Важнейшее из искусств Волков Сергей

Глава пятая

Я зашел к себе, взял полотенце и отправился в душ. Из соображений ли достоверности или по какой-то чисто сантехнической причине душ оказался заперт. Я постоял немного, в нерешительности крутя пластмассовую ручку. Посмотрел на деревянную лестницу, ведущую на крышу.

Там уже все давно было готово. Наверняка расставлены на снегу софиты и Рон, сутулый и нахохлившийся, как старый гриф, согнулся над камерой. Через неплотно прикрытую дверь застекленного павильончика и распахнутую фанерную на крышу были слышны бормотание и театральные вскрикивания Кревски. Видимо, он объяснял Хинкусу «художественную задачу».

А все-таки свинство, что душ заперт. Или там кто-то засел? Да нет, тихо… Я еще раз подергал ручку. А, ладно. Бог с ним, с душем. Успеется. Я повернулся и снова пошел к себе, но мгновения покоя, выделенные мне на сегодня судьбой, истекли, и возле номера я застал целую толпу народу, точнее, хвост толпы. Ее большая шумная голова уходила в недра спальни госпожи Мозес. Монтировали декорации. Пожалуй, выгони всех их на улицу, подумалось мне, и выйдет жиденькая группка, но в условиях не слишком широкого коридора отеля из не более чем десятка человек образовалась внушительная давка.

– Что, интересно? – спросил я кого-то из толпы.

– Жуть, – резюмировал кто-то другой, совершенно не тот, к которому я обращался.

Я, с трудом пробираясь между затянутыми в спецовки плечами, протиснулся к своему номеру, но не смог открыть дверь, а лишь приотворил ее сантиметров на пятнадцать. В образовавшуюся щель я, мысленно бранясь, просунул полотенце и дотянулся до висящей на стуле возле двери куртки.

Отель, бывший некогда дивным оазисом уединения и покоя, напоминал разворошенный улей. Он жужжал развешенной и расставленной повсюду аппаратурой, стрекотал камерами, щелкал хлопушками и банками газированной воды.

В какой-то момент меня снова охватила паника. Я почувствовал, как эта кишащая толчея затягивает меня, увлекая в глухой механический гул, в темные, копошащиеся глубины.

Я выскочил наружу с радостью утопающего и, насколько хватало легких, набрал в грудь холодного воздуха. На крыше сидел облаченный в шубу Хинкус. Дамочка в фиолетовом трико остервенело пудрила ему вечно сияющий, как спелая слива, нос. Я радостно помахал ему рукой. Лицо старика потеплело, и Хинкус помахал мне в ответ, после чего у самого его лица клацнула хлопушка.

Бедняга сидел, стискивая рукой горлышко бутылки. Что-то не задалось, и перед ним свирепствовал неутомимый реж, размахивавший в воздухе пачкой листов сценария. Меб отошел, снова лязгнула хлопушка. Хинкус взглянул перед собой, но тут лицо его заметно исказилось. Он привстал, а точнее, медленно выполз из кресла и начал, заслоняя руками лицо, продвигаться в сторону края крыши. Меб окликнул его, но результат его окрика оказался прямо противоположным. Вместо того чтобы остановиться, Хинкус обернулся, сделал пару резких шагов и, раскинув руки, с криком рухнул вниз.

Правое колено вывернулось. Черная брючина треснула, и из-под нее, в красных обрывках, выскочила белая головка кости. Но Хинкус словно бы не заметил переломанной ноги и еще пару шагов прошел, глухо рыдая и хрипя. Я не успел опомниться, как к нему подскочили, поволокли, и через минуту за отелем взревел вертолет. Из здания вслед за взъерошенным Мебом выскочили Мила, дю Барнстокр, Сневар, Рон и еще какие-то люди. За ними бросился с лаем до этого без дела слонявшийся Лель.

– Что значит «недоступен»?! – орал Кревски, прижимая к уху телефонную трубку. – У нас чрезвычайное происшествие! Все летит к чертям собачьим, а вы говорите «недоступен»!…

Видимо, кнопка «1» на этот раз не оправдала ожиданий режиссера, потому как даже из-за угла здания я слышал, как он возмущается и ревет, словно раненый гризли, и призывает гнев небес на многие десятки голов, некоторые из которых он не поленился перечислить по именам.

