Неосторожность Чехов Антон

Эпилог

Мэдди так и не оправилась после гибели Гарри и Джонни. В конце концов она вернулась к подобию жизни. Ни в один из своих домов она вернуться не могла, поэтому осталась у меня. Я знаю, она много раз думала о самоубийстве, поэтому я следил за ней, как ястреб.

– Я просто хочу умереть, – твердила она. – Поможешь?

И я, который готов был сделать для нее все, кроме этого, всегда говорил «нет». Временами я размышлял, правильно ли поступаю, не лучше ли просто отпустить ее. Ее боль была невыносима. Мы никуда не выходили, редко встречались с людьми.

Пока был жив Гарри, пока они находились вместе, мы спокойно позволяли миру строиться вокруг их брака и не завели знакомств за его пределами. Нам никто не был нужен. Люди приходили сами. Но это осталось в прошлом. Мэдди продолжали давать много лекарств. Я даже перестал ходить в клубы, боялся ее оставить, просто хотел убедиться, что она хоть что-то съела на обед или не оставила горящую сигарету возле занавески. На день нанимал сиделку, чтобы ходить в офис, но ночами мы оставались вдвоем.

Мэдди мучили кошмары. Я слышал, как она кричит, бросался к ее дверям, ждал и слушал. Иногда стучал, но чаще просто позволял ей спать дальше. Но она всегда знала, что я рядом.

– Уолтер, – звала Мэдди, – ты тут?

– Да, – отвечал я. – Хочешь, я зайду?

– Нет, мне опять приснился дурной сон.

Обычно после таких случаев я бодрствовал, пока она не успокаивалась. Иногда мне не удавалось заснуть, и я читал или занимался всякой ерундой до рассвета. Однажды мне пришлось сорваться с работы по звонку испуганной сиделки, которая сказала, что Мэдди заперлась в ванной, не выходит и не отвечает. Приехав, я стучал в дверь ванной и в отчаянии спрашивал Мэдди, что с ней. К моему облегчению, за дверью слышались какие-то звуки, вода не лилась. Я был готов позвонить в полицию, когда замок щелкнул, и Мэдди вышла, не глядя на нас. Она отрезала волосы, свои роскошные волосы, которые теперь лежали в раковине и на полу. На следующий день замки со всех дверей в квартире сняли, но я ничего не сказал Мэдди и дал сиделке прибавку, уговорив ее остаться.

Мы постепенно перевезли вещи Мэдди ко мне в дом и в городскую квартиру, но еще больше оставили. Мы собирали ее, как собираются в поездку. Взять самое необходимое, остальное бросить. Ей нужно было немного. Пальто, белье, сапоги на случай дождя, потрепанный свитер отца, ее детский плюшевый мишка. Несколько старых семейных фотоальбомов, медали за плавание. Кое-какие бабушкины драгоценности, которые не были сданы на хранение в банк. Мэдди не взяла кулинарные книги, сковородки, ножи. Словно оставила позади два десятилетия своей жизни. Не взяла никаких вещей Джонни и Гарри. Я их упаковал и отвез на склад.

Когда стало ясно, что она не вернется ни в дом, ни в городскую квартиру, я заговорил о том, чтобы продать их или хотя бы сдать в аренду.

– Мне безразлично, делай, что хочешь, – сказала Мэдди. – Я туда вернуться не могу.

Я без сожаления продал квартиру на Манхэттене. С ней у меня не было связано никаких воспоминаний. С домом было по-иному. Он не только был мне дорог, я боялся, что какой-нибудь менеджер инвестиционного фонда купит его, снесет и выстроит жуткий современный особняк, на который мне придется каждый день смотреть. Я купил его и по просьбе Мэдди снес. Сегодня там пустырь, где летом цветут полевые цветы.

На краю лимана, где Мэдди развеяла прах, мы поставили большой камень, нечто вроде валуна. Он весил несколько тонн, пришлось нанимать кран. Каменщик выбил на нем полные имена Гарри и Джонни, даты их рождения и смерти и эпитафию, которую сочинила Мэдди: «Я всегда буду вас любить». Рядом с камнем мы установили небольшую каменную скамью, у подножия Мэдди посадила цветы. Каждый день она ходила туда и сидела там часами.

На следующий год мы поженились. Это может показаться неожиданным, но удивляться нечему. Она выздоравливала, и мне это показалось правильным решением. Единственным. Я несколько раз делал ей предложение, и каждый раз Мэдди отвечала, что не готова. Благодарила за помощь, спрашивала, какой в этом смысл. Мы ведь и так вместе, неужели нельзя об этом просто не говорить? Но я все-таки просил. У меня, конечно, имелись свои причины. Отчасти я верил, что, выйдя за меня замуж, она сумеет залечить свои раны.

