Фаина Раневская. Психоанализ эпатажной домомучительницы Вашкевич Элла

Секрет успеха

Психолог изучающе поглядывал на Раневскую. Было видно, что настроение у нее нехорошее, глаза слишком возбужденно блестели, рот часто кривился сердитой гримасой. Психолог ожидал взрыва. Но к его удивлению, она спокойно прошла к дивану, устроилась на подушках и завернула ноги в плед, не сказав при этом ни одного резкого слова. Потом посмотрела на Психолога и фыркнула с насмешкой. Лицо ее тут же расслабилось, и недовольная гримаса исчезла. Будто она задала себе какой-то вопрос, помучилась некоторое время в поисках ответа, и вот готово — задача решена, можно выбросить проблему из головы.

Она заговорила с напористой резкостью, но без агрессии:

— Сейчас вы будете подобно журналистам или молоденьким актрисам спрашивать, в чем секрет моей известности. Я же вижу! У вас то самое выражение лица, с которым задают этот вопрос. И не отнекивайтесь, я слишком стара и поэтому вижу несколько больше, чем полагается. Вы выглядите как хирург, который уже занес скальпель над несчастным пациентом. Приготовились разрезать и поставить диагноз? А может, не надо резать? Может, я сама все скажу. Хотите?

По глазам вижу, что хотите. Так вам правду сказать или соврать красиво? Опустите скальпель, молодой человек! Я ведь уже сказала, что будет только правда. Или вы думаете, что я пришла сюда, чтобы врать?

Когда мне задавали такой вопрос, я всегда говорила, что нужно много и упорно работать ради популярности. А еще — не нужно играть на сцене, на сцене нужно жить! Каждую роль нужно проживать внутри себя, каждого персонажа, даже «Кушать подано!». Молоденькие актрисы слушали раскрыв рот. Они буквально ловили каждое слово, а потом вздыхали о собственном неумении проживать роли.

Но знаете, это ведь только часть правды. Вы можете выпрыгнуть из шкуры, испукаться, старательно вживаясь в роль. Вы вживетесь в нее настолько, что перестанете быть собой, превратившись в своего героя. И при этом — не станете популярным. Вас не будут узнавать на улицах, хотя ваше лицо смотрит чуть не с каждой киноафиши. Вашу фамилию будут забывать, и, обсуждая фильм, зритель будет нетерпеливо щелкать пальцами, объясняя: «Да там этот играл… ну этот, да как же его фамилия? Вылетело из головы! Да это и не важно…»

А можно сыграть крошечную роль. Малюсенькую настолько, что даже в титрах фильма вас не сразу заметят. И проснуться известным на весь Советский Союз. Из-за двухминутной роли. Спросите у кого угодно о фильме «Подкидыш». И знаете, что вам скажут? «Это там, где “Муля! Не нервируй меня!”… Потерявшаяся девочка, перипетии сюжета, мальчик, готовый сбежать из дому… Все это неважно. В историю прочно вошло только это: «Муля! Не нервируй меня!»

Понимаете, люди любят тех, кто на них похож. Или хотя бы на их родственников, знакомых. Если они узнают в персонаже какие-то родные черты, то немедленно чувствуют близость. Этакое родственное чувство. Все мои героини были такими. В каждой из них любой человек мог найти что-то свое, близкое и родное, или хотя бы знакомое. Конечно же, я была просто обречена на популярность.

Лялю можно встретить чуть не на каждом углу. И пусть современные Ляли не носят таких зонтиков с кисточками, пусть у них другие шляпки или они вовсе обходятся без них, пусть модные сумочки… Пусть! Но это все внешние отличия, и Ляли по-прежнему победно шествуют по нашим улицам. И люди их узнают. И, увидев Лялю на экране, они немедленно аплодируют. Потому что среди их знакомых есть не одна такая Ляля.

Вы помните Розу Скороход из «Мечты»? Никого уже не интересует просоветская подкладка фильма, беды и мечтания глупой деревенской девчонки или инженера-неудачника. Могут забыть и о ней, и обо всех других героях фильма. Могут забыть даже о самом Ромме, хотя он был режиссер удивительного таланта. А вот Розу Скороход будут помнить. Потому что их много в мире, таких Роз.

Знаете, а у меня из-за этой роли чуть не возникли крупные неприятности. Ведь по сценарию Роза — отрицательный персонаж. Этакая злобная и жадная хозяйка меблирашек, которая душит все прогрессивное и нещадно эксплуатирует безответную прислугу. А моя Роза вышла довольно симпатичной. Более того, вызывающей сочувствие! Немыслимо для советского фильма.

Но сами подумайте, ведь для любой женщины Роза Скороход — персонаж близкий и понятный. Мать, которая выпрыгивает из шкуры, чтобы вырастить единственного любимого сына. Работает на износ, чтобы обеспечить ему образование. Не ради себя она копит деньги, дерет три шкуры с постояльцев и шпыняет служанку. Нет! Все — ради сына. И мечта Розы Скороход понятна любому человеку: ей хочется, чтобы у сына все было хорошо, чтобы он был счастлив. А кто ж не хочет хорошего для своих детей? Кто не желает им счастья? И эта бывшая прачка, перестиравшая горы солдатского белья, добившаяся в конце концов «успеха», став хозяйкой гнусных меблирашек, готова перегрызть горло всему миру ради своего сына — и это понятно зрителям!

Говорят, что Теодор Драйдер избавился от убивающей его депрессии, когда познакомился с мадам Скороход. Я не удивляюсь.

Вы знаете, почему зрители до сих пор аплодируют Отелло? Потому что каждому близка история мужа, подозревающего жену в неверности! «Анну Каренину» будут читать и перечитывать еще поколения. Кто-то — зачитывая до дыр историю несчастной любви Анны, а кто-то — историю счастья Кити Щербацкой, выискивая в страницах рецепты для себя. Вы обращали внимание, что большинство людей, читавших «Войну и мир», пропускали батальные сцены, и даже переживания князя Андрея на поле битвы, когда он лежит раненый и рассматривает блеклые краски неба, многим не слишком интересны. Зато до боли в глазах все вчитываются в сцены великосветской жизни. Думаете, дело в том, что кого-то в Советском Союзе интересует, что ели на завтрак графья? Ничего подобного! Интересует их всех личная жизнь: в кого и как влюблялась Наташа Ростова, почему не вышла замуж Сонечка… Те, кто читает впервые, гадают — а за кого же выйдет замуж Наташа? А помирится ли князь Андрей с Наташей? И тут же примеряют на себя этот костюмчик: а если бы я был на месте князя Андрея — простил бы неверную невесту? Или: а если бы я была на месте Наташи — да никогда в жизни не изменила бы такому жениху, как князь Андрей!