По всей видимости, в вертолете вместе с травмированным Хинкусом отчалил только Меб, потому что через пару минут, после того как аппарат скрылся за горизонтом, вернулись, оживленно переговариваясь, дю Барнстокр и Сневар и, не обращая никакого внимания на мои просьбы подождать, вошли во второе здание. Следом появился подавленный и еще больше обычного ссутулившийся Рон.

– Актриса, чертова кукла, – бормотал он, встряхивая головой, как собака, которой в ухо попала вода. – Актриса…

– Кто? – бросился к нему я.

– Ольга, чертова кукла! – автоматически ответил Рональд. – Выпьем, парень, – неожиданно, словно только что заметил меня, предложил он. – Тут такое дело, что обязательно надо выпить.

– Да как Хинкус-то? – спросил я.

– А что ему будет? – отмахнулся Рон. – Он у нас старикашка крепкий. Говорят, перелом ноги да легкое сотрясение. Ногу-то гипсом залепят – быстро в норму придет. Я за голову его больше беспокоюсь, такая штука бесследно не проходит.

– Что произошло-то? – потеряв терпение, прикрикнул я, но оператор не только не обиделся, но даже не заметил моего окрика.

– Представляешь, это она его… – пробормотал он.

– Ольга?! – не понял я. – Хинкуса с крыши скинула?!

– Да при чем тут скинула? – рассердился Рон. – Я и сам вслед за ним чуть не сиганул! А Хинкуса еще Кревски все подготавливал, чертова кукла. Говорит, сейчас, господин Хинкус, на вас пойдет Ольга и попытается вас напугать… Ну и он, Хинкус, естественно, ждет. В лице ни кровинки, в глазах что-то такое, затравленное. Хуже нет – ждать такую засаду. А Кревски только этого и надо. Счастлив, дурак, улыбается. Ну и тут Ольга. Идет вроде сама собой, только руки вперед выставила, словно толкает Хинкуса от себя. Смотрю на нее – и оторваться не могу, глаза отвести силы нет. И страшно. Так страшно, что никому не пожелаю. Я по молодости в горячих точках снимал, так даже там такого страху не чувствовал.

– А Хинкус?

– Ну, понятно, Хинкусу хуже всех пришлось, – добавил Рон уже спокойнее. – Это ведь его она пугала. Вот и напугала, чертова кукла!

– Да перестаньте вы выражаться! Терпеть не могу, когда чертыхаются, – пробормотал я.

Рон отхлебнул портвейна и вытер ладонью пот со лба.

– Ох, парень, вот это актриса! А я-то ее недооценил. Думал, как такая дурища у самого Зуркевича снималась…

Признаться, рассказ оператора и на меня произвел впечатление. С самого первого знакомства с ним я утвердился в мысли, что вывести Рональда из себя способны только отсутствие выпивки и Мебиус Кревски. Теперь, видя, как он напуган, я жалел, что не поддался минутному желанию заглянуть на крышу и посмотреть съемку эпизода с Хинкусом.

– А где она сейчас? – спросил я.

– Не знаю, – отозвался совершенно успокоившийся за портвейном Рон. – На крыше осталась, наверное. Расстроилась очень. Ну да ты хоть сто тысяч мне дай, а успокаивать ее я пас. Пусть Симонэ успокаивает. У него нервы крепкие.

Не успел оператор договорить, как дверь распахнулась и на пороге появился растрепанный Симонэ. Его глаза страшно блуждали, а на лице застыло странное, удивленно-паническое выражение.

– Долго жить будете, Симон, особенно если причешетесь, – поприветствовал его Рон.

– Это не я, – пролепетал Симонэ, медленно сползая по дверному косяку.

– Да знаем мы, что не ты. С Хинкусом уже полный порядок, – отозвался из кресла Рональд.

Я подбежал к Симонэ, который в этот момент меньше всего походил на шаловливого физика, а скорее напоминал плохой манекен для посредственного фильма ужасов. Я подхватил его под руку. Рука дрожала.

– Я ее не убивал, – прошептал Симонэ. – Ни из ревности, никак…

– Да кого? – одновременно спросили мы с оператором, только он, по обыкновению, чертыхнулся, после чего с треском поставил стакан на стол.