Были и практические соображения. Как муж я мог навещать ее в больнице. Делать для нее по закону многое, чего не мог в качестве друга. И еще, можете считать меня старомодным, но я верю в приличия, и если мы собирались жить под одной крышей, то должны были стать мужем и женой. В конце концов Мэдди уступила.

Мы сообщили об этом немногим. Нэду и Сисси, но уже позднее. Церемония прошла в мэрии, свидетелями были мой смотритель и тренер по гольфу из клуба. Обменялись кольцами. Я расплатился чеком. Потом отправились в кино. Мэдди любит кино.

Мы по-прежнему спали в разных комнатах. О сексе не шло и речи. Это было бы невозможно для нас обоих после всего, что случилось. О детях тоже не говорили, хотя можно было бы усыновить ребенка. Но это не имело смысла. Мне было достаточно того, что Мэдди теперь была моей женой. Я знал, что причиной ее согласия стала лишь смесь апатии, благодарности и страха. Во время выздоровления она начала патологически бояться оставаться одна. Мысль, чтобы ночевать одной, ужасала ее. На ночь мы всегда оставляли свет.

К счастью, я занимал в своей фирме уже достаточно высокое положение, чтобы подстроить свое расписание под Мэдди, поскольку она не только не могла оставаться на ночь одна, но и отказывалась летать. В результате я вынужден был передать ведение дел за границей другим сотрудникам фирмы. Я не виню Мэдди, но это стало еще одним из ограничений, с которыми нам пришлось жить.

Но были и хорошие дни. Мэдди опять начала играть в гольф; она не играла с детства, с тех пор, как они с отцом, который был прекрасным игроком, так часто выигрывали турниры отцов и дочерей в клубе, что им просто отдали кубок навсегда. Гарри гольфом никогда не интересовался – ему казалось, будто игра слишком медленная, поэтому Мэдди просто перестала играть. Она находилась в отличной форме, могла ударить по мячу сильнее любого мужчины. Ей доставляло огромное удовольствие пройти тридцать шесть лунок каждый день, начав ранним утром и усердствуя до вечера, какой бы ни была погода. Я к гольфу безразличен, хотя и учился с детства, но ради Мэдди готов был играть сколько угодно.

Она не обращала внимания на то, что играет лучше меня. Ей было достаточно сосредоточиться на мяче, ветре и поле. Мэдди даже нравилось содружество гольфистов, и мы часто объединялись в четверки с другими членами клуба, или она играла с кем-то еще, если меня не было. Разумеется, красота, спортивная форма и тайна, окружавшая ее, делали Мэдди очень привлекательной фигурой в клубе, и поначалу нас забросали приглашениями на вечеринки с коктейлями, танцы, обеды. Мы вежливо отказывались от всех. Одно дело было поболтать на поле, другое – пойти к кому-то домой.

Худшее время в году для Мэдди наступало, когда заканчивался сезон. Чтобы ей было получше, я купил дом во Флориде, в том же клубе к северу от Палм-Бич, где когда-то был дом у моих родителей. Там еще жили несколько старушек, которые их помнили. Дом – розовый, оштукатуренный, в колониальном испанском стиле, с бассейном, спальнями для нас обоих и маленьким помещением над гаражом – стоял прямо у поля для гольфа.

Мы стали проводить больше времени во Флориде, садились на идущий двадцать пять часов поезд до Уэст-Палм сразу после Дня благодарения и оставались там до апреля. Мэдди снова начала общаться с людьми и стала поживее. К тому времени у нее снова отросли волосы, но они уже не были такими длинными и золотыми, как раньше. Она по-прежнему не готовила, но мы начали понемногу принимать приглашения, и ей стало нравиться вечерами ходить в гольф-клуб или в загородный клуб ужинать. Там были новые друзья, люди, не связанные с ее прежней жизнью. Многие из них, по счастью, ничего не знали. У них на полках, если у них вообще были книжные полки, стояли шпионские романы, чтобы почитать на пляже, руководства по игре в гольф, несколько массивных биографий, которые, возможно, никто никогда не открывал. Еще у них имелись обычные книги для кофейного столика – с роскошными фотографиями архитектуры или садов. Для всех этих банкиров на пенсии, юристов и генеральных директоров не имело никакого значения, что Мэдди когда-то была замужем за писателем Гарри Уинслоу. Это не только позволяло ей сохранять анонимность, но и давало шанс начать все заново. В этом мире она была только Мэдди Жерве, не Уэйкфилд, не Уинслоу. Вряд ли она чувствовала себя счастливой, но ей было не так больно, и за это я был безмерно благодарен.

