Третья штанина (сборник) Алехин Евгений

5

Я проснулся рано и спать больше не мог. Я все думал о том, как я влюблен, и, чтобы совсем себя не насиловать, решил сходить на лекцию, но и там думал о том же.

На перемене я спросил у Вовы Радайкина, моего однокурсника, который живет в одной комнате с Базаном:

– Что там случилось у нас с Ваней?

– То есть?

– Ну, я не очень помню. Вот, на днях мы повздорили.

– Ты курил возле шестого корпуса, и подошел Ваня. Он спросил, когда ты отдашь деньги. – Вова назвал мне имя того, кому я должен, которое я сразу же забыл.

– А кто это?

– Парень из нашей комнаты.

– И?

– И ты сказал, что это не Ванино дело, чтоб он отвалил. Ну и слово за слово.

– Ну, это вправду не его дело.

– Видишь ли – имя того, кому я должен, – он стеснительный. И Ваня поэтому сказал тебе. Потому что он сам не скажет.

– Ваня еще, поди, обиделся на меня?

– Ну да. Есть немного.

– Ладно, скажи, что я занесу деньги вашему чуваку.

До меня доперло, что с его фамилией. Радайкин. Там есть Апдайк в Радайкине. Джон Апдайк. Вот на что похоже. На фиг Апдайка. «Кролик, беги», «кролик разбогател», «а не пойти ли вашему кролику на хер?». Ладно, я почти не читал Апдайка, может, он не так уж плох. Он умер.

Маша пообещала зайти, но все не заходила. Я в этот день все ждал и ждал ее в общаге, а она все равно не заходила. У меня быстро билось сердце, я взволнованно прислушивался к шагам за дверью, но она не заходила опять. Я написал два-три-четыре стихотворения о любви. А ее все не было и не было.

Я был один. Я сел и начал рисовать каракули на клетчатом листе. Рисовал себе, рисовал. Что-то внутри пульсировало и прыгало из стороны в сторону, как обезумевшая макака. Нежность. Нежность, которой некуда вылиться. Она стучалась и стучалась, а ей отвечали: иди, родненькая, на хрен отсюда. Некого обожать. НЕ-КО-ГО.

Не заметив как, я начал мелко-мелко выводить на бумаге слово «ЖОПА». Много-много раз. Я все его писал и писал. Потом поверх мелких «жоп» начал писать крупные «жопы». Потом я уже закрывал глаза, и все у меня было под веками в жопах.

Я начал смеяться и повалился на кровать.

Позже пришел Проказов.

– Не знаю, – говорил он. – Она меня боится или что. Или не хочет быть со мной.

Он говорил о Лиде, как будто играл в театре.

– А я, – ответил я, – нашел чудесный способ не заморачиваться на эти любови. Садишься и пишешь на бумажке много-много раз слово «жопа».

Я показал ему листочек.

– Ну, как тебе моя магия?

– Не очень.

Дрюча валялся на кровати. Грустный и задумчивый. Я подумал, что мои жопы на бумаге для его любви не идут. Такое не видно со зрительских рядов, а это лишает его любовь – лишает чего? Любви, может. Хотя я, конечно, предвзято относился. Я смотрел на его любёнка с огромного столба моей Великой Любви.

На следующий день я выводил на бумаге слово «говно». Оказалось, что я писал столбиками. Исписал первую страницу – в ширину у меня получалось шесть «говна». Я посчитал в высоту листа – тридцать восемь. Я задумался: тридцать восемь на шесть. Ответ получался: двести двадцать два.

Двести двадцать два! Я радостно повалился на кровать. Но потом пересчитал: двести двадцать восемь, тупица. Вот она, твоя кишечно-анальная бумажная магия. Вот она. Никакого тебе счастливого числа.

Потом я вспомнил, что уже два дня не ел, и пожарил картошки. Какое-то время было легче.

Потом Проказов увидел мою бумажку:

– Опять не зашла?

– Ну.

– Судя по всему, если я правильно понимаю логику, завтра ты будешь писать «пиздец».

– Почему ты так решил?

– «Жопа» – четыре буквы. «Говно» – пять. «Пиздец» – шесть.

– Нет, у меня не так. У меня в развитии: «жопа». Потом – «говно». А дальше – все. Конец. Слив.

– Так даже страшнее.

6

Я позвонил отцу, сказал ему, где я. Съездил домой и набрал продуктов. Отец дал мне денег, сказал, что будет понемногу выдавать мне из пенсии (я получаю пенсию в связи с потерей одного кормильца). Мы с Мишей съездили к Сперанскому и привезли компьютер. У меня была только одна игра, в которой черная овца бегает по полю и насилует белых овечек. Нужно изнасиловать всех, но за тобой гоняются дед-пастух и собака. В комнату приходило полно народу, и мы все играли по очереди. Лида теперь тоже частенько заходила к Дрюче. Он ее обнимал, как обнимают, может быть, статую. Один раз он при мне зачем-то пересказывал ей книжку жанра фэнтези. Потом он говорил: «Она меня боится», «Она еще девственница», «Сегодня мы просто спали вместе, и у меня всю ночь стоял, УЖАС» – такое. Почему-то другие так смешны в этих ситуациях, и только у меня все не так. Пока это не закончится – потом будешь думать, ба, ну я и придурок. А пока я сижу здесь, готовый сжулькать вас, изметелить, лишь вы мне усмехнетесь краем рта над моими чувствами. И все остальное было тупым, и все остальные на фоне того, что происходит со мной.

Еще мы с Дрючей все время планировали начать ходить на пары. Я составлял у себя списки, на какие предметы мне надо ходить и в какие дни. А потом эти бумажки терялись.

Я несколько раз встречал Машу в универе, она говорила, что зайдет, но не заходила, или, может, заходила, когда меня не было. А я так волновался.

Юра переехал в другую комнату, давно собирался к парням, которые тоже ходят в читальный зал. Мы как-то раз встретились с Юрой на кухне. Или что это такое? В общем, в общаге на каждом этаже есть такое местечко с двумя раковинами и печкой (печкой этой при мне никто ни разу не пользовался). Я пришел мыть кастрюлю, а Юра мыл тарелки. Я ему:

– Здравствуй, Юра. Какая встреча. – То же самое я до этого говорил ему в туалете.

– Евген моет кастрюлю? – с неповторимой иронией спросил Юра.

– Ну да, а что…

– Евген в общаге. Евген моет кастрюлю. Евген, который говорит, что вся жизнь в ебле.

Ему удалось сказать последнюю фразу в тот самый момент, когда он домыл последнюю тарелку. Это было очень эффектно: сказал-домыл-пошел. Это он имел в виду эпизод (может, не только этот – может, были еще подобные), когда я проснулся вечером в их комнате с месяц примерно назад, после пьянки. Возможно, после той самой пьянки, когда мы и поцеловались с Проказовым. Я проснулся, а там были Юра и Рома Загуляев. Рома – рыжий кудрявый типчик с первого курса социально-психологического.

– А где твоя Катенька? – спросил я у Ромы. Я в тот день его видел с ней вроде.

– Поссорились.

Я сел на кровати, поднял указательный палец вверх и сказал:

– Это все потому, что вы с ней мало трахались. Только трахаясь, можно познать человека. Нужно истрахать девушку вдоль и поперек, чтобы понять ее…

Я прочитал кратенькую импровизированную лекцию «Ебля – единственный способ познания женщины», попутно с досадой вспомнив, что сам месяц не занимался сексом. Юра сказал:

– Ну, Евген, ты кретин.

И потом часто меня так называл, но с любовью называл, поэтому я на него не обижался.

Юра часто сидел в читальном зале и не прогуливал лекции. Проказов один раз сказал мне и Мише, когда я уже вписывался у них, а Юра еще не съехал:

– У Юры скоро день рождения, давайте что-нибудь придумаем.

– Что? – спросил я.

– Я сколько живу с Юрой, ни разу его не видел с девушкой. Он не говорит о них и даже, по ходу, не дрочит вообще. Давайте ему снимем шлюху.

– Не, – сказал Миша. – Он скорее тебя трахнет. Он не сможет взять и вот так оторваться от учебы, от тетрадок своих. Не сможет почувствовать себя свободно. Не сможет со шлюхой тем более.

– Я вообще не представляю, – говорю я, – как можно заниматься сексом с проституткой. Это как-то не правильно. Потому что – ты заплатил деньги, надо, чтобы они были заплачены не зря. У меня бы не получилось. И вообще это тогда лишается смысла. Тут же нужна специальная атмосфера. Проститутку, да еще и Юре?

– К тому же, – сказал Миша, – онанизмом Юра занимается, я думаю. Он просто обязан хотя бы иногда им заниматься.

В итоге мы вообще не сделали Юре подарка.

7

Я сидел в комнате один и пытался сочинить рассказ. У меня еще ни разу не получился нормальный рассказ, вот что я понял. Ну, может, два получились. Но мне хотелось лучше. Мне хотелось новаторства, мне хотелось надрать зады всем великим. Мне хотелось быть Гамсуном, Кафкой, Джоном Фанте и Маркесом в одном флаконе, мне хотелось вместо них написать «Голод», «Процесс», «Дорогу на Лос-Анджелес» и «Сто лет одиночества». Быть таким живым, как Гамсун, безумным, как Кафка, стремительным, как Фанте, и правдоподобным в таких необычных штуках, как Маркес. Кто там был еще? Достоевский, Мариенгоф (всего с одним произведением), Стейнбек, ранний Хем, ранний Ремарк (даже у него среди говнища), Селин, Оруэлл, Фицджеральд, Сэллинджер и, конечно, Чехов, мать его за ногу. Много кого. Это только те типы, что сразу приходят на ум. И даже несколько ныне живущих, которых бы не помешало дернуть, живых и живущих со мной в одной стране! Но как трудно признаться себе, если у тебя есть хоть половина моего самомнения, что нравится творчество ныне живущего писателя. Трудно назвать его или их. Так что я задирал голову и смотрел только на мертвых, на Великих, хотя не знаю, умер ли Маркес? Ладно, я садился за рассказ, и мы выстраивались в ряд с ними, из стены торчали писсуары, в которые мы мочились, а я не доставал до своего! Они поворачивались ко мне, ДА У МЕНЯ ВСЕ НОРМАЛЬНО, РЕБЯТА! Но они улыбались, и я еще уменьшался-уменьшался, все попытки достать тщетны. Я злился, струя отталкивалась от стены и прыгала на меня. Но только не сейчас! Сейчас я начал созревать, чуваки. Хо, да я был бы круче вас, я написал бы свой «Голод» (здесь ситуация соответствовала!), но в общаге вообще было сложно сочинять или даже читать. В этом дело.

Я поражаюсь Юре, который один раз учил уроки, когда я играл с двумя девчонками в карты на раздевание, распивая «Алко». Они сидели на кровати, уже раздетые до нижнего белья. Я сидел в трусах на стуле. Юра отвлекся от своих уроков, только когда мне пришлось снимать трусы. То есть я, вместо того чтобы их снять, сначала быстро показал задницу, а потом член. Юра начал смеяться:

– Ну, Евген, ты кретин! Трусы он не снял, зато сначала жопу показал, а потом хрен! Ну, кретин!

А я не мог даже читать, когда кто-то был рядом. Сейчас, радуясь одиночеству, я уселся и начал писать рассказ. То есть собрался его печатать на компьютере. Сначала не получалось. Уединение? Вот же тебе и одиночество, ну давай, ебила! Ладно, подумал я, ах ты, сучонок, возомнил себя великим, всегда сваливаешь, урод, вину на обстоятельства, на то, что компьютер не работает, на то, что паста в ручке тебе не подходит, на то, что нет полного уединения, и никогда – на отсутствие таланта! Какое оправдание теперь ты себе найдешь? Клавиатура, может, виновата? Да? Клавиатура, наверное, заедает, а? Да уж, она, она – вина всему. Уж ты-то писатель бравый, поливаешь всех отравой. Я всего пару раз со злости ударил по клавишам, и тут вдруг пришло. Рассказ про Федю Крышкина. «Федя Крышкин. Пример запущенного гения средней руки».

Федя у меня изобрел удивительное приспособление непонятно для чего. Федя ясно понимал: сделай он так – и оно будет как летательный аппарат. А закрути он гайки потуже, так станет устройство для ловли бабочек или доения кошек. Федя смеялся как ребенок, он был счастлив, счастлив и силен, силен и счастлив, как Бог. Федя пил водку и радовался. У меня поперло, я начал расписывать биографию Феди. Его папа был сапером, а мама лепщицей пельменей. Они свихнулись, и папа искал в пельменях мины, а мама била его скалкой. Федя ухаживал за своими родителями, как за детьми, пока не убил их. Потом он смог заниматься творчеством и изобретать…

Я уже напечатал с полрассказа, три страницы в «Ворде», я был уже силен и счастлив, почти как Федя Крышкин, когда в дверь постучали.

Двум гоповатым парням, на пару-тройку лет старше меня, было суждено спугнуть мою раненную в голову музу. Их приход дал мне право думать, что, если бы они не явились, я бы написал свой первый по-настоящему сильный рассказ.

Нет, Проказа нету.

Витя и Кот. Евген.

Проказ будет скоро. Он в театре. Ну, у нас здесь в универе театр, он туда ходит. Участвует, в смысле – не смотрит, а участвует. Творческая натура.

Они зашли, сели. Я подошел к компьютеру, чтобы выключить свой шедевр, пока его не начали читать. Витя спросил:

– О, ты что-то печатаешь? Дай мне понабирать.

Я включил ему чистую страничку.

От этого Вити исходила огромная тяжелая угроза, хоть он был симпатичней и выглядел куда сообразительней Кота. Я сразу понял, что Витя не просто гоп, из числа тех, что докапываются на остановках. Он гоп в плане того, что у него может щелкнуть в голове, и всем фиеста. И плюс гопническое мышление налицо.

– А ты что, теперь здесь живешь? – спросил он.

– Да, я вписываюсь пока здесь. С батей поссорился, и из дома выгнали.

– Это ты дурак, что с батей поссорился, – неожиданно резко сказал Витя. – Отец всегда прав. Вообще всегда. Ты потом поймешь, что во всех случаях отец был прав. Батя может дать по морде, гнать, но он ПРАВ.

О?

Я не стал с ним спорить. Думаю, если бы ему не хотелось потыкать на клавиши, он бы еще долго говорил на эту тему. Но он спросил:

– Как печатать?

– Берешь и печатаешь.

Он начал искать буквы. Кот сказал:

– Пойдем.

Витя ответил:

– Отъебись, Кот. Дай я попечатаю.

Он, не сказать что очень быстро, но все-таки набрал:

«Андрей Проказов часто прогуливает лекции за что его надо отчислить без праа на восстановление».

Я подошел и поставил запятую после слова «лекции» и пропущенную букву в слово «права». Витя посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Пришел Дрюча. Ребята начали о чем-то ему толковать. Надо было денег, кого-то выручить. Дрюча попросил меня сходить покурить. Я пошел в туалет и скурил там две сигареты.

Вышел из сортира и увидел Лиду. Она шла к Проказову.

– Привет.

– Привет, Женя.

Мы зашли. Дрюча сидел на кровати, Кот на стуле, Витя на уставшем кресле, которое стояло у нас рядом с компьютером. Проказов сразу встал и обнял Лиду, Витя смотрел на него. Я зашел и лег на одну кровать. Дрюча с Лидой сели на другую.

– Привет, – сказала Лида.

– Это Лида, – сказал Дрюча, – это Витя, это Слава.

Витя смотрел на Дрючу и на Лиду.

– Нет, – сказал Дрюча.

– Но сильно надо.

– Ну, нет. Правда.

– Точно? – Витя смотрел на Лиду.

– Точно.

– Лид… – начал Витя неловко, но нагло.

– Нет, – сказал Дрюча.

– Да? – спросила Лида.

– Нет. У. Нее. Нет. – сказал Дрюча.

– Может, есть? – спросил Витя.

Дрюча вздохнул.

Витя с Котом встали, попрощались и ушли. Дрюча опять вздохнул, глубже. К нему приходило много знакомых. У него много знакомых, он общается со многими людьми.

А рассказ про Федю Крышкина так и не был написан.

8

Проказов оставил нас пьянствовать, а сам пошел с Лидой в какую-то другую комнату смотреть телевизор, и Миши не было. На следующий вечер (или уже была ночь?) тут собралось народу человек десять. Музыка. Был вчерашний Витя, остальных я не знал – почти все историки. Я сюда зашел уже поддатый. Здесь мы сидели, пили водку по очереди из граненого стакана, много водки, и запивали ее джин-тоником. Парень со сломанным носом говорил:

– А мы не шутя бухаем. Вот, берем водку и с джином ее пьем.

У него вообще не было переносицы. Он трогал свой нос, и там, внутри, не было переносицы, ноздри были, а ее не было.

Я достал остатки всех штучек, которые привез из дома. Лечо, там, икра кабачковая. Пир.

Саша без переносицы был крепкий, слегка гнусавый парень, он говорил:

– Мы уже несколько дней бухаем. Вчера весело, блядина у меня отсасывала, а я уснул. Проснулся на полу, голый и в презервативе.

Друг Саши, модный парень, говорил:

– Да-а. Это я люблю. Это охеренная вещь, – говорил про кабачковую икру.

Саша учился второй раз на третьем курсе, друг его на четвертом учился.

Я решил заговорить с Витей.

– Что там у вас вчера случилось? – спросил я у него. Мне хотелось на всякий случай расположить его ко мне.

– Да нормально все.

– Нашли, как разобраться?

– Да.

Витя смотрел на всех так, будто он знает что-то такое, чего не знают другие.

Я вышел из триста тридцать пятой и зашел в Лидину комнату. Там были две девушки. Одна, Марина, была вредной стервой, но она один раз сварила мне картошки. Вторая в прошлом году училась со мной на потоке. Света. Я зашел пообщаться, по дороге подумал: зачем на Саше Без Переносицы был презерватив, когда девушка делала ему минет?

Разговаривал с Мариной и Светой. У меня начался сильный словесный понос. У меня иногда случается такое состояние, когда я внутри сильно пьян, а снаружи выгляжу просто вдохновленным. Я говорил барышням о том, насколько важно, чтобы люди любили друг друга, пил чай, говорил, что, когда любишь, все совсем по-другому. Секс по любви – совсем другое. По любви вы каждый раз не можете вдоволь заняться им, вы каждый раз делаете это, как последний раз, как перед концом света, как по весне.

Потом я плавно перешел на разговор о писателях. Перебрал русских девятнадцатого века, перемыл им кости. Знаете, вот тоже хочется иметь большой талант, чтобы оправдывать существование, говорил. Блеснул эрудицией, рассказал о том, как Тургенев расталкивал на корабле женщин и детей с перепугу, чтобы залезть в спасательную шлюпку. Поговорил о зарубежных писателях двадцатого века. Нет, этих-то они не читали.

– Я вас еще не достал?

Они сидели на кровати, а я сидел на стуле.

– Нет, ты очень интересно говоришь, – сказала Света.

Опа. Надеюсь, удастся обеих, подумал я. Если не обеих, то Свету точно. К чертям, надо обеих. Тут в дверь постучались, что дало мне право думать, что, если бы в дверь не постучались, я бы занялся сексом с обеими. Я, что-то говоря, встал и открыл дверь, чувствуя себя как дома.

На пороге стояли двое. Тип, похожий на хорька, – мужик из УСБ, и мент. Оперативный дежурный, бля.

– Ты из какой комнаты? – спросил Хорек.

– Э-э…

– Тоже в триста тридцать пятой был?

– Да.

– Пошли.

Мы пошли к триста тридцать пятой. Здесь, в коридоре, была слышна музыка.

Хорек постучал, кто-то открыл.

Все, кто был в комнате, стали смотреть на меня. Общество, в коем явился я, не добавляло мне баллов. Хорек и мент стояли в дверях с каменными рожами. Мне почему-то казалось, что я должен найти проказовский пропуск в общагу, показать его Хорьку. Я начал искать пропуск на столе, под столом. Все остальные были неподвижны. Кто-то сказал:

– Бля-а.

Я искал пропуск Проказова, не очень понимая зачем, но все смотрели на меня, а так у меня было занятие.

Хорек сказал:

– Ну, все, давайте все вниз.

Все начали выходить из комнаты. Саша Без Переносицы спал в кресле. Я и Сашин модный друг пытались разбудить Сашу. Он, ничего не понимая, поднялся. Мы надели куртки и пошли на первый этаж, кроме двух человек, которые жили в общаге, – они пошли к себе в комнату.

На первом этаже одна учебная аудитория есть, куда нас и завели, рассадили на стулья. Еще к нам подошел охранник с вахты. У всех нас проверяли карманы. Я по-быстренькому засунул свой студенческий, который был у меня в кармане штанов, в носок.

Они записывали имена и фамилии и кто с какого факультета, курса и группы, чтобы потом отправить докладные по деканатам. И отпускали. Когда спросил Хорек, как меня звать, я машинально ответил:

– Рома Молчанов.

– Где учишься?

– Я в школе еще учусь, в одиннадцатом классе.

– В школе? Не верится. А сколько лет тебе?

– Шестнадцать.

– Понятно. – Хорек повернулся к охраннику. – Пьяный он? – Потом опять ко мне: – Ну-ка, вытяни руки. Ровно. Теперь присядь. Еще два раза, – опять повернулся к охраннику: – Нет, не сильно пьяный.

Он не знал, что я пьяный – как дома.

Ха.

Мне позволили идти, я уже был близок к двери, но тут у меня выпал мой студенческий из штанины.

Хорек посмотрел студенческий и сказал, тем самым лишив свою персону любой симпатии с моей стороны на века:

– В школе, значит, учишься, Рома Молчанов… – Хотя в данных обстоятельствах, думаю, что бы он ни сказал, меня бы это не расположило к нему.

Хорек – худой, невысокий, в очках, пиджак как мешок, но он рожи корчит – аки крутой парень из кино.

Меня и Сашу Без Переносицы повели два мента в Центральное РУВД. Как раз пять минут ходьбы от общаги. Саша тоже пытался представиться иначе, вот нас обоих и решили отправить, чтобы отдувались за всех. Я был пристегнут наручниками к одному менту, Саша к другому. Тьфу ты, нет, я все-таки был пристегнут к Саше. Еще бегал Сашин модный друг рядом и тараторил:

– Саня мой друг, заберите меня тоже с ним, мне тоже надо.

– Иди домой. Поспи, – отвечал один из ментов.

– Но он мой друг.

– Иди домой. Тебя забирать не просили.

Мы шли. Холодно. Я как был в майке и штанах, накинул куртку, туфли обул и пошел. Без кофты, то есть – холодно. Снег шел.

Сашин друг все бегал вокруг и суетился.

– На хрен ты их привел? – спросил Саша у меня. – Можно же было как-то без них. – Он был сонный.

– Да я их не приводил. Я сидел у девчонок, они зашли и повели к вам.

– А? На хрен привел их?

– Скучно стало. Вот и привел.

Нас завели в отделение. Сашин друг грозился, если его не возьмут с нами (тоже мне, нашел, куда проситься), простоять всю ночь под дверью милиции.

– Да пожалуйста, – сказал мент.

Отобрали сигареты и заставили расшнуровывать обувь. Оформили, что надо. Про нас было сказано, что мы «устраивали дебош в общежитии» и «ругались матом на оперативных дежурных УСБ университета». Нас завели в обезьянник. Камера была примерно полтора на два с половиной метра. Еще три мужика там были. И одна лавочка. Двое на этой узкой лавочке пытались спать, головами друг к другу, упираясь ногами в противоположные стены (у них получалось), один сидел на полу на заднице. Саша умудрился вместиться между двумя на лавочке, я сидел на корточках, но и в таком положении быстро уснул. Проснувшись утром, начал болеть и волноваться. Было воскресенье, а судья по воскресеньям не работает. И еще теперь меня могут отчислить за нарушения внутреннего распорядка университета. Особенно если учесть, что у меня недавно уже была стычка с УСБ. И общагу мне не дадут, видимо, а я уже представлял, как я с Проказом и Мишей заживу счастливой жизнью. Ладно, тут появились два новеньких, они хорошо повеселились, подрались между собой, потом с ментами. Саша с фингалом и Макс. Двадцать три – двадцать пять лет обоим, штангисты. Как я узнал, с ними был еще Рома, но его увезли в больницу. Один драный опер здесь уже вывел Рому, дал ему по морде, потом вывел Макса, дал ему по морде, а у Саши этого был большой фингал – опер не стал его бить. А у Ромы челюсть стала свернутой, Рома сидел, ему было очень нехорошо, вот его и увезли в больницу.

– Бли-и-ин, – стонал Саша С Фингалом, – мой глаз. Охренели эти менты совсем. И коленка, моя коленка! Что-то с ней не так… Что они мне повредили? Как это называется? Мениск. Может, мне надо в больницу? И глаз, черт. Мой глаз. Как у меня тут?

– Сильно. Прям гематома образовалась вокруг, – ответил кто-то.

Саша опять переключился на глаз:

– Вашу мать, ну менты. Мой глаз… Хорошо, хоть я еще им вижу. А то кто знает, что могло бы случиться. Обосраться можно, это называется правоохранительные органы.

– Подожди, – говорил Макс, – а это не я ли тебе глаз подбил? А то я помню, кого-то я так, с правой, неплохо ударил, что тот отлетел?

– Это ты меня так?

– Ну, я не знаю. Я помню, что ноги аж подлетели выше тела, скорее всего, ты это и был.

– Макс, я херею, как ты мог?

– Извини… Хотя я не знаю, нет, скорее это был не ты…

– Тогда ладно.

– …или пожалуй, что ты?

Они все пытались вспомнить: иногда приходили к выводу, что это Макс ударил Сашу, и тогда Саша С Фингалом обижался, иногда, что это менты, тогда Саша успокаивался.

– Вот у меня вечно это желание кому-нибудь пиздюлей навалять, – говорил Макс. – Выпью если, то все. Особенно мне нравится, когда бык здоровенный, бить его.

– Не знаю, – сказал Саша Без Переносицы, – у меня такого желания никогда не возникает.