– Ольгу, – едва пролепетал Симонэ, уже практически сидя на полу, но мгновенно оживился и, вцепившись в мой рукав с недюжинной силой, забормотал: – Думайте, что хотите, Петер, но я вам клянусь: я не убивал ее. Подумайте сами: зачем это мне? – страстно продолжал Симонэ. – Ведь должны же быть мотивы. Никто же не убивает просто так. Конечно, существуют садисты, но они ведь сумасшедшие, а я… Правда, врачи… Но вы сами понимаете: нервное переутомление, чувственные удовольствия… Это же совсем, совсем другое!… Тем более такое зверство, такой кошмар… Клянусь вам! Она была уже совсем холодная, когда я обнял ее! Вы же отлично знаете, – горячечно бормотал Симонэ, – преступлений просто так не бывает. Правда, Андре Жид писал… Но это все так, игра интеллекта… Нужен мотив… Вы же меня знаете, Петер! Посмотрите на меня: разве я похож на убийцу?

– Стоп! – сказал я. – Заткнитесь на минутку. Подумайте хорошенько и расскажите все по порядку.

Он не стал думать.

– Пожалуйста, – с готовностью сказал он. – Но вы должны поверить мне, Петер. Все, что я расскажу, будет истинная правда, и только правда. Дело было так. Когда она спустилась с крыши… Да она и раньше давала мне понять, только я не решался… А тут подумал: почему бы и нет?… И она так улыбнулась, когда входила в комнату… Ну, я заглянул к себе… ну, взял кое-что… Захожу к ней, а шторы опущены, темно… а она на кушетке сидит… Я сел рядом, обнял ее, а она…

Волоча за собой обессилевшего от душевного волнения Симонэ, мы поднялись наверх. Дверь в комнату госпожи Мозес была распахнута. Сама она, спиной к двери, сидела на маленькой, обитой чем-то светлым кушетке. Голова ее была страшно вывернута на сторону, в глазах застыло бессмысленное, тупое выражение. Она определенно была мертва.

– Видите, видите?! – визгливо вскрикнул Симонэ и затрясся.

– Чертова кукла! – только и смог вымолвить Рон.

Надо признаться, я тоже был выбит из колеи, но безумная паника Симонэ странным образом повлияла на меня, и я, несмотря на ужас, разбегавшийся под рубашкой холодными мурашками, подошел к телу госпожи Мозес и осторожно прикоснулся к вывернутой шее.

– Вот именно, Рон, в самую точку, – констатировал я, раздосадованно глядя на Симонэ.

– В смысле? – непонимающе переспросил оператор.

– Кукла, – ответил я, а Симонэ подмигнул Рональду и в тот же момент загоготал страшным своим замогильным хохотом.

– Молодец, инспектор, – сквозь выступившие на глазах веселые слезы пробормотал он. – Отважный вы человек. Чего не скажешь про нашего доблестного старика Рональда… Именно кукла, но не просто кукла, а шедевр! Сегодня с ней снимать будем. Вот мы с ребятами и решили проверить, достоверно ли выглядит…

По тому, как унылый шалун сделал ударение на слове «мы», я почувствовал, что шутка только начинается. Из коридора послышался хохот десятка голосов.

– Совести у вас нет! – тихо сказал Рон и вышел под общий гогот.

Я выскочил за ним. Навстречу нам, в запорошенной снегом шубе, попалась Ольга. Она улыбнулась и спросила что-то про Хинкуса, но оператор шарахнулся от нее и поспешил в другую сторону.

Я заперся в своей комнате, лег на постель и скоро уснул.

Глава шестая

Мозес оказался неприятным и брюзгливым старикашкой с отечным, каким-то бульдожьим лицом. Отталкивающее впечатление усугублял странный, но абсолютно точно, до самой последней нитки восстановленный по описаниям очевидцев костюм. Особенно раздражало какое-то нелепое подобие средневекового камзола цвета семги, с полами до колен. Под камзолом виднелись форменные брюки с золотыми генеральскими лампасами.