Вы никогда не задумывались, почему так тяжело для многих читать Достоевского? Тут все очень, очень просто: Достоевский — это лупа, через которую нам показываются все наши недостатки, все темные стороны нашей души. А ведь даже признаться себе в существовании внутри этой темноты очень тяжело, не то что рассматривать через лупу… И все равно читают, потому что эта темнота живет в каждом.

Как видите, секрет успеха очень прост. Достаточно всего лишь показать людям их самих. Ведь по большому счету каждому интересен лишь он сам. Помните Пушкина? «Евгений Онегин»…

Я — последняя буква алфавита. Так учат детишек, приучая их к жизни в обществе. Но сколько бы ни учили, все равно «Я» всегда будет для каждого человека на первом месте. И даже героически бросаясь на амбразуру, герой делает это для себя — защищая своих детей, например. То есть обеспечивая себе бессмертие в собственных детях…

Вы же психолог, молодой человек. Вы должны знать, что если вы будете говорить с человеком о нем самом, то прослывете прекрасным собеседником. Если о себе — эгоистом, с которым и поговорить-то не о чем.

Поэтому, обдумывая роль, вживаясь в нее, я всегда делала очень простую вещь: искала прототип в реальной жизни. Как-то в провинциальном театре мне довелось играть акушерку Змеюкину в чеховской «Свадьбе» [25]. Когда я готовила роль, всплыло воспоминание детства. Напротив нашего дома был другой дом, и видно было через окна все, что там происходит. Я наблюдала за балом в офицерском собрании. Это была квинтэссенция пошлости. И я клялась, что никогда не буду так взвизгивать, обмахиваться носовым платком или веером, так противно хохотать и гримасничать. Но все это пригодилось — для Змеюкиной. Она взвизгивала, обмахивалась веером, хохотала и гримасничала, как те дамы в офицерском собрании…

А во время Гражданской войны одна дама пригласила нас на чтение своей пьесы. Заманила, пообещав пирог с чаем. Было голодно, и, конечно, на пирог мы не то что пошли, а побежали резвой рысью. И она читала… читала и читала… всхлипывая и смеясь собственным строкам, не видя даже, что ее гости не слушают ни единого слова, а лишь глотают слюнки — в квартире одуряюще пахло печеным хлебом. Она измучила нас до невыносимости. Я была готова убить ее, разделать тут же на месте, зажарить и съесть — в назидание всем сочинителям дурных пьес. Ее Христос, страдающий в Гефсиманском саду, вызывал лишь омерзение, потому что пахло хлебом, а она, столь тонко «понимающая» Христа, не могла сообразить страдания проголодавшихся людей… Между прочим, пирог был с морковью. Есть и более неподходящая начинка для пирога, но я затрудняюсь ее придумать.

Через много лет мне довелось играть даму, читающую свою пьесу [26]— такую же уродливую, как та, что я слушала в молодости, сходя с ума от запаха еды. Я вспомнила пирог с морковью, рыдания и смех авторши пьесы — и роль была готова! Честное слово, если бы Чехов не умер задолго до Гражданской войны, я бы поклялась, что он был знаком с этой любительницей морковных пирогов!

Каждый человек любит себя, озабочен собой, и об этом должны помнить актеры. Только жизнь, настоящая жизнь может заставить зрителя плакать или смеяться. Покажите зрителю эту жизнь — поворачивая подзорную трубу то так, то этак, уменьшая или увеличивая какие-то черты по необходимости, но так, чтобы все было узнаваемым, — и зритель наградит аплодисментами и запомнит актера. Даже если этот актер произнес всего лишь одну фразу. Или не произнес вообще ни одной…

Одиночество в толпе

Психолог разложил на столе старые фотографии, всмотрелся в них, задумчиво перевернул, смешивая на столе в кучу, как карты. Внезапно что-то заинтересовало его. Он поднял сначала одну фотографию, потом другую, но смотрел отчего-то не на лицевую, а на оборотную сторону.

— Думаешь, с обратной стороны она красивее получилась? — полюбопытствовал Бес, возникший в кресле. Он резво выбросил руку в сторону и подхватил стакан, который уже покачивался на самом краю тумбочки.

— Это хорошо, что сегодня без битой посуды, — заметил Психолог. — А то уборщица жаловалась. Что же до фотографий, то сам посмотри.

Бес аккуратно наколол на коготь несколько снимков, покрутил их перед глазами. Пятачок его удивленно сморщился.

— Ну и что тебе здесь не так? — он сбросил снимки на стол. Странное дело, никаких проколов от когтя на них не осталось.

— А ты подписи видел? — Психолог постучал пальцем по фотографиям. — «Моя мама», «Мой папа»…

— Не понимаю, что тут такого? — пожал плечами Бес и откинулся на спинку кресла. Вновь раздался протестующий скрип. — Ну, мама, папа… И что? Что ты крутишь эти фотографии, будто увидел неизвестную истину?

— Да кому в голову придет так подписывать фотографии?! — воскликнул Психолог. — Ну, сам подумай! Бывают, конечно, фотографии с подписями, но это или дарственные надписи по типу «Дорогому сыночку/доченьке/племяннику» или отметка даты, когда был сделан снимок. В крайнем случае — «Я с Рокоссовским на параде, 19… год»! Это если с посторонним для семьи человеком. Но тут-то фотографии семейные. Ты бы подписал так снимок своей матери? Чтобы, значит, не забыть, что это твоя мама, а?

— У меня и мамы-то никогда не было, — фыркнул Бес. — Но вообще я идею уловил. Действительно странно. А где ты накопал эти снимочки-то?

— Ну, сами фотографии стандартные. Используются во всех книгах о Раневской, во всех документальных фильмах, — вздохнул Психолог. — Ничего особенного. А вот оборотную сторону я впервые увидел в «Серебряном шаре» [27]. В мозгах и застряло. Странные ведь подписи.

— Всякое бывает, — помотал головой Бес. — Вас, людей, иногда и не поймешь. Полное отсутствие логики. Зачем то или иное делаете — и сами не знаете.

— Ошибаешься. Тут как раз присутствует внутренняя логика, и такие подписи были сделаны неспроста.

— Похоже, ты сейчас лопнешь от желания изложить свеженькую идею, — заметил Бес. — У тебя озарение? На голову упало яблоко? Давай выкладывай, не страдай!