Она потихоньку стала возвращаться к жизни. Все началось с гольфа и с другого замечательного воскресного мероприятия – посещения церкви. Когда Мэдди переехала ко мне, я стал реже ходить на воскресные службы. Я ласково спрашивал ее, хочет ли она пойти, но она отказывалась, с горечью говоря:

– Не думаю, что Бог захочет услышать, что я ему скажу.

А на Рождество Мэдди согласилась пойти со мной. Мы не были вместе на мессе в канун Рождества уже много лет. Это случилось во Флориде, часовня Христа была украшена гирляндами и венками, в углу стоял вертеп, хор был в полном облачении, во всех канделябрах горели красные свечи. В одиннадцать вечера церковь была полна прихожан в рождественских нарядах. Праздничную радость, без сомнения, подогревал хороший ужин. Сонные дети дремали на плечах у родителей, старушки сидели рядышком.

Священник приветливо встретил нас у дверей. Он с шотландским урчанием прочел традиционную службу в канун Рождества, а дети, одетые Иосифом, Марией, пастухами и тремя волхвами, разыграли историю. Мы пели гимны, и я очень радовался, что среди них оказался мой любимый «Остролист и плющ».

Когда мы ехали домой, Мэдди сказала:

– Я забыла, как люблю ходить в церковь. Мы можем опять пойти в воскресенье?

И мы вернулись на следующей неделе, и потом приходили постоянно. На Лонг-Айленде мы тоже посещали церковь. Я оставался «воскресным прихожанином», а Мэдди начала посещать занятия по Библии и вскоре занялась делами прихода. Она работала на раздаче одежды и бесплатных обедов, навещала больных, носила еду старикам. Вскоре она вошла в совет прихода.

К тому времени я почти перестал заниматься делами фирмы – это было одно из самых легких решений в моей жизни. У меня по-прежнему был свой кабинет, куда я иногда заходил, но в основном для развлечения, потому что мне нечего было там делать, разве что изредка подписать бумаги или полистать «Уолл-стрит джорнал». Мы с Мэдди, конечно же, не зависели от моей зарплаты. Помимо моих денег, у Мэдди имелся свой трастовый фонд, за которым я теперь приглядывал. Еще у нее были деньги от продажи домов и от книг Гарри; впервые в жизни она была по-настоящему богата.

Продажи книг Гарри взлетели после его смерти, и по второй книге сняли фильм. Благодаря тому, что в нем была занята одна из самых высокооплачиваемых голливудских звезд, фильм собрал неплохую кассу. Нас, разумеется, пригласили на премьеру, но мы отказались. Мэдди не желала смотреть фильм. Я как-то выбрался в кино, фильм мне понравился, но с книгой его было не сравнить. И все же я не мог не думать о том, как Гарри радовался бы тому, что по его книге сняли кино, даже если бы то, что получилось в результате, его разочаровало. Что я точно знаю, так это то, что деньги его бы очень устроили. Его агент, Рубен, годами выпрашивал у Мэдди черновик последней книги, надеясь, что из него можно что-то извлечь. Но Мэдди позаботилась о том, чтобы книгу никто никогда не увидел.

Ну, это не совсем так. Я прочитал ее, хоть и без ведома Мэдди. В числе моих обязанностей после катастрофы оказалась и забота о собственности Гарри – в частности, мне пришлось вывозить его вещи из съемной квартиры. Вещей было немного, но там находился его лэптоп. Все остальное я разложил по коробкам и отправил на склад, а лэптоп сохранил. Пароль угадать было нетрудно – он совершенно случайно оказался «Мэдди», – так я получил возможность найти и скачать роман Гарри. В самом свежем файле было несколько сот страниц. Я отдал Мэдди компьютер, но втайне оставил себе экземпляр романа. Я сделал это из любопытства. Мэдди была еще слишком хрупка, и мне не хотелось говорить или делать что-то, что могло бы ее огорчить.