За его спиной неотвязно маячили два серьезных, облаченных в дорогие, свободного покроя костюмы дядечки в тонких золотых очках, одинаковых галстуках и никак не вязавшейся с элегантным платьем манерой вертеть что-нибудь в руках. Возможно, из-за того, что одежда дядечкам совершенно не шла, и тот, что был помоложе и поплечистее, все время досадливо оттягивал пальцем ворот рубашки, а возможно, так сказывалось соседство с Мозесом и его камзолом, но у меня сложилось полное впечатление, что сопровождение господина Мозеса представляло собой ряженых, и ряженных наскоро и небрежно. И порой мне даже чудилась в их глазах мучительная, невыразимая тоска по крупной золотой цепочке и тренировочному костюму.

На обеденном столе уже стояло все необходимое. Сияли софиты. Оператор вполголоса призывал на голову Меба хотя бы одну, самую крошечную, из египетских казней. Меб, до крайности раздосадованный происшествием с Хинкусом, которого по состоянию здоровья наотрез отказались выпустить из больницы даже в случае потопа и нашествия марсиан. Гримерша Лилечка пудрила носик госпоже Мозес, которая хрустальным голосом рассказывала ей, как она, госпожа Мозес, однажды снималась у самого Мартина Зуркевича. Дядечки Мозеса, стоявшие в паре метров за его спиной, на самой границе кадра, тоскливо перебирали в пальцах: один – монетку, другой – крошечный серебряный ножичек, по-видимому брелок.

– Глебски! Инспектор! – Я вздрогнул, когда Меб склонился к самому моему лицу и что есть силы гаркнул: – Перестаньте так смотреть!

– Как? – переспросил я, отчего Кревски подпрыгнул и понесся вдоль стола.

– Брюн, дитя мое, – с едва сдерживаемой яростью набросился он на Моник, – спрячьте, в конце концов, под стол ваши признаки пола. Вы понимаете, что вы должны быть постоянным источником сомнения: парень или девушка? Вы – Чадо! Ссутультесь, что ли. А то в глазах нашего инспектора вместо мучительного угадывания отражаются ваши, извините за выражение, буфера!

В уголках губ Моник залегли морщинки, она медленно стянула с носа огромные, закрывавшие половину лица очки.

– Послушайте, Кревски!… – рявкнула она. – Когда мы с вами подписывали контракт, вы прекрасно видели, что у меня они есть! Вы замотали меня какой-то зеленой дрянью… – Моник ткнула себя пальцем в большую, высоко колыхавшуюся над столом грудь, стянутую ярко-салатовой лентой. – Так замотайте такой же глаза нашему инспектору и нарисуйте потом на них на компьютере такое выражение, какое вам надо. Я по вашей указке, Кревски, не могу сделать так, чтобы у меня в одночасье изменилась фигура! Зачем вы вообще тогда брали меня на эту роль, если вам нужен не талант, а отсутствие признаков пола?!

Симонэ всхрюкнул. Все, абсолютно все, кроме самой Моник, знали или догадывались, что Моник была не просто единственной настоящей звездой фильма – она прилагалась к огромной куче денег, отваленных Мебу на его гиблый проект, и, по словам Симонэ, приходилась кнопке «1» единственной и беззаветно любимой внучкой. Меб на мгновение замер, его глаза горели дьявольским огнем, но через секунду складки на лбу расправились. Он оглядел комнату в поисках новой жертвы, и его прищуренные, страшные глаза остановились на охране Мозеса. Дядечки оторопело уставились на режиссера и, запихнув в карманы брякавшую в пальцах мелочовку, вытянулись в струнку.

– Уберите их! – заорал Меб, вращая глазами и медленно наливаясь багровым апоплексическим румянцем. – Уберите, так их! Мне не нужны в кадре эти постные рожи.

– Уважаемые, не могли бы вы подождать вон там? – защебетала Мила.

– Не положено, – загудел в ответ старший охранник, дергая пуговицу пиджака. – У нас инструкции.

– Нет, я этого не вынесу! – надсаживался Меб. – Я убью их! Убью и съем, чтобы уничтожить улики. Я творец! Я художник, а не… – Кревски поперхнулся, закашлялся и продолжил тихим сиплым и злым голосом: – Я режиссер! – Он поднял палец и ткнул им в воздух. – Режиссер! И эта моя картина! И я не позволю каким-то обалдуям погубить мне основную сцену. Вы понимаете?!