— Знаешь, мне недавно предложили еще одно объяснение «феномена Раневской», — смущенно сказал Психолог. — Оригинальное объяснение, правда, его сложно назвать научным. Но в него отлично вписываются все известные факты, в том числе и эти подписи на обороте фотографий. Теория, которая объясняет, почему у человека иногда возникает такое сильное эмоциональное отторжение от семьи, что ему приходится напоминать себе даже о том, кто изображен на семейных фотографиях. Ведь фактически такие подписи — это уговаривание себя, что вот это — мама, а не какая-то посторонняя женщина, пусть даже и хорошо знакомая, а это — папа, а не случайно встреченный мужчина…

— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовался Бес. — Давай это объяснение на стол. Иногда самое интересное находится вне науки.

— Да тут вообще парапсихология, чтоб не сказать эзотерика, — махнул рукой Психолог. — Полет фантазии.

— Но похоже, что этот полет тебя очень зацепил, — отметил Бес. — Не скромничай, как девушка на первом свидании. Выкладывай. Иначе ведь не успокоишься, я тебя знаю.

— Ладно. Но если будешь смеяться, я с тебя шкуру сниму. И повешу на стенку, чтоб кабинет украсить. Или коврик сделаю, — предупредил Психолог почти сердито. Ему очень хотелось рассказать все Бесу, но он боялся насмешки.

— Не буду! Вот честное слово, не буду смеяться! — Бес обезоруживающе выставил перед собой ладони. — Рассказывай!

— В общем, речь идет о подмене души. — Психолог метнул на Беса испытующий взгляд, проверяя — не смеется ли приятель. Но выражение лица Беса было абсолютно серьезным, даже пятачок не морщился. — Теория такая: при зачатии вселяется душа. Но случается, что через несколько месяцев по каким-то причинам душа может уйти, а на ее место вселяется другая. Вот тогда рождается ребенок, у которого с родителями возникают психологические проблемы. Они совершенно чужды друг другу. Родители подсознательно знают, что это — не их дитя, и соответственно не могут любить такого ребенка, как любили бы своего. Ну а ребенок, с одной стороны, ощущает недостаток любви от родителей, а с другой — эмоциональное одиночество, более того — эмоциональную чуждость тех, кто является его семьей. Что и является причиной возникновения различных комплексов, в том числе и комплекса недолюбленного ребенка.

— Душа, значит, — медленно сказал Бес, закуривая сигару. — Вы в своем материализме уже дошли до того, чтобы приплетать душу к психологии. Оригинально.

— Ну, назови это частью всемирного информационного поля, — пожал плечами Психолог. — Знаешь ведь эту теорию, так? Поле, которое окутывает всю Землю. Говорят, что некоторые люди могут подключаться к нему, получать информацию. Будто бы Менделеев именно так открыл свою периодическую систему. И Никола Тесла был постоянным пользователем этого информационного поля.

— Еще одна удобная теория, — кивнул Бес и разогнал сигарный дым ладонью. При этом запахло грозой, а Психолог почему-то подумал о прохладных горных вершинах, укрытых снежными шапками. — Подтвердить эту теорию пока не смогли. Но и опровергнуть с уверенностью тоже. Мало ли что информационное поле никто не видел, не трогал и не зафиксировал никакими приборами! В конце концов, радиацию когда-то тоже не могли фиксировать приборами, так как приборов таких попросту не было. Но радиация-то была…

— Между прочим, уж ты-то мог бы или подтвердить, или опровергнуть, — заметил Психолог. — И в том, что касается души, подселения и так далее, и в том, что касается всемирного информационного поля. Уж ты-то знаешь наверняка и без всяких приборов.

— Ты что, думаешь, что мы — дикие твари, живущие без правил и законов? — возмутился Бес. — К твоему сведению, у нас строжайшие каноны. И особо оговорены правила обращения и общения с людьми. И нарушать я их не собираюсь. Так что придется тебе, друг мой, самостоятельно выяснять, где истина — есть ли информационное поле, нет ли его, есть ли душа, или то, что упорно взвешивают ваши ученые, таковой не является.

— Струсил, значит? Сказать боишься? — Психолог попытался взять Беса «на слабо».

— Струсил, — легко согласился Бес. — Я, конечно, понимаю, что дальше Преисподней не сошлют. Но ты даже не представляешь, какие у нас имеются гнусные местечки!

— Примерно так я и думал, — вздохнул Психолог. — А знаешь, что мне больше всего понравилось в этой теории с подменой души? Говорят, что такие подмены чаще всего происходят на переломах истории. Войны и революции — вот среда, в которой одна душа подменяет другую. И случается это будто бы для того, чтобы выполнить какую-то задачу. Даже — сверхзадачу. Чаще всего подмена является попыткой создать новую линию. Например, династию ученых, артистов, писателей и так далее. Но бывает, что речь не идет о потомстве, а задачу должен решить тот самый первый, подмененный…

— Любопытно, — усмехнулся Бес. — Получается, что у твоей протеже была некая сверхзадача. И она ее решала всю жизнь. И в чем же задача состояла, по-твоему? Какие задачи могут быть у артиста? Сыграть тень отца Гамлета? Офелию на балконе, выслушивающую серенады юного Ромео?

— Показать нам нечто… — Психолог привычным жестом взъерошил волосы, глаза его блестели. — Нечто очень, очень важное.

— И что же это? — Бес наклонился вперед, заглядывая в лицо приятеля.

— Одиночество, — Психолог вздохнул. — Одиночество среднего человека. Обыкновенного. Ничем не выдающегося. Обычное такое, банальное одиночество среди множества других людей. Понимаешь?

— Не совсем, — признался Бес. — Как это может быть — одиночество среди людей?

— А как может быть та пустота внутри, о которой ты рассказывал? — тут же парировал Психолог. — Помнишь, ты как-то говорил, что самое страшное там, у вас — это то, что не ощущается Его присутствия. А ведь вас там множество. Есть с кем пообщаться.

— Ну, в общем-то да, — согласился Бес. — Но ты сравнил! Он — и люди…

— Фаина Георгиевна прекрасно сформулировала такое одиночество, — задумчиво сказал Психолог. — Она говорила, что человек одинок, когда ему некому рассказать свои сны. А еще она утверждала, что ребенка с первого класса школы нужно учить науке одиночества. Понимаешь, она считала одиночество — наукой! Обязательным предметом, который необходимо изучать каждому.

— Интересная мысль, — усмехнулся Бес, но усмешка была невеселой, скорее — печально-задумчивой, будто вспомнилось ему что-то очень личное и болезненное, чем невозможно поделиться ни с кем, даже с самым близким, а необходимо пережить, переболеть самому.

— Ты посмотри, кого она играла всю жизнь! — Психолог потряс списком ролей, как оружием. — В кино, в театре… Ну, за исключением периода заштатных, периферийных театров. Там она играла все подряд, множество ролей. Но в московских театрах и кино — только одиноких людей. Плохих или хороших — неважно. Главное — одиноких. Вот, посмотри… Манька в «Шторме» — ну совершенно отвратный персонаж. Бандитка, спекулянтка, пробы поставить негде. Сыграно, кстати, блестяще. Так вот, даже она определяет себя как сироту. Говорит, что родители умерли. А на вопрос о наличии мужа отвечает, смущаясь: «Барышня я…» [28]И видно, что неуютно ей от того, что она так одинока, и не к кому прислониться. И пусть она — гадина, но одиночество делает ее жалкой, уязвимой и даже в чем-то симпатичной. Недаром многие зрители приходили на спектакль только ради того, чтобы посмотреть на Маньку, а потом, когда эпизод заканчивался, уходили, не дожидаясь окончания пьесы. Да вот, взгляни…

Психолог быстро ткнул диск в ноутбук, защелкал клавишами. На экране появилось черно-белое изображение — Манька-спекулянтка, обмотанная платками, объяснялась с комиссаром, постоянно переспрашивая: «И че вы сказали?»

— Действительно блестяще, — согласился Бес. — Ты был прав, когда говорил, что она великая актриса.

— Можно подумать, что ты сомневался, — фыркнул Психолог. — Ты на руки ее посмотри! Как двигаются… руки — играют! У нынешних актеров по большей части даже лица играть не могут, а тут руки выражают весь характер человеческий… Обрати внимание, какой хищный захват пальцев. Так бы и схватила, так бы и унесла в зубах, так бы и вцепилась… В этих руках видится морда гиены, питающейся падалью, но имеющей очень мощные челюсти. Опасный зверь. Но что интересно, тот же хищный захват продолжается, когда она говорит и о своем сиротстве, и о своем девичестве. Не сжимаются пальцы, не расслабляются, а продолжают все так же двигаться с одной целью — схватить и удержать. Будто хочется ей, чтобы хоть кто-то был рядом, чтобы избавить от одиночества. Такое счастье схватила бы и удержала всей силой, какая есть у челюстей гиены…

— Да ты прямо поэт, друг мой! — засмеялся Бес. — Но в твоих словах есть что-то. Как там было у Ильфа и Петрова? Великая сермяжная правда!

— Угу, только что сермяжная, — отмахнулся Психолог. — А вот посмотри еще сценку…

Он нажал еще несколько клавиш, и изображение сменилось. Теперь экран показывал разряженную в пух и прах даму перед зеркалом, рядом с которой стояла девушка. Лицо у девушки было испачкано.

— Мачеха в «Золушке», — представил Психолог очередного персонажа [29]. — Что интересно, Мачеха в исполнении Раневской — не просто злая женщина, которая душит безответного мужа и добрую падчерицу. Она еще и любящая мать, жаждущая для своих дочерей самого лучшего. Когда она подсчитывает знаки внимания высочайших особ на балу, обещает дочерям внести их в имена в Книгу Первых Красавиц Королевства, то ею движет не просто тщеславие, но именно — любовь к своим детям. Ведь признанные красавицы королевства могут рассчитывать на самые лучшие партии. Возможно, даже на самого принца!

— Так где тут одиночество? — удивился Бес. — Вполне себе состоявшаяся особа. С детьми, опять же при муже.

— Оно-то да, если на первый взгляд, — кивнул Психолог. — Но посмотри чуть глубже. Муж готов сражаться с чудовищами, лишь бы не заниматься домашними делами. Падчерица, конечно, делает все по хозяйству, но она — на роли служанки, а наличие служанки вовсе не избавляет от одиночества. Конечно, есть дочери, но они — предмет заботы. И во всех заботах и хлопотах она — трагично одинока. Вот посмотри…

Картинка на экране задвигалась. Золушка подала Злой Мачехе роскошные перья. Мачеха примерила их, вздыхая:

— Работаю как лошадь: бегаю, хлопочу, выпрашиваю, выспрашиваю, упрашиваю, очаровываю… Добываю и добиваюсь. У меня такие связи, что сам король может мне позавидовать…

— Понимаю, что труд Золушки выглядит куда как привлекательнее, но мы ведь говорим сейчас об отрицательном персонаже, — пояснил Психолог, нажимая на клавишу и останавливая просмотр. — Но ты даже не представляешь, у скольких женщин в душе отзываются эти слова Мачехи… Муж-растяпа, дети, о которых нужно заботиться, и все самой, все самой. Самой бегать, хлопотать, уговаривать… Кстати, этот монолог придумала Раневская, его не было в сценарии. Шварц разрешил ей исполнить таким образом сцену примерки перьев, но в изданный сценарий монолог не вошел. Но где тот сценарий, а где фильм! Монолог вошел не в сценарий Шварца, а в историю…

— Ты хочешь сказать, что Мачеха Раневской привлекательна для зрителей именно потому, что в ней есть совершенно узнаваемые и близкие для них черты характера? Вот это самое бытовое одиночество, о котором ты говоришь? — уточнил Бес.

— Именно! — подтвердил Психолог. — Между прочим, ты отлично сформулировал. Бытовое одиночество! Да! Знаешь, может, Мачеха Золушки была злой именно потому, что у нее — муж-растяпа, который гвоздя в стену вбить не может, зато отлично охотится на чудовищ для своего удовольствия. Тебе ведь знаком такой тип: взвалил на жену все заботы о семье и может оставаться милым, добрым и пушистым, пока она надрывается и превращается в стерву.

— Ну, друг мой, подобные превращения — дело рук обоих, — ухмыльнулся Бес. — Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Миллионы людей узнавали в такой подаче или себя, или соседей. Твоя подопечная сыграла не просто сказочного персонажа, но вполне жизненный образ.

