Третья штанина (сборник) Алехин Евгений
Я то погружался в дрему, то очухивался. Сквозь эту дрему до меня донеслось:
– А мы все последнее время джин с водкой бухаем… Тут, позавчера блядина у меня отсасывала, а я так напился, что уснул. Проснулся в носках и презервативе…
Я опять хотел спросить, почему на нем был презерватив и какой вообще во всем смысл тогда, но опять забыл.
Потом Саше Б. П. принесли передачку: газировки, батон, колбасы. Мы все перекусили. Потом Саше С. Ф. принесли передачку: булку хлеба, лаваш и газировку. Мы все перекусили. Потом Максу принесли передачку: батон, пирожки и газировку. Так как делать больше было нечего, мы опять перекусили. Нам на шестерых выдавали две сигареты в час (один из вчерашних мужиков куда-то делся, а то бы нас было семь), а так как в моем кругу был неприятный гнилозубый тип, я почти не курил. То есть старался покурить до него либо не курил. Потом пришел дежурный и сказал:
– Титов, на выход!
Саша Без Переносицы поднялся. Его выпустили. А я так и не спросил у него насчет презерватива.
Я около часа думал, что и меня выпустят, но по истечении часа до меня дошло, что за него вкинули денег, и настроение мое еще упало.
Ночью, правда, мы неплохо разговорились с Максом, остальные спали. Было холодно, мы засовывали руки в рукава, но все равно было холодно, мы вообще их засовывали внутрь маек, кофт и прижимали к телу, но все равно было холодно. Макс был тот еще типчик, много интересного рассказывал. Рассказывал, как в армии счел себя талантливым гипнотизером. О том, как собирался стать тибетским монахом. О том, какие погромы устраивал. Как наркоманил и как в итоге пришел к спорту. Я иногда умею слушать, и люди охотно мне о себе рассказывают. Он все рассказывал и рассказывал, я захотел использовать кое-что для своей писанины. Побольше бы таких людей, которые умеют так говорить: просто и интересно. Но тут у Макса разладилось с животом.
– Дежурный! – орал он. – Я уже не могу! Мне нужно в сортир!
– Заткнись! – орал кто-то из соседней камеры.
Наши даже и не просыпались. Дежурный не откликался.
– Сколько же мы съели мучного!
– Да, – подтвердил я, – довольно неприятно.
Макс ходил кругами, держался за живот, потом не выдержал, взял пакет из-под передачки и мучительно опорожнился в него. Бедняге пришлось подтираться этикеткой от газводы. Макс завязал пакетик, ручки завязал узлом, и выкинул его через прутья в коридор.
– Это еще что, – сказал он. – В армии мне один раз пришлось на скорости из машины через форточку срать.
– Везет тебе с этим.
– Желудок.
Утром на суд нас завели в большой зал. Народу было человек двадцать. Судьей по административным делам была женщина, и еще два мужика сидели рядом. Они по ходу этой канители переговаривались и иногда хихикали. Тетка называла фамилию, человек оправдывался, и его отпускали или (как правило, народ бичевато-алкашеватого вида) заставляли прибирать территорию этого чудесного здания. Еще двум при мне дали по пять суток. Очередь дошла до меня:
– Где вы учитесь? – спросила тетка.
– В университете на филологическом факультете, первый курс.
Я делал акцент на филологическом и первом, строил из себя девочку-целочку. Что я учусь второй раз на первом курсе, говорить я, конечно, не стал.
– А где Титов? С вами должен был быть Титов.
– Его вчера вывели и так и не завели, – отвечаю.
– Так… Вы знаете, почему вас сюда привели?
– Не вполне. То есть догадываюсь, как они это оформили… А я сидел в общаге у девушек, ел, задержался немного после одиннадцати, а у нас нельзя так… я уже уходить собирался…
– А у меня тут написано совсем другое.
– Это наше чудесное Управление служб безопасности. Им же надо оправдывать свое существование как-то…
Она посмотрела на меня. Я ей надоел. Мне надоело вот так стоять и оправдываться в этом зале, как в школе на классном часе. Мы были перед ней как глупые дети.
– Ладно, можете идти, – сказала она.
– Благодарю, – сказал я.
На улице уже был морозец, минус пятнадцать где-то. Я бегом добежал до универа и направился в общагу. Кто-то со мной здоровался по дороге, но я шел быстрее, чтоб никто не подошел близко, от меня воняло. Я разбудил Дрючу, он открыл.
– О, Евген, – сказал он, – а мы ходили к тебе, и нам сказали, что ты проведешь там пять суток. Я уже хотел занимать деньги – передачки тебе носить.
– Фигня это все, – сказал я. – Как у тебя? Тебя будут дрючить за это все?
– Наверное, – сказал он. – Знаешь, как они вас впалили?.. Тут кумар шел в коридор. Дыма до хрена… А они сами бухали в двадцать третьей. И еще кто-то впалил, как ты выходил в тридцать девятую комнату… И еще, Евген, от тебя ужасно воняет.
– О, спасибо, я в курсе, – сказал я и пошел в душ. То есть сначала нашел полотенце, потом пошел. Ну, неважно.
9
Я был один в комнате, зашел Витя, поздоровался и сказал мне:
– Ты что тогда этих ублюдков привел?
– Это они меня.
– То есть?
– То есть они, по словам Андрея, увидели, как в коридор валит дым из комнаты, а еще кто-то впалил, что я был у девок. Они выцепили меня и повели к вам.
– Ну-ну. – И он сел на кровать.
Затем зашел Миша и начал что-то искать.
И Тут Вошла Маша.
Она вошла, сердце мое забилось, мне нужно было, чтобы Витя с Мишей ушли, я начал волноваться, усадил ее. Хо-хо-хо, она зашла, зашла-зашла-зашла – так что можете съесть свои трусы. Только вот у меня не было определенного плана действий. Я спросил:
– Хочешь чая?
– Давай. Только я ненадолго. У меня скоро пара.
Я побежал набирать воды в чайник, вернулся, и Витя с Мишей ушли. Да-да-да! Я уселся и неловко, сбиваясь, стал читать Маше стихи. Она сидела, даже не сняв куртку, я предложил ей снять.
– Я, наверное, уже пойду, – сказала она.
– Нет, нет, подожди.
Я стал маленьким желтеньким. Маша!!! Маша!!! Я не знаю, как себя вести. Купите мне спальный мешок, и я там спрячусь.
– Можешь проводить меня до второго корпуса, – сказала Маша. Любовь моя красивая и трагичная с элементами панического страха и свирепой страсти.
Мы вышли, я закрыл комнату, но туда шел Миша, и я отдал ему ключ. Мы дошли до второго корпуса, по дороге я пытался начать фразу, пытался сказать что-нибудь, чем выразить то, что внутри, но слов не находилось. Я неловко поцеловал Машу в щеку. Пошел обратно в общагу, но дверь в триста тридцать пятую была заперта, я пошел в четыреста двадцать шестую, но там никого не было, и я пошел в универ, чтобы вообще куда-то пойти. Я ходил в тапочках из одного корпуса в другой, непонятно, зачем ходил, несчастный, и чувствовал потерянность и недоумение. Ходить в тапочках по универу после того, как к тебе была холодна любимая женщина, после того, как она сказала «можешь меня проводить», – занятие паскудное. Сам сейчас расплачусь. Но тогда, нет, не расплакался.
10
Мы в пятницу вечером остались с Мишей вдвоем. Дрюча уехал до понедельника, и Мишина Юля уехала до понедельника, кто только не уехал до понедельника. Мише пришли на карточку деньги от родителей.
– Пойдем на ночь в компьютерный салон, – сказал он.
– А если там заняты все места?
– Не заняты.
– А если заняты все места, как я попаду обратно?
– Придумаем что-нибудь. – Он говорил таким беззаботным тоном, что я согласился пойти.
Мы сходили, все места были заняты. Мы купили пива и пришли обратно. Так как время было уже около девяти, переход из универа в общагу был закрыт. И мне нужно было пройти через охранника.
– Ну, и как я попаду обратно?
– Не знаю.
Я подумал, потом сказал:
– Иди пока, я придумал.
Он пошел, а я зашел в курилку: в курилку попадаешь, не проходя через охранника. В курилке одиноко и трагично сидела Марина, филфак, третий курс.
– Привет, – сказал я. – Ты мое спасение.
– Да?
– Да.
– Ну?
Я объяснил ей, что мне надо попасть внутрь и что, если пойду без куртки, будет лучше.
– Хорошо, – сказала она. Я удивился, что она так легко согласилась. Обычно у людей появляются (особенно у девушек) важные дела, боли или голодные родственники, если просишь даже о пустяке. Я снял куртку и хорошенько свернул ее. Она взяла мою куртку в руки и пошла к себе на четвертый. Я подождал пять минут и тоже пошел.
– А ты оставлял студенческий? – спросил у меня охранник.
– Нет. Я сейчас только куртку заберу и уйду.
– Ладно, иди.
Я пошел, уже был на лестнице, когда услышал:
– В какой комнате ты?!
И я решил подняться бегом. Зашел к Марине за курткой и пошел пить пиво с Мишей, но на душе был жуткий дискомфорт. Не все так просто.
– Не гони, – говорил Миша, – он поймет, что ты его наебал, подумает: ну и хрен, и все.
Мы пили пиво, пили и пили пиво и курили в темноте, на всякий случай. Миша рассказывал о том, как они сдружились с Проказовым, о том, как где-то на одной пьянке Проказ сказал, что все фигня, лишь посмотришь на небо, и они сдружились. Миша еще что-то говорил о том, что ему как-то не так, чего-то не того, и неизвестно, что с этим делать.
– Ты просто фуфрымуфрыжник, – сказал я. И удивился, что я придумал этот дебильный термин. Но мне хотелось говорить что-то, обобщить что-нибудь, показать, что я понятливый, и поэтому, когда он спросил, что это значит, я сказал:
– Такой же, как я, фуфрымуфрыжник, человек с огоньком в заднице, человек, который бегает у себя в голове из-за этого огонька.
Мы разговорились. Я прочитал ему два рассказа с компьютера: «Дайте автограф чувствительному юноше» и «Это тебе не подружек жены драть». Мне захотелось, я чувствовал себя тупо от этого желания почитать рассказы свои, и язык у меня немного заплетался, я уже опьянел, но я дочитал.
– Это у тебя релити, – сказал Миша. – Такое релити нехеровое. Тебе бы в этом же стиле создать какое-то пространство фантастическое, но в то же время, чтобы это было релити. У меня у самого есть задумка…
Тут он разошелся и начал рассказывать, какой замут он придумывает. Фэнтези с наворотами, со смешением мифологий.
– Проказ тоже пишет фэнтези. И Юля с Аней пишут фэнтези, – сказал он.
– О, – сказал я. Тут сложно было что-то добавить. Я читал проказовское фэнтези. Стихи Дрючины мне понравились. Они были простыми и сильными, хотя и написаны стандартным слогом, который, на мой взгляд, больше подходит для песен. У меня поверлибристей стихи, ладно. А про фэнтези просто скажу: читал. Может, у меня просто неправильное отношение к этому жанру. А?
– Это же настолько интересно – создавать, развивать идею.
– А Базан пишет роман в стихах, – сказал я и засмеялся.
Дурак, дурак, ты, Евгеша. Мне стало неловко, я подумал, что мне кажется, что у него (Базана) лучше с девушками. Поэтому я использую роман в стихах для себя как оружие. Оружие против чего? Против того, что у него лучше с девушками. И в любом случае – он меня победил, победил тем, что не думает обо мне наверняка сейчас. А я тут бегаю с этим романом в стихах, вижу его и думаю: ха-ха, роман, роман в стихах. Фу. Надо еще занести этому парню тридцатку.
– А насчет твоих, – сказал Миша. – У меня есть знакомый, который может их опубликовать в газете. Только если немного подправишь.
– Маты?
– Да, маты.
– Не получается у меня без матов. Я же не Федор Михалыч.
В дверь постучали. Я ссыкливо вжал голову в плечи:
– Это менты.
– Не будем открывать, – сказал Миша.
Они сделали несколько трыней пальцами.
– Свои кто-то, наверное, открою. – Миша все-таки пошел открывать.
Я залез под покрывало. Какие-то два парня, Миша стоял и говорил им остаться, но они сказали, что оставили на вахте студенческие и не останутся. Тогда я придумал кое-что и вылез из-под покрывала.