– Не положено, – снова прогудел старший из охранников, а младший принялся затравленно оттягивать пальцем ненавистный ворот рубашки.

Величественный и неприятный, господин Мозес молчал и, казалось, почти не обращал внимания на происходящее, поскольку был занят тем, что как-то странно перемигивался с великолепной госпожой Мозес, которая, похоже, не считала такое поведение чем-то из ряда вон выходящим и отвечала чудаковатому старику кротким и внимательным взглядом.

– О боже мой! – вопил Меб.

– Не положено, – гудел охранник.

– Я… Я!!!

– Да перестаньте вы, Кревски, – юношеским тенорком отозвалось со своего места мстительно ухмылявшееся чадо покойного брата господина дю Барнстокра. – Ну, если у них инструкции, замотайте их этой зеленью, потом заштрихуете. И за столом веселее будет, а то инспектор совсем заскучал после того, как вы ему запретили пялиться на мою грудь.

Я, по правде сказать, смутился и закашлялся. Симонэ зашелся замогильным хохотом, дю Барнстокр и Сневар неодобрительно покачали головами, а Олаф ослепительно улыбнулся Моник, как бы показывая тем самым, что он никакого запрета не получал и не намерен лишать себя удовольствия наслаждаться видами зеленого скотча.

– А я предпочитаю белый, – хрустальным голоском оповестила госпожа Мозес. – Зеленый такой утомительный. Когда мы останавливаемся в отеле, Альберт всегда заказывает только лучший номер, и я непременно настаиваю, чтобы там все было белым.

Ольга обворожительно улыбнулась Симонэ, отчего тот приосанился и впился в нее жадным взглядом. Как оказалось, восхитительная Ольга великолепно усмиряла диких зверей, и Меб, уже набравший было воздуху в грудь, чтобы произнести очередную тираду, замолчал и медленно перевел взгляд на прозрачные глаза госпожи Мозес.

– Вживаетесь?! – одобрительно пробормотал он. – Вживайтесь. – И он с усилием потер рукой лоб, словно вспоминая, о чем так страстно говорил за минуту до этого.

Казалось, инцидент исчерпан, и Моник уже бросала на госпожу Мозес благодарные, слегка омраченные оттенком ревности взгляды, однако тут в кресле зашевелился камзол:

– Действительно, однажды мы сняли номер, в котором не было ни единого белого предмета. Я не мог такого допустить, не будь я Альберт Мозес. Пока мы заполняли бланки, они заменили мебель, обои и даже поменяли сантехнику.

От такого неуместного и грубого заигрывания с режиссером мы несколько опешили, а Мозес, словно не замечая всеобщей неловкости, захохотал и, подавшись вперед, даже похлопал меня по руке, бормоча сквозь хохот: «Представляете, даже джакузи…»

– О, это было восхитительно, – захлопала в ладошки Ольга и рассмеялась нежным и искренним, звонким, как хрустальный колокольчик, смехом.

Не собираясь отставать от прекрасной госпожи Мозес, грудным, с мальчишеской хрипотцой голосом захохотала Моник. Симонэ прикрыл глаза и дополнил какофонию своим рыдающим гоготом.

Мне подумалось, что все они очень, даже слишком хорошие актеры, потому что каждый был чудовищно, гротескно неестествен, и при этом в одно мгновение в комнате стало весело и как-то по-дружески приятно и тепло. Даже Мозесовы дядечки немного скривили привычные к угрюмой неподвижности лица. К ним мгновенно подскочили бойкие дамочки-костюмерши и принялись снимать мерки.

Я откинулся на спинку стула и заметил, как из моего рукава выскользнул на стол маленький, сложенный в восемь, а может быть, даже в шестнадцать раз белый квадратик бумаги.

«Ай да Мозес!» – подумалось мне. Почему-то мысль о том, что в нашей компании появился очередной унылый шалун, была мне до крайности неприятна, однако я снова наклонился к столу и, накрыв бумажку ладонью, как можно незаметнее переложил ее в карман брюк. Чтобы хоть как-то оправдать свой жест, я со скучающим видом вынул из кармана брелок и несколько раз крутанул его на указательном пальце.

