительной паузы неохотно ответил:

– Я боялся потерять работу, сэр. Начальство считало, что вечером пятнадцатого сентября я был в Лидсе. Осведомлять их об истинном своем местонахождении было не в моих интересах.

– Вы сообщили начальству ложные сведения о своих перемещениях?

– Я попросил о компенсации дорожных расходов, которая мне не полагалась… Поступок низкий, конечно, в котором стыдно признаваться, да еще в таком месте.

– Да, действительно, выглядит некрасиво, – согласился мистер Трессилиан. – Но с другой стороны, среди присутствующих здесь наверняка нет ни одного человека, который хоть раз в жизни да не поддался бы низменному порыву – за исключением господина судьи, разумеется. Когда вы решили все-таки явиться в полицию и дать показания?

– На прошлой неделе, когда узнал, что все складывается против парня. Я целый месяц смотрел в окно и видел его несчастную мать… просто уже не мог жить с этим.

– Полицейские, надо думать, поговорили с вашим начальством?

– Да.

– И каковы последствия?

– Меня выгнали с работы.

– Вы лишились места, ваше доброе имя запятнано. Ничего иного вы и не ожидали, конечно же. Но все-таки посчитали своим долгом дать показания?

Мужчина опять помрачнел:

– Ну да. Мне этот парень совсем не нравится. Да никому у нас в доме не нравится. Я не знаю, чего еще он там натворил или не натворил. Может, за ним преступлений уже на десяток смертных казней наберется. Но что касается убийства этого вашего мистера Барбера, здесь он петли точно не заслуживает, потому как весь тот вечер находился дома, вместе со своей матерью, и ничто не заставит меня сказать иначе, вот хоть вздерните…

Меня самого, мысленно закончила за него Фрэнсис. В следующий миг краем глаза она увидела, что Дуглас вскочил и весь подался вперед, потом услышала, как он в бешенстве проорал:

– Лжец!

Раздались возмущенные возгласы, протесты. Отец и дядя попытались усадить Дугласа, но он стряхнул их руки и еще раз хрипло выкрикнул:

– Лжец!

А затем обратился к присяжным:

– Он же врет! Ему заплатили! Разве вы не видите?

Судья сурово призвал Дугласа к порядку. Над оградой галереи высунулись жадно глазеющие лица, чей-то шерстяной шарф свесился вниз. Спенсер сидел с разинутым ртом, обнажив кривые зубы. Полицейский решительно двинулся в глубину зала. При его приближении Дуглас негодующе фыркнул, но все же несколько совладал с собой и, откинув полы пальто, сел на место. Ко времени, когда в помещении вновь воцарилась тишина, Фрэнсис осознала, что впечатление, произведенное последними показаниями, уже рассеялось. Мистер Айвс встал и приступил к допросу свидетеля. Мужчина сразу весь ощетинился и перестал вызывать доверие: начал вилять и уворачиваться. Короткий приступ великодушия у него прошел, поняла Фрэнсис. Но все же он сказал правду, так ведь? Он повел себя смело. Повел себя смело, когда они с Лилианой позорно струсили. Нет, все должны ему поверить! Фрэнсис пристально вглядывалась в лица, ища в них какие-нибудь перемены, но не видела ровным счетом ничего. Судебный механизм, на минуту сбойнувший, опять мерно закрутился.

Последних нескольких свидетелей Фрэнсис уже не слушала. Когда настало время покинуть судебный зал, она осознала, что вся дрожит. Лицо Лилианы казалось бледнее обычного. Фрэнсис, раздираемая противоречивыми чувствами, уже почти решила, что нечего цепляться за слабую, зыбкую надежду, лучше уж полностью погрузиться в отчаяние.