– Раз вы уходите, тогда давайте сделаем так: Миша даст вам денег, спустится в курилку, а вы сходите до ларька, купите пива и передадите Мише. А то у нас тут пиво подошло.
Они согласились.
– А, – сказал я Мише, – ты лучше возьми ключ, сам войдешь.
Я остался один, тихонько играла музыка, я покуривал, допивал остатки пива, пребывал, так сказать, в согласии с миром, то да се. И тут в дверь постучали.
Я замер и сделал большие глаза. Хрен вам: никого нет.
Тогда они сделали трынь-трынь, трррынь пальцами, как делали парни, заходившие сейчас. Может, это Миша, и он все-таки забыл ключ? Я подошел тихонечко к двери и посмотрел в замочную скважину. Увидел кусок ноги, который мне показался доброжелательным. Я открыл. За дверью стояли два мента.
– Здорово, – сказал один.
– Ох-ты-боже-мой, – сказал я.
Они зашли. Сволочи, даже не спросили позволения и прошли, мать их. Зашли, включили свет:
– Ни хрена себе, вы что, тут порядок не наведете?! – сказал первый. – Как тут жить?
– Это какими надо быть свиньями, – сказал второй. – И как тут накурено, это вообще.
– Показывай пропуск, – сказал первый.
– У меня нет пропуска, – сказал я. – Я уже собирался домой: время-то еще – двадцать минут двенадцатого.
– А где хозяин комнаты?
– Он пошел посрать.
– Ладно, не заливай. Небось тебе ключи оставили на выходные?
– Да нет же.
– Пойдем вниз.
Я не стал надевать свою куртку, потому что у меня в кармане там был студенческий и даже вроде паспорт. Я это помнил. Надел Мишину. Они проверили карманы, достали оттуда деньги, больше там ничего не было. Деньги дали мне обратно.
Потом опять я сидел в этой аудитории на первом этаже. Со мной остался один оперативный дежурный, бля. Здоровый и говнюк. Он сел на парту и начал играть ключами.
– Имя и фамилия, – сказал он.
Я устало и тупо смотрел на него.
– Имя и фамилия! – Таким голосом говорит, будто он мой хозяин или типа того. Мне это не понравилось.
– Что – имя и фамилия? – сказал я, подражая ему. Я уже ни фига не соображал.
– Ты вконец охуел, что ли? – Я его удивил.
– С хера ли? Я в чем-то провинился?
– Ты еще будешь материться на меня?
– Это я матерюсь разве?
Он встал:
– Имя и фамилия!
И, не знаю, как такое могло произойти, не знаю, насколько сильно может протупить человек. Я сказал:
– Рома Молчанов.
Всегда это долбаное имя выскакивает у меня изо рта, когда милиция спрашивает, как меня зовут. С десятого класса, с первого моего задержания, с пятнадцати лет, пятый раз за три года я назвался так.
Он усмехнулся и вышел.
Вернулся через пять минут, подошел, глядя на меня, как на идиота, вытянул руку в мою сторону, сказал:
– Ну, Рома Молчанов-Алехин, въебался ты по полной программе.
Я свел брови и вздохнул. Видно, Миша был не прав, и я был не прав, и охранник сегодняшний заимел на меня личную обиду за то, что я его наебал. Извините, что я ругаюсь, я хотел бы без матов, но это слишком сложно. Слово надурил тут не подойдет. А других с подобным значением не могу сейчас вспомнить. А насчет того, что персонажи матерятся, я не виноват.
Я ждал, что придет Миша, скажет, что я просто задержался, но уже собирался уходить, и меня отпустят. Но нет.
Говнюк принес мне бумагу и ручку, сам опять сел на стол:
– Пиши объяснительную на имя Попова, начальника УСБ.
– Зачем?
– Объясни причину, почему ты покурил в комнате, почему ты пил пиво в комнате, почему ты был один без хозяина комнаты в комнате после одиннадцати.
– Не хочу я писать ничего.
Он встал.
– Ладно, напишу. Но я отрицаю, что я пил и курил в комнате.
– Пиши про это тоже!
Я написал только о том, что я такой-то и такой-то сидел в общаге в неположенное время, потому что пришел помочь сделать хозяину комнаты домашнее задание, и мы уже почти закончили, когда он пошел в туалет, а меня увели.
– Напиши, почему ты курил и пил! – настаивал он и играл своими вонючими ключами.
– НЕ БУДУ!
Он подошел уж очень грозно.
Я написал, что не утерпел и скурил сигареточку без ведома хозяина комнаты, пока он был в сортире. И что за пять часов до настоящего момента выпил бутылку, ноль пять, пива. Все, на что хватило моего писательского таланта. Евген: за скромную плату пишу объяснительные и любовные записки. Звоните вечером.
– Хватит, пойдет, – сказал говнюк. У него даже не хватило ума заставить меня написать имя и фамилию «хозяина комнаты». Там, на бумаге он походил на привидение.
Догадываетесь, куда я попал дальше? Правильно, в Центральное РУВД. На этот раз меня привезли на машине, но, когда приехали, сразу мы не пошли внутрь. Мы сидели в «бобике» и курили.
– Господа, – говорил я ментам. – Давайте я куплю вам по пиву и поеду домой. А если подвезете, того гляди, и по три пива.
Менты только смеялись, а положительного ответа не давали. Я их все уговаривал:
– Ну, правда, мне совсем нечего делать в обезьяннике. Вы знаете, там грязно? К тому же мне пора домой. Уже две недели там не был. Ужасно.
– Так, все, хватит. Пойдем, – сказал один.
И повел меня. Я еще попробовал уломать его, но ему было все равно. Я сказал:
– Ну, и хрен на тебя.
Он зарядил мне в челюсть, завел внутрь и сдал другому менту, у которого был голос, как будто камни во рту у него были. Рядом сидел еще один, но почти сразу ушел.
– Что, баб трахал в общаге? – спросил Камнеед.
– Да нет.
– Значит, не трахал, потому и забрали? – и засмеялся. Увидел, что я не смеюсь, и стал смотреть на меня с неприязнью.
– Расшнуровывай обувь. Так… ты у нас как дебошир… С общаги на Васильева. Ввели вам эти ебанутые службы безопасности, ха. А у нас уже есть один! Вот я тебя к нему и подсажу, будете там вместе про дебоши хвалиться! – Он был очень рад своей затее.
Я начал расшнуровывать. Мне было грустно.
– Можно позвонить? – спрашиваю.
– Звони, только не долго, – он достал потрепанный телефон.
Я позвонил отцу. Вот наш разговор:
– Да?
– Здравствуйте.
– Здравствуй.
– У меня тут проблема небольшая.
– Да?
– Я тут в милицию попал.
– И что?
– Ты не мог бы помочь?
– Как?
– Подожди.
Я отложил трубку.
– Как мне не остаться здесь сегодня? – спросил у Камнееда.
– Никак.
– То есть никак? Мне ни в коем случае не стоит здесь оставаться!
– А может, можно и не оставаться…
Я сказал в трубку: через десять минут перезвоню.
– Пятьсот рублей, – сказал Камнеед.
– Тебе на руки?
Он посмотрел недобро. Я заговорил, чтоб отвлечь его от этой недобрости, и полез в карман за деньгами.
– А у меня как раз есть, – говорю, – вот, сегодня деньги получил.
– За что получил?
– А я поэт-песенник, – зачем-то сморозил я. – Песни детские сочиняю.
– О, – обрадовался мент, – сейчас споешь!
– Иди ты!
– Или в камеру!
Я внимательно посмотрел на него с помощью выпученных глаз.
– Я серьезно, – сказал он.
– Вашу мать! – ответил я устало, и потом мученическим голосом спел один куплет:
- В руке карандаш, на столе лист бумаги
- Я знаю, сейчас получится нечто
- Во мне много желанья и не меньше отваги
- Я рисую танцующих человечков
– А дальше? – Вот тип попался. Бог ты мой, Машенька, моя Машенька, хорошо, что ты не видишь моего унижения. Ладно, я спел припев:
- …Они живут в нарисованном мире
- Они проходят километры и мили
- И все танцуют, танцуют, танцуют
- Их еще нарисую, рисую, рисую я
Этот текст я действительно продал. Еще в одиннадцатом классе.
Камнеед хлопал в ладоши. И смеялся как придурок.
– Можешь зашнуровывать, – сказал он.