Во внезапно воцарившейся атмосфере непринужденного веселья мой жест и скучающий вид выглядели нарочитым дендизмом. Сидевший напротив меня дю Барнстокр удивленно посмотрел на мои руки, а господин Сневар послал в мою сторону едва заметный иронический взгляд.

День выдался тяжелый, и, до того как Меб бодрым голосом сообщил: «Стоп. Снято. Все, ребята, на боковую», я так и не смог заглянуть в записку Мозеса. Я пару раз даже доставал ее, но вокруг сновали люди, и какое-то внутреннее чувство подсказывало мне не торопиться и сохранить записку в тайне.

Крошечный квадратик бумаги в кармане брюк весь день тревожил мое воображение. И хотя я, как мог, внушал себе, что это очередная неуместная шутка, какое-то внутреннее волнение, родственное необъяснимому чувству, которое заставляет досмотреть до конца посредственный фильм, напоминало мне о Мозесе и его послании. В конце концов я принял решение не обращать больше внимания на здешних штукарей. Возможно, во мне еще бродила обида на Симонэ за выходку в комнате госпожи Мозес, но я отчетливо ощущал, что моему чувству юмора требуется время на реабилитацию.

Усилием воли я заставил себя повернуться спиной к лестнице на второй этаж и медленно отправился в сторону кухни, откуда доносились голоса дю Барнстокра, Сневара и непрекращающееся хихиканье какой-то из Кайс. Я, как ни старался, так и не научился отличать смех маленькой Кайсы от смеха старшей, потому как пышечки-кубышечки казались разновозрастными копиями одного человека. И надо признаться, в каждой из них была своя неповторимая прелесть, граничащая с искушением.

На кухне хозяйничала старшая Кайса, бойко звеневшая кастрюльками. Перед ней на большой деревянной доске распластался хороший кусок свиного филе, с которым она обращалась с почти патологоанатомической сноровкой.

Возле окна виднелись большое красное лицо и крупная борцовская шея Алека Сневара, а в проеме между плитой и кухонным столом открывалась взгляду полная ломаных линий, длинная фигура дю Барнстокра. Алек курил неторопливо и сосредоточенно, Казик торопливо затягивался, держа сигаретку в правой руке, но взгляд и воля его были прикованы к левой руке, которой он отрабатывал замысловатый фокус с монеткой.

– Петер! – заметив меня, воскликнул Алек, жестом приглашая присоединиться. – Мы тут с Казиком как раз несколько зашли в тупик в наших рассуждениях.

– Прошу прощения, – отозвался я, – но я не слишком силен в умозаключениях и едва ли смогу оказать вам существенную помощь.

Тем не менее я подсел и даже достал было сигарету, но Сневар замотал головой и протянул мне свои. Я не стал отказываться от угощения, тем более что сигареты у Алека были хорошие. Очень хорошие были сигареты.

– Да что вы, мой мальчик, – на секунду оторвав взгляд от монеты, порхавшей в его пальцах, заявил дю Барнстокр, – Алек слишком громко назвал наш разговор рассуждениями. Мы всего лишь пытались выяснить, желает ли таинственный шутник помочь Кревски создать в отеле соответствующую атмосферу или же, напротив, насмехается над ним.

– Я совершенно уверен, что это акция протеста, – объявил Сневар, – и ставлю на Моник.

– Я вполне могу поверить в то, что мокрыми ногами по коридорам шлепает Моник. Она же, может статься, курит в номерах и разбрасывает повсюду вещи Покойного Альпиниста, – задумчиво произнес Казик. – Но протест чада, выраженный даже в самой нелепой форме, – это часть сценария. В таком случае даже противодействие оборачивается своей противоположностью, то есть содействием. А Моник лучше всю жизнь будет ходить, обмотанная зеленым скотчем, чем согласится хоть в чем-нибудь облегчить Кревски жизнь. Поэтому я ставлю на Симонэ. Он вполне способен на такой изощренный способ одновременно насолить и угодить Мебу. К тому же он неплохо навострился лазить по стенам, не хуже своего персонажа, поэтому вполне мог заглядывать в окна к госпоже Мозес, тем более что он выказывает к ней значительный интерес.