Книга оказалась хороша – во многих отношениях лучше последней книги Гарри. Она была о нас, хотя на самом деле не о нас. Наверное, так это бывает у писателей. Там была счастливая в браке пара, красивый муж, прелестная жена, милый мальчик. Их любили, ими восхищались. Был даже друг семьи. И в эту идиллию приходит молодая женщина – красивая, чувственная. Но она не похожа на змея в саду. Она умна, полна жизни, жаждет любви. Возникает роман, который приводит к разбитому сердцу и раскаянию. Есть описание их первой ночи, Парижа, поездок, времени, которое они провели вместе, – всего того, что могли знать только они двое. Поэтому я так много знаю. Гарри все описал. Разница была в том, что все заканчивалось хорошо. Муж и жена воссоединялись. Это была история прощения. Некоторые читатели, наверное, сочли был подобное завершение нереальным, даже слащавым, но мне оно показалось оправданным. Все это было, как сказал мне Гарри при нашей последней встрече, «любовным письмом» к Мэдди.

Я так и не сказал Мэдди, что читал последний роман Гарри, опасаясь, что из-за этого ее едва зажившие раны снова откроются. Я не мог этого допустить. Но книга пробудила мое любопытство. В ней было много такого, чего я не знал, чего о романе Гарри и Клэр не знал никто из нас, кроме них самих. И каждый год, без ведома Мэдди, я перечитывал рукопись, надеясь понять что-то новое о чувствах Гарри к Мэдди, о его отношении к Клэр. В этом, разумеется, было какое-то мазохистское удовольствие. Хотя я и был в романе всего лишь второстепенным персонажем, читать о себе было странно – пусть и в художественном тексте. Спрашиваешь себя: я такой? Я так говорю? Таким меня видит Гарри – или любой другой автор – на самом деле? Не знаешь, польщенным себя чувствовать или оскорбленным или и тем, и другим сразу. То, что кажется важным одному человеку, для другого незначительно. И все же я возвращался к книге каждый год, снова окунаясь в эти дни до грехопадения и переживая затем неизбежный крах.

Написана книга тоже была прекрасно – по крайней мере, меня она этим зацепила: Гарри уловил их жизнь, нашу жизнь, сделал ее узнаваемой, но и многое в нее привнес. Были слова и фрагменты, от которых у меня всегда перехватывало дыхание, сколько бы я их ни читал. Но, как это бывает с тайнами, вскоре мне стало тяжело выносить ее в одиночку. Хотелось с кем-нибудь поделиться. С Мэдди я книгу обсуждать не мог. Наши приятели по гольфу для этого не годились. И даже такие старые друзья, как Нэд и Сисси, которых мы теперь редко видели, вряд ли могли высказать объективные суждения.

Выход был только один. Я связался с Клэр. Прошло почти десять лет, ее было нелегко найти, но в конце концов я ее отследил. Она, конечно же, удивилась, когда я объявился, но была достаточно любезна, чтобы согласиться встретиться со мной за ланчем. Жила она теперь в Олд-Гринвич и попросила встретиться где-нибудь рядом с Центральным вокзалом. В этих краях я знал только йельский клуб, который и предложил.

В назначенный день – я постарался замести следы, сказав Мэдди, что у меня ланч с важным клиентом, которых в последнее время все меньше и меньше, – я вхожу в клуб впервые за много месяцев, и Луис приветствует меня у входа.

– Рады снова вас видеть, мистер Жерве, – говорит он. – Надеюсь, зима у вас прошла хорошо.

Я явился заранее, поэтому жду внизу, в холле. Ее поезд должен прийти в половине первого. В начале второго Клэр входит в клуб. Волосы у нее теперь длиннее, лицо не такое свежее, как прежде, но все еще красивое, миндалевидные глаза, пухлые приоткрытые губы. На дворе конец апреля, Клэр в элегантном сером пальто, под ним скромное, но прекрасно скроенное палевое платье до колена. Она пополнела, но ноги по-прежнему хороши. Я замечаю у нее на руке обручальное кольцо и еще одно, с крупным бриллиантом. Я встаю ей навстречу.

– Здравствуй, Уолтер, – произносит Клэр, протягивая мне руку. – Давно не виделись.

– Спасибо, что согласилась приехать – путь неблизкий.

– Я пользуюсь любым предлогом, чтобы съездить в Нью-Йорк.

– Сколько ты живешь в Олд-Гринвич?

– Четыре года.

Мы поднимаемся в обеденный зал. Там тише и уютнее, чем в шумном зале внизу. Я вижу за столиками нескольких знакомых и киваю им. Метрдотель, Мануэль, удивлен и рад меня видеть. Я тепло жму ему руку, и он приглашает нас за столик. Хотим ли мы чего-нибудь выпить, спрашивает он.

– Мартини? – спрашиваю я у Клэр.

– Нет. – Она улыбается. – Больше никаких мартини. Просто воду с газом, пожалуйста.

– А я выпью, если не возражаешь, пусть мой врач меня и осудит. С «Бифитером» и цедрой, пожалуйста, хорошо взболтанный.

Мануэль уходит с заказом, и я поворачиваюсь к Клэр, внимательно рассматривая ее.

– Рад тебя снова повидать, – говорю я. – Очень хорошо выглядишь. Жизнь за городом тебе на пользу.

Хотел бы я сказать то же самое про себя. Я, правда, только что вернулся из Флориды, и у меня красивый загар, но врач сетует на высокий холестерин и твердит, что мне надо сбросить фунтов двадцать.

Она смеется. Тот же смех. Серебряный колокольчик.

– Ох, не знаю. Наверное, грех жаловаться, но иногда я скучаю по Нью-Йорку.

– Почему ты туда переехала?

– Дэвид, мой муж, оттуда родом, и мы решили, что детей лучше растить там. Он каждый день ездит на работу, а я сижу дома с детьми.

– Сколько их у тебя?

– Пока двое мальчиков, но я на шестом месяце, жду третьего.

– Поздравляю. Сколько мальчикам?

– Девять и три.

– Чудесная жизнь.

– Да. Немного скучно, но у нас там замечательные друзья, и мы с Дэвидом стараемся проводить хотя бы одни выходные в месяц вдвоем в Нью-Йорке. Останавливаемся в отеле, ходим в театр, встречаемся с друзьями, осваиваем новые рестораны.

– А где работает Дэвид?

Муж Клэр работает в финансовой сфере. В крупном банке, но подумывает через пару лет начать свое дело. У него гарвардская степень МВА. Познакомились на вечеринке. Медовый месяц провели на Галапагосах.

Мы какое-то время болтаем о ее жизни.

– А ты как, Уолтер? Как Мэдди?

Я рассказываю. Про Мэдди, про то, что случилось за годы, прошедшие после катастрофы. Как изменилась наша жизнь. Про наш брак. Флориду. Но не про книгу.

Приносят ланч. Я заказал мучной суп и стейк с кровью. Балую себя при первой возможности. Клэр ограничилась лососем, большую часть которого оставляет на тарелке.

– Так зачем ты хотел меня видеть? – спрашивает она. – Не верю, что ты мне ни с того ни с сего позвонил после того, что случилось, спустя столько лет, просто чтобы поболтать ни о чем.

И я рассказываю ей о рукописи, о том, что я – единственный, кто ее читал. О том, как она хороша, что перечитываю ее каждый год. Еще я даю ей понять, что она вызывает больше вопросов, чем дает ответов. Так ли все было в действительности? Так ли все происходило? В ней слишком много пробелов. Может, Клэр поможет мне их заполнить?

– Это было очень давно, Уолтер, – говорит она. – Я была так молода.

Но я настаиваю, и Клэр в конце концов уступает. Мы говорим об их романе, о Париже, у нее на глаза наворачиваются слезы, когда я вторгаюсь в слишком личное. Мне нужны подробности, которые бывают болезненными.

– Я об этом долго не вспоминала, – произносит Клэр. – Старалась не думать.

Она встает, извинившись, и уходит в туалет. Когда она возвращается, вид у нее более спокойный. Макияж приведен в порядок.

– Прости, – говорит она.

Мы заказываем кофе.

– А выяснили, что случилось? В чем причина катастрофы? – спрашивает Клэр.

– Отчеты не дали однозначного ответа.

Она кивает.

– Как думаешь, что произошло?

Этот вопрос я задавал себе много раз. Даже нанимал частных детективов, чтобы просмотреть медицинские отчеты и доклад комиссии по безопасности на транспорте.

– Не знаю, – отвечаю я. – Вопреки тому, что писали в газетах, я не верю, что Гарри сделал это нарочно. Книга шла хорошо. Он обожал Джонни и никогда бы не причинил ему зла. И он по-прежнему любил Мэдди, сказал мне, что постарается вернуть ее. Более того, я уверен, она бы его приняла. Насколько я могу судить, у него не было причин убивать себя и сына.

– Тогда что?

– Вероятно, ошибка пилота, но Гарри был опытным летчиком. Могло заблокировать клапан. Или они столкнулись с птицей. Комиссия не нашла признаков технической неисправности, но самолет сильно пострадал. Конечно, производители прислали своих адвокатов, те утверждали, будто дело не могло быть в самолете, размахивали пачками документов, подтверждающих надежность самолета и самой конструкции. Нет, это загадка.

– Я тоже часто об этом думала, – вздыхает Клэр. – И тоже не могла найти убедительную причину. Сначала считала, что меня Бог наказал за то, что спала с женатым мужчиной, но потом поняла, что это не меня наказали. – Она усмехается. – Вот всегда оно так, да? Молодым кажется, что все вертится вокруг них.

