Третья штанина (сборник) Алехин Евгений
Или:
– Позвони сам, я не могу ей звонить.
Один раз Надя приезжала в общагу. Она привезла с собой трехлитровую банку борща и полюбилась всем пяти или шести человекам, которые в тот момент были здесь. Я тогда как раз отходил после больницы. Лежал в основном, старался даже не курить. Надя пожалела меня, поговорила со мной, пока другие ели. Я встал и покушал сам. И мы с ней пошли гулять. Мы прошлись до «Ботанического сада», потом до «Бабушкинской», потом от «Бабушкинской» до «Ботанического сада», болтая о чем-то неважном. Я расспрашивал ее насчет сына священника, она отвечала неохотно. К тому же они расстались, что теперь? Я смотрел по сторонам и думал, как бы мне уговорить ее заняться со мной сексом прямо на улице. Тогда бы мы снова были вместе. Мне была нужна ее забота. Но она ловко выбиралась из моих объятий, она вовсе не была уверена, что ей это надо.
Также я узнал, что она бросила работать на «Доме-2» и пока мама дает ей деньги. И что Надя сейчас живет одна в квартире мачехи на «Краснопресненской», так я вообще-то и думал. Мачеха уехала на лето в Саратов (или куда-то еще, откуда она была родом) вместе с детьми, а Надя жила у нее.
Тем не менее она так и не дала себя поцеловать. Мы договорились встретиться как-нибудь, я посадил Надю на метро, и она уехала. Когда я вернулся с прогулки, Седухин с Орловичем под впечатлением от борща заверили меня: «НА ХРЕН ТЕБЕ КАКАЯ-ТО ВАСИЛЬЕВА. ЛУЧШЕ НАДИ НЕТ НИКОГО». Собственное мнение на этот счет я не мог сформулировать.
Теперь же у нас с Орловичем было два варианта: поехать к Наде на «Краснопресненскую», если она пустит нас, или ночевать на улице. Я сначала ломался, но потом все-таки взял у Орловича мобильник.
– Да, Дима? – спросила Надя.
Дима – это имя Орловича.
– Ты еще не спишь? – спросил я. – Это не Дима. Это я с Диминого телефона.
– Привет, – сказала Надя.
– Привет. Нам негде ночевать. Пустишь?
– Выселяют? – спросила она.
– Выселяют.
Она согласилась нас приютить.
– Поехали, – сказал я, протягивая Орловичу мобильник.
Но вдруг Орлович говорит:
– Я не могу ехать с такой большой сумкой.
Я решил, что он, такой кабан, боится ее тяжести, и выплюнул на асфальт несколько проклятий. Тогда он объяснил:
– Я же белорус. А у меня закончилась моя липовая регистрация.
– Белорусов же не трогают? Они же, считай, Россия? Вы.
– Могут возникнуть проблемы.
Мы закурили еще по одной. Вот так: ночь уже подкрадывалась, я устал, а тут Орлович ссыт. Мы стояли посреди тротуара, как два барана.
– Отнеси мою сумку Гураму? – заявляет тут мне товарищ. – Попроси его, пусть полежит несколько дней? А я сделаю регистрацию и заберу.
– А ты что, не можешь сам?
– Я не могу.
Вот так. Сам я тоже леденел от мысли еще о чем-то просить Гурама. Мы поиграли в пинг-понг, переводя стрелки друг на друга, пока я не придумал:
– Я отнесу. Если выпадет решка, – сказал я, – а если выпадет орел – отнесешь ты.
– Хорошо.
Я бросил монетку. Выпал орел, тут все было схвачено. Орел против Димы Орлова. Все равно Орлович ломался еще минут пять, но все-таки пошел к общаге. Но тут же вернулся, довольный и без сумки. Все оказалось просто.
– Гурам согласился. Они до сих пор все так же стоят на крыльце, – сказал он.
– И смотрят в пустоту, – подытожил я.
Мы дошли до станции «Ботанический сад». В полупустом вагоне метро случилось маленькое происшествие. В двух метрах от нас ехали парень и девушка. Они ехали стоя, хотя мест было полно. Немного обнимались. Парень держал в свободной от девушки руке бутылку минеральной воды. На «ВДНХ» в вагон зашел гопник и уставился на парня. Парень не замечал гопника. Гопник смотрел на парня до «Алексеевской», то есть пару минут, всего одну станцию, но без перерыва смотрел, и мне казалось, одежда на парне вот-вот загорится под таким пристальным взглядом. А парень знай себе шепчет что-то своей цыпе на ухо. На «Алексеевской» двери открылись и закрылись, поезд поехал, гопник подошел к парню и сказал:
– Дай мне попить.
Парень обосрался от страха, такая внезапность лишила его рассудка, но, вместо того чтобы отдать воду, он сказал:
– Не дам!
Гопник вдруг сорвался. Видно было, что ему просто плохо, он не то чтобы пьян или не в себе, просто у него сдали нервы.
Он закричал на парня:
– Да я тебя уебу! Я еду с работы, и тебе, что, жалко дать мне воды?
И толкнул парня.
– Не дам! – повторил парень.
Девушка попыталась загородить своего кавалера и оттолкать к выходу.
– Я с работы еду, – говорил гопник уже сам себе, чуть ли не рыдая, – какой пидар, я еду с работы и хочу пить!
Я видел, как он сжимает кулаки, как он сильно напряжен. У него полетели гуси, как мне показалось. На «Рижской» девушка вывела своего парня, хотя тот делал вид, что хочет ехать дальше. Жалкая попытка распустить перья потерпела крах. Двери закрылись, а гопник огляделся и вдруг подошел к нам. Он спросил у Орловича:
– У тебя есть вода?
Орлович покачал головой, с усмешкой, но и с сочувствием сказал:
– Нет, у меня нет воды.
Гопник как будто еще что-то хотел сказать, я даже чуть испугался за него. Надеюсь, он не решил выебать нам мозги? Один удар Орловича быстро бы выбил из него такое решение плюс жажду. Но вдруг гопник сам передумал говорить и отошел от нас, бормоча ругательства, адресованные жадному парню. Вот еще один персонаж. В моей Внутренней Ебландии население пополнилось одним новым жителем. Мы вышли на «Проспекте Мира» и перешли на Кольцевую линию.
– А мы возьмем выпить? – вдруг спросил Орлович.
– Нет, – отрезал я, – то, что мы идем к Наде, само по себе хамство.
Но потом я смягчился:
– Если только детскую.
Под «детской» я подразумевал маленькую бутылку водки. Чекушку.
У меня и в мыслях не было оставаться спать на большой кровати с Орловичем. Как только он уснул, я встал и вышел из спальной во вторую комнату. Я чувствовал, как Надя лежит под одеялом в темноте, теплая и приятная на ощупь, и дышит. Я забрался к ней. В маленькой кровати с Надей мне нравилось гораздо больше, чем с Орловичем в большой.
– Не надо, – сказала она.
– Я не хочу спать с Орловичем, – сказал я.
– Тогда спи здесь. Но только спи.
Она позволила себя обнять, но отвернулась. Как только я предпринимал хитрую попытку, Надя говорила:
– Хватит.
Я замирал, а сердце мое колотилось, готовое к наступлению. Всю жизнь мы играем в игры. Вот же ерунда.
– Сейчас пойдешь к Диме, – шептала Надя.
Мы воевали до четырех часов утра. Я проводил более успешные атаки и никуда не годные атаки. Надя же всегда оборонялась с изяществом. Ей приходилось удерживать свое белье, но и не давать мне скинуть свое. Это значит, на ее хрупкие плечи упала работа вдвое сложнее моей. Она была уже голая, когда смирилась с поражением (?) и, наконец, встала из постели принести мне презервативы. Она сказала, что они у нее довольно долго лежали, непонятно, для какого случая, и что похоже этот случай настал.
А утром я проснулся оттого, что почувствовал, как Надя смотрит на меня. Я открыл глаза. Она сидела надо мной, уже одетая, закрывая меня от утреннего солнца.
– Что ты делаешь? – спросил я.
Она объяснила, что из-за того, что я спал на спине, солнце слепило мне в глаза, и я делал очень недовольное лицо, мотал во сне головой, но не отворачивался. Надя увидела это и села так, чтобы солнце не мешало мне спать.
– И сколько ты так сидишь?
– Минут двадцать, – ответила Надя. Она просто и честно это сказала. Никак не накидывая себе цену и не выпячивая свое благородство. Это чего-то стоило. Я такого явно не заслуживал.
– Это значит, что ты меня еще любишь? – спросил я.
Она подумала и сказала, что любовь ей больше не нужна.
– Это я была глупая. Теперь я поняла, что мне нужен только секс.
Я поцеловал ее и вылез из-под одеяла. Нужно было будить Орловича и собираться на массовку.
В этот вечер к Наде должна была приехать бабушка на пару дней. Так что было неизвестно, где нам ночевать, мне и Орловичу. Но нам удалось выкружить палатку у одного бывшего сценариста, и мы поехали за город. В этом что-то было, последняя электричка, пригород Москвы, ночь. Мы развели костер у озера и кое-как поставили палатку. Выпили водки, и тут позвонила Надя. Орлович дал мне трубку, Надя сказала, что приезд бабушки отменился. Было уже поздно возвращаться в Москву. Но я почувствовал, как меня тянет сейчас к ней. И я сказал:
– Я приеду с утра. У нас завтра выходной.
– А Дима?
У Орловича были дела. Он собирался ехать за новой липовой регистрацией, и еще какие-то планы.
– Ты хочешь, чтобы я приехал один? – спросил я у Нади.
Она немного подумала и сказала:
– Хочу.
– Только я тебя могу разбудить. Потому что я поеду, как проснусь.
– Ну и ладно, – ответила Надя.
И мы отключились. Допили водку с Орловичем и легли спать.
Так продолжалось несколько дней.
Орлович спал один на большой кровати, мы с Надей не спали вдвоем на маленькой. Но нам было лучше, чем ему, тут нет никаких сомнений. На массовке я все свободное время отсыпался. Я чувствовал себя прекрасно, в голове у меня еще ютились картинки проходящих ночей. Когда не надо было идти в кадр, я тут же погружался в сладкую дрему и хрен наливался от воспоминаний, пока я лежал на травке в отстроенном на «Мосфильме» Городе Бородатых Мужчин.
Один раз ко мне подошла бригадир массовки и спросила:
– Что с тобой? Ты болеешь?
– Нет. Почему болею? – спросил я.
– Почему ты все время спишь?
Я рассеянно ответил:
– Просто я пишу ночью книги.
Она ничего не ответила, пожала плечами и отошла.
Это был предпоследний день съемок «Молодого Волкодава». Орлович попытался выяснить у женщины-бригадира, есть ли еще маза где-нибудь сняться, когда закончится этот проект? Она сказала, что есть. Он может сыграть Воскресающий Труп, а я буду играть Труп Скейтбордиста.
– Только с ним не будет проблем? – спросила она у Орловича насчет меня.
– Не будет, он даже на театральном учился, – сказал Орлович.
– Труп сыграю на раз, – сказал я.
– Просто спишь все время, – сказала бригадир. Но согласилась записать нас на другой проект. Это считалось эпизодическими ролями, и нам пообещали уже не четыреста, а тысячу двести каждому за один съемочный день. И в тот же день у меня был билет до дома. Я сыграю труп, а на тысячу двести затарюсь едой и пивом в поезд и тем же вечером поеду домой. И еще останется немного.
Мне нужно уехать. Сейчас я чувствовал, что хочу остаться, но мне было двадцать, и я зависел от необходимости поменять паспорт. Скоро он станет недействительным, если я не уеду, и ничего с этим не поделаешь, думал я с сожалением.
И еще мой отъезд совпадал с Надиным днем рождения, так уж получилось. Восьмого августа у меня был поезд, а ей исполнялось двадцать шесть.
– Сегодня последний день моей молодости, – сказала она седьмого числа.
Раз восьмого мне и Орловичу надо было уходить рано, и больше Надю мы не увидим, мы решили немного посидеть за день до дня ее рождения. Вечером седьмого же числа. «Проводить Надину молодость», раз день рождения не принято праздновать раньше. Я приготовил поесть: салаты, картошку с курицей, Орлович сходил за вином. Накрыли стол, пили и болтали, иногда я целовал Надю. Хотели выпить немного, все-таки вставать в семь. И Наде тоже вставать рано, ехать к маме в Ржавки, она договорилась с ней тихонько справить свой праздник.
Но мы с Орловичем разошлись и ночью пошли еще за вином. Потом, когда он ушел спать, я уложил Надю на кровать, но после небольшой прелюдии заявил, что не желаю заниматься сексом в презервативе. Она сказала, что не согласна без. Я капризничал.
– Почему? – спрашивал я.
– Нипочему. Нельзя, – отвечала она.
Мне было обидно. Я целовал ее, но мне было обидно. Я сказал, что тогда хочу анального секса без презерватива. Надя сказала, что не будет анального секса без презерватива.
Тогда я слез с кровати и демонстративно улегся прямо на полу, положив голову на сумку со своими вещами. Надя растолкала меня утром. Как будто прошло несколько секунд. Я встал и огляделся. В ушах гудело.
– Ты успокоился? – спросила она.
– Не знаю, – сказал я. Мои мыслительные способности и дикция были на низком уровне, как у испорченного младенца по имени Борис Ельцин.
Я был еще не в себе. Разбудил Орловича, мы быстренько выпили чай, который на вкус был как алкоголь, и пошли. Попрощались с Надей наскоро, и я даже не поцеловал ее. Только, спускаясь по лестнице, я почувствовал, что нельзя так расставаться, что надо бы вернуться и сказать ей ласковые слова. Но не стал подниматься, даже не знаю почему.
А когда я вышел на улицу, вдруг этот порыв прошел, и стало все равно. Было одиноко и все равно исчезло.
Я сыграл труп скейтбордиста, все обошлось без происшествий, и вечером уже был в поезде. А Надя в это время садилась, наверное, за стол в Ржавках со своей мамой, а может быть, плакала.
Рак может пролежать в холодильнике много месяцев, а потом, когда ты его положишь отогреваться, вдруг начнет шевелиться.
После того как я придумал и рассказал Вике эту историю о том, какой я несчастный, о своей несуществующей больной девушке, я часто вспоминал о том дне, постоянно ходил с этим камнем на душе. Нужно было найти человека и рассказать, как дешево я поступил.
Это напоминало мне детство. Не знаю, почему принято считать, что в детстве человек счастлив, типа детство беззаботно, по-моему, все как раз наоборот. Я помню – у меня всегда было что-то, что не давало мне покоя: порвалась новая водолазка, а я не сказал мачехе; получил двойку за четверть по математике, не сказал отцу, а родительское собрание приближается; или какой-нибудь старшеклассник возненавидел по совершенно непонятным причинам. Вроде бы все нормально, но постоянно держишь в памяти эти мелочи, и они не дают покоя.
Так же было теперь у меня с этой историей про смертельно больную девушку.
Я не знал, кому можно раскрыть эту неприятную тайну. Несколько раз я хотел рассказать об этом Наде, еще когда мы жили вместе. Нужно рассказать, напоминал я себе, если я не расскажу кому-нибудь об этом, и на меня вдруг упадет самолет или переедет каток, я так и умру с грязной совестью.
– Знаешь, что…
– Что?
– Я должен кое-что сказать, иначе я буду гореть в аду.
– ?
– …Не знаю даже, с чего начать… один раз я захотел побыть несчастным и сделал одну очень плохую вещь…
– Господи, что такое случилось?
– Вот, я тогда напился и чувствовал себя очень несчастным. И мне это даже нравилось. Так иногда в детстве завидуешь сиротам. И я тогда придумал себе, что у меня есть девушка. А у меня не было девушки. И что она, эта девушка, болеет раком и скоро должна умереть. И я несколько дней ходил и страдал и рассказал это нескольким людям. Пожаловался, чтобы они проявили уважение к моей судьбе и к моей несчастной любви. Вот. И сам даже поверил в это. И, наверное, они до сих пор думают, что это правда была…
Но на деле у меня так и не вышло ей это рассказать.
Я встретился с Васильевой в последних числах августа.
Нет, не сразу. Сначала, когда приехал домой, я почти две недели играл в компьютер. Брат приобрел диск с новой на этот момент, последней из серии, GTA San Andreas. Штука удивительная, я на две недели выпал из своей унылой реальности и углубился в ту реальность, которую предлагала игра. Я раскачивал мышцы, менял шмотки и подружек, гасил мудаков штабелями, обучался экстремальному вождению автомобилей, мотоциклов и даже самолетов. Удивительный мир открылся мне, но скоро я стал в нем Богом, прошел игру до конца, дал пизды Большому Смоуку, вернулся в реальность и позвонил Васильевой.
Мне хотелось увидеть ее, может, предложить ей быть со мной, не знаю, или хотя бы просто попробовать дружить с ней. Нет, было бы нечестно теперь предложить ей быть вместе, я это понимал, но хотел ее и хотел, чтобы она мне делала ежика, хотел гулять с ней вечерами и всего прочего, чего люди обычно хотят в таких случаях.
Когда я позвонил ей, она говорила довольно холодно со мной, но согласилась встретиться. Васильева велела подъехать назавтра в кукольный театр, он находился в центре на улице Весенней. Она выйдет после спектакля и погуляет со мной.
Я приехал раньше, там приятный сквер, нормальное место, спокойные лавочки, на которых часто пьют себе пиво неформалы и пидоры, и их никто не трогает; но пока еще никого не было, они все собираются ближе к вечеру. Не было ни неформалов, ни пидоров, я сидел и думал, что же я скажу Васильевой?
Я думал, что будет, если Васильева все еще хочет быть моей девушкой и если мы будем с ней вместе, не захочется ли мне уехать, и вообще стоит ли нам встречаться сегодня? Пошел дождь, я укрылся под деревом и смотрел на вход в кукольный театр. Васильева вышла, она была со своей подругой. Они меня не видели. У меня забилось сердце, вот почему я не остался с Надей, думаю, может, я что-то и перепутал, черт его знает, но Васильева казалась мне красивой и хорошей, диафрагма сжалась, и только Васильева была в центре всего мира. Я подождал чуть, глядя, как она говорит с подругой. Наконец они распрощались, подруга раскрыла зонт и пошла по своим делам, а Васильева осталась ждать меня под козырьком. Тогда я и подошел.
– Васильева? – нежно спросил я, как будто не веря глазам. И обнял ее.
– Привет, – сказала она.
Она раскрыла зонтик, и мы пошли в сторону ее дома. Вернее, в сторону остановки, с которой можно было уехать. Она расспросила меня немного про Москву, про мой провал во ВГИК, все эти ничего не значащие для нее и меня сейчас вещи. Я немного рассказал ей. Я говорил с ней, пытаясь в это время нащупать что-то важное. А потом вдруг мне захотелось сказать, и я сказал:
– Я очень много думал о тебе, мне кажется, что нам надо пожениться, ты выйдешь за меня замуж?
– Конечно нет, – сказала Васильева.
– Я думал, ты любишь меня. Ты же плакала, когда я приходил на экзамен. Я тогда хотел остаться с тобой, но не решился.
Мы шли под зонтом под руку с Васильевой последний раз, лето заканчивается, и Васильева мне говорит вдруг-таки:
– Я плакала не из-за тебя.
– Вот как? – говорю.
Может, даже у меня получилось таким тоном, типа: «Ну, конечно, из-за кого тебе еще плакать, глупая, я все про тебя знаю, из-за кого, как не из-за меня?», но надеюсь, что не получилось.
– Вот так, – говорит Васильева.
– А из-за кого?
Васильева остановилась, и мы посмотрели друг другу в глаза. Между драматическим театром и общественным туалетом она мне сказала:
– Я плакала, потому что узнала, что у меня рак.
Ей было восемнадцать лет. Я смотрел на Васильеву, пытаясь понять, о чем вообще она говорит.
Рак головного мозга.
Мы пошли дальше. Васильева рассказала мне, что летом, пока я был в Москве, мать сделала ей наскоро поддельный загранпаспорт, как-то так; а потом они поехали в Тибет, что ли, я не очень понимал, блохи-мысли скакали, по тысяче штук блох на каждый квадратный миллиметр мозга. И вот они ехали с матерью, нервная поездка, Васильева все боялась разоблачения и ареста. Потом она курила какую-то траву с монахом-целителем целый месяц. Он лечил ее различными процедурами, в общем, скоро мы все узнаем, подействует это лечение или нет.
Потом мы помолчали. Уже на остановке я сказал:
– Я хочу быть с тобой.
Васильева ответила:
– Какое-то время ты ждешь человека. А потом перестаешь ждать. Потом он для тебя перестает существовать.
Когда подъехала маршрутка, я спросил:
– У тебя есть кто-то?
Васильева поцеловала меня в щеку и уехала.
Этот факт – или эта данность – для меня оказался важным: рак может пролежать в холодильнике много месяцев, а потом, когда его положишь отогреваться, вдруг начнет шевелиться.
Это тот самый случай. Я выдумал историю и тогда-то засунул этого сраного рака в морозилку. Вот что все это значит. Лежит себе рак в морозилке, а потом вы его вытаскиваете, и он ползет дальше. За все будешь наказан, все взаимосвязано, и мы все взаимосвязаны. Лежала так моя невинная байка, мой глупый актерский этюд про то, какой я несчастный, а тут, хлоп, байку достали из морозилки, у нее появились ноги и руки, и она ожила, и, чтобы наказать меня, были наказаны невинные. Всегда имей совесть, скотина, всегда поступай по совести, и будет все правильно. Это не совпадение, это драматургия. Как говорил наш мастер по режиссуре Басалаев, старый добрый Басалаев, срезавший в конце концов бородавку с носа, каждое действие должно вызывать контрдействие. ГОСПОДИ БОЖЕ МОЙ, Я САМ ПО ГОРОСКОПУ РАК. Такие буквы перебегали мне дорогу. Об этом я думаю, плачу, иду от остановки до дома, а еще фоном, короткими кадрами, параллельным монтажом, идет совсем другая привязка к слову «рак», как второстепенная линия в фильме. Один раз мы с приятелем и его матерью ездили в большой оптовый магазин. Он ей должен был помочь все перетащить, а я поехал за компанию. Себе мы купили пива, и приятель вдруг решил, что хорошо бы поесть раков, что в этом-то магазине они должны быть. Я их с детства не ел. Мы пошли в рыбный отдел, но раки там сидели в большом аквариуме, бедные-несчастные кансеры, смотрели на нас через стекло, без всякой надежды.
– А есть тут мертвые раки? – спросил я.
– Нет, наверное, – говорит приятель, – их так обычно закидывают. Но можем попросить, чтобы их убили.
– Не стоит, – говорю, – я думал, что они будут мороженые, закинул и ждешь. А так не хочется.
– А если попросить маму, чтобы их сварила? – спросил приятель.
Очень несчастные, с черными глазами раки, все они смотрели в сторону покупателей, ни один не решался повернуться спиной, скоро их всех сварят живьем, и поэтому мы купили креветок, уже готовых к употреблению: благополучно убитых, приготовленных и замороженных. Я подумывал о плане спасения раков, моих братьев, я чувствовал с ними родство. А в детстве вроде иногда я даже мечтал поболеть раком, и вот, все рыдают, спасения, казалось бы, уже не предвидится, меня вдруг удается излечить, какая удача. Черт знает что, ясно только одно: я каким-то боком виноват в болезни Васильевой. В тот день, когда мне хотелось почувствовать себя несчастным, когда плакался Вике, когда мне хотелось выдумать себе тяжелую судьбу, я заставил механизмы работать, запустил поршень, и поехали: раки в аквариуме, рак в человеке, рак мозга и человека, Рак по гороскопу. Живет себе не очень умный мальчонка, мы все сами творцы судьбы (смайлик), живет себе мальчонка, которому очень хочется побыть несчастным, придумывает себе беды, а потом у него начинает болеть головушка, а потом у его сказочек вырастают ноги. А ведь человек переживает только то, что попадает в его поле зрения, и как же тогда живется людям с широким кругозором?
Через неделю я уже валялся в ногах у Алисы. Люди – это всего лишь тупое дерьмо. Я бегал за ней на четвереньках. Алиса была нужна мне как воздух.
5
дата: 20.09.05
от кого: [email protected]
кому: [email protected]
тема: No subject
Птичка клест во тьме летит.
Ты хоть лечишь простатит?
дата: 03.10.05
от кого: [email protected]
кому: [email protected]
тема: Re No subject
лечу лечу я простатит
потом лечу лечу в Москву
не знаю, что оно и как
ебись ебись оно конем
Чтобы попасть в областной кожвендиспансер, нужно было проехать сначала до ЖД вокзала на сто четвертом автобусе, потом пересесть на первый трамвай, пятнадцать минут на трамвае – доехать до южного района. В трамвае я сел на свободное место, и мне повезло: сиденье было горячим. Еще, может, минут сорок, а то и тридцать, и я все узнаю. А если не будет очереди, то вообще всего лишь двадцать пять. Целая вечность, минуты текли очень медленно, каждую секунду время замирало, и трамвай попал во временную дыру. Неужели все будет происходить так медленно? И, когда я получу то, к чему стремлюсь, когда доберусь до финиша, когда мне достанется награда, я уже буду разваливаться на куски? И это еще хорошо, если доберусь, а то ведь могу упасть, не дойдя совсем немного. Каждый год жизни будет приносить мне болезни и сумасшествие, сумасшествие и болезни, паранойю, расставлять ловушки и капканы, будет все больше сомнений и неуверенности.
На деле я сейчас не просто сидел в трамвае. Я сейчас поочередно переживал варианты собственного будущего, каждый вариант бесконечное количество раз.
В одном варианте я женился на Алисе, и теперь выслушивал все ее глупости, страдал от ее возможной неверности, выдерживал общение с ее сумасшедшей мамой, но нес этот крест, старался быть терпимым, старался сносить все ссоры.
В другом варианте уехал в Москву и снова зажил с Надей, но на этот раз был с ней нежным, был внимателен и к ее милым глупостям, ведь правда каждый человек – это целый мир, а не повод раздражаться; был внимателен к ее чувствам и внимательным даже к ее матери, страдающей синдромом неизлечимой начальницы, и делал перед ее матерью вид «лихой и придурковатый».
А ведь еще есть Васильева. Она, конечно, выздоровела, какой там рак, опухоль очень даже доброкачественная. Васильеву враз поставили на ноги, все оказалось поправимо. И я иногда созваниваюсь с ней, и мы постоянно переписываемся, она говорит, что счастлива, у нее теперь есть парень, будущий муж, настоящий титан, он несет целый мир на своих плечах – мир прочный и уютный, ее парень не такой, как я, а серьезный мужик с головой на плечах. Она, конечно, шутит над ним, но по-доброму шутит, да и он не обидчивый человек. Простой хороший парень Егор, или Федор, или Александр.
Я вышел на нужной остановке, слез с горячего сиденья прямиком в мороз. Несколько дней назад еще было тепло, как вдруг стукнуло минус пятнадцать, но то ли еще будет.
Зима застала меня врасплох, как всегда, напомнила о времени. Нужно торопиться.
Очереди в кожвене совсем не было, наверное, из-за холода, наверное, венерические болезни впали в спячку, дали передышку людям-кроликам. Я постучал в дверь кабинета и тут же заглянул.
– Подождите.
Я присел. Плакаты со стен кричали: «НЕ СУЩЕСТВУЕТ БЕЗОПАСНОГО СЕКСА, КРОМЕ ОНАНИЗМА».
Я вытянул руки вперед, собираясь потренироваться на несуществующей клавиатуре. Я уже освоил курс машинописи, уже печатал довольно быстро, символов сто пятьдесят в минуту, но еще иногда делал ошибки и замедлялся на знаках препинания. Очень приятно было хотя бы что-то уметь. Если постоянно буду чему-то учиться, если я буду пытаться совершенствовать себя, может, настанет момент, когда все перестанет мне казаться сущей бессмыслицей?
Руки ставятся на нужные позиции. Мизинец левой руки нажимает Caps Lock.
«НЕ».
Указательный палец правой руки ударяет по букве «Н» – это начало второй половины верхнего ряда. Указательный палец левой руки ударяет по букве «Е» – это конец первой половины верхнего ряда.
«СУЩЕСТВУЕТ».
«С» – средний палец левой руки резко опускается на нижний ряд, возвращается на исходную; «У» – тот же палец, верхний ряд; «Щ» – безымянный правой, верхний; «Е» – указательный левой, верхний; «С» – средний левой, нижний; «Т» – указательный правой, нижний; «В» – средний левой, средний ряд; «У», «Е», «Т»…
«БЕЗОПАСНОГО СЕКСА, КРОМЕ ОНАНИЗМА»…
Я могу вмиг напечатать эту фразу.
Вот-вот загорится лампочка над дверью в кабинет – значит, мне можно будет войти. Когда она загорится, я встану, войду в кабинет, и будущее станет настоящим.
«ЖЕЛАЮ ТЕБЕ ИМЕТЬ КНИГУ! НО ТЫ БУДЕШЬ ВСЕ РАВНО ОДИН ИЗ КУЧИ ДОХЛЯКОВ-ПИСАТЕЛИШЕК; ТЕБЕ ЧТО НУЖНО? ПРИЗНАНИЕ? НЕ ПОНИМАЮ; ДЕНЕГ? ТЕМ БОЛЕЕ НЕ ПОНИМАЮ; БЫТЬ БОГЕМНЫМ? НУ, ЭТО ПОНИМАЮ И УВАЖАЮ, НО В ИТОГЕ И ЭТО ТОСКЛИВО; НУЖНО ПРОСТО КАК-ТО ЛЮБИТЬ ЭТО ЕБАНОЕ СИРЕНЕВОЕ ДЕРЬМО, КОТОРЫМ ЗАНИМАЕШЬСЯ, И БЫТЬ НЕУДАЧНИКОМ ИЛИ УДАЧНИКОМ – НЕ ТАК УЖ ЭТО И ВАЖНО; ЖИЗНЬ – ЭТО ТО, ЧТО ПРОИСХОДИТ».
Лампочка над кабинетом загорелась и тут же погасла. Я получил сигнал и вошел. Поезд остановился. Я слез с верхней койки. Только что проспал несколько часов.
…Меня провожали Миша и Тимофей, Миша закинул мою сумку на полку, я обнял его, я обнял Тимофея, поезд тронулся, я забрался на койку и тут же уснул, не разбирая постель. Билет я держал в руке, так, чтобы проводница смогла его посмотреть, но не разбудить меня.
Я вышел на платформу, чтобы покурить. Это был Новосибирск, то есть я проспал совсем недолго, но зато уже отпустило, и все вокруг казалось четким и ясным. Я специально не стал надевать куртку, чтобы немного освежиться. Только прикурил, как ко мне подошла какая-то тетка с лицом аферистки.
– Угости сигаретой, – говорит.
Я дал ей сигарету. Дал прикурить. Она спросила:
– План не нужен в дорогу?