– В ваших рассуждениях есть здравый смысл, дружище, – ответил Сневар, – но едва ли Симонэ стал бы заглядывать в окна к Ольге Мозес, поскольку она могла узнать его и не оценить шутки. В таком случае это угрожало бы их только зарождающимся отношениям. Поэтому я по-прежнему настаиваю на том, что в окно госпожи Мозес была спущена кукла вроде той, с помощью которой так напугали нашего инспектора и беднягу Рональда. И кукловодом в данном случае выступало именно единственное дитя вашего покойного брата, господин дю Барнстокр.

– Отнюдь, – запротестовал Казик. – Подобный поступок вполне в духе Симонэ. В натуре нашего шалуна скрыт непреодолимый импульс к публичности. Доказательством чему служит хотя бы эта неприличная, хотя бы из-за близости к происшествию с этим милым Хинкусом, выходка с куклой в комнате Ольги. Ему необходимо, чтобы его шутки были не только оценены, но и проассоциированы с его персоной. Ему необходимы слава, признание. Поэтому он вполне мог лично заглядывать в окна к госпоже Мозес. И наверняка, если поискать, мы обнаружим и другие подсказки, указывающие на него. Например, его сигареты в куртке Погибшего Альпиниста или что-нибудь в этом роде.

– Вы сами противоречите себе, милейший, – прищурившись, Сневар указал на дю Барнстокра пальцем. – Вы сами приводите в доказательство стремления Симонэ к публичности случай с куклой, несмотря на сомнительную моральную сторону, крайне остроумный, на мой взгляд. И тут же приписываете ему тайное подглядывание в окна и шлепанье мокрыми ногами по полу…

– Позвольте! – возмутился дю Барнстокр, от волнения положивший монетку в карман и яростно взмахнувший сигаретой. – Тайное – это то, что стремятся сохранить в тайне. Оставление следов в общественном коридоре не может быть квалифицировано как тайное деяние, так как в его основе лежит желание, чтобы эти следы были замечены.

– В данном случае шутник стремился сохранить в тайне не сами следы, а свою личность, то есть того, кто эти следы оставил, – отрезал Сневар. – А оставила их Моник. Которая вполне могла заглядывать в окно Ольге Мозес с целью напугать ее и дать выход терзающей ее ревности. Ведь ни для кого не секрет, что девочка ужасно переживает.

– Тогда уж скажите, что следы оставил сам Погибший Альпинист, душа которого вопиет к потомкам, желая быть услышанной! – разозлился дю Барнстокр, видимо не нашедший, чем возразить на предположение Алека.

– А почему бы не допустить, что у этих выходок нет никакого скрытого смысла? – наконец не выдержал я. – Может быть, это просто шутка. И единственной ее целью является, чтобы всем было весело. Такая версия вполне правдоподобна…

– Мой мальчик, – снисходительно перебил меня Казик, затягиваясь сигаретой, – поверьте, наши разговоры меньше всего направлены на поиск правды, ибо в нашей ситуации интеллектуального вакуума главное не истина, а движение ума.

Сневар многозначительно приподнял брови, выражая тем самым согласие с собеседником, и я почувствовал себя несколько уязвленным, но дю Барнстокр, заметив это, тут же извлек из рукава маленькую белую розу и, торжественно закрепив ее на лацкане моего пиджака, добавил:

– Но я от всей души благодарю вас, друг мой, что вы не дали двум старым болтунам ради гимнастики мысли выцарапать друг другу глаза.

– Предлагаю избрать более мирный объект для нашей беседы, – подхватил Сневар.

– Погода, – с видом знатока заявил дю Барнстокр, – и только погода. Тема чрезвычайно мирная и до крайности безвредная. Я еще не встречал ни одного человека, который вступил бы за нее в бой.

– Значит, вы не серфингист, – прервал его Сневар с таинственным выражением лица. – Порой разговоры о погоде могут быть чрезвычайно опасны.

– И не альпинист, – подхватил я.

– О, только не говорите мне, – трагически воскликнул дю Барнстокр, – что нашего Погибшего угробили именно разговоры о погоде!

– Нет, – ответил Сневар. – Французский язык!

– Как?! – опереