Дорогие гости Мамин-Сибиряк Дмитрий

– Признаете ли вы подсудимого Уильяма Спенсера Уорда виновным или невиновным в убийстве Леонарда Артура Барбера.

– Мы признаем Уильяма Спенсера Уорда невиновным.

Боже! Фрэнсис что, выкрикнула это вслух? Вполне возможно. Другие тоже выдохнули «боже», недоверчиво и возмущенно, хотя с галереи донесся одинокий радостный возглас, тотчас же подавленный. Лилиана порывисто наклонилась вперед, пряча лицо; плечи ее вздрагивали от беззвучных рыданий. Дуглас вскочил с места. Парень в загородке растерянно озирался, будто не поверив своим ушам. Репортеры опрометью выбегали из зала, звучный голос призывал к порядку.

Невиновен! И что же теперь?

Фрэнсис не понимала толком. Судья что-то говорил, но она не разбирала слов. Должно быть, освобождает парня из-под стражи. Когда она в следующий раз взглянула на Спенсера, то увидела лишь низко наклоненную мальчишескую голову, исчезающую в проеме в полу. Невиновен! Не может быть! Быть такого не может! В сердце снова вонзился острый клинок. Лилиана по-прежнему плакала. Присяжных отпустили, и теперь судья направлялся к выходу. Зал рассыплся, распадался по швам; люди вставали с мест и двигались к дверям; шкрябанье отодвигаемых стульев, возбужденный гул голосов. Фрэнсис поднялась на ноги и пошатнулась. Лилиана тоже уже стояла, вытирая мокрое лицо под опущенной вуалью. Следует ли им уйти? Или остаться? Внезапно стало неясно, что делать дальше. Барберы, яростно работая локтями, пробивались к столам адвокатов. Фрэнсис с Лилианой неверной поступью последовали за ними. Но все казалось как во сне; все словно бы налетало со всех сторон и распадалось на фрагменты: мать и дядю Спенсера выносило с толпой из зала; Билли с широкой улыбкой, обозначившей прелестные ямочки на щеках, разговаривала с одним из репортеров; адвокаты обменивались рукопожатиями, точно клубные завсегдатаи, заключающие пари; юрисконсульт, неверно истолковавший Лилианины слезы, подошел извиниться: «Непредвиденный исход, миссис Барбер. Увы, ошибки порой случаются». Инспектор Кемп и сержант Хит с отвращением кривились. «Парень был у нас на крючке, все в порядке, – говорил инспектор отцу Леонарда. – Но сорвался с него по милости излишне щепетильных присяжных. Ничего, в ближайшее время мы задержим малого за какое-нибудь другое преступление, уж не сомневайтесь». И еще был Дуглас, метавшийся из стороны в сторону, – Дуглас, находившийся, казалось, повсюду одновременно: он хватал всех подряд за рукава, с искаженным бешенством Леонардовым лицом, с мокрыми красными губами, и кричал Леонардовым голосом: «Это какая-то гнусная шутка! Где справедливость, спрашивается? О чем, черт побери, думали присяжные? Я этого так не оставлю! Верните сюда присяжных! Я требую судью!»

И почему-то, невесть почему, – хотя они с Лилианой двинулись прочь от своей скамьи вместе – ко времени, когда Фрэнсис пробилась через зал, она вдруг оказалась одна. Она стояла неподалеку от двери, напряженно всматриваясь в толпу. Потом наконец выхватила взглядом траурную шляпку, черное пальто: Лилиану остановил мистер Айвс и сейчас держал ее за руки с таким же печальным, извиняющимся видом, какой был у юрисконсульта, подходившего к ним немногим ранее. А вот к ним протолкнулся Дуглас, таща за собой репортера… Фрэнсис прижалась к стене, стараясь держаться подальше от людского потока. Смотрела, как публика покидает галерею. Смотрела, как клерк ходит от стола к столу, собирая бумаги.

И только тогда, только увидев, как он складывает в аккуратную пачку испещренные чернилами листки, Фрэнсис начала верить в произошедшее. Страшная тяжесть свалилась у нее с плеч, и она стала будто бы невесомой. Казалось, сейчас – даже не оттолкнувшись кончиками ступней, даже не взмахнув локтями – она легко взмоет над полом. Но нет, что-то в этом ощущении не так. Подобная невесомость сродни невесомости пепла. Фрэнсис вся сожжена, выжжена дотла. Не в силах даже упасть на колени и возблагодарить Бога. Потому что Бог здесь, конечно же, совершенно ни при чем. Благодарить некого и не за что сейчас, в самом конце истории, как некого и не за что было винить тогда, в самом ее начале, когда произошел всего лишь несчастный случай. Или все-таки нет… все-таки объявился ведь этот человек, этот сосед Уордов. Как там его имя? Фрэнсис уже и не помнила. Но он их всех спас – спас парня, Лилиану, саму Фрэнсис. Присяжные убедили себя, что он приличный малый, просто потому, что поставили себя на его место. Они ведь даже и близко не представляли, как все понятия о приличиях, нравственности, смелости исчезают перед лицом подлинного страха.

Фрэнсис вспомнила, как Лилиана нашаривала ее руку, когда старшина присяжных поднялся на ноги. Как сама она стиснула Лилианины пальцы, будто клещами. Подгоняла ли она тогда Лилиану или, напротив, осаждала?

Она не знала. И никогда уже не узнает. И неизвестность эта ощущалась не как облегчение, а как новая ноша, другой формы и другой тяжести. Ощущение легкости прошло. Теперь она хотела выбраться отсюда поскорее. Она снова поискала взглядом Лилиану. Но когда их глаза наконец встретились, Лилиана сейчас же отвернулась, – во всяком случае, так показалось.

Фрэнсис почти не удивилась. Ну да, все кончено, верно ведь?

Она повернулась и протолкалась прочь из зала. В холле было полно народу, но на нее никто не смотрел, пока она пробиралась к лестнице и спускалась вниз. Даже на улице, где тоже толпились люди, пришедшие узнать приговор и увидеть парня, особого внимания на нее никто не обратил: едва она появилась из дверей, все лица алчно зажглись, как лица скряг при виде блестящего золота, но тотчас же потухли и отвернулись, ибо она не представляла собой ни малейшего интереса. С неба лился ровный серый свет. Уже пятый час вечера, наверное. Фрэнсис отошла от массивного здания и стала спускаться по улице к реке.

«Ты в безопасности, ты в безопасности», – мысленно повторяла она в такт своим тяжелым шагам. Они все в безопасности: сама она, Лилиана, парень. Ведь если Спенсера оправдали в убийстве, второй раз судить за него уже всяко не станут, а если полицейские все равно считают, что он виновен, ну, в любом случае дело очень надолго затянется… или нет. Фрэнсис понятия не имела. Перед глазами у нее по-прежнему стоял Спенсер, вытирающий рукавом пот с верхней губы. Ты в безопасности, ты в безопасности… Но нет, подумала она потом, это вовсе не безопасность – точнее, такая безопасность, какая наступает после войны и какую она всегда презирала, потому что такая вот безопасность всегда достигается за счет чьей-то боли. Страшной боли! При этой мысли Фрэнсис замутило. Леонард, родители Леонарда, Спенсер, его мать, Билли, Чарли – список пострадавших казалсябесконечным. И все они словно бы изнеможенно брели за ней следом. И да, еще выкинутый ребенок…

Фрэнсис уже шла по мосту Блэкфрайарз. Она двигалась, будто слепая, ведомая вперед всеми чувствами, кроме зрения. Но как иначе она могла идти сейчас? И что могла видеть впереди, если не кромешную тьму? Она вызвала в воображении дом на Чемпион-Хилл. Представила, как поднимается по крыльцу, открывает дверь, входит – и закрывает дверь за собой, надежно замыкая себя от всего внешнего мира.

Здесь, словно часовой механизм, потерявший ход, Фрэнсис замедлила шаг и остановилась. Она стояла на самой середине моста, в какой-нибудь полумиле от Олд-Бейли. Обернувшись через плечо, она ясно увидела черный купол здания и золотую статую на самом верху. Несколько человек недоуменно взглянули на нее, стоящую посреди панели, и тогда она подошла вплотную к парапету, повернувшись спиной к прохожим и проезжающим мимо автомобилям. Она видела поодаль закопченные перекрестные фермы железнодорожного моста. Река внизу раздувалась, мрачная и темная, тусклого цвета глины. Почему бы не броситься в нее? Парапет невысокий. Почему бы не перекинуться через него, вот прямо сейчас? Еще один несчастный случай, в дополнение ко всем прочим в полицейском списке.

Фрэнсис наклонилась вперед, ощущая тяжесть собственного веса…

А в следующий миг осознала, что это дурное актерство, опять. Она выпрямилась и внимательно огляделась вокруг. Через равные расстояния в парапете моста находились своего рода ниши с каменными скамейками внутри. Фрэнсис подошла к ближайшей и села.

И сразу же почувствовала, что встать уже не может. Да и незачем вставать. Она сидела, укрытая от холодного ветра, в густеющих сумерках. Мимо проехал автобус, десяток лиц равнодушно смотрел на нее из окон, и она закрыла глаза. Шум одного мотора сменялся шумом другого. Минута за минутой, волна за волной набегали и откатывали звуки: цоканье копыт, голоса, торопливые шаги, скрип и грохот железных колес. Она ощущала вибрацию звуков в камне под собой – будто усталое вращение мира.

Открыв глаза, Фрэнсис обнаружила перед собой Лилиану.

Сколько времени она простояла здесь? Совсем немного, наверное: Лилиана тяжело дышала, словно после бега. Голова у нее была непокрыта, волосы растрепаны. Вдовью шляпку она держала в руке, вуаль трепыхалась на ветру.

– Я увидела тебя из такси, – недоверчиво проговорила Лилиана. – Я искала тебя – и нашла. Почему ты не подождала меня? Почему ушла?

Фрэнсис смотрела на нее как на видение из сна:

– Думала, я тебе противна.

– Как ты могла подумать такое?

– Просто… – Фрэнсис понурила голову. – Просто я сама себе противна.

Несколько секунд Лилиана стояла неподвижно, потом шагнула в нишу и села рядом.

После долгого молчания она устало произнесла:

– Я хотела бы что-нибудь сказать, Фрэнсис, чтобы все исправить. – Она провела ладонью по лицу. Руки у нее теперь были тонкие, как у манекена, щеки запали, скулы заострились, и вся ее прежняя паточная миловидность исчезла. Лилиана вздохнула и бессильно уронила руку. – Но он навсегда останется мертвым. Навсегда, навсегда останется мертвым. А я навсегда останусь убийцей. Все последнее время, у матери в Уолворте, я постоянно прокручивала события в уме, снова и снова, пытаясь понять, что я могла сделать иначе – где могла остановиться, поступить по-другому и не допустить того, что произошло в конечном счете. И каждый раз мне казалось, что единственное, что я могла сделать иначе, – это не поцеловать тебя тогда ночью, после вечеринки… Но даже сейчас, после всего, я не сожалею об этом. Ты заставила меня сожалеть, какое-то время, но… нет, я не могу сожалеть, не могу.

Не могу. Странные два слова для того, чтобы вновь воссоединиться, подумала Фрэнсис: столько же признание своего поражения, сколько признание в любви. Но на нее они произвели такое же действие, как слова вердикта, вынесенного присяжными: едва их услышав, Фрэнсис вся задрожала при мысли, что ведь они могли и не прозвучать.

Лилиана заметила, положила ладонь ей на руку, и вскоре дрожь прошла. Они не попытались заговорить снова. Просто прижались друг к другу, одновременно подвинувшись на дюйм – большего и не требовалось, чтобы сомкнуть пространство между ними. Хорошо ли, если они позволят себе быть счастливыми, подумала Фрэнсис. Не будет ли это оскорблением для всех остальных, кто пострадал в этой истории? Но с другой стороны, разве им с Лилианой не следует – разве не обязаны они – приложить все усилия, чтобы одно малое дело, требующее немалого мужества, наконец свершилось?

Фрэнсис не знала. Она не могла думать об этом. Ее мысли не забегали так далеко вперед: сейчас все они были сосредоточены на теплом плече и бедре Лилианы, прижатых к ней. Скоро придется встать, похоже. Мальчишка-газетчик звонко выкрикивал заголовки вечернего издания. Дома Фрэнсис ждет мать, Лилиану тоже ждет родня. Но пока у них есть вот это, и этого вполне достаточно, это больше всего, на что они могли надеяться: они вдвоем, в своем каменном укрытии, их темные одежды постепенно растворяются в сумерках, по всему городу зажигаются огни, и в небе проступают первые бледные звезды.