Они немного прошли по улице и остановили такси. Но Фрэнсис не хотела сидеть неподвижно даже несколько минут, которые займет поездка отсюда до Уолворта. И не хотела разговаривать: боялась расплакаться. Она усадила Лилиану в автомобиль, потом помотала головой и отступила назад. Она захлопнула дверцу, и если Лилиана попросила поехать все-таки с ней – слова остались неуслышанными. Фрэнсис зашагала по тротуару. Дождь уже не лил, а слабо моросил, брусчатка была скользкой. Полусапожки очень скоро начали пропускать грязную воду. Но на обратном пути домой Фрэнсис наконец почувствовала то, что безуспешно пыталась почувствовать вчера: она смотрела на город и безумно любила его, безумно хотела остаться его частью, остаться живой, молодой, свободной, полной острых ощущений. Усталые мышцы у нее мучительно заныли, но даже боль была желанной, даже натертые волдыри на пятках. Она готова до скончания своих дней страдать от боли, вся сплошной волдырь, подумала Фрэнсис; но она никогда ни о чем не попросит, никого не побеспокоит – только бы ей позволили сохранить свободу, сохранить жизнь.

Ко времени, когда она вошла в дом, эмоциональное возбуждение уже улеглось. Мать при виде нее ахнула и поспешно помогла ей стащить мокрую одежду. Фрэнсис отогрелась у кухонной плиты, смыла грязь с ног, затолкала в полусапожки мятую газету, повесила пальто и шляпку сушиться. Но и поднявшись в свою спальню, она все еще находилась под впечатлением от долгой прогулки. Она зажгла лампу, переоделась во все чистое и какое-то время стояла на месте, со страстной тоской оглядывая простую, опрятную комнату. Разве кто-нибудь полюбит все эти вещи, когда ее здесь не будет? Разве они будут значить что-нибудь для любого другого человека? Подсвечники, фотографии братьев, эстампы на стене, книги…

Взгляд ее упал на томик «Анны Карениной». Она достала его с полки и раскрыла на заложенной странице: сцена на московском вокзале, Анна выходит из поезда.

Фрэнсис взяла лампу и направилась в соседнюю гостиную.

Она думала, что пришла сюда в поисках Лилианы. Но сейчас видела здесь только вещи Леонарда: кожаный бювар на полке, потрепанную коробку со «змеями и лестницами», теннисную ракетку, все еще в жестком чехле, приготовленную для очередного турнира. Были ли они на самом деле, эти теннисные матчи? Или все те дни он проводил с Билли? Любил ли он ее так, как любил Лилиану?

Цыганские фургоны. Адам и Ева.

«Ах, Леонард, что же мы натворили!» – подумала Фрэнсис. Она вспомнила, с какой жуткой решимостью он пытался вытолкать ее из комнаты в тот вечер. Вспомнила гримасу ярости и боли, искажавшую его лицо. Но он, конечно же, не предвидел ничего подобного; конечно же, не думал, что все так выйдет… Если бы только она могла поговорить с ним! Внезапно ей показалось просто диким, просто уму непостижимым, что поговорить-то уже нельзя. Она стаскивала труп Леонарда вниз по лестнице; она видела его на мраморном столе в морге; она наблюдала, как гроб с ним опускают в могилу, – но почему-то до этой самой минуты не осознавала с полной ясностью тот простой, убийственный факт, что когда-то он был здесь, а теперь его нет. Его веселые насвистывания, его дурацкие похвальбы, его протяжные зевки со стоном, его двусмысленные шуточки – ничего этого больше нет. Да где же он, где? Фрэнсис шагнула вперед и подняла лампу, словно ища Леонарда, который прячется где-то здесь, в темной комнате. Но даже пятна крови на ковре были неразличимы в полумраке. Наверное, такое же смятение, такое же безнадежное отчаяние она испытывала бы, если бы Леонарда тайно похитил злой волшебник.

Фрэнсис услышала скрип половиц на лестничной площадке и обернулась. В открытую дверь гостиной опасливо заглянула мать:

– С тобой все в порядке, Фрэнсис? Я решила пойти посмотреть, чем ты тут занимаешься.

После некоторого колебания Фрэнсис ответила:

– Я думала о Леонарде.

Видимо, мать услышала, как у нее дрогнул голос. Она вошла в комнату.

– Я тоже о нем думаю, очень часто. Да, он поступал нехорошо, нечестно по отношению к миссис Барбер, но все равно всем нам его очень не хватает. Я до сих пор обмираю от ужаса, когда представляю, как он лежал там, в проулке. А ты?

– Я тоже, – искренне сказала Фрэнсис.

– И все его вещи по-прежнему здесь…

Мать тяжело вздохнула и поцокала языком:

– Боже, боже. – Она говорила тихо, и слова свои сопроводила мягким жестом, но по всему было видно, сколь тяжкое бремя горя лежит на ней. – Какой несчастливый дом для мужчин. Да и для женщин тоже, следует добавить. Но я знаю, что твои братья покоятся с миром.

– Точно знаешь?

– Без тени сомнения. И они, и твой дорогой отец. И мистер Барбер тоже – хотя трудно представить, что он упокоился, такой он был живой и подвижный. Вон, смотри, его теннисные туфли, все подметки стоптаны. Помню, после смерти твоего отца я нашла его трубку, забитую табаком – свежим табаком, готовым зажечься от спички. Это было чуть ли не страшнее, чем видеть его в гробу. Миссис Барбер придется тяжело, когда она вернется за своими вещами. Она что-нибудь говорила тебе на сей счет? Безусловно, в голове у нее прояснится, как только этот ужасный судебный процесс останется позади. Но она хоть как-то давала понять, какие у нее планы на будущее? Она останется у матери, полагаю?

– Я не… не знаю. Да, наверное.

– Ты обязательно скажи ей, что мы ее не торопим. А когда миссис Барбер съедет… – Мать сделала паузу. – Ну, нам ведь придется начать все сначала, да? Искать новых постояльцев?

Господи, какая ужасная мысль!

Но Фрэнсис кивнула:

– Да. Что еще нам делать, если мы хотим остаться здесь? Но с другой стороны, дом… я даже не знаю. Он весь разваливается.

– Увы.

– Я надеялась, что сумею как-то все наладить, но…

– Ты сейчас не думай об этом. Мы как-нибудь после разберемся, ты да я. Теперь этот дом – просто куча кирпичей и извести. Сердце его перестало биться, Фрэнсис, уже много лет назад… У тебя страшно усталый вид, опять. Все эти судебные дела! Лучше бы тебе держаться от них подальше, честное слово! Ты и вправду думаешь, что завтра все закончится?

Фрэнсис опустила глаза:

– Да, завтра все закончится.

– Но не для парня и его бедной матери. Господи, в какой кошмар нас затянуло! Если бы ты еще летом сказала мне… нет, я ни в жизнь не поверила бы. Ах, поскорее бы вздохнуть свободно, когда все останется позади!

Мать отвернулась, зябко потирая ладони, и Фрэнсис вдруг увидела, как немощно она сутулится, как по-старчески взялась за косяк, выходя за дверь.

Во рту у нее вдруг пересохло.

– Мама…

Мать обернулась, вопросительно вскинув темные брови:

– Да?

– Если со мной что-нибудь случится…

– Случится с тобой? Ты о чем? Ох, давай только не будем впадать в депрессию. Ну-ка, соберись и стряхни уныние!

– Нет, погоди. Если со мной что-нибудь случится… я знаю, что не всегда была добра к тебе. Я знаю, что не была добра к отцу. Я всегда пыталась поступать так, как считала правильным. Но иногда все же…

Мать сомкнула руки перед собой и произвела пальцами сухой бумажный шорох:

– Тебе нельзя расстраиваться, Фрэнсис. Помнишь, что говорил доктор Лоуренс?

– Я… ты же никогда не станешь презирать меня, мама?

– Презирать тебя? Боже святый! Да с чего бы вдруг?

– Иногда все страшно запутывается, мама. Все так запутывается, что ты словно в зыбучих песках тонешь. Делаешь шаг, и нога увязает, и…

У нее перехватило голос. Мать немного подождала, с обеспокоенным и бесконечно усталым видом, потом вздохнула:

– Вечно ты все усложняешь, Фрэнсис. Я ведь всегда хотела для тебя самых обычных вещей: семейный очаг, мужа, детей. Такие простые, такие обычные вещи. Ты из-за дома не переживай, не надо. Он стал слишком тяжелой обузой. Все-таки он совершенно не предназначен для постояльцев. А миссис Барбер… ну, несчастная женщина, и, боюсь, она злоупотребила твоей… твоей добротой. Но чтобы презирать тебя! Да для меня это все равно что презирать собственную руку! Давай пойдем вниз, а? В тепло?

Фрэнсис поколебалась, все еще борясь с собой, – но она и сама не понимала, силится ли она заговорить или, наоборот, промолчать. Потом наконец кивнула и вышла из комнаты следом за матерью. Ей просто хотелось, чтобы ее утешили, вот и все. Безумно хотелось. И не важно, сказала она себе, спускаясь по лестнице, совершенно не важно, что они с матерью говорили совсем о разном.

Когда настал последний день и они с Лилианой снова сели в таксомотор, снова вошли в здание суда и снова заняли свои места на скамье, Фрэнсис вдруг осознала, что уже едва помнит прежнюю свою жизнь, вне стен Олд-Бейли. Казалось, минула целая вечность с тех пор, как три дня назад она впервые пересекла этот зал, одинокая и нерешительная; целая вечность с тех пор, как она впервые смотрела на этих клерков и адвокатов, представлявшихся ей тогда всего лишь стаей галок. Теперь она видела во всех них личностей, почти старых знакомых: вон тот мужчина дышит с присвистом, вон тот часто хрустит пальцами, а вон тот все время сосет мятные леденцы, которые иногда странно мелькают между тонкими сухими губами.

Народу сегодня было гораздо больше, чем в самом начале. С каждым днем судебный процесс собирал все новых и новых зрителей; свидетели после выступления либо сразу оставались в зале, либо возвращались позже, чтобы пристроиться где-нибудь среди публики. Вытягивая шею и всматриваясь поверх голов и плеч, Фрэнсис видела мать и дядю Спенсера, прижатых к полицейскому врачу, инспектора Кемпа и сержанта Хита, которые теснились рядом с начальником Леонарда из «Перла». До чего странно сознавать, что вся эта шумиха явилась следствием незначительного, в общем-то, конфликта, произошедшего в бывшей спальне ее матери. До чего поразительно, что все эти люди собрались здесь, в ярко освещенном зале, из-за единственной личной стычки между Лилианой, Леонардом и Фрэнсис.

В первой половине дня заслушивались заключительные речи адвокатов. Первым выступал мистер Айвс, который в очередной раз перечислил все уличающие обстоятельства: угрозы и похвальбы подсудимого, дубинка, следы крови на ней и прочее. Расстройство Спенсера Уорда из-за слез невесты, сказал он присяжным, не значит ровным счетом ничего. Всем своим прежним обращением с ней он подтвердил крайнюю жестокость и низость своего характера. Что же касается алиби подсудимого… здесь тон мистера Айвса стал просто убийственным. Преданность миссис Уорд своему сыну столь велика, что иначе чем слепой и не назовешь. Сосед утверждает, что в роковую ночь видел парня дома; однако он признался в своей нечестности в других вопросах – и присяжным решать, насколько далеко простирается его нечестность. Вероятно, лучшее, что можно сказать о таком человеке, – это то, что за плату он согласится на любую работу…

Мистер Айвс говорил два часа без четверти. Ко времени, когда мистер Трессилиан поднялся и начал свою длинную речь в защиту обвиняемого, в зале уже становилось душно. Адвокату пришлось повысить голос, чтобы перекрыть покашливания и пошаркивания. Он глубоко уважает своего ученого коллегу мистера Айвса, сказал он, но в данном случае Суд Короны не справился со своей первостепенной обязанностью, состоящей в несомненном и бесспорном установлении вины подсудимого Спенсера Уорда. К чему, собственно, сводятся доказательства против него? У мисс Грей, главной свидетельницы по делу, такие нормы нравственности, что за нее любая панельная девица устыдится. Волосы и следы крови не имеют практически никакого значения. А все остальное – лишь догадки и косвенные обстоятельства. Присяжные могут быть твердо уверены всего только в двух моментах: во-первых, в том, что Леонард Артур Барбер был убит ударом по голове; во-вторых, в том, что преступник или преступники, нанесшие смертельный удар, до сих пор остаются на свободе. Сам обвиняемый предположил, что они сейчас «надрываются от хохота». Так это или нет, мистеру Трессилиану неведомо, но настоящие злодеи, безусловно, наблюдают за процессом с очень смешанными чувствами…

После обеденного перерыва, когда слово взял судья и Фрэнсис поняла, что он собирается вновь перечислить все до единого сухие факты, связанные с преступлением и полицейским следствием, и все до единого доказательства, представленные суду, на нее вдруг навалилась страшная усталость – не просто накопленная усталость последних нескольких дней, а бесконечное изнеможение, подобное тяжелому, невероятно тяжелому одеялу, неожиданно накинутому ей на плечи. Фрэнсис изо всех сил старалась слушать, но судья говорил гнусавым, надтреснутым голосом, довольно раздраженным, и она с изумлением поняла, сколь проще ей думать о каких-то посторонних вещах. Судья напомнил присяжным, что подсудимый, по собственному его признанию, человек вспыльчивый и ни разу не отрицал крайней своей неприязни к жертве… Тут Фрэнсис поймала себя на том, что пялится на мужчину, сидящего прямо перед ней: голова у него была повернута так, что она смотрела ему прямо в ухо и видела волоски внутри с налипшими на них комочками ушной серы. Она моргнула и перевела внимание на судью. Теперь он говорил о следах крови, обнаруженных на дубинке. Мистер Палмер, полицейский врач с огромным опытом работы, высказал мнение, что это человеческая кровь. Другой врач, с меньшим опытом, но все же вполне заслуживающий доверия присяжных, утверждает противное…

Здесь Фрэнсис снова отвлеклась: начала озираться вокруг, разглядывая людей в зале. Полицейский в штатском явно скучает, смотрит перед собой пустым взглядом, трогая пальцем то ли прыщ, то ли порез от бритья на подбородке. Мистер Трессилиан и мистер Айвс оба делают какие-то записи. Инспектор Кемп и сержант Хит тихо переговариваются; инспектор снял очки и протирает их; глаза у него сейчас, когда без стекляшек, кажутся голыми и беззащитными, как извлеченные из раковины моллюски. Лицо у Спенсера слегка опухшее, будто после бессонной ночи.

Фрэнсис вспомнились маленькие виселицы, начерченные мелом на доске: ну вот, человечек в петле уже почти дорисован. Она услышала мерное тиканье больших настенных часов, равнодушно отъедающих будущее, секунда за секундой. Если бы только Лилиана повернулась к ней… если бы хоть разок взглянула, как прежде… тогда бы полегчало, очень полегчало, и все стало бы гораздо проще.

Но Лилиана сидела совершенно неподвижно – в этом своем «хитиновом» пальто, с этой своей ужасной вуалью на лице – и смотрела в одну точку перед собой.

Наконец гнусавый голос умолк, а после долгой паузы зазвучал снова, уже с иной интонацией.

– Господа присяжные, вам были представлены все обстоятельства дела, – веско произнес судья. – Cейчас я попрошу вас удалиться для совещания. Имеются ли у вас какие-либо вопросы или возражения?

У Фрэнсис екнуло сердце. Ну вот, дело подошло к развязке! Все глаза устремились на присяжных, но нет, никаких вопросов у них не имелось. Они встали и вереницей покинули зал, ни разу даже мельком не взглянув на парня или на его мать и дядю.

Теперь оставалось только ждать, а ждать было негде, кроме как в самом судебном зале или в громадном холле, напоминающем неф кафедрального собора. После многочасового заседания в зале стояла страшная духота. Трое Барберов сразу вышли, и после минутной нерешительности Фрэнсис с Лилианой последовали за ними в холл и остановились, снова дивясь изобилию мрамора и фресок. Почему было не сделать интерьер поскромнее и поспокойнее, подумала Фрэнсис. С простыми белыми стенами, как в монастыре? От буйства красок у нее немного закружилась голова. Глядя на блестящий мраморный пол, она живо представила, как падает на него со звонким шлепком. Отец Леонарда, дядя Тэд и Дуглас расположились на одной из мягких скамеек. Соседняя скамейка пустовала, и Фрэнсис с Лилианой молча сели на нее. Вскоре из дверей зала появились мать и дядя Спенсера. Пряча глаза от Барберов, они разместились неподалеку. Дуглас пристально уставился на них, но обратился к отцу нарочито громким голосом:

– Все в порядке, папа. Долго ждать не придется. Присяжным и обсуждать-то нечего, верно?

Однако его уверенность оказалась обманутой. Прошло тридцать минут, сорок, пятьдесят, час… Лилиана хранила молчание, погруженная в свои мысли. Мягкая обивка скамейки, казалось, постепенно теряла упругость. Голоса и шаги приближались и удалялись. Из вентиляционной решетки слабо тянуло теплым воздухом. Если закрыть глаза, подумала Фрэнсис, впечатление такое, что сидишь в каком-то унылом, но самом заурядном муниципальном учреждении – на автовокзале, к примеру.

Но она уже привыкла к такому вот ожиданию – вялому, как растянутая резинка, и одновременно напряженному, как струна. Фрэнсис подумала обо всех вестибюлях, коридорах и приемных, где им с Лилианой приходилось сидеть и ждать со дня смерти Леонарда, обо всех казенных помещениях, не вполне общественных, не вполне закрытых. Все они существовали словно бы вне жизни, вне времени – своего рода чистилище. Не там ли сейчас находится Леонард? Она попыталась представить, кто же там состоит в штате персонала. Вероятно, бескрылые ангелы. И все до единого с точно таким выражением, какое она видела на лицах полицейских, привратников, матрон, надзирателей, клерков, судебных чиновников, которые вели ее сквозь кошмар последних двух месяцев, – бесстрастно-вежливые мужчины и женщины, которые каждый рабочий день видят человеческие трагедии и запросто отрешаются от них, прерываясь на чай или короткую прогулку.

Ах, сейчас бы чашку чая! Но далеко отходить нельзя: вдруг вернутся присяжные с вердиктом. Дядя Спенсера прошелся взад-вперед по холлу, будто по перрону в ожидании поезда.

– Начинает действовать на нервы, а? – мрачно произнес он по возвращении.

Барберы ощетинились и демонстративно отвернулись, но Фрэнсис подняла на него взгляд и кивнула, правда без тени улыбки. Разве могла она улыбнуться ему? Когда она вообще улыбалась в последний раз? Когда смеялась? Она уже и не помнила. Внезапно ею завладела ужасная мысль: что, если ей никогда больше не придется смеяться? никогда больше не придется петь, танцевать, целоваться, совершать легкомысленные поступки? никогда не придется гулять в саду, да и вообще нигде, кроме как в серых тюремных дворах? что, если она никогда больше не увидит детей, кошек, собак, реки, горы, вольное небо?…

Пузырь паники, надувшийся в груди, лопнул, проткнутый очередным гневным возгласом Дугласа. С лестницы донеслись шаги. Фрэнсис повернула голову, проследив направление его взгляда, и увидела мисс Билли Грей.

Должно быть, девушка явилась услышать вердикт. И похоже, пришла одна. Сначала она подошла к двери судебного зала и заговорила с дежурившим там полицейским. Он объяснил ей ситуацию и указал на скамьи для ожидания. Билли оглянулась, увидела Барберов, Уордов, Лилиану, но смело направилась к ним, стуча каблучками, и присела на самый конец скамейки – почти напротив Лилианы и Фрэнсис. На ней было то же зеленовато-голубое пальто, что и в понедельник, но шляпа другая: розовато-лиловая, велюровая, с шелковой розочкой. Поля низко надвинутой шляпы едва не касались воротника, и Фрэнсис, сидевшая чуть сбоку, видела лишь кончик носа и детский подбородок девушки. Билли неловко кивнула матери Спенсера, и тщедушная женщина равно неловко кивнула в ответ. Однако дядя яростно сверкнул на нее глазами, на миг оказавшись, как ни странно, на стороне Барберов. Лилиана же просто смотрела, как девушка идет, как садится, как достает пудреницу и проходится пуховкой по лицу, как убирает пудреницу обратно в сумку, – смотрела таким долгим, неподвижным, но совершенно пустым взглядом, что Фрэнсис занервничала: стеклянный взгляд мертвеца, да и только.

Затем вдруг, без всякого предупреждения, ни слова не сказав Фрэнсис или еще кому-либо, Лилиана поднялась с места и процокала каблуками по мраморному полу. Куда она направляется, сразу стало совершенно ясно. Мать Спенсера, и дядя, и трое Барберов – все разом повернулись на звук ее шагов. Девушка тоже повернулась – и вздрогнула, потеряв присутствие духа; даже отшатнулась назад, будто ожидая удара, когда Лилиана остановилась перед ней. Но когда Лилиана тихо заговорила, Билли недоверчиво уставилась на нее снизу вверх, приоткрыв рот и широко распахнув глаза. «Да», – расслышала Фрэнсис ее изумленный голос. Потом: «Нет. Да». А потом: «Спасибо вам».

Вот и все. Весь разговор занял полминуты от силы. Как только Лилиана двинулась прочь, Билли опять потупила голову, и щеки у нее вспыхнули под слоем пудры.

Лилиана ни на кого не взглянула. И не села обратно на скамейку рядом с Фрэнсис. А прошагала через холл и скрылась в коридоре, ведущем к дамскому туалету.

Через пять минут, так и не дождавшись Лилианы, Фрэнсис встала и пошла за ней.

Она была одна в маленьком помещении. Дверцы туалетных кабинок открыты. Матовое окно в световую шахту приотворено. Лилиана докуривала сигарету, прислонившись к подоконнику. При виде Фрэнсис она на миг застыла, потом повернулась, затушила окурок и щелчком выбросила из окна. Подошла к одной из раковин и внимательно посмотрелась в зеркало над ней.

– Я проверить, все ли с тобой в порядке, – почти робко произнесла Фрэнсис.

Лилиана принялась рыться в сумочке:

– Да все в порядке, не беспокойся.

– А что… что ты ей сказала?

Лилиана достала коробочку румян. Под пристальным взглядом Фрэнсис она сняла перчатку, повозила кончиком пальца по краске и стала легкими касаниями подкрашивать губы и подрумянивать щеки – тем самым как бы подчеркивая свое странное сходство с Билли.

– Сказала, что очень ей сочувствую, – наконец ответила Лилиана, убирая коробочку обратно в сумку. – Что траур должна носить она, а не я. Что на самом-то деле овдовела она, а не я. Разве не так? По сути, эти ужасные деньги должны достаться ей, и я все ей отпишу. Хоть завтра!..

На последних словах голос Лилианы пресекся, и она резко наклонилась над раковиной, схватившись за белые бортики, чтобы не упасть. Но когда Фрэнсис двинулась к ней, она раздраженно отмахнулась:

– Не надо, Фрэнсис. Ты же сама понимаешь, не надо ничего этого!

– Пожалуйста, Лилиана. Я не могу, я…

– Нет. Разве ты не понимаешь? Если только прикоснешься ко мне, если только попытаешься, если только напомнишь мне… Господи, скорее бы все закончилось! Мы же знаем, какой приговор вынесут присяжные. Лучше бы приговор вынесли мне, сегодня же! И дали бы веревку, чтобы я сама накинула на шею!

– До виселицы не дойдет. Еще остается надежда.

Лилиана вся поникла, полностью обессиленная:

– Ах, Фрэнсис… Ты же знаешь, что все кончено и ничего не поделать. В глубине души – знаешь. Все это время мы с тобой притворялись, с самого начала, с самой первой минуты.

– С самого начала, – повторила Фрэнсис. И после долгой паузы продолжила: – Нет, я ни на секунду не притворялась, Лилиана, когда была с тобой. Это со всеми остальными я притворялась… Нет, не отвечай. Выслушай меня. Времени уже не остается, а я хочу сказать тебе, должна сказать тебе… мои чувства к тебе остались прежними, ничего не изменилось. Просто какое-то время я злилась, вот и все. Я виновата в том, что между нами все разладилось… я все испортила. Мне безумно жаль, что так вышло. Я сожгла твое письмо. Помнишь его? Самое чудесное письмо из всех, что получала когда-либо, а я его сожгла. Сожгла! Чтобы спасти собственную жизнь. Но до встречи с тобой у меня и жизни-то не было. Скажи, что веришь мне. Ведь здесь следует говорить правду и только правду. А мы не услышали ничего, кроме лжи. Но сейчас скажи, пожалуйста, скажи, что знаешь, что я люблю тебя, и знаешь, что это правда.

Фрэнсис умолкла, задыхаясь. Они с Лилианой стояли лицом к лицу в тишине, нарушаемой лишь журчанием подтекающего сливного бачка да возней голубей в световой шахте. В помещении пахло хлоркой и вонючими мокрыми швабрами. Но Лилиана смотрела на нее глазами, серебристыми от подступивших слез, и на мгновение туалетная комната, судебный процесс, Леонард, минувшее лето, вся их любовная история – все исчезло, как не бывало. Казалось, любовь между ними только начинается, и на сей раз они должны сделать все правильно, сделать все честно. Они словно бы опять находились в спальне Фрэнсис, наутро после игры в «змеи и лестницы», и Лилиана только что выдернула воображаемый кол у нее из сердца.

Но тут из холла донесся звон колокольчика, а чуть спустя в коридоре раздались шаги, и Лилиана испуганно перевела взгляд с Фрэнсис на дверь. Фрэнсис обернулась и увидела за зернистым дверным стеклом смутный силуэт. Это был один из судебных служащих, который деликатно постучал и спросил: Не здесь ли миссис Барбер? Не желает ли она услышать вердикт? Присяжные уже возвращаются из комнаты для совещаний.

Они снова посмотрели друг на друга. Лилиана вытерла слезы. Фрэнсис с трудом выдавила:

– Ну вот… вот оно.

И теперь, после томительной апатии ожидания, все вдруг понеслось со страшной скоростью, – вернее, то была не скорость, не спешка, а некое необратимое стремительное движение, подобное падению фарфоровой чашки на каменный пол. Лилиана трясущейся рукой опустила вуаль. Они с Фрэнсис быстро вернулись в холл, где не застали ни души, и торопливо, как запоздавшие театральные зрители, прошагали в судебный зал и стали проталкиваться через толпу к своей скамье, ибо сейчас помещение было набито битком. Вероятно, люди пришли из других судебных залов, чтобы присутствовать при развязке: клерки, судебные чиновники, репортеры, полицейские теснились вдоль стен и по всем углам. Публика на галерее толкалась, давилась; кто-то все еще пытался втиснуться там в толпу. Наконец Фрэнсис с Лилианой уселись на свои места, но тут же встали, поскольку дверь за судейским помостом отворилась, впуская судью.

Когда он, во внезапно наступившей электрической тишине, двинулся вперед, Фрэнсис увидела у него в руке какой-то предмет: на сей раз не нелепый букетик, а жуткую черную тряпочку – такие вещи вообще надо запретить, подумала Фрэнсис, объятая ужасом. То была так называемая «черная шапочка» – квадратный платок, которым судья накроет парик, если должен будет огласить смертный приговор. Он нес страшный предмет без всякого волнения. Держался совершенно невозмутимо. Спокойно прошагал к своему креслу и спокойно сел. Равно бесстрастный вид хранили появившиеся следом мужчины в мантиях и золотых цепях, чьи звания и обязанности так и остались непонятными для Фрэнсис. Потом гуськом вошли присяжные, по-прежнему избегая встречаться глазами с парнем – он стоял в загородке, вытирая рукавом вспотевшую верхнюю губу. Фрэнсис пристально наблюдала, как они рассаживаются. Пристально наблюдала, как к ним приближается старший клерк. Не может же быть, чтобы это и был роковой момент! Все как-то слишком просто и гладко. А ведь на кону человеческая жизнь! Нет, не может быть, чтобы прямо сейчас. Все слишком, слишком быстро!

Но старшина присяжных уже дает о себе знать, уже поднимается на ноги – и в конечном счете им оказался вовсе не сметливый лавочник, а худой бесцветный мужчина, на которого она не обращала внимания. Фрэнсис ощутила прикосновение к запястью и опустила глаза: Лилиана нашаривала ее руку. Она поймала Лилианину ладонь, и их пальцы тесно сплелись. Минута напряженного ожидания, пока улаживались какие-то последние формальности, – и вот наконец:

– Господа присяжные, согласовали ли вы свое решение?

Бесцветный мужчина кивнул и ответил бесцветным голосом:

– Да.