Мы переходим Вандербильт-авеню, и я прощаюсь с Клэр у дверей вокзала.

– Знаешь, на этой неделе десять лет, как все случилось. Я думала, может, ты мне поэтому позвонил.

– Десять лет – долгий срок.

– Но как удивительно все сложилось! Ты получил то, чего всегда хотел.

– Не могу сказать, что вижу это именно так.

– Нет?

– Нет, я бы предпочел, чтобы Гарри и Джонни были живы.

– Но тогда бы ты не женился на Мэдди. Она бы не была только твоей.

– Я никогда не хотел, чтобы она была только моей. Я люблю ее. Всегда любил. И всегда хотел одного: чтобы она была счастлива. Но она меня не любит так, как любила Гарри.

– Но ей очень повезло, что у нее есть ты.

Меня ее слова обижают.

– А ты себя виноватой совсем не чувствуешь?

– Виноватой? В чем?

– В том, что случилось. В той боли, которую ты причинила.

– Я? Нет, по-моему, ты не понимаешь.

– Чего я не понимаю?

– Я невиновна. Я была молода, и я была влюблена.

– То есть это вина Гарри?

– Да. Это был его выбор. Я оглядываюсь на себя, на ту, какой была тогда, и вижу, какая я была наивная. Кажется, это было так давно. Ирония в том, что в итоге я победила. Хотя бы в каком-то смысле. Было время, когда я так не думала.

– Ты о чем?

Клэр улыбается и кладет мне руку на плечо:

– Я любила его, понимаешь? Я никогда не узнаю, любил он меня по-настоящему или нет, но уверена, что свою семью Гарри любил больше. Теперь, когда у меня дети, я понимаю, почему он сделал такой выбор. И, конечно, мы никогда не узнаем, как все могло бы повернуться. Но я старалась все исправить. И мне повезло, я встретила того, кто меня любит такой, какая я есть, несмотря ни на что.

Клэр смотрит на часы.

– Прости, мне пора. Мой поезд сейчас уйдет. – Она быстро целует меня в щеку. – Спасибо за ланч. Приятно было с тобой повидаться.

Клэр поворачивается, но останавливается и вынимает из сумочки конверт.

– Я не знала, отдам ли его тебе. Столько времени прошло. Теперь, думаю, можно. Расскажи Мэдди, если захочешь.

Она отдает мне конверт. Обычного размера, желтоватый. На нем чернилами написано мое имя.

– Прощай, Уолтер, – говорит Клэр.

Я смотрю в ее темно-карие глаза, и на мгновение она становится похожа на ту девушку, которой была, и я понимаю, почему мы все были так ею ослеплены.

Я наблюдаю, как Клэр спускается по парадной мраморной лестнице, а потом быстро идет через бурлящую толпу к своей платформе.

Я возвращаюсь в клуб и поднимаюсь в читальню на третьем этаже. Послеобеденная тишина, здесь почти пусто. Несколько пожилых членов клуба вроде меня дремлют в креслах. Молодые, подтянутые и резвые уже вернулись на работу. Я сажусь возле окна. Появляется официант, спрашивает, нужно ли мне что-нибудь. Я подумываю о скотче с содовой, но вместо этого прошу кофе. Мне еще вести машину за город, к Мэдди.

Я вынимаю конверт из внутреннего кармана пиджака и подсовываю большой палец под клапан. Он открывается легко. Бумага толстая, дорогая. Обрез мраморный. На обратной стороне конверта вытиснен адрес в Олд-Гринвич. Внутри три фотографии. Они разной давности и размера. Я быстро их перебираю. Я не видел ни одну из них прежде.

На первой мы семеро: Клэр, я, Мэдди, Гарри, Джонни, Нэд, Сисси. Сделана она на пляже. Гарри стоит в центре, обнимая Мэдди. Оба смеются. Их волосы треплет ветром. Джонни стоит по другую сторону Гарри. Я рядом с Мэдди. Клэр, в бикини, около меня. Удивительно, какие мы все молодые. Даже я, никогда не ощущавший себя по-настоящему молодым, поражаюсь, насколько тверже были мои мышцы, насколько глаже лицо.

Я помню тот день. Мы попросили какого-то прохожего сфотографировать нас. Этот снимок – как удар. Я не видел фотографии, на которой мы все вместе, много лет. Спрятал все, что у нас были, чтобы не расстраивать Мэдди. Я смотрю на снимок несколько минут, оцепенев от воспоминаний. Мне хочется вернуться туда.

Официант приносит кофе, пробуждая от мечтаний. Я подписываю чек и смотрю на обратную сторону фотографии. Там дата и слова: «Пляж Джорджика», написанные черным фломастером.

Я беру вторую фотографию. На ней Гарри и Клэр. Они, судя по всему, в Париже, и я тихо радуюсь своей догадливости, когда вижу на обороте слова «Базилика Сакре-Кер». Они стоят рядом, как молодожены. Во мне просыпается юрист. Это доказательство, прямая улика, если хотите. Не то чтобы я сомневался, но теперь наконец у меня в руках физическое свидетельство того, что все случилось на самом деле.

Последняя фотография – рождественская открытка. На ней портрет счастливой семьи. Клэр и ее муж сидят на зеленом газоне с двумя мальчиками и золотистым лабрадором. У мужа темные волосы, как у Клэр, он красив, строен, у него белые зубы. Выглядит совершенно безгрешным, как троеборец. Его рука лежит на плече младшего сына, уменьшенной копии отца. Другой мальчик значительно старше, он стоит рядом с матерью. В отличие от брата он светленький, у него голубые глаза. В нем есть что-то очень знакомое.

Что сказала Клэр, сколько старшему сыну? Я быстро подсчитываю в уме. Все сходится. Она знала, что беременна, в день похорон? И все эти годы она ничего не сказала, ни о чем не попросила. Я убираю фотографии обратно в конверт и кладу его в карман.

В тот вечер я еду за город и возвращаюсь домой до ужина. Когда я вхожу, Мэдди сидит в библиотеке, смотрит в телевизор. Рядом с ней полупустой стакан водки с содовой, запотевший от льда, отчего под ним образовалась лужица. Весь стол покрыт следами от стаканов. Я включаю свет и ставлю под стакан подставку. Вечерами еще прохладно, и я развожу огонь в камине. Мэдди молчит.

В это время года ей трудно. Мы редко об этом говорим, но я знаю, что каждая годовщина катастрофы дается ей нелегко. Я ничем не могу помочь ей, разве что следить, чтобы в доме было достаточно водки, сигарет, прозака и амбиена. Несмотря на боль, которая переполняет Мэдди, она отказывается уезжать. Год за годом я предлагаю остаться во Флориде, но Мэдди не соглашается. Ей важно находиться здесь, как можно ближе к тому месту, где муж с сыном были живы.

Как всегда, когда мы не заказываем еду на дом, я готовлю. Никогда толком не умел. Но Мэдди безразлично. Я мог бы подать ей что угодно – филе от Лобеля или кошачий корм, – и она бы съела это.

– Как твой ланч? – спрашивает она, разрезая пережаренную баранью отбивную.

Я ценю, что она спрашивает. Это усилие с ее стороны. Врач ее к этому побуждал. Я знаю, ей совершенно все равно, как я провожу дни. Разумеется, именно сегодня, если бы я ей сказал, где был на самом деле и с кем, она бы проявила интерес.

– Отлично. Старое дело. Подчищали хвосты.

– Хорошо.

Мэдди уже утратила всякий интерес. Мы едим молча, за старым кухонным столом, покрытым желтой клеенкой, где сидели в прошлой жизни Женевьева и Роберт. Мы решили, что парадная столовая, та, где обои от Зюбера, нам не подходит.

Я смотрю на Мэдди. Она постарела, ее измучили заботы, но у меня от нее по-прежнему перехватывает дыхание. Как всегда, хочу сказать ей, что люблю ее, и не могу. Это ее только расстроит. Ей больно думать о любви. Поэтому я просто шепчу эти слова про себя, как молчаливую молитву.

После ужина Мэдди ложится, а я мою посуду. Потом наливаю себе бренди, открываю окна и включаю музыку Верди. Надев пальто – апрельские ночи прохладны, – я выхожу на газон за домом, взяв с собой бокал, и сажусь на один из деревянных пляжных стульев. Вечер прекрасен. В небе тысячи звезд.

Воздух ласкают звуки «Травиаты». Мой ум волен размышлять, открываться воспоминаниям. Я скольжу взглядом по знакомому пейзажу. Ночами лиман ярок, словно он из иного мира. Тенистые силуэты деревьев стоят как старые друзья, тихонько шелестя на ветру. Я люблю эту мрачную фугу цвета: пурпур, серебро и черный. Ближайшее ко мне дерево, футах в пятнадцати, хорошо освещено светом из окон дома. Оно возвышается надо мной, слегка клонясь, словно тоже слушает музыку. Я смотрю, как его ветви уходят под купол молодой листвы. Меня поражает, как запутанны и как прекрасны эти ветки, какая непостижимая филигрань, такая сложная и такая простая, как бриллиантовая россыпь. Как высоки, как изящны, как благородны эти деревья, как долго они росли и как легко могут упасть.

Сильный ветер. Человек или природа. Не имеет значения. Я мог бы позвонить завтра садовнику, велеть срубить деревья и превратить их в перегной. Мы все уязвимы. Я долго размышляю о фотографиях, о том, что хотела поведать мне Клэр.

Я заношу бокал в дом, достаю конверт из кармана пиджака, висящего на одном из кухонных стульев, и иду с ним в библиотеку. Огонь еще горит, я мешаю угли кочергой. Музыка Верди наполняет комнату. Пламя поднимается выше. Я беру фотографии, конверт и бросаю их в огонь. Стою и жду, пока от них не останется ни следа, прося про себя прощения.

Все это было много лет назад. Я по-прежнему думаю о Клэр. О Мэдди. О Гарри и Джонни. Они никогда не покидают моих мыслей. В моем воображении они все еще здесь – смеющиеся, молодые. Мы с Мэдди уже старые. Она медленно умирает в соседней комнате, дыша через респиратор, усохшая фигурка, свернувшаяся в постели. За ней круглосуточно смотрят сиделки, занавески в комнате задвинуты. Она так и не бросила курить. Спорить было бесполезно. Мэдди попросила привезти ее умирать сюда из Флориды, и я уступил. Это было последнее, что я мог для нее сделать. Поэтому я нанял «Скорую помощь», чтобы ее отвезли, а сам ехал следом на машине.

– Спасибо за все, – повторяет она.

Я сижу, держа ее за руку, в затененной комнате, стараюсь быть сильным ради нас обоих, но знаю, что она втайне чувствует облегчение, потому что наконец-то освободится. Я ничего для нее не сделал, а она была для меня всем.

– Все хорошо, любовь моя, – шепчу я. – Отдыхай. Скоро все кончится. Ты снова будешь с ними, обещаю.

И я знаю, что Мэдди отчасти уже с ними, на ее губах едва заметная тень улыбки, она радуется покою, которого так долго была лишена. Последние десятилетия ее жизни стали для нее своего рода адом, и я часто думал, как мог Бог создать существо столь совершенное, прекрасное и чистое, как Мэдди, только для того, чтобы мучить его. Это жестоко. Бессмысленно. Это напоминало мне о художниках, которых нацисты отправляли в газовые камеры в концлагерях. Обо всех поэтах, музыкантах, танцорах, людях, которые годами учились, годами отказывали себе во всем, чтобы даровать надежду и делать жизнь полнее, – и их убили, уничтожили, их голоса умолкли навеки. Почему? Зачем обладать талантом, если тебе не дают им воспользоваться?

Мэдди не сделала ничего дурного, но ее обрекли на страдание. Я знаю, в глубине души она винила себя.

– Если бы только я не уехала в Мексику! – кричала она много раз.

Я говорил ей, что это не ее вина, случившееся не имело к ней отношения, но она не могла заставить себя поверить мне. Ее врачи пытались делать то же самое, но результаты были те же. Человеческому сердцу нужен груз, оно должно брать на себя ответственность за свои потери, иначе оно разорвется.

Прах Мэдди я тоже развеиваю над лиманом. Пришло всего несколько человек. Нэд и Сисси рядом со мной, но Нэд больше не может управлять каноэ. Я позвал на помощь молодых – внуков наших друзей. Они гребут, вывозя меня на середину лимана, и я молча плачу, осторожно разбрасывая похожие на пыль останки над водой. Меня поражает, насколько они легкие и нематериальные на ощупь. Когда-то они были той, кого я любил больше всего на свете, ее кожей, ее глазами, ее волосами. Все превратилось в прах. В ничто. Растворилось в воде. Ушло. Но я знаю, что именно здесь Мэдди хотела находиться, и счастлив, что смог соединить их в смерти.

На следующий день на кенотафе выбивают ее имя и даты рождения и смерти – рядом с мужем и сыном. Я утешаюсь тем, что, если есть рай, они теперь вместе. По крайней мере, я об этом молюсь.

Я годами жил с призраками. Призраки Гарри и Джонни, призрак моего отца и, даже когда она была жива, призрак Мэдди. Они преследуют меня, не в силах умереть до конца, потому что живы в моей памяти. Они – мои герои, моя Полярная звезда, и я старался следовать за ними всю жизнь. В конце концов мне остается только боль несбывшегося. Мы принимаем в жизни много верных решений, но именно неверные нельзя простить.