— Да, и показала при этом новую грань одиночества, — заметил Психолог. — Фактически каждый сыгранный ею образ открывает проблему одиночества с какой-либо стороны. Например, Ляля из «Подкидыша» [30]. Этакая решительная дама, скандалистка, бодро командующая мужем — и трагично одинока в желании иметь детей. Не удивительно, что в Лялю были влюблены и взрослые, и дети. А Люси Купер! [31]Вот где одиночество явное, разрывающее душу. Недаром на спектакле зрители плакали. Женщина, вырастившая пятерых детей и преданная ими. У нее — любящий муж, дети, а последние дни свои она проведет в доме престарелых… А Этель Сэвидж — еще одна героиня Раневской — вообще предпочла остаться в психиатрической лечебнице, так как за ее пределами чувствовала себя одинокой. Да, это довольно веселая пьеса, но какой трагизм одиночества скрывается за клоунским гримом! А Роза Скороход! Думаешь, зря Рузвельт, посмотрев «Мечту» [32], назвал Раневскую величайшей актрисой эпохи? И так — каждая роль, даже бессловесная роль таперши! [33]Как она играет на рояле, при этом курит, жует конфеты, здоровается с посетителями! И поет романс «Разорватое сердце» — между прочим, она его написала специально для этой роли. Персонаж смешной, гротескный, но это же — настоящий крик одиночества!

— Ты хочешь сказать, что сверхзадачей Раневской, для которой она вообще появилась на свет, была — показать людям одиночество? — Бес поскреб когтем между полированных рожек, привычным жестом поймал маленькую фиолетовую молнию и потушил затлевшую кудряшку. — Неужели это настолько важно? По-моему, одиночество — не такая уж великая проблема в вашем мире. У вас есть куда более глобальные вопросы. Войны, экономические кризисы, экологические катастрофы, новые смартфоны, наконец!

— Но об этом ведь всем известно. А вот одиночество — куда как более глубинная, скрытая проблема. Ее как бы и не существует, ведь вокруг — множество людей, так о каком одиночестве мы можем вообще говорить?! — воскликнул Психолог. — А ведь большинство людей, которые приходят ко мне за помощью, страдают не столько от различных фобий и комплексов, сколько именно от одиночества! Мне редко приходилось видеть людей не одиноких, которым бы комплексы мешали радоваться жизни.

— Ладно, соглашусь. Одиночество — чума нашей эпохи, — полунасмешливо мотнул головой Бес. — И папе-Фельдману подменили дочку, чтобы человечество смогло увидеть эту чуму собственными глазами.

— Кто знает… — понурился Психолог. — Но я вот подумал… Только не смейся, ладно? Я думаю, что невозможно во всей полноте ощутить трагедию отсутствия Его, если никогда не чувствовал одиночества среди людей…

Фаина Раневская: человек, которого не было

Психолог задумчиво вышагивал по кабинету. Каждый раз, когда перед ним стояла сложная задача, требующая напряжения мысли, он начинал ходить, уверяя себя и других, что физическая активность способствует активности клеток головного мозга. Так это или нет на самом деле, психолог не знал, но на ходу ему действительно думалось лучше.

Мебельная теснота мешала широте шага, но психолог привычно огибал острые углы, лихо разворачивался, меняя направление, и путь его был так же извивист, как у змеи, выискивающей самое теплое местечко на проселочной дороге, чтобы вволю покачаться в пыли.

Мысль тоже извивалась, бросаясь из стороны в сторону, ощупывая пыльные залежи информации. Пазл решительно не складывался. Вроде бы все было правильно и все кусочки на месте. Но почему-то каждый раз либо оставались лишние, либо наоборот — не хватало некоторых фигурок.

Психолог вспомнил, как в детстве разобрал дедушкины часы — солидный тикающий агрегат трофейного происхождения. Ему очень хотелось посмотреть, что же тикает там внутри. А потом собрал вновь. Часы были в точности как прежде, вот только упрямо отказывались тикать. Он разбирал и собирал их снова и снова, и каждый раз оказывалось, что у него на руках остается несколько лишних деталек, или наоборот, было видно, что нескольких деталек не хватает. Пришлось бежать к старому Хаиму — часовщику, который был древен настолько, что помнил погромы Гражданской войны. Старик быстро разобрался в лишних и исчезнувших детальках, а психологу строго наказал, чтобы тот больше никогда не пытался разбирать часы.

— Ты не чувствуешь механизма, — сказал Хаим. — Часы — как музыка, где у каждой ноты свое место. Ты же безбожно фальшивишь.

И теперь психолог мучился с подобной проблемой — деталек, которые никак не становились на место. Неужели он так же неудачлив в психологии, как в часовом деле? Неужели он перестал чувствовать человека?

Психолог налетел на книжный шкаф, больно ушиб бедро о тумбу. Потер больное место и присел, откинув голову так, что затылок касался туго запиханных томов. Он называл это «соприкосновение разумов» и верил, что таким образом впитывает из книг нечто неуловимое, что-то вроде тени настроения теней авторов.

Особенно беспокоило его заикание. Почему оно то исчезало, то появлялось? Никогда психолог не видел, чтобы Раневская заикалась на экране. А вот на уютном диване, расслабившись, подробно рассказывая о себе, она вдруг в какой-то момент начинала заикаться, но это быстро проходило, и рассказ вновь лился плавно и уверенно, без малейших признаков дефекта речи. С одной стороны, вроде бы все ясно: комплекс, который обусловил наличие заикания, есть, соответственно, и заикание на месте. Но Психолог чувствовал тут нечто большее, чем просто комплекс.

А откуда берутся противоречия? Один и тот же случай преподносится различным образом… Будто… будто…

Психолог вывернул на стол кучу кассет из коробки, начал рыться, отбрасывая в сторону ненужные пластмассовые прямоугольнички. То, что он искал, было где-то в этой куче. Вот! Вот тут!

Щелкнула кнопка магнитофона, и в кабинете зазвучал густой голос Фаины Раневской:

– Однажды произошла такая встреча… В пору Гражданской войны, прогуливаясь по набережной Феодосии, я столкнулась с какой-то странной, нелепой девицей, которая предлагала прохожим свои сочинения. Я взяла тетрадку, пролистала стихи. Они показались мне несуразными, не очень понятными, и сама девица косая. Я, расхохотавшись, вернула хозяйке ее творение. И пройдя далее, вдруг заметила Цветаеву, побледневшую от гнева, услышала ее негодующий голос: «Как вы смеете, Фаина, как вы смеете так разговаривать с поэтом?!»

Психолог улыбнулся, вытряхнул кассету из магнитофона, вставил другую. Вновь зазвучал знакомый голос:

– Есть такие, до которых я не смею дотронуться, отказалась писать о Качалове, а уж об А.А. подавно. В ней было все. Было и земное, но через божественное… Однажды я рассказала ей, как в Крыму, где я играла в то лето в Ялте — было это при белых, — в парике, в киоске сидела толстая пожилая поэтесса. Перед ней лежала стопка тонких книжек ее стихов. «Пьяные вишни» назывались стихи, и посвящались стихи «прекрасному юноше», который стоял тут же, в киоске. Герой, которому посвящались стихи, был косой, с редкими прядями белесых волос. Стихи не покупали. Я рассказала Ахматовой, смеясь, о даме со стихами. Она стала мне выговаривать: «Как вам не совестно?! Неужели вы ничего не предпринимали, чтобы книжки покупали ваши знакомые? Неужели вы только смеялись? Ведь вы добрая! Как вы могли не помочь?!» Она долго сердилась на меня за мое равнодушие к тому, что книги не покупали. И что дама с ее косым героем книги относили домой.

Одно и то же происшествие со стихами. Ну никак их не могло быть два аналогичных! И косоглазие это… Ахматова и Цветаева… И обе в воспоминаниях Раневской — прекрасны, благородны, человечны, лишены даже малейших недостатков. Каждая по-своему. Цветаева готова принять любого поэта только за то, что в душе его звучат рифмы, пусть даже понятные и внятные только для него одного. Ахматова — сочувствующая неудачникам, готовая подобрать и накормить бродячую собаку, отдать ей последнее, а потом голодать… Обе — невозможно замечательные, и эту замечательность оттеняет грубость самой Раневской, отсутствие у нее сочувствия к поэтессам-неудачницам… Но как же могли произойти оба события, одно — с участием Цветаевой, другое — с участием Ахматовой?

Психолог замер. Пальцы его, нервно ерошащие волосы, застыли, скрюченные паучьими лапами. И вдруг психолог начал хохотать. Он понял все. С едва слышным щелчком последняя деталька встала на строго отведенное только для нее место, и картина открылась во всей полноте.

Все еще смеясь, психолог схватил с полки книгу. Там был любопытный момент, подтверждающий его идею. Он резво зашуршал страницами, дошел до нужного места и сосредоточился: «Жаров вспоминал потом: “Началась репетиция, я вбегаю наверх — большой, одноглазый, в шинели, накинутой, как плащ, на одно плечо, вооруженный с ног до головы, — и наступаю на Зинку, которая, пряча мальчишку, должна наброситься на меня, как кошка. Я тоже волнуюсь, поэтому делаю все немного излишне темпераментно. Когда вбегал по лестнице, декорация пошатывалась и поскрипывала. Но вот я наверху. Раневская действительно, как кошка, набрасывается на меня, хватает за руку и перепуганно говорит: “Ми-ми-шенька! По-о-жалуйста, не уходите, пока я не отговорю весь текст! А-а потом мы вместе спустимся! А то мне одной с-страшно! Ла-адно?”».

Заикающаяся актриса! Нонсенс. Но Жаров точно передал заикание. То самое заикание, которое отравило детские годы Фани Фельдман. Получается прямо как по учебнику. Фаина Раневская не заикалась никогда. Заикалась Фаня Фельдман. Маленькая девочка, убежденная, что родители ее не любят, верящая, что она — лишний ребенок в семье. Заикалась от страха перед этой нелюбовью и гнева за недополученную по ее мнению нежность. Она заикалась, пока не придумала Фаину Раневскую. Это же классический метод борьбы с заиканием! Удивительно, что она освоила его самостоятельно.

А ведь Фаины Раневской никогда не существовало! Это вообще не человек! Это — всего лишь персонаж, очередная роль, которую сыграла талантливая девочка Фаня Фельдман. Она использовала эту маску не только для борьбы с заиканием, но — для избавления от всех своих комплексов. Заикающийся нелюбимый ребенок мгновенно превращался в грозную даму, которую боялись, любили и уважали. Экзальтированная восторженная девочка Фаня Фельдман — и суровая, требовательная Фаина Раневская… Небо и земля! Это же каким нужно было обладать талантом, чтобы настолько убедительно сыграть сложнейшую роль. И ведь это не просто несколько часов на сцене, а ежеминутное напряжение всех способностей на протяжении долгих лет.

Вот и объяснение всем разночтениям воспоминаний. Большинство из них — всего лишь части сценария, сочиненного Фаней Фельдман. А ведь она всегда любила импровизировать на сцене, и сценарий, конечно же, изменялся при каждой импровизации. Может быть, именно поэтому мемуары Фаины Раневской так и не были написаны? Да помнила ли она сама где подлинные события, а где части сценария, сочиненные ею для любимых своих персонажей?! Могла ли она через годы различить то, что было, от того, что ей рассказала фантазия долгими бессонными одинокими ночами, когда она вспоминала своих героев, украшала их разными добродетелями, подчеркивала эти добродетели подвигами, которые никогда не были совершены…

И подарки в сочетании с хамством… Подарки любила делать Фаня Фельдман, которая очень, очень хотела нравиться. А вот ругалась и хамила уже Фаина Раневская, которой необходимо было поддерживать грозную репутацию.

И вечный конфликт с режиссерами — оттуда же. Она сама была режиссером, талантливым режиссером, который ставил спектакль. А народная мудрость не зря гласит, что две хозяйки на одной кухне не уживаются.

И эпатажность… Ведь Раневская — это театральный грим, а он всегда немного «слишком». Человек, загримированный для огней театральной рампы, при обычном освещении выглядит странным, излишне раскрашенным. Но стоит только загореться волшебным огням — и картина изменяется. Обычные люди становятся бледными тенями, и лишь он один — настоящий. Конечно, Раневская могла жить только в ролях…

Не удивительно, что она за долгие годы так и не смогла оправиться после смерти Павлы Вульф, и до последних дней своих тосковала по умершей подруге. Ведь это была единственная подруга Фани Фельдман. У Фаины Раневской было много друзей и знакомых, врагов, недоброжелателей и обожателей. А вот у Фани Фельдман была только Павла Вульф. Единственный человек, который знал, кто прячется под маской уверенной в себе, хамоватой и грубоватой Фаины Раневской, первой матерщинницы Советского Союза.

Психолог задумчиво ткнул пальцем в кучу кассет. Мы все носим маски. Разве он сам не пользуется перед пациентами маской уверенного в себе профессионала, хотя зачастую за ней скрывается студент, панически боящийся экзамена? Разве это не он тщательно приспосабливает маску «У меня все хорошо», даже когда на душе кошки скребут и хочется взвыть от муторной тоски? Да-да, мы все носим маски по тем или иным причинам, личным или профессиональным. А некоторые маски используются настолько часто, что даже могут прирасти очень плотно. Бывает даже, что эти приросшие маски приобретают известность, становятся популярными.

Но какая же пустыня одиночества окружает такую маску! Особенно когда рядом не остается тех, кто помнил бы человека, а лишь те, кто знаком только с маской. И попытка снять маску вызывает недоумение и растерянность.

Психолог опять раскрыл книгу, пошуршал страницами, разыскивая нужное место. Вот тут это было, воспоминание Бориса Ефимова…

«Помню, как-то после спектакля «Дальше — тишина» мы с женой и внуком Витей зашли за кулисы с цветами для Фаины Георгиевны. Я захватил с собой и незадолго до того вышедшую книгу своих воспоминаний.

— Спасибо вам, Фаиночка, огромное. Вы играли потрясающе.

— А вы думаете, что это легко дается? — спросила Раневская и вдруг заплакала. — Ах, как я устала… От всего, от всех и от себя тоже».

Ефимов так растерялся при виде слез Раневской, что только и смог сделать, что сменить тему разговора. Он даже не сообразил, что это были слезы Фани Фельдман, девочки, которая устала все время прятаться и очень хотела, чтобы кто-то посочувствовал ей самой.

Растерянность Ефимова можно понять. Плачущая Раневская — это же нонсенс! Та самая Раневская, которая скомандовала детям, стремящимся выразить восхищение любимой актрисой и кричащим ей «Муля, не нервируй меня!» (ну откуда же детям было знать, как она ненавидела эту фразу!): «Пионэры! Стройтесь попарно и идите в жопу!» Та самая женщина, которая доводила до слез театральные труппы в полном составе, начиная от режиссера и заканчивая осветителями, резкая и бескомпромиссная, уверенная в себе и всегда знающая, чего хочет… и вдруг — слезы и усталость от жизни… Немыслимо!

Но ведь это была и та самая Раневская, которая как-то, увидев гримерку, полную цветочных букетов, грустно сказала: «Боже мой, сколько любви, а в аптеку сходить некому…» Та самая, которая читала по ночам стихи Пушкина дворняжке — потому что это была единственная родная душа. А ведь это по-настоящему страшно, когда единственная оставшаяся родная душа — собака…

Бедная Фаня Фельдман! Она настолько не доверяла этому миру, считала его таким жестоким и несправедливым, что была вынуждена спрятаться за широкими плечами, громким голосом и папиросным дымом Фаины Раневской. Спряталась так надежно, что не смогла выбраться даже когда захотела.

Психолог сел за стол, привычным жестом взъерошил волосы и вдруг расплакался, как в далеком детстве, когда впервые увидел на экране громогласную Лялю. Он знал, что больше никогда не увидит свою пациентку, разве что опять на телевизионном экране, и между ними будет это проклятое стекло, разделяющее окончательно и бесповоротно… А ему так нужно было ее увидеть! Хотя бы на минуту. Увидеть, чтобы сказать — не знаменитой актрисе Фаине Раневской, нет! — маленькой потерявшейся девочке Фане Фельдман…

Сказать, что она вовсе не была неудачницей и нелюбимым ребенком. Сказать, что ее любили и ценили. И что она — настоящий талант. Именно она, Фаня Фельдман, а не придуманный ею персонаж. Ведь она смогла стать знаменитой актрисой не вопреки, а благодаря своим комплексам! Она научилась их использовать! И роль, которую она играла более шестидесяти лет, принесла многим людям радость, а у многих вызвала такие движения души, которые никогда не состоялись бы, не увидь они Фаину Раневскую — чудесного персонажа, придуманного Фаней Фельдман.

Как психологу хотелось бы объяснить Фане Фельдман, что она гениальна! Автор пьесы, режиссер спектакля, актриса — все в одном лице. Добавим еще гримеров, декораторов, рабочих сцены и прочую театральную публику, участвующую в создании спектакля… И все это была она одна — Фаня Фельдман. И спектакль ее не имел антрактов и продолжался десятилетиями. И никто не догадался, что, общаясь с Фаиной Раневской, тоже становится частью спектакля, разыгрываемого Фаней Фельдман…

Но что он может сделать сейчас? Что остается психологу, чей пациент давно умер? Поехать на кладбище, где в скромной могиле рядом со своей сестрой покоится Фаня Фельдман — а на памятнике значится «Фаина Раневская», и это правильно, ведь персонаж ушел вместе с автором…

Хуже всего было то, что психолог отчетливо понимал: он мог бы сделать Фаню Фельдман счастливой, мог бы избавить ее от комплексов, отравивших ее жизнь. И одним радостным человеком стало бы больше. Фаня Фельдман вышла бы замуж, у нее были бы дети, внуки… И — никакой одинокой старости, согретой лишь маленькой зловредной собачкой. И Пушкина она читала бы не собаке, а внукам, а то и правнукам…

Но психолог понимал еще и то, что если бы Фаня Фельдман переступила через порог его кабинета, он отказался бы ее лечить. Да, это было бы крайне непрофессионально, но он не мог представить, как можно было бы жить, если бы никогда не было Фаины Раневской! Мир потерял бы слишком много, слишком!

Психолог вспомнил вопрос, который Роза Скороход задала своему неудачнику-сыну: «Скажи мне, ты же умный. Скажи — за что пропала моя жизнь? Потому что я сама не могу понять…» Он знал ответ для Фани Фельдман. Потому что сам психолог считал себя человеком эпохи Фаины Раневской и точно знал, что жизнь Фани Фельдман вовсе не пропала напрасно.

Поэтому он мог сделать только одно: поехать на кладбище, рассыпать цветы по надгробию и сказать все, что понял. И может быть, неяркий луч предзакатного солнца сложится в тихую неуверенную улыбку Фани Фельдман…

Такой же, как тот, что проник через оконное стекло и уколол Психолога в глаз. Голова немедленно отозвалась острой болью, и Психолог охнул, потирая лоб пальцами. Нащупалась солидная шишка, которая все еще продолжала набухать.

Психолог крепко зажмурился, а потом резко открыл глаза. Он находился вовсе не в своем кабинете, а сидел на полу в помещении для приемов. Рядом лежал проклятый карниз, нагло поблескивая металлическими шарами, один из которых и ударил Психолога прямо по лбу.

— Хорошо еще, что обошлось только шишкой, — пробормотал Психолог, оценивая увесистость шаров.

Дверная ручка начала медленно поворачиваться, и Психолог замер. Он знал, что произойдет дальше: дверь распахнется, и в комнату вплывет Она, великая актриса, которой он поклонялся с детства…

Дверь распахнулась.

— Ой, а что это у вас тут упало? — секретарша Психологического Центра впорхнула в комнату, таща за собой шлейф приторного аромата духов. — Я там сижу у себя, на звонки отвечаю, отвечаю, а потом слышу — ка-ак бумкнет!

— Карниз упал, — буркнул Психолог.

— Ой, то-то я смотрю, что на вас что-то желтенькое! — обрадовалась неведомо чему секретарша. Она по-птичьи крутила аккуратно причесанной головкой, рассматривая неловко сидящего на полу Психолога. — А на работу вы в сером костюме приходили, я помню.

— Ну да, в сером, — подтвердил Психолог, выпутываясь из штор. — Вот он, цел и невредим. — Он продемонстрировал слегка измявшийся в борьбе с карнизом серый костюм с тонкими черными полосками. — И даже галстук на месте.

— Да, галстук — это очень важно, — подтвердила секретарша. — А что, карниз теперь так и будет на полу лежать?

— Конечно будет! — рявкнул Психолог. — Если вы не позвоните и не вызовете мастера. Пусть придет и повесит на место.

— Сейчас позвоню, — прощебетала секретарша, упархивая в дверь. Общаться с различными мастерами, рабочими и сантехниками ей нравилось больше, чем с сотрудниками Психологического Центра. Психологов девушка побаивалась. Ей казалось, что взгляды у них слишком пронзительные, что они могут влезть прямо в голову и узнать все-все мысли, даже самые тайные, которые страшно доверить близкой подруге. Правда, именно у этого психолога было два неоспоримых достоинства: он был молод и холост. Поэтому секретарша решила, что нужно будет попробовать подкормить его салатиками и свежими булочками. Чем бесы не шутят, а вдруг и получится… К тому же у него есть собственный кабинет!

А Психолог, не зная о планах секретарши, уныло складывал яично-желтые шторы на подоконнике. Он уже понял, что его знаменитая пациентка не придет. Совсем. Он никогда ее не увидит, разве что на экране. И от этой мысли было невыносимо грустно, тоскливо и очень хотелось плакать…

Послесловие

Мелкий моросящий дождик сопровождал Психолога на Новое Донское кладбище. Через водяную пыль, висящую в воздухе, пробивались редкие солнечные лучи, и Психологу казалось, что это начинают зажигаться огни рампы, заливая все вокруг неправдоподобным, слишком красивым светом. Тем самым светом, который, как хороший микроскоп, увеличивает недостатки, позволяя их рассмотреть, определить и классифицировать, но также способен помочь разглядеть и достоинства, заставляя их радужно играть, подобно бриллиантам. В этом свете было то неуловимое «слишком», которое делает актерскую игру правдоподобной, превращает дерюгу в бархат, а стекло — в драгоценные камни. И вот уже не старый пыльный платан склоняется над кладбищенской дорожкой, а дивной красоты экзотическое растение, сверкающее свежими листьями, приветствует посетителя, указывая путь.

Психолог прошел мимо будки охраны, свернул на дорожку, протянувшуюся вправо от Центральной аллеи кладбища, дошел до первого поворота налево.

— Это где-то здесь, — сказал он себе и зашагал по блестящему от водяной пыли асфальту, внимательно вглядываясь в надгробия.

Слева от дорожки заметил простую плиту черного гранита, на гладко полированной поверхности которой были выбиты золотистые и белые, некрашеные, буквы: Фаина Георгиевна Раневская, Народная артистка СССР, 1896–1984, Изабелла Георгиевна Аллеен… Может, там было написано что-то еще, но весь низ плиты был закрыт цветочными букетами. Рядом с памятником прикорнула маленькая бронзовая собачка — грустная дворняжка с лохматым хвостом и вислыми ушами.

Психолог вздохнул. Почему-то он ожидал более монуметального, более торжественного памятника, а не банальную гранитную плиту в сочетании с простым земляным холмиком, усаженным цветами. А потом вдруг понял, что иначе и быть не могло. И дело вовсе не в стоимости памятника или одиночестве актрисы. Но всю жизнь она играла простых, понятных, близких и знакомых людей, и памятник на ее могиле должен быть так же прост и понятен, как и ее персонажи. Он просто обязан быть обыденным, иначе — напрасно ее персонажи заставляли людей плакать и смеяться, заглядывать в самые потаенные уголки души, видеть там свет и тьму. Эта могила — такая же часть персонажа, как и неизменная папироса… В ней нет пафоса, в ней только то, что должно быть: неизбывная тоска.

— Сколько цветов, а в аптеку сходить некому, — грустно улыбнулся Психолог, глядя на букеты, принесенные почитателями актрисы к ее последнему дому. — Ты тоже об этом думаешь, Мальчик?

Следуя за внезапным движением души, он отделил от своего букета две гвоздики и положил их перед бронзовой собачкой. Песик заслужил подношение. Ведь он был единственной близкой, родной душой последние годы актрисы. Он терпеливо слушал стихи Пушкина по ночам, бодро облаивал всех, кого считал врагами любимой хозяйки, в конце концов, он любил ее — преданно и верно, и единственный из всех знал о ней правду. Эта маленькая дворняжка, которую все считали зловредной и испорченной собачонкой, знала то, что не знали и не видели другие: хозяйкой Мальчика была не Фаина Раневская, а Фаня Фельдман, и именно ее пес любил всеми силами своей собачьей души.

— Уж тебя-то она не смогла обмануть, правда, Мальчик? — сказал Психолог. — Животные видят человека насквозь. Через все маски, роли и комплексы.

Ему показалось, что бронзовый лохматый хвост слегка шевельнулся.

Психолог рассыпал гвоздики по холмику, постоял немного молча, стирая с лица то ли дождевую морось, то ли слезы.

— Прощайте, Фаина Георгиевна, — выговорил наконец. — Вы были отличной пациенткой. И если вдруг… когда-нибудь… В общем, клетчатый плед я положил в шкаф. На всякий случай…

Он повернулся и пошел по мокрой асфальтированной дорожке к выходу, а моросящий дождик упрямо шел за ним, то обгоняя, то слегка отставая, и крупные капли, собирающиеся на листьях деревьев, иногда падали к его ногам. Одна, особенно большая, вдруг шлепнулась Психологу на нос.

— Вот же бесовское отродье! — рассердился Психолог, смахивая воду с лица.

Откуда-то послышалось насмешливое хихиканье, и издали донесся звук разбивающегося стекла.