Власть тьмы, или «Коготок увяз, всей птичке пропасть» Толстой Лев

IX

В российском варианте общественно-политические идеи западных мыслителей получили свое неповторимое звучание. «Общее благо», по сути, оказалось подменено понятием «государственная польза». Последнее было превращено Петром I в универсальный оселок для оттачивания и апробации всех начинаний. Процветали не просто практицизм и утилитаризм, а практицизм и утилитаризм на благо государства. Царь объявил себя первым слугою государства-Отечества и преподал наглядный урок ревностного служения. «Лечу тело водами, а подданных примером», – это признание Петра I во время пребывания на первом российском «курорте» – Марциальных водах – примечательно во всех отношениях. В своем горячем желании ни в чем не уступать Европе царь готов был собственным примером понуждать каждого подданного к службе, а каждого больного – к лечению новооткрытыми водами, причем от всех болезней сразу.

Это самозабвенное, нешуточное петровское служение со временем наложило сильный отпечаток на образ самодержца. Отныне каждый монарх числился на службе

Отечеству. И в самом деле, такие монархи как Екатерина II, Павел I, Николай I, Александр II не просто демонстрировали свою деловитость. Они много и напряженно занимались государственными делами, накладывали резолюции, проводили инспекции учреждений, выслушивали доклады, ездили по стране, подчеркивая тем самым свою приверженность к стилю жизни знаменитого предка.

Но первый российский император стал образцом не только для своих преемников. Он был поставлен в пример всем европейским монархам. С легкой руки почитателей и апологетов Петра праздный образ жизни государя стал восприниматься как нечто несвойственное просвещенному правителю.

Понятие служения Отечеству было неразрывно с понятием долга. Истинный сын Отечества не мыслился вне военной или статской службы. Лишь с начала XIX века постепенно стала утверждаться мысль, что служение Отечеству возможно и вне государства. Мысль положила начало духовному освобождению, которое разводило понятия Отечество и самодержавное государство. Не случайна болезненная реакция самодержцев на тех, кто не просто провозгласил, но и попытался реализовать эту идею на практике: на И. Новикова и Н. Карамзина.

Если для большинства подданных служба стала образом жизни, а образцовое исполнение служебного долга – основой карьеры, то для государей монарший долг был скорее тяжким бременем. Так, по крайней мере, говорили сами монархи, жалуясь прежде всего на невозможность всецело принадлежать самому себе. Но одновременно долг, как уже отмечалось, был тем спасательным кругом, посредством которого оправдывались любые деяния, и даже злодеяния. Рассуждения о «долге монарха» были вполне достаточны для того, чтобы усыпить совесть и разрешить нравственные дилеммы, с которыми постоянно сталкивались монархи.

Долг превращал монарха в героя.

Известно, что Петр I был подвержен приступам слабости – следствие потрясения, пережитого им в девятилетнем возрасте, когда на его глазах мятежные стрельцы расправлялись со сторонниками Нарышкиных. Однако в минуты решительные, когда речь шла о судьбе Отечества, он проявлял силу духа необыкновенную. В канун Полтавского сражения (26 июня 1709 года) в войсках был зачитан знаменитый приказ Петра: «Ведало бы российское воинство, что оный час пришел, который всего Отечества состояние положил на руках их. Или пропасть весьма, или же в лучший вид отродитися России». Петр писал, что предстоит бороться не за императора, а «за государство Петру врученное, за род свой, за народ Всероссийский…» Обращение завершалось строчками, как нельзя лучше отразившими личные устремления государя: «А о Петре ведайте, что ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».

Слова Петра не разошлись с делами. В ходе генерального сражения шведам удалось преодолеть плотный огонь и вломиться в боевые ряды русских. В особенно тяжелом положении оказались солдаты Новгородского полка. Их командир Феленгейм был убит. Положение складывалось критическое. Еще немного, и части могли бы дрогнуть, податься назад, опрокидывая вторую линию войск. Ситуацию спас Петр. Он промчался вдоль фронта семи батальонов и повел в контратаку второй батальон новгородцев. Поступок Петра – самой высшей пробы. Источники свидетельствуют, что в этот момент царь был на волосок от смерти. Одна пуля сбила с него шляпу, другая угодила в седло, третья будто бы ударила в крест на груди, некогда подаренный монахами Афонской горы его деду, царю Михаилу Федоровичу. Трудно представить, что случилось бы, окажись кто-то из шведских стрелков удачливее. Но вот что бесспорно: Петр повел себя как простой офицер, или, точнее, сделал то, что должны были сделать, но не сделали, старшие офицеры в критический момент, когда сражение могло пойти по другому сценарию. Он рисковал, однако, этот риск отличался от бравады Карла XII, столько раз подставлявшего себя под пули. Карл искал славы. Петр же исполнял долг, доказывая поступком верность своему слову: «Ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе…»

Император Николай I, императрица Александра Федоровна, великие князья Александр и Константин Николаевичи в Летнем саду

Но долг оправдывал и самые низкие поступки.

Герцен рассказывал в своих знаменитых воспоминаниях об аресте студента Александра Полежаева, имевшего несчастье вызвать неудовольствие Николая I поэмой «Сашка». Бдительный монарх углядел в сочинении «следы, последние остатки» (имелось ввиду влияние декабристов) и велел отдать Полежаева «на исправление» в солдаты. «Я тебе даю военной службой средство очиститься», – объявил монарх потрясенному юноше. Таким образом, Николай I исполнил долг полностью: выявил, осудил и наказал крамолу и тут же явил свою милость, пообещав помилование. Последнее было сделано им по лучшему образцу строгого, но справедливого отца-благодетеля. «От тебя зависит твоя судьба. Можешь мне писать», – милостиво разрешил царь и поцеловал поэта в лоб [11; 166–167]. Герцен насчет этого поцелуя десять раз переспрашивал – все не верилось, что можно так лицемерить. Но ведь Николай не лицемерил – исполнял свой долг.

Бремя власти стало бременем долга. С легкой руки Петра I российским монархам предписывалось являться перед подданными в образе строгого самодержца, могущего требовать полного и безусловного исполнения обязанностей уже в силу собственного самозабвенного служения. «Изрекши закон свой, он (самодержец), так сказать, сам первый его чтит и ему повинуется, дабы другие и помыслить не смели, что они от того уклониться или избежать могут», – эти поучительные слова канцлера Безбородко, человека умного, опытного, имеют прямое отношение к категории долга – ведь долг есть совокупность законов, скрепленных морально-этическими нормами [64; 57]. Образ власти обязывал российских монархов делать все сразу – издавать законы, превращать часть их в долг и самим же исполнять.

X

К привычному стереотипу справедливого монарха Екатерина II прибавила определения мудрого правителя и законотворца. Торжество закона и было объявлено, собственно, торжеством подлинной справедливости. По этой причине Екатерина Великая была возведена поэтами в главную российскую Минерву – богиню мудрости:

Императрица Екатерина II

Эти панегирические строки Александра Петровича Сумарокова были написаны в первый год правления Екатерины. Она еще не обустроилась на престоле, была осмотрительна и озабочена необходимостью придать своему воцарению хотя бы видимость легитимности. Напомним, что из всех правителей, захвативших власть в результате дворцового переворота, ее положение было наихудшим – права призрачнее, даже чем у Екатерины I. Но… «умереть или царствовать!» Этот лозунг Екатерины, придуманный ею задним числом, плюс поддержка гвардейцев, позволили ей совершить невозможное. Теперь следовало обустроить это восхождение, впечатать себя в образ единственно законного монарха, да так, чтобы не осталось ни одного зазора-сомнения.

Манифест от 28 июня 1762 года о вступлении на престол Екатерины II (фрагмент)

Надо отдать должное: Екатерине удалось это сделать. Выстраивала она свой образ терпеливо, с большой осмотрительностью. Сначала императрица «эксплуатировала» образ Спасителя Отечества. Отчасти этому она обязана своему незадачливому мужу. Петр III за неполные шесть месяцев правления ухитрился презентовать себя таким гонителем всего национального и церковно-православного, что даже Манифест о вольности дворянства и ликвидация Тайной канцелярии (Н. Карамзин назвал эти указы «славными и безсмертными.») не помогли ему. Так что слова манифеста об освобождении от «властителя», который испытывал «ненависть к отечеству» и не желал «о благе вверенного себе государства помышлять», были встречены большинством с пониманием и сочувствием. Впрочем, для того, чтобы показать от какой бездны был спасен Екатериной бедный российский народ, на низвергнутого императора понавешали все, что можно. Его обвинили и в «расточении» казны, и в том, что тетку свою, «благодетельницу» Елизавету Петровну, на гроб которой взирал «радостными глазами», не хотел хоронить (только стараниями Екатерины императрица была достойно погребена), и церковь утеснял, «не имев в сердце своем следов Веры Православной Греческой». Наконец, «презрев. законы естественные и гражданские», бывший император намеревался «истребить» жену и обойти непризнанного наследника Павла, вознамерившись «отечество в чужие руки отдать».

Поток обвинений был довершен текстом «своеручно написанного» отречения Петра III. Уже бывший император признавался, что узнав «самым делом тягость» самодержавного правления, он окончательно понял: такое бремя «силам моим несогласное». Это неожиданное прозрение побудило Петра «безпристрасно и непринужденно» отказаться от престола [22; 183–185].

Манифест Петра III о вольности дворянства

Едва ли стоит удивляться лицемерию власти, заявлявшей устами Петра Федоровича о его непринужденном отречении. Собственно, такое за лицемерие и не считалось, хотя Екатерина еще не произнесла свое знаменитое «Победителя не судят». Обращает на себя внимание другое. Редкий случай упоминания об обременительности власти, которая, как оказалось, не всякому «богоданному государю» по плечу. А уж если так случилось, то и государь, следовательно, совсем и не богоданный.

Убийство императора Петра III

К образу спасительницы «погибающего Отечества» авторы манифеста добавили толику мученичества, столь популярного для православного мирочувствования. Было объявлено, что императрица отдала «себя или на жертву за любезное отечество, которое от нас по себе заслужило, или на избавление его от мятежа и крайнего кровопролития».

Последняя точка была поставлена во время коронации в феврале 1 763 года. Весь сценарий церемонии был подчинен прославлению новоявленной избавительницы. Коронационную медаль украшала красноречивая надпись «За спасение веры и отечества». В исторической ретроспективе получалось, что каждый новый монарх в момент очередного «переворотства» седлал своего персонального конька: Елизавета Петровна возрождала «дух. Вселюбезнейшего Родителя своего, императора Петра Первого», Екатерина Алексеевна и того лучше – спасала Отечество. Но долго в такой роли пребывать было трудно в силу известной всем монархам забывчивости и неблагодарности подданных. В конце концов, еще совсем недавно императору Петру III кричали:

С лавром автор этого послания, ныне совершенно забытый поэт Алексей Ржевский, напророчествовал очень неудачно. Без неувядающего лавра действительно не обошлось. Но только. в качестве венка на могилу Петра III.

Екатерина таких печальных поворотов судьбы себе не желала. Поэтому скоро предпочла добавить к имиджу Спасителя Отечества нечто более основательное. Здесь приходится удивляться прозорливости, или, быть может, необычайной осмотрительности императрицы. Действительно, далеко не все в верхах согласились с версией спасения Отечества. Смущение испытывали и низы, интуитивно почувствовавшие в произошедшем подвох, очередную каверзу. Не случайно в момент похорон в Александро-Невской лавре отрекшегося императора (оттого и Лавра, что отрекся) все пространство обители было заполнено недоумено-молчавшей толпой «подлой черни». «Ненависть нации к Петру III, кажется, сменяется жалостью», – заметил по этому поводу один из иностранных дипломатов [31; 418]. Молчание вскоре было прервано «неосновательными толками», вылившимися в конце концов в легенду о царе-избавителе Петре Федоровиче, желавшем следом за дворянами освободить крестьян, да не успевшем этого сделать.

Появлению подобной легенды в стране, периодически сотрясаемой самозванством (только Петров III было около 40, из них самый знаменитый, восьмой, – «анпиратор» Емелька Пугачов), едва ли стоит удивляться. Этот феномен – прямое следствие существующей мифологемы о власти. Действительно, все самозванство было замешано на той идее, что явившийся за венцом своих предков очередной соискатель и есть единственный законный наследник; он – бесспорный богоданный государь, а раз богоданный, значит добрый и справедливый. Соответственно тот, против кого выступает самозванец, – незаконный, несправедливый – подлинный са-мо-зва-нец. Борис Годунов и Василий Шуйский, неудачливые основатели новых династий, в атмосфере всеобщего недоверия прилагали все возможные силы, чтобы доказать. невозможность подобных явлений. Мертвые не встают! Оттого, к примеру, царевича Дмитрия царь Шуйский спешит объявить святым: орешки в нетленных перстах, чудеса исцеления у гроба. Ну как такому чуЪу «жива быть»? Тут только один выход – упокоиться вместе со своим взрывчатым именем под известковой плитой убиенным царевичем-отроком.

Однако оказалось, что и канонизация – не аргумент. Смута набрала силу, придав на два столетия теме легитимного наследования кровоточащую остроту. Потому Романовы к зыбкому основанию о родственной связи с угасшей династией поспешили прибавить более веское – Божественный Промысел, изначально суливший Михаилу Федоровичу «Мономахов венец». Эту идею, между прочим, не забыли и позднее. На коронационной медали Елизаветы Петровны была надпись: «Промысел

Божий чрез верных подданных». И если аналогия с избирательным Земским собором 1613 года здесь еще пристойна: собрались выборные от сословий, поспорили и выказали «Промысел Божий» – посадили на трон Романова. То с Елизаветой получилось не очень гладко: собралась компания бравых и не совсем трезвых лейб-преображенцев и понесла на плечах во дворец еще один «Промысел» – «дщерь Петрову».

Истории неизвестно, сколь много человек усомнилось в правах Екатерины. Но оппозиция, пускай разрозненная, неорганизованная, существовала. На то были свои причины. В глазах вкусившего плоды просвещения дворянина для овладения троном нужны были законные основания (юридические нормы). А они были, мягко говоря, сомнительны. Вот А. С. Пушкин пишет о заслугах императрицы:

Однако же матушка-императрица для поэта, спустя десятилетия, все равно останется пришлой принцессой, укравшей престол у мужа и сына. Не случайно его герои (вспомним Дубровского и Гринева-старшего, подавших в отставку по восшествию Екатерины) не желают служить новой правительнице, а дед поэта, предмет семейной гордости, вообще фрондер:

Относительно крепости, куда якобы угодил Лев Александрович Пушкин, у историков есть определенные сомнения. Источники о том крепко молчат. Не говоря уже об отсутствии Льва Александровича на момент переворота в столице. Скорее всего, здесь реальность перемешалась с семейным преданием, усладив сознание великого поэта мыслью о том, что он – из рода вечных бунтарей [43; 156–164].

Для нас, впрочем, важна реакция правителей на подобные протесты. В данном случае – Екатерины II. В продолжении всего правления ее не покидало чувство опасности, которое уловили внимательные придворные. Переворот оставил в ее сердце «некоторое беспокойство и ненадежность на постоянную себе преданность от вельмож и народа». Отсюда ее «правило», как заметил один из ее современников: «…власть забрать в единые (свои) руки» [20; 278–279].

В связи с этим Екатерина придавала огромное значение настроениям, толкам, сплетням – всему тому, из чего складывалось общественное мнение. «Что говорят о произвождениях и награждениях?» – настойчиво интересовалась она после очередного масштабного производства в новые чины. Делала она это не только для того, чтобы усладить свое честолюбие восторгом облагодетельствованных подданных. Она чутко улавливала настроения, отмечая обиженных и запоминая реакцию награжденных.

Императрица не просто осознала силу общественного мнения для формирования своего имиджа (не случаен девиз Века Просвещения – «Идеи правят миром!»). Подобно Людовику XIV, первопроходцу в этой области, она научилась манипулировать и управлять им. По возможности – покойно, пером, печатью, сердечным вразумлением, прибегая к помощи закона. С одобрения императрицы на свет явился «Указ о неболтании лишнего» (1763), призванный «укоротить» языки любителям разного рода слухов.

Однако при необходимости императрица не отказывалась от средств сильнодействующих. Для этого у нее был свой «домашний палач» – С. И. Шешковский, доказавший, сколь неосмотрительно поступил незадачливый Петр Федорович, распустив Тайную канцелярию. С Шешковским Екатерина проработала душа в душу 32 года. За это время о методах его «вразумления» сложились настоящие легенды. Особенно будоражали всех разговоры о знаменитой комнате Шешковского с опускавшимся вниз стулом. Смысл изобретения сводился к тому, что наказуемый, оставаясь «инкогнито», подставлял палачу лишь известные мягкие места, которые издавна широко практиковались в воспитательном процессе. Легенда оставалась легендой. Зато доподлинно известно, что Шешковский по указанию императрицы так умело наставлял некоторых дам и кавалеров, что те долго еще пребывали в великой задумчивости [45; 107].

Отъезд Екатерины II из Петергофа в Петербург 28 июня 1762 года

Особенно внимательно Екатерина отслеживала слухи о себе и своем правлении. Подобная линия давала ей возможность постоянно вносить коррективы и обновлять образ правителя. Сообразив, сколь недолговечен имидж Спасителя, она поспешила дополнить его чем-то более весомым и постоянным. Сыскать это весомое и постоянное было нетрудно. Императрица в очередной раз обратилась к одолению извечных Российских недугов: бесправию, произволу, бессудью. Было найдено и средство лечения – все то же законодательство. Екатерина – законодательница – вот образ, который эксплуатировался ею на протяжении долгих лет царствования. Он был подкреплен не только обширным правотворчеством. Славу ей создал знаменитый Наказ – результат упорного, кропотливого труда императрицы, предмет безмерного восторга современников и иронии многих потомков. Императрица вполне искренне надеялась многое исправить в российских порядках. Но верная своему правилу избегать острых углов, она вынесла Наказ на обсуждение «разных персон вельми разномыслящих». Советчики постарались, и с разрешения автора более половины из того, что писано было, «вымарали» [17; 149]. Екатерина «вымаранное» не отстаивала, отчего радикализма в Наказе сильно поубавилось. Можно до бесконечности спорить относительно позиции начертательницы, столь снисходительно отнесшейся к своим критикам. Несомненно, однако, что имидж Екатерины в глазах дворянства только возрос: жесткая критика, особенно в вопросе крепостного права, отражала взгляды большинства помещиков. Тем самым императрица была выведена из-под огня возможной критики, сохранив при этом реноме милосердной и просвещенной правительницы.

И сама императрица, и ее окружение искренне верили в могущество закона. «Мудрейшее законодательство сделает Россию, по-человечески говоря, самой счастливой из всех народов на земле», – объявляла императрица в 521 статье Наказа. На деле этот документ оказал на современников более нравственное и общественно-политическое влияние, нежели юридическое, способствовав «смягчению нравов». Призванный быть руководством для депутатов Уложенной комиссии в их работе над основами законодательства, он таковым и остался по причине роспуска самой комиссии. Зато резонанс был столь сильный, что в итоге произошло окончательное общественно-политическое признание прав Екатерины [44; 116–117]. Она не по «плоти», а по духу и делам своим была объявлена продолжателем дела Петра, ставшего к тому времени символом державного могущества империи.

Ознакомившись с Наказом, депутаты единогласно приняли решение преподнести Екатерине титул «Великой, Премудрой Матери Отечества». Императрица два первых звания отклонила, объявив, что «о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить», премудр же «один Бог». Но титул Матери Отечества был ею с благодарностью принят [56; 345–346]. Так произошло ее своеобразное публичное «венчание» уже с Петром I – Отцом Отечества. В эпоху Просвещения эти аналогии были самодостаточными для признания восприемства. Сбывались таким образом пророчества Сумарокова относительно радужных перспектив правления Екатерины:

Стереотип справедливой правительницы был обновлен в соответствии с духом эпохи. Екатерине были дарованы мироустроительные харизматические полномочия. Самим же подданным было объявлено, что наконец-то настало царствование, основанное на гуманных чувствах, добросердечии, сострадании и разуме. Императрица как никто подошла к этой роли, поскольку по внутреннему своему убеждению такой себя и считала. Ну, только с небольшой долей лицемерия. Если Петр подкреплял свои права императивом победителя и завоевателя, то Екатерина скорректировала их в сторону традиционного стереотипа милосердного и доброго правителя. Она тоже завоеватель, но завоеватель сердец подданных. Петр – отец Отечества с привкусом строгости и взыскательности, Екатерина – Мать Отечества, заботливая воспитательница гражданских добродетелей. Даже законотворчество она скорректировала в эту сторону, отдавая предпочтение обычаю, а не норме. Закон, по ее мнению, должен был не столько карать, сколько способствовать утверждению лучших нравов. Так, в преамбуле к Губернской реформе 1775 года она писала, что новые учреждения и должности, призванные возбудить в дворянах их лучшее черты, избавят Отечество от «забвения своего долга и равнодушия к общему благу».

В конце жизни Екатерина не без гордости признавалась, что во время ее правления многое переменилось. И это было правдой. Причем, это многое касалось чуть ли не всех сторон жизни дворянства, включая и их представления о власти. Вот идеал монарха, составленный на основе анализа переписки дворян последней трети XVIII века. По убеждению «первенствующего сословия», монарх обязан быть великим и сведущим, щедрым и милостивым, справедливым и благородным, обладать душой возвышенной и чувствительной к нуждам подданным [36; 143]. Нетрудно заметить, что эти качества персонифицированы: образ идеальный, но в нем легко угадываются черты Екатерины II. Именно она приучала дворян к величию России, осознанному как победоносная поступь Империи на границах и в Европе. Екатерининский канцлер Безбородко – ее потомкам: «Не знаю как при вас, а при нас ни одна пушка в Европе выстрелить не смела». Именно Екатерина создала себе репутацию «философа на троне», уравнивая таким образом Россию с остальными европейскими государствами. А ее снисходительность, благожелательность, внимание к людям даже в мелочах: она могла собственноручно задвинуть шторы, увидев, что солнце слепит собеседника. Все эти качества, постоянно умножаясь в стоустой молве, создавали легенду о ее большом и благородном сердце. Разумеется, хватало и обиженных, и недовольных. Но эти голоса не могли заглушить хвалебные возгласы. После Екатерины уже нельзя было управлять страной, ссылаясь только на закон. Следовало также «править по сердцу», которое с легкой руки императрицы превратилось в гарантию от. тирании.

А. А. Безбородко

Последнее обстоятельство дало возможность В. О. Ключевскому не без иронии заметить: «В обществе, утратившем чувство права, и такая случайность, как удачная личность монарха, могла сойти за правовую гарантию». Соглашаясь с великим историком, нельзя не признать и точку зрения современной исследовательницы И. Ху-душиной, справедливо заметившей по поводу реплики Ключевского: «Историк неточен только в одном: нельзя утратить того, чего не имеешь» [64; 59]. И в самом деле, сколь ни привлекателен был екатерининский государственный либерализм, в России гражданского права не было и быть не могло. Больше того, какой бы великодушной и справедливой не казалась власть, никогда еще ее образ не пребывал в столь разительном контрасте с реалиями эпохи. «Золотой век» дворянства оттого не «медный» и не «серебряный», а «золотой», что дворянство получило все возможное, что могло дать этому сословию самодержавное государство. Но это все возможное было получено за счет других сословий, так что Екатерина поневоле оказывалась для одних доброй матерью, а для других – злой мачехой.

Император Александр I

XI

Образ правителя, выстраиваемый Екатериной, был образцом самодержавного монарха. Императрица была искренне убеждена, что «всякое другое правление не только было бы России вредно, но и в конец разорительно» [41; 3]. Но при этом она избавила самодержавие «от примесей тиранства» (выражение Карамзина). Впрочем, сама императрица сумела сформулировать эту мысль оригинальнее. Признавшись в одном из писем доктору Циммерману, что она была в душе «всегда отменною республиканкою», Екатерина заметила относительно возможного недоумения корреспондента по этому поводу: «.в России никто не скажет, чтоб я власть во зло употребляла» [Цит. по: 64; 33–34]. Это и есть смысл освобождения от «тиранства» – не творить зло и по возможности следовать закону.

Исследователи единодушны в признании того, что императрица достигла на этом поприще немалого. Сознание личного достоинства, достоинства человека, а не чина, стало прорастать в годы ее правления в дворянской среде, чтобы дать первую ниву уже в царствование ее внуков. Однако следует признать, что решала она задачу нерешаемую, билась над тем, что В. О. Ключевский назвал политической квадратурой круга. Чувство собственного достоинства – чувство замечательное (оно одно из тех, что выведет детей первого поколения «не-поротых дворян» на Сенатскую площадь в 1825 году). Но весь самодержавный строй, помимо воли Екатерины, поощрял иное: низкопоклонство, лесть, подобострастие, угодничество, искательство.

Это строки из уже упомянутой «Епистолы» Хераскова. Рабы «с пылающими сердцами» – обращение этикетное, кстати и не поощряемое властями. Но именно эта этикетность свидетельствует об истинном самосознании и самочувствовании дворянства, которым вовсе не претило пребывание в статусе «рабов» самодержца. Разумеется, «рабов» благородных, первенствующих, а, главное, получивших право на рабов настоящих – крепостных. Неспособность и нежелание основной части дворянства ограничить власть самодержца – следствие проводимой властью сословной политики, «купившей» основную массу служилого сословия привилегиями, чинами и крепостными. Петр Великий начал этот процесс, полагаясь более на «кнут» и на Табель о рангах, заворожив дворян возможностями продвижения по чиновной лестнице (Пушкин писал по этому поводу: «Петр Великий укротил дворянство, опубликовав Табель о рангах»). Екатерина II этот процесс завершила, применяя чаще «пряник»: дворяне превратились в полноценных собственников душ и имений, стали обладателями сословных прав и личной неприкосновенности.

Нужны ли были после этого основной массе дворянства права гражданские? И хотели ли представители первенствующего сословия сменить прежние взгляды на самодержца и самодержавную власть на новые, с конституцией и парламентом? Услужливая память напоминает нам о проектах государственного переустройства, передиодически всплывающих, как рыба из глубины водоема, на поверхность истории. Но… сорвалось, сорвалось, сорвалось. Такое можно назвать ошибкой в перспективе. Изучение историками на протяжении многих лет проектов государственных преобразований задало иной, невольно искаженный взгляд на политический ландшафт России. Создавалось впечатление, что власть и общество были расположены к переменам. И если эти перемены срывались, то по причинам досадным и случайным. Однако это было совсем не так. Реальные силы, жаждущие и способные к радикальным переменам, в XVIII–XIX веках отсутствовали. Основные усилия дворянства в лучшем случае сводились к поиску моральных и правовых способов защиты своих привилегий и к обузданию произвола по отношению к ним. Именно произвола, а не самодержавия. Полученные благородным сословием преимущества прочно связали его с существующим строем и политическим режимом. Вопросы гражданского устройства и прав волновали достаточно узкую группу людей и не стали фактом общественного сознания.

К тому же служебное поприще открывало столь широкие перспективы для реализации честолюбивых замыслов, что дворяне предпочитали выбирать популярный в XVIII веке путь «героя», «богатыря», нежели сомнительный во всех отношениях путь «трибуна», «обличителя», «бунтаря». Низким было не гражданское самосознание, а потребность в нем. Вот отчего молодым людям в царствование Екатерины II отечески советовали: «До политики не касайся, это не твое дело. Наша политика в кабинете Екатерины. Она за всех думает и заботится. А наше дело пировать, веселиться!» [20;126].

М. М. Сперанский

Через тридцать лет А. Х. Бенкендорф успокаивал самодержца: «Утвердительно можно сказать, что внутри России и не мыслят о конституции. Дворянство, по одной уже привязанности к личным своим выгодам, никогда не станет поддерживать какой-либо переворот; о низших же сословиях и говорить нечего. Русские очень привыкли к образу настоящего правления, под которым живут спокойно и счастливо и который соответствует… духу народа» [32; 580].

Один из самых глубоких умов XIX столетия, Михаил Сперанский, подытожил это положение, сказав, что в России есть лишь два состояния – рабы государевы и рабы помещичьи. «Первые называются свободными только в отношении ко вторым. Действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов» [60; 43]. Может быть поэтому николаевский режим спешил объявить философов сумасшедшими – так было спокойнее.

Долгая жизнь Петра Андреевича Вяземского дала ему возможность сравнить правление нескольких монархов. Он родился во времена «либерального консерватизма» Екатерины Великой, был свидетелем «Дней Александровых», жил в Николаевской, выстроенной во фрунт, России и застал Великие реформы Александра II. И что же? Все эти образы власти – а именно таковыми они были – оставили лишь горькое разочарование от несбывшихся надежд и неоправданных мечтаний.

XII

«Мудрено быть самодержавным…», – эта фраза А. С. Пушкина невольно приходит на память, когда речь заходит о российских государях. И в самом деле, мудрено! Во всяком случае, те из них, кто посчитал иначе, закончил свое царствование не самым лучшим образом.

Власть всегда соседствует с бременем. Бременем власти. В русской литературе эта ситуация чаще всего осмысливается как трагедия. Трагедия непонимания и одиночества. Трагедия опустошения человека, не сумевшего устоять перед соблазнами награждать и карать. Иногда это даже трагедия страны, оказавшейся во власти сумеречной, оборвавшей все нравственные крепы царственной души.

В исторической литературе тема бремени власти также не обделена вниманием. Чаще всего она решается как тема ответственности правителя за страну, его способности (или неспособности) защитить ее независимость, интересы, будущее. Но мы попытались обратить внимание читателя на еще одну, достаточно неожиданную, сторону испытания человека властью – на жесткую необходимость монарха соответствовать тем представлениям и «стандартам» власти, какие сложились в обществе.

Подобная необходимость в русской истории – не досужий вымысел. Скорее – это жесткая реальность, с которой принуждены были считаться все правители. В этой точке перекрещивались, как минимум, две важнейшие проблемы: обретение страной социальной стабильности и безопасность правителя. Монарху, легитимность которого не ставилась под сомнение, причем под сомнение не только в силу бесспорности прав на престол, но и по восприятию его самого с его политикой как «аналога» идеала, легче было править, избегая потрясений и катаклизмов. Но даже если таковые и случались, соответствие правящего государя идеалу придавало угодившему в бурю монарху больше «остойчивости». Так было, к примеру, со вторым Романовым, пережившем городские восстания и разгул удалой казацкой вольницы Разина. Право Алексея Михайловича царствовать не оспаривалось. Виновниками бедствий были признаны «злые слуги» – временщики, бояре, воеводы, приказные, отгородившие «своего» государя от «своего» народа. Получалось, что игра царя «в царя» во все времена несло огромную политическую и социокультурную нагрузку, привнося в головы «простецов» успокоение, а во властные структуры – твердость и уверенность.

Соответствие – это еще и вопрос личной безопасности монарха. Тому доказательство – цепь дворцовых переворотов, заговоров и цареубийств. Как ни странно это звучит, но все эти эксцессы – результат действенности властных стереотипов даже среди представителей образованной элиты и «первостатейных фамилий». Искреннее преклонение перед троном, благоговение перед образом монарха могло принудить к мерам самым крайним из-за жесточайшего разочарования, разрушения гармонии – идеала и его конкретного носителя. «Он не был похож на государя», – в один голос твердили о Петре III люди разного достатка и положения [31; 379]. В контексте того, что случилось с Петром Федоровичем, это звучит как приговор. С сыном Петра III случилось того хуже. Павел I был признан «тираном», «деспотом», живым, а потом уже и мертвым доказательством того, что «.и в просвещенные времена могут родиться Калигулы» [50; 93].

Монарху следовало соответствовать представлениям придворных, воспринимавшим государя иначе, чем отдаленная от него масса дворян и простого народа. Для последних монарх представал не только символом самодержавия, живым богом, но и вполне реальным человеком, носителем «сакральной физической субстанции». Его общественная и частная жизнь протекала перед глазами царедворцев и даже рядовых гвардейцев, стоявших в карауле внутри и вокруг дворца. Каждое слово и жест, каждая выходка и любезность подвергались пристальному анализу и оценке. Зазор «терпения» и в этом случае был очень высок. Но не беспределен. Особенно, если дела и поведение монарха задевали базисные ценности и представления. «Должность, возложенная на государя, столь велика, что все прочее в образе [его] жизни становится посторонним. Он должен себя вести, и даже в своих удовольствиях, не по примеру частного человека. Все время его и все часы уже должны быть определены на пользу государства. Отдохновения ему остается мало», – писал в своих «Записках» молодой современник Екатерины Ф. Голицын [20; 294].

Ниспровергая Петра III или Павла I, заговорщики считали их слабости недопустимыми и оскорбительными для истинного монарха и губительными для государства. Такой правитель – деспот. Он даже не похож на государя! Значит надо спасать Отечество. Что же тогда говорить о жизни Петра Федоровича или Павла, бесценной, покуда они были императорами, и никому не нужной – с их падением?..

Поведение монарха выстраивалось по вполне определенным правилам, сознательно, а иногда и интуитивно, ориентируясь на существующие в обществе властные стереотипы. Сами эти представления под влиянием времени и новых ценностей дополнялись и видоизменялись. Соответственно, менялись «тексты» поведения монархов и их семиотические смыслы. Но все это проходило не бесследно. Необходимость постоянно «играть роль», «быть похожим на государя», накладывала свой отпечаток на человека. Иногда настолько сильный, что бремя власти ломало и переламывало его индивидуальность. Сказано это не для сочувствия – понимания. Потому и мудрено было быть самодержавным, чтобы среди прочих дел и забот не потерять. самого себя.

Многим ли из российских монархов это удавалось?

Использованная литература

1. Акты Археографической экспедиции. СПб., 1838. Т. 4.

2. Акты Московского государства. СПб., 1895. Т. 2.

3. Анисомов Е. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999.

4. Барсов Е. В. Древнерусские памятники священного венчания царей на царство в связи с греческими их оригиналами / / Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1883. Т. 1.

5. Бессмертный Ю. Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории // Одиссей. Человек в истории. М., 1995.

6. Богданов А. П. Конец «Третьего Рима» и утверждение имперского самосознания накануне крушения Московского царства // Человек между Царством и Империей: Материалы международной конференции. М., 2003.

7. Богданов А. П. Чины венчания российских царей // Культура средневековой Москвы XIV–XVII вв. М., 1995

8. Будовниц И. У. Русская публицистика XVI века. М; Л., 1947.

9. Валъденберг В. Е. Древнерусские учения о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII века. М., 2006.

10. Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988.

11. Герцен А. И. Былое и думы. М., 1972.

12. Гордеев Н. П. Реформаторство и самозванство в России XVII–XVIII веков как культурно-исторический феномен. М., 2003.

13. ГречН. И. Записки о моей жизни. М., 1990.

14. Державин Г. Р. Сочинения. Л., 1987.

15. Дополнения к Актам историческим. СПб., 1846. Т. 1.

16. Дьяконов М.А. Власть московских государей. СПб., 1889.

17. ЕкатеринаII: PRO ET CONTRA. СПб., 2006.

18. Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002.

19. Заозерский А. И. Царская вотчина XVII века. Из истории хозяйственной и приказной политики Алексея Михайловича. М., 1937.

20. Золотой век Екатерины Великой. Воспоминания. М., 1998.

21. Зызыкин М. В. Царская власть в России. М., 2004.

22. Искюль С. Н. Год 1762: Документальная хроника. СПб., 2001.

23. Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. М., 1996. Т. 2.

24. Карамзин М. Н. Записка о древней и новой России. М., 1999.

25. Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1989. Т. 5.

26. Ключевский В. О. Петр Великий среди своих сотрудников. Сочинения: В 9 т. М., 1990. Т. 8.

27. Кобеко Д. Ф. Цесаревич Павел Петрович. СПб., 1882.

28. Коллинз С. Нынешнее состояние России // Утверждение династии. М., 1997.

29. Коллманн Н-Ш. Соединенные честью. М., 2001.

30. Кондаков И. В. Культурология: история культуры России: Курс лекций. М.,2003.

31. Курукин И. В. Эпоха «дворцовых бурь»: Очерки политической истории послепетровской Росии, 1725–1762. Рязань, 2003.

32. Лемке М. Николаевские жандармы и литература. 1626–1835. СПб., 1909.

33. Лопарев X. О чине венчания русских царей // Журнал Министерства народного просвещения. 1887. № 10.

34. Лотман Ю. М. «Изгой» и «изгойничество» как социально-психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского периода («Свое» и «чужое» в истории русской культуры) // Лот-ман Ю. М. История и типология русской культуры. СПб., 2002.

35. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Отзвуки концепции «Москва – Третий Рим» в идеологии Петра Первого // Успенский Б. А. Избранные труды. М., 1994. Т. 1.

36. Марасинова Е. Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. (По материалам переписки). М., 1999.

37. Марковин Н. Богомольные выходы древних русских царей по сравнению с такими же выходами Византийских императоров // Христианские древности (Приложение к журналу «Русские древности»). 1872. Т. 1.

38. Масси Р. Петр Великий. Смоленск, 1996. Т. 1.

39. Материалы по истории СССР. М., 1989. Вып. 3.

40. Мауль В. Я. Архетипы русского бунта XVIII века // Русский бунт. М., 2007.

41. Наказ императрицы Екатерины Великой. 1767. СПб., 1907.

42. Нартов A. K. Рассказы Нартова о Петре Великом. СПб., 1891.

43. Овчинников Р. В. К изучению автобиографических записок А. С. Пушкина: Версия об участии Л. А. Пушкина в дворцовом перевороте 1762 г. // История СССР. 1988. № 3.

44. Омелъченко О. А. «Законная монархия» Екатерины II. М., 1993

45. Осмнадцатый век. М., 1869. Т. 1.

46. Памятники литературы Древней Руси. XVII век. М., 1988. Кн. 1.

47. Полное собрание законов. СПб., 1830. Т. 1.

48. Полное собрание русских летописей СПб., 1913. Т. 21. Ч. 2.

49. Полное собрание русских летописей. М., 1965. Т. 29.

50. Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951.

51. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Л., 1978. Т. 8

52. Российский государственный архив древних актов. Ф. 27. Д. 93.

53. Русская военная мысль. XVIII век. М.; СПб., 2003.

54. Русские исторические песни. Хрестоматия. М., 1985.

55. Русский феодальный архив XIV – 1-й трети XVI в. М., 1987. Вып. 3.

56. Сборник Русского исторического общества. Т. 123.

57. Седов П. В. Закат Московского царства. Царский двор конца XVII века. СПб., 2006.

58. Собрание государственных грамот и договоров. М., 1818. Т. 2.

59. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1993. Т. 9.

60. Сперанский М. М. Проекты и записки. М.; Л., 1961.

61. Труды Российского императорского археологического общества. М., 1869. Т. 2.

62. Уортман Р. Николай II и образ самодержавия // Реформы или революция? Россия 1861–1917: Материалы международного коллоквиума историков. СПб., 1992.

63. Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. М., 2002.

64. Худушина И. Ф. Царь. Бог. Россия. Самосознание русского дворянства (конец XVIII – первая треть XIX вв.). М., 1995.

65. Чистов К. В. Русская народная утопия: Генезис и функция социально-утопических легенд. СПб., 2003.

66. Эйделъман Н. Я. Лже… // Из потаенной истории России XVIII–XIX веков. М., 1993.

67. Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998.

Список иллюстраций

с. 5. Царь Федор Иоаннович. Портрет неизвестного художника.

с. 121. Император Павел I. Гравюра пунктиром Анжело Цаффонато (1796–1801).

с. 219. Царь Иван Васильевич Грозный. Художник В. М. Васнецов (1897).

с. 222. А. К. Толстой. Фотография.

с. 223. Д. С. Мережковский. Фотография (1890-е годы).

с. 233. Царь Иоанн Грозный. Гравюра резцом Николая Уткина (1832).

с. 234. Царь Федор Иоаннович. Меццотинто Иоганна Штенглина (1742–1780).

с. 249. Царь Борис Федорович Годунов. Меццотинто Иоганна Штенглина (1742–1780).

с. 271. Царь Дмитрий Иоаннович (Григорий Отрепьев). Гравюра пунктиром неизвестного мастера (1790–1810).

с. 275. Император Павел I. Гравюра пунктиром, резцом Д. – А. Сассо (по рисунку Ж. Ф. Бозио, 1796–1801).

с. 277. А. П. Гагарина. Портрет В. Л. Боровиковского (1801).

с. 280. П. А. Пален. Гравюра Валькера с оригинала Г. фон Кюгельхена.

с. 281. П. А. Зубов. Гравюра И. Пожалостина (1875).

с. 288. Великий князь Александр Павлович. Портрет Ж. – Л. Вуаля (1790-е годы).

с. 289. М. А. Нарышкина. Портрет С. Тончи.

с. 293. Императрица Елизавета Алексеевна. Гравюра пунктиром Ф. – В. Неттлинга (1804).

с. 296. А. Я. Охотников. Портрет неизвестного художника (первая четверть ХIX века).

с. 301. Императрица Мария Федоровна. Гравюра резцом Е. О. Скотникова (1828).

с. 307. Великий князь Константин Павлович. Акварель А. О. Орловского (1802).

с. 310. Вид Михайловского замка с Марсова поля. Работа неизвестного художника (начало XIX века).

с. 312. Император Петр III. Гравюра резцом неизвестного автора (1761–1762).

с. 315. Императрица Екатерина II. Гравюра резцом, сухой иглой Ф. – А. Давида (1773).

с. 321. Император Павел I. Художник И. П. Аргунов (1797).

с. 328. Маневры в Павловске. Работа Я. Меттенлейтера (1795).

с. 383. Портрет императора Александра I. Работа неизвестного художника (1806–1816).

с. 387. Н. М. Карамзин. Портрет неизвестного художника (1880–1900).

с. 401. Царь Федор, царь Иван, царь Петр Алексеевич, патриарх Адриан и митрополит Варлаам Ясинский. Гравюра резцом неизвестного автора (1738).

с. 421. Петр Великий. Меццотинто Бернарда Фогеля (1737).

с. 427. Портрет Екатерины II верхом. Гравюра неизвестного мастера с оригинала В. Эриксена (не ранее 1762 года).

с. 433. Император Николай I, императрица Александра Федоровна, великие князья Александр и Константин Николаевичи в Летнем саду. Гравюра резцом неизвестного автора (1832).

с. 435. Императрица Екатерина II. Гравюра резцом неизвестного автора (1770 – 1780-е).

с. 436. Манифест от 28 июня 1762 года о вступлении на престол Екатерины II (фрагмент). Подпись – автограф Екатерины II. Факсимиле.

с. 438. Манифест Петра III о вольности дворянства. Последняя страница с подлинной подписью императора. Воспроизводится по факсимиле.

с. 439. Убийство императора Петра III. Гравюра Ж. Л. Дюпреля из книги Жана Клода Лаво «История Петра III, Императора Российского, напечатанная по рукописи, составленной тайным агентом Людовика XV при Петербургском дворе» (1799).

с. 444. Отъезд Екатерины II из Петергофа в Петербург 28 июня 1762 года. Работа неизвестного художника с оригинального рисунка И. К. Кестнера, сделанного по заказу Екатерины.

с. 448. А. А. Безбородко. Литография П. Ф. Бореля (1860–1880).

с. 449. Император Александр I. Гравюра цветным пунктиром, резцом А. А. Осипова (1801–1810).

с. 452. М. М. Сперанский. Литография П. Ф. Бореля (1861).