Неосторожность Чехов Антон
Они выходят из ресторана, держась за руки. На улице холодно, ветер несет обрывки газет. Магазины закрыты железными ставнями. Они проходят мимо почти пустого кафе. Проезжает несколько машин, потом мотоцикл. Такси нет. Они идут в сторону отеля. За занавесками в окнах слышен звук телевизора.
– Идти слишком далеко, – говорит Гарри. – Не волнуйся. Скоро попадется такси.
– После такого ужина необходимо пройтись. Кстати, спасибо.
– За что?
– За это, за все. За лучшие дни в моей жизни и лучший ужин.
Мимо них проходят по тротуару другие пары. Проезжает такси. Гарри его едва не упускает. Он свистит и кричит, и автомобиль резко тормозит. Они садятся в машину, называют адрес отеля. Огни Парижа светят только для них. Иной реальности нет. Они здесь и сейчас. Любовники в Париже. Они словно боги, тайно живущие среди смертных. Кроме них ничего не имеет значения. Внешнего мира не существует. Мир для них – вот эта Франция, этот Париж, эта комната, эта постель.
9
Последний день. Бульвары блестят от дождя. Клэр сидит в одних трусиках на постели, читает газету и ест апельсин. Аккуратно складывает корки в стопку. Гарри печатает. В комнате так мирно. Имитация домашнего уюта. На столе стоит поднос с пустыми кофейными чашками. Остатки завтрака. Самолет Клэр улетает сегодня днем. Его – вечером.
Она вздыхает.
– Ты чего? – спрашивает Гарри.
– Я просто не хочу, чтобы это кончалось, понимаешь? Не хочу возвращаться к реальности. Не в том смысле, что хочу остаться в «Ритце». Я хочу быть с тобой. Я даже не знаю, когда опять увижу тебя.
Он подходит к кровати и садится рядом с Клэр. Она протягивает ему дольку апельсина.
– Оно не обязательно кончится, – говорит Гарри, кладя руку ей на бедро.
– Можешь пообещать? – Ее глаза открываются шире, вглядываясь в него. – Я хочу верить тебе.
– Да, могу.
– Я прошу слишком многого.
– Мы не можем просто оставить все, как есть? А вдруг ты устанешь от меня? Встретишь кого-нибудь помоложе? Мне грех жаловаться.
– Мне никто не нужен.
– Это ты сейчас говоришь. А когда у меня выпадут волосы и зубы, призадумаешься, – говорит Гарри, смеясь. – Я намного старше тебя. Вряд ли тебе захочется менять мне калоприемник на праздничных обедах.
– Чушь. Ты станешь потрясающим стариком.
– У меня может начаться недержание. Это изрядно потрясает.
– Прекрати! – восклицает Клэр, ударив его подушкой. – Ты меня опять смешишь, а мне не до смеха.
– Как можно не хотеть смеяться? Запомни, смех – лучшее лекарство. Ты когда-нибудь была на похоронах? Всем всегда очень нравится, когда старый друг покойного начинает рассказывать совершенно неподобающие истории.
Они похожи на детей на круизном лайнере. Где-то за горизонтом ждет порт, в котором надо будет сойти. Но пока они только играют в это.
Я часто размышлял, о чем Гарри думал в те дни. Ощутил ли хоть раз вину и сожаление? Он вел себя, словно у него не было жены и ребенка. Неужели забыл о годах, проведенных с ними, о том, как они вместе смеялись, делили боль и радость, о людях, чьи жизни они затронули, чьи жизни он и Клэр могли разрушить? Куда он шел? Надеялся, что Мэдди не узнает? Может, он и хотел, чтобы узнала?
Больше всего меня озадачивает в поведении Гарри естественность, с которой у него все получилось. Словно он был рожден для измены. Возможно ли, что каким-то мужчинам она дается легче? Особенно писателям, актерам или шпионам – тем, кто так привык вживаться в другую личность, в иную жизнь, что теряет контакт с той единственной жизнью, которая важна.
Мне кажется, многие на его месте переживали бы или хотя бы нервничали. Боялись, что его поймают. Обман раскроется, и домашняя жизнь рухнет.
Но Гарри все далось легко. Вероятно, он не думал, что жизнь полна настоящей боли и настоящих испытаний. Полагаю, он всерьез работал над книгой, но разве это не часть творческого процесса? Разве художник не должен страдать? В каком-то смысле это было несправедливо. Ему уже столько было дано. Гарри просто протягивал руку, и то, что ему было нужно, оказывалось у него. Он, правда, не так уж много зарабатывал, но это не имело значения. У него имелось нечто гораздо более важное – его способность вызывать любовь. Не удивительно, что он вдохновил Клэр. В конце концов, кто бы его не полюбил? Собаки, однокурсники, друзья, читатели, незнакомцы в барах. Он набирал любовь, как машина набирает пробег. Странно то, что, внушая любовь, Гарри хотел получить ее обратно.
Даже в колледже, где он был героем и всеобщим любимцем, он сблизился с Мэдилейн. Ей он был нужен больше, чем остальным, и он посвятил себя этой священной ответственности. Вероятно, чувствовал в Мэдди какой-то надлом, что-то, что под силу исправить только ему – и, осознав это, позволил себе полностью принадлежать ей. Я не говорю, что Гарри ее не любил. Верю, что любил. Но Мэдди нуждалась в нем или в ком-то вроде него. Вряд ли ему самому был нужен кто-то. Гарри всегда был самодостаточным, уверенным в своих способностях и ни разу в них не усомнился. Не возникало повода. Гарри упорно трудился, что это был труд, схожий с тем, который талантливый атлет вкладывает в тренировки. Он помогает ему быть лучшим в игре, в которую большинство из нас не надеется сыграть, да и не делает вид, что мог бы.
Уловил ли он в Клэр нечто, что мог исправить? Или это был всего лишь эгоистичный порыв? Мэдди предназначалась ему одному? Может, после многих лет, когда он был тем, кем его видели окружающие, он позволил себе взять то, чего хотел – даже если это вело к разрушению всего остального?
Разумеется, в жизни ничто не бывает настолько умозрительно. Его предательство выглядело так же естественно, как болезнь, как рак, тихо растущий в теле, а потом неукротимо вырывающийся, когда не останется ничего, способного его сдержать.
А Клэр? Я никогда не винил ее, хотя многие считали, что надо бы. Она была красивой, чувствительной, впечатлительной. Живой. Рвущей жизнь вместе с корнями. Нуждалась в любви и внимании.
Как она могла не очароваться Гарри? Ей с таким же успехом можно было запретить чувствовать траву под ногами или соль моря на губах. Это все равно, что велеть мотыльку не лететь на огонь, а цветку приказать не распускаться. Нет, если я кого и виню, то Гарри. Это ему, герою колледжа, бывшему морскому пехотинцу, не хватило смелости и преданности. Соблазниться легко, устоит только по-настоящему сильный. Он должен был бы суметь, но он, образцовый во всем, оказался слаб.
Я мог бы и дальше описывать, как они занимались любовью, гуляли по улицам, держась за руки, как настоящие влюбленные. Как разжигали друг в друге страсть – страсть к жизни, к любви, страсть, горевшую ради себя самой. В конце концов, это эгоизм и жадность – хотеть больше, чем идет тебе на пользу. А они пожирали жизнь, торжествовали над ней. Кто будет их винить? Мало что так захватывает, так опьяняет, как сознание того, что есть кто-то, всецело тебя желающий. И если это не дозволено, тайно, запрещено, возбуждение лишь растет. Кто в такие минуты думает о других? Они не имеют значения, когда существуете лишь вы двое в своей маленькой спасательной шлюпке. Есть лишь желание. Стыда нет.
Клэр хотела Гарри, а он хотел ее. Красота приводит нас в восторг, секс помогает осознать, кто мы, простейшие вещи становятся предметом зависти окружающих. Если тебя воспламеняют, ты горишь. Невозможно не загореться. Основы физики. Даже ребенку это понятно.
Но огонь сжигает все, что возникает на его пути.
Зима
1
Виктор Гюго писал, что наивысшее счастье в жизни – уверенность в том, что нас любят, но она основана на допущении, что подобная любовь возможна. Если мы убеждаемся, что ошибались, пустота, возникающая у нас за спиной, часто наполняется обидой и гневом. Гюго мог бы также написать, что наивысшее несчастье в жизни – обнаружить, что нас не любят. Одно дело, если мы уже предполагаем, что в нашей жизни нет любви, но по-настоящему нас ломает, когда любовь, которой мы дорожили, оказывается обманом.
Я приехал в Рим за неделю до Рождества. После Нью-Йорка меня удивило, насколько мягкой оказалась погода. Несмотря на то, что римляне укутываются в пальто и шарфы – никто не умеет так носить шарфы, как итальянцы, – они все равно продолжают сидеть в открытых кафе, кроме самых морозных дней. Я путешествую налегке, зная, что все необходимое могу купить на месте.
В первый мой вечер в Риме мы все идем смотреть сцену Рождества перед собором Святого Петра. Огромная площадь полна народа – римляне и туристы, монахини из Африки, бизнесмены, семьи, продавщицы, идущие с работы; все пришли полюбоваться на самый большой вертеп. Гарри сажает Джонни на плечи. Залитый светом фасад и коробейники, торгующие портретами понтифика, придают всей сцене карнавальный оттенок. Потом мы отправляемся ужинать в ресторан на Сан-Игнацио. Несмотря на ярко освещенные улицы и радостную толпу, переговаривающуюся на итальянском, наша маленькая компания мрачна. Мэдди держится отстраненно, Гарри погружен в себя. У обоих нет аппетита. Когда мы заканчиваем обсуждать общих нью-йоркских друзей, разговор сходит на нет. Джонни уже уснул, положив голову матери на колени.
Дома я спрашиваю Мэдди:
– Что-то случилось?
Джонни уложили в постель, и Гарри тоже ушел спать. Мы вдвоем. Зажжен камин. Я отдохнул от перелета. Появляется бутылка красного вина. Два бокала.
– Ты о чем?
– У вас все в порядке?
– Конечно. Почему ты спрашиваешь?
– Вы какие-то напряженные. Не знаю, что происходит, но я никогда не видел вас с Гарри настолько расстроенными.
– У нас все хорошо. Иногда к новому городу трудно привыкать. Язык. Обычаи. К тому же Гарри бывает не в настроении, когда пишет. Работы много, он плохо спит. И слишком много ездит.
– И все?
– Да.
Но я достаточно хорошо знаю Мэдди, чтобы понять, когда она чего-то недоговаривает.
– Ладно, – улыбаюсь я. – Если не хочешь об этом говорить, не надо. Я буду здесь неделю. Времени у нас достаточно.
– Да ну тебя, Уолтер! – весело восклицает она. – Если бы было, о чем говорить, я бы тебе сказала.
– Когда мы месяц назад встречались с Гарри в Нью-Йорке, он сказал, что с книгой возникли проблемы.
– Да. Наверное, поездка в Рим не была такой уж удачной идеей.
– А разве вы не можете уехать, если захотите?
– Можем, но у нас обязательства. Перед теми, кто дал Гарри денег, кому принадлежит эта квартира, кто снял нашу квартиру в Нью-Йорке, перед школой Джонни. И потом, есть еще Гарри. Я точно знаю, он не захочет говорить, что из-за Рима у него начались проблемы. Его выведет из себя одна мысль о том, чтобы вот так сдаться.
– Естественно.
Я понятия не имел, что на самом деле происходит. И Мэдди тоже. Если бы кто-нибудь спросил нас, считаем ли мы, что Гарри может завести роман на стороне, мы бы рассмеялись ему в лицо. Вы бы еще спросили, не строит ли он в подвале термоядерный реактор. Невообразимая ситуация.
Но мы слишком часто узнаем, что те, кому мы больше всего доверяли, могут нас обмануть. Газеты полны историй о банкирах, политиках, священниках и спортсменах, которые мошенничают, заводят интрижки, совращают алтарных мальчиков или употребляют стероиды. Регулярность подобных разоблачений, очевидно, и притупила шок от них. Мы живем во времена, когда предательство не удивляет. Единственное, что удивительно, – это наше вечное желание позволить обмануть себя.
Иногда нас предают друзья. Мой дедушка работал на ЦРУ. Во время Второй мировой войны он служил в УСС, а потом в Вашингтоне. Подружился с одним англичанином, таким же разведчиком. Англичанин часто бывал у дедушки дома, в Джорджтауне. Они вместе ездили на рыбалку, обменивались профессиональными секретами за стаканом бурбона, ощущая себя в безопасности – потому что знали, что они на одной стороне, сражаются с общим врагом. Пока, разумеется, не выяснилось, что англичанин был советским «кротом», завербованным в Кембридже до войны. Десятилетиями он передавал русским западные секреты, и некоторые из них он, без сомнения, узнал от моего деда. Разоблачение не только положило конец карьере моего деда, но, что важнее, убило в нем веру в людей. Оно превратило деда в отчаявшегося несчастного параноика; боль от предательства оказалась для него непосильна. Он сам являлся разведчиком, обман был частью его жизни, но тем сильнее его ранило, когда его самого обманули. Когда через несколько лет он умер, это стало для него избавлением. Англичанин дожил до почтенных лет в московской квартире, полковником КГБ при многих наградах. Об этом писали все газеты.
Есть и предательства, на которые мы предпочитаем не обращать внимания. В конце жизни отец Мэдди завел любовницу, Диану, встречался с ней лет десять. Она была красивой вдовой, работавшей на «Сотбиc». Они не поженились, но вместе путешествовали, обедали в лучших ресторанах. Однако он вел двойную жизнь; у него были и другие женщины. Был определенный сценарий. Каждые несколько лет он исчезал на несколько дней или недель, уходил в загул в «Уолдорфе» или «Плаза Атене», пока Мэдди не разыскивала его и не везла в реанимацию. Там отец неизбежно недели две болтался между жизнью и смертью, чудом выкарабкиваясь в очередной раз. Его некогда сильное тело было загублено годами разгула, из-под простыни торчали ноги с нестрижеными ногтями, и все-таки в моменты просветления он умудрялся очаровывать медсестер. Диана на это время исчезала. Кто-то скажет, что она имела полное право так поступать, не хотела ему помогать, он заслуживал наказания. Но я думаю, ее отказ навещать его в больнице объяснялся стремлением уберечь себя. Если бы Диана увидела его в больнице, ей пришлось бы признать, что происходит, а она не могла заставить себя это сделать, слишком хорошо зная, что, как только к нему вернутся силы, он начнет все сначала.
Еще один вид предательства – предательство, которое мы совершаем сами. Одно дело, когда лгут нам, но совсем другое – лгать самому. Но даже в этом случае многие из нас относятся к происходящему иначе. Мы придумываем себе оправдания, обосновываем свое предательство, облачаем его в одежды поблагороднее. Легко притвориться, будто обман совершается ради того, кому мы можем причинить боль, уверить себя в том, что нас никогда не поймают с поличным. Это самый частый и самый глупый из всех обманов – и он вызывает меньше всего сочувствия.
Зимой, после моей поездки в Рим, Мэдди присылала мне имейлы, сообщала, что Гарри часто уезжает на несколько дней. Он встречался с издателями, читал лекцию в Барселоне, снова ездил в Париж на литературную конференцию. Меня это удивляло, потому что до их отъезда в Рим трудно было представить, чтобы они провели ночь врозь. Но теперь Гарри добился успеха, и я полагал, что это – своего рода издержки. Мэдди не тревожилась. По крайней мере, не волновалась по поводу их отношений. В ней не было ни тени беспокойства, просто они с Джонни скучали. А когда Гарри возвращался, он часто бывал раздражителен, часами запирался в кабинете или уходил на долгие прогулки по городу, никогда не приглашая ее пойти с ним.
В феврале, скучая по Мэдди, ища кого-то, кому она была бы так же дорога, как мне, я снова позвонил Клэр. Я несколько месяцев не виделся с Клэр и не говорил с ней, но думал, что, если у нее есть время, она потерпит меня один вечер в обмен на приличный ужин и приятный разговор. Обрадовался, услышав после долгой разлуки ее голос, и мы договорились встретиться. Однако на следующий день она мне перезвонила и сказала:
– Уолтер, мне не хочется так с тобой поступать, но придется отменить завтрашний ужин.
– Ничего. У тебя все в порядке?
– Да, да. Все хорошо. Просто я только что узнала, что мне нужно завтра лететь в Париж по работе. Надеюсь, ты не обидишься.
– Нет, конечно, – произнес я. – Я все понимаю.
Я только потом вспомнил слова Мэдди, что Гарри тоже ненадолго уехал в Париж. Второй раз с декабря. Мы в Нью-Йорке думаем, будто слетать в Париж – это целое дело, но, когда живешь в Риме, это не сложнее, чем съездить на Лонг-Айленд. Прямой перелет длится всего два часа. А цены по нынешним дням смешные. Я помню, как изумлялся, когда мои английские друзья летали на выходные в Вербье или Гоштаад покататься на лыжах.
Я хотел перезвонить Клэр и сообщить, что Гарри тоже будет в Париже и им нужно бы повидаться. Но передумал. Наверное, у них уже есть планы, и им едва ли захочется носиться по Парижу, пытаясь на бегу выпить вместе. Нет ничего более скучного, чем выпивка по уговору, нечто поспешное, ранним вечером, когда твой собеседник поглядывает на часы, потому что ему нужно бежать куда-то еще.
Когда Гарри возвращается из Парижа, уже поздно. Он входит в квартиру, ожидая, надеясь, что все уже спят. Свет горит только в гостиной, и он идет его выключить. Но комната не пуста, там сидит Мэдди, глядя в окно, в черную римскую ночь, и призрак ее лица отражается в стекле. Перед ней стоит бокал красного вина.
– Я думал, ты уже легла, – произносит Гарри.
– Как Париж?
Она не смотрит на него. Ее лицо по-прежнему обращено к окну, голос нейтральный, сдержанный.
– Нормально. Когда едешь туда работать, совсем не так весело. Знаешь, никогда не думал, что Париж мне надоест.
Мэдди молчит. Он стоит посреди комнаты, не приближаясь к ней, как поступил бы, чуя опасность, как животное.
– Гарри, что происходит? – наконец спрашивает Мэдди.
– Ты о чем?
Он шагает к ней, улыбается и протягивает руки. Она уклоняется от него, и его рука замирает у ее плеча.
– Не надо.
– В чем дело?
Не поднимаясь, Мэдди поворачивает к нему голову. Гарри никогда не видел ее в такой ярости. Это не кричащая неистовая ярость. Хуже. Нечто холодное, жесткое и губительное. Глаза Мэдди как два куска кобальта.
– У тебя роман?
– Что? Конечно нет.
Он пытается изобразить удивление, будто сама идея кажется ему нелепой.
– С чего ты?..
– Не лги мне! – кричит она, внезапно вскакивая, перебивая его. Ее указательный палец наставлен на него, как нож. – Я тебя предупреждаю. Никогда, никогда мне не лги.
– Объясни, что, черт возьми, происходит?
Мэдди гневно смотрит на него.
– Нина Мюррей написала мне имейл. Она видела тебя в Париже, ты обедал с молоденькой девушкой.
Это было в маленьком бистро возле отеля. Его рекомендовал консьерж. Гарри показалось, будто он увидел знакомое лицо в толпе американцев, но не был уверен. Нина Мюррей и ее муж Берт. Обычная женщина. Их дочь училась с Джонни в одном классе. Он их едва знал. С Мэдди они были ближе.
– Ну да, – лжет он. – Я обедал с Мишель, главой отдела маркетинга в моем французском издательстве.
Она смотрит ему в лицо:
– Просто обедал? Ты с ней не спишь?
– Нет, я с ней не сплю. – Гарри садится рядом с Мэдди. – Я тебя люблю.
– Правда? – спрашивает она, смягчаясь, желая ему верить. – Я привыкла так думать. Но в последнее время не уверена.
Он берет ее руки в свои.
– Прости. Я слишком много ездил. Работал над книгой. Я не предполагал, как тяжело это все дается тебе и Джонни.
Она отстраняется, вздыхает и убирает руки.
– Не знаю, что думать.
– Ничего. Может, переезд в Рим не был такой уж удачной идеей. Когда мы об этом говорили в прошлом году, казалось, что был, помнишь? Но книга тоже не идет. А теперь еще эти поездки меня от тебя отрывают.
– Просто с тех пор, как Нина написала мне, я сижу тут и думаю, что у тебя роман и это все объясняет. Ты часто уезжаешь, а когда находишься дома, то раздражаешься. Разве не так бывает с мужчинами в твоем возрасте? Входишь в средний возраст, покупаешь спортивную машину, спишь с двадцатилетними, бросаешь жену.
– Не со всеми.
Кажется, что Мэдди сейчас заплачет.
– Вероятно, ты прав. Не надо было ехать в Рим. Мы можем что-нибудь предпринять? Вернуться в Нью-Йорк?
– Узнаю утром. Идем. Уже поздно. Пора спать.
Гарри протягивает руку, и Мэдди принимает ее, поднимаясь. В этот момент она для него дороже всего.
В постели они занимаются любовью. Молча, нежно. Она страстно его целует. Они хорошо знают тела друг друга. Впервые за много месяцев лежат обнявшись, ее голова у него на груди. Гарри спит. Мэдди закрывает глаза, но долго не может уснуть.
2
Жизнь – череда памятных воспоминаний. Запах, прикосновение, закат, статуи ангелов в соборе, смерть родителей. Мы не в состоянии вместить все, что видим, поэтому находим смысл в чем получается, составляем из этих фрагментов целое. Возникает узор, порой случайный; иногда он обманчив. Иногда в нем открывается правда.
Примерно в то время Мэдди прислала мне видеоролик, она снимала Джонни и Гарри, катающихся на коньках в Риме. Зимой в тени замка Святого Ангела, усыпальниц императоров, заливают открытый каток. Гарри и Джонни легко скользят по льду по часовой стрелке, вольные, как птицы. Каждый раз, проезжая мимо, они останавливаются и, улыбаясь, машут в камеру. Небо за ними белым-бело. На экране мелькают малыши, держащиеся за бортик, девочки, чьи чистые лица увенчаны вязаными шапками, с губ их слетают итальянские слова. В центре катка выпендривается молодой человек, исполняющий вращения и вертушки. Падает легкий снежок. Все кажутся такими счастливыми.
У Гарри и Мэдди ушло несколько недель на то, чтобы вытащить себя из Рима. Нужно было договариваться, но все прошло проще, чем они думали. Они сговорились выплатить хозяевам квартиры оставшиеся деньги. Комитет премии вошел в их положение и высказал сожаление, что Уинслоу приходится уезжать, но их не оштрафовали. Другие семьи тоже уезжали раньше срока. Художнику – тут члены комитета пожали плечами – нужно находиться там, где ему лучше всего работается. Жильцы нью-йоркской квартиры были не в восторге, но условия контракта давали Уинслоу возможность досрочно прекратить аренду с уведомлением за тридцать дней. Даже в прежней школе Джонни им разрешили вернуться в середине учебного года. Если ему понадобится помощь, Уинслоу придется нанять репетитора. Гарри перестал уезжать.
Я с удивлением узнал, что они возвращаются через месяц. Это не было на них похоже, но я понимал, как важен для них обоих дом. Мэдди прислала мне имейл, что они приедут в середине марта. Разумеется, я был счастлив. Даже предложил им какое-то время пожить у меня, в моей маленькой квартирке. Тогда-то она мне и сказала, что жильцы съезжают. Мэдди не упомянула о том, что ей рассказала Нина Мюррей.
Беспечность – служанка трагедии. Причиной катастрофических событий часто становятся обыденные вещи. Поворачиваешь налево, собираясь повернуть направо, и мир изменяется навсегда.
Это происходит в конце февраля. До их отъезда из Рима остаются считаные дни. Мэдди выбегает в магазин рядом с домом, купить отбивных к обеду. Почти пять часов, магазин скоро закроется. Гарри ушел гулять. Его не будет несколько часов. В спешке Мэдди хватает его кредитку, которую он оставил на столике в прихожей. Когда она пытается расплатиться ею, кассир сообщает ей, что платеж не проходит. Он пробует снова, результат тот же. Смущенная, Мэдди уходит из магазина с пустыми руками, хотя мясник настаивает, чтобы она взяла покупку и занесла деньги завтра. Она, в конце концов, всегда была хорошей клиенткой. Всякое бывает.
Но не с ней. Каждый квартал управляющие ее банка переводят деньги на ее счет. Мэдди умеет обращаться с деньгами, никогда не тратит слишком много, отслеживает, сколько сняла, всегда знает, сколько у нее на счету. Многие годы они с Гарри жили на ее доходы, а его офицерское жалованье служило дополнением. Когда его книга стала бестселлером, он смог за многое платить сам, но счета у них по-прежнему были раздельные. Гарри очень гордился тем, что наконец-то стал финансово независимым. Но Мэдди знает, что деньги у него утекают как вода. Он щедрый, но безответственный. Это одна из причин, по которой они не объединили счета.
Мэдди возвращается домой, терзаясь подозрениями. В ящике письменного стола она находит засунутые поглубже, нераспечатанные конверты со счетами от банка. Она открывает самый недавний и приходит в ужас от баланса по карте. Отели в Париже, рестораны, билеты на самолет. Мэдди предполагала, что все поездки оплачивает издатель. Потом она видит название известного магазина на Фабур Сен-Оноре. Дата относится к его первой поездке в Париж. Истрачено несколько тысяч долларов. Мэдди знает: что бы Гарри ни купил, он купил это не ей. Она открывает еще одно письмо от кредитной компании. Это требование немедленно погасить задолженность; неисполнение условий повлечет за собой приостановку или прекращение обслуживания.
Мэдди закрывает глаза. Она не может ни о чем думать, едва дышит. Опирается на стол, чтобы не упасть. Правда обрушивается на нее. Мэдди кричит, рвет конверты и с грохотом опрокидывает стол Гарри. По комнате разлетаются бумаги. Лэптоп разбивается об пол.
– Скотина! – кричит она. – Скотина!
На шум прибегают Джонни и служанка.
– Мамочка, что с тобой? – спрашивает сын.
– Синьора, все в порядке? – интересуется служанка.
– Да, – бормочет Мэдди, пытаясь взять себя в руки. – Джонни, заинька, все хорошо.
– А что с папиным столом?
Она опускается на колени и обнимает сына, чтобы успокоить и его, и себя.
– Ничего страшного, милый. Иногда так рассердишься, что хочется что-нибудь стукнуть. Вот и мама тоже сердится.
– Ты плачешь.
– Все хорошо, моя радость.
Мэдди знает, что делать. Она говорит служанке:
– Анжела, пожалуйста, соберите вещи Джонни. Мы уезжаем сегодня. И его лекарства не забудьте.
– В котором часу?
– Пока не знаю.
Служанка умеет делать выводы. Она была замужем, у нее есть братья, дяди. Римские мужчины даже не стараются ничего скрыть. Она забирает Джонни и уходит паковать вещи.
Мэдди направляется в свою комнату и вытаскивает из-под кровати чемодан. Она бросает в него немногое важное – драгоценности, белье, теплые вещи – и достает из бюро паспорта. Сотовый телефон. Американские доллары. Нельзя останавливаться и думать. Если остановишься, исчезнет решимость.
– Куда мы едем, мама? – спрашивает Джонни.
– Домой, мой хороший. В Нью-Йорк, – отвечает она.
Мэдди сама не знала, куда, секунду назад, но это кажется единственным возможным ответом.
– А папа? Он тоже поедет?
– Он приедет позднее. А нам надо уезжать сейчас.
Анжела молча берет вещи Мэдди и несет их вниз по лестнице на улицу.
– Stronzo, – бормочет она себе под нос. Козел.
Мэдди берет вещи Джонни и сумочку, в последний раз оглядывает квартиру, прежде чем закрыть за собой дверь. Здесь нет ничего, что она хотела бы запомнить. Она не оставляет записку. Может, пришлет позже. Гарри должен сам догадаться, что произошло. Или нет. Сейчас ей нет до этого никакого дела.
На улице Мэдди бежит к банкомату и снимает суточный лимит. Она протягивает Анжеле пятьсот евро.
– Потом я пришлю еще. Io mandero piu tardi. – Мэдди обнимает служанку. – Mi dispiace molto. Спасибо за все. Mille grazie.
Анжела вызвала такси, и водитель уже уложил их вещи в багажник. Она целует Джонни, в глазах у нее слезы. Прижимает малыша к себе:
– До свидания, мой дорогой.
Пора ехать. Мэдди боится снова расплакаться.
– Аэропорт Леонардо да Винчи, пожалуйста, – говорит она.
Они купят билеты в аэропорту. Джонни прижимается к ней на сиденье.
– Когда к нам приедет папа?
– Тихо, – произносит она. – Скоро, мой хороший. Не волнуйся.
Мимо, как во сне, проносятся промышленные пригороды. Мэдди изучает мелочи. Спинку водительского сиденья. Вены на своей руке. Пряди волос на голове сына. Ее гипнотизируют тонкие волокна. Так было, когда ее бил отец; она смотрела на его ботинки, завороженная узором, который образовывали швы, зерном, текстурой кожи, отталкивая боль. Джонни тихо поет себе под нос итальянскую детскую песенку, которую выучил в школе. Он складывает ладони и машет ими, как бабочка крыльями.
В аэропорту Мэдди расплачивается с водителем, и они входят в огромный зал – произведение архитектуры постмодерна. Она видит эмблемы многих авиалиний: «Ройал Эйр Марок», «Эйр Чайна, «Эйр Мальта». Бесконечные возможности. Шанс начать все сначала, наугад. Выбрать с завязанными глазами место на карте и улететь туда. Но Мэдди знает, что ей нужно. Она видит того же американского авиаперевозчика, который привез их сюда. Подходит к стойке и спрашивает служащего, когда следующий рейс на Нью-Йорк.
– Мне очень жаль, синьора, – отвечает он на прекрасном английском. – Сегодня вечером рейсов больше нет. Следующий будет завтра утром, в шесть часов.
Мэдди забыла, что рейсов в Соединенные Штаты в это время суток нет. Это, впрочем, ничего бы не изменило.
– Спасибо, – кивает Мэдди.
Она вскидывает сумку Джонни на плечо и берется за ручку чемодана на колесиках.
– Идем, мой хороший. Придется лететь другой авиакомпанией.
За стойкой «Бритиш эйруэйз» им говорят то же самое. Прямых рейсов так поздно не бывает. Но они с радостью забронируют синьоре билеты на завтрашнее утро. Когда она хотела бы улететь?
– А Лондон? – интересуется она. – Сегодня есть рейсы в Лондон?
– Да, в 20.25. Прилетает в 22.25.
– Подходит, – говорит Мэдди, протягивая карту «Американ экспресс» и паспорта. – Вы можете забронировать мне билеты на стыковочный рейс из Хитроу в аэропорт Кеннеди на завтра? И то, и другое в одну сторону.
– Конечно. Какой класс?
– Бизнес, пожалуйста.
– Хорошо. Вам заказан билет на 20.25, рейс до Лондона, Хитроу. Завтра ваш рейс вылетает в 15.05 из Хитроу и прибывает в Нью-Йорк в 18.10 по восточному времени. Хотите сдать багаж?
– Да. Спасибо.
Мэдди ставит свой чемодан и сумку Джонни на весы. У нее дрожат руки, когда она вписывает их имена и нью-йоркский адрес в багажные ярлыки. Они никогда не летали без Гарри.
– Ваши билеты. Предъявите их в вип-клубе «Бритиш эйруэйз» на втором этаже терминала С. Служащие помогут вам пройти контроль безопасности.
В зале Мэдди находит среди хорошо одетых пассажиров, стрекочущих на разных языках или напряженно глядящих в мониторы лэптопов, тихое место, чтобы усадить Джонни. Она вручает ему его геймбой и говорит, что скоро придет.
– Мне нужно поговорить со служащим, милый.
Мэдди просит служащего заказать на сегодняшнюю ночь номер в отеле в Лондоне. Синьора предпочитает какой-то определенный отель? Мэдди давно не жила в Лондоне в отелях. Они обычно останавливаются у друзей, но сейчас ей этого не хочется. Она вспоминает отель, где они жили с бабушкой. Прелестный, в укромном месте, в тупике возле Сент-Джеймс. Она не знает, существует ли он сейчас. Служащий подтверждает, что он не только существует, но и готов предоставить номер сегодня вечером. Королевский люкс. Стоит он свыше семисот долларов.
– Хорошо, – кивает Мэдди. – Берем.
Возвращаясь к Джонни, она проверяет телефон. Она нарочно перевела его в беззвучный режим. Видит несколько пропущенных звонков от Гарри. Она не хочет с ним разговаривать. Не сейчас. Мэдди проверяет электронную почту. «Где ты?» – озаглавлено одно из сообщений. «Позвони мне», – написано во втором. Она стирает их и убирает телефон в карман. Но он там не задерживается. Ей нужно подумать, выработать план.
Мэдди пишет имейл мне.
Я сижу в офисе, когда в мой почтовый ящик падает ее сообщение. В поле темы значится «Мэдди», текст следующий: «Джонни и я летим в НЙ. Из Лондона. Поживем у тебя? Спасибо. М.».
Я немедленно отвечаю. Mi casa su casa[10]. Вы ОК?
«Все завтра. Спсб. Ты ангел».
Я печатаю: «Могу я чем-нибудь помочь? Встретить вас?»
«Не надо. Прилетим ок 6. Возьмем такси».
3
А что же с третьим участником драмы? Естественно, я не считаю себя. Я просто писарь. Что с Клэр? Я заполняю пробелы подробностями, которые узнал позднее. Когда она не с Гарри, то живет своей обычной жизнью. Он сказал ей, что несколько недель они не увидятся и они с Мэдди вернутся в Нью-Йорк раньше, чем планировали. Клэр взволнована и встревожена. Как то, что он будет рядом, скажется на их отношениях? Станет ли она чаще видеть его? Или реже? Клэр старалась не обращать внимания на этот вопрос, как на трещину в потолке, зная, что в какой-то момент его придется задать. Она ждала.
Просыпается рано, затемно. Принимает душ, выбирает одежду и белье. Едет на метро на работу. Размышляет и спит в одиночестве. Проводит день за компьютером, сидит на совещаниях, звонит, обедает прямо на рабочем месте или с коллегой, пишет имейлы и статьи. По вечерам занимается йогой или ужинает с друзьями. Клэр популярна, так и должно быть. Хорошенькие девушки и ироничные молодые люди в узких костюмах. Рестораны в Трайбеке, в Уилльямсберге. Вечеринки и открытия.
Дни проходят в ожидании звонка Гарри, который позовет ее в новое приключение. Возле двери у Клэр стоит собранный чемодан. Она спокойна, ее облекает тайна, иная жизнь, о которой никто не догадывается. Она надеется на что-то, чего в действительности не хочет ни один из них. Боится последствий, но не делает ничего, чтобы их избежать.
Для всех Клэр – одинокая девушка. Однажды на ужине ее сажают рядом с архитектором. Хозяйка, старая подруга по колледжу, давно замужняя, рассказывала ей о нем. Он примерно ее лет, красив. Белые зубы. У него чуткие пальцы, и он с готовностью смеется. Только что вернулся из Шанхая. Это его третья поездка. Город растет, как муравейник, говорит он. У их фирмы множество заказов. Невероятное богатство, страстное желание создать новое будущее. Он изучает китайский. К середине ужина само собой решается, что он ее проводит. На крыльце он ее целует. Накрапывает дождь.
– Можно мне зайти? – спрашивает он.
Клэр прикусывает губу и не смотрит ему в лицо. Ее рука лежит у него на груди.
– Я бы хотела, но не могу, – отвечает она.
– Есть кто-то другой?
Клэр кивает.
– Я понимаю, – говорит он. – Но мне все равно было приятно.
Она смотрит, как он уходит в ночь, оборачивается и машет ей рукой. В такси Клэр решила, что переспит с ним, но передумала. На мгновение ей хочется окликнуть его.
Почему она этого не делает? Не получает удовольствие, если есть возможность? Зачем отказывает себе? Думает ли она, что сохранение верности качнет весы в ее пользу или даже оправдает ее? Может, это жертва, чтобы задобрить богов? Надежда, что как-нибудь, чудом, какая-то мелочь, которую она совершит – например, оборвет лепестки с ромашки или не будет наступать на трещины в асфальте, – приведет к тому, что все станет хорошо? Нет, Клэр уже знает, что так не получится. Поздно. Что бы ни случилось, оно будет ужасно по крайней мере для кого-то из них, возможно, для всех. Как моряк в бурю, Клэр молится, чтобы достичь суши.
Она сидит на работе, когда от Гарри приходит имейл. В поле темы написано «Мэдди знает». Ее мгновенно охватывает ужас. Она зажимает рот рукой в беззвучном крике, бессмысленно смотрит на экран. Не верит словам, перечитывает их. Открывает письмо, страшась того, что увидит, но там больше ничего нет. От недостатка информации становится только хуже.
Что «знает» Мэдди? Клэр пишет ответ: «Ты уверен? Что случилось? Ты где?» Ее слова уходят в пустоту, неизвестно, придет ли ответ. Его нет. Она ждет. Пять минут. Десять. Это пытка. Посылает еще сообщение, но словно тянет оборвавшийся спасательный трос: на другом конце ничего нет.
Клэр не может усидеть за столом. Ей необходимо выйти, пройтись, убежать.
– Мне нужно уйти, – говорит она редактору. – Я вернусь.
По пути забегает в туалет, ее рвет.
Когда Клэр возвращается домой, уже поздно. Она смотрит на свое отражение в зеркале. У нее загнанный взгляд. В лице ни кровинки. Весь день проверяла телефон, ждала знакомого сигнала входящего сообщения. Страх сменился гневом. Она чувствует, что ее отсекли, бросили на произвол судьбы, покинули. Почему Гарри не пишет и не звонит? Это так просто. Пара слов в утешение, известие, наставление, прощение. На нее смотрит пустой экран. Приходят обычные имейлы от коллег и друзей, но Клэр их не читает. Они не имеют значения, как заказанный в ресторане столик во время землетрясения. Она наливает себе бокал вина, включает музыку и садится на диван. Смотрит на их фотографию, сделанную на Монмартре.
Читать бесплатно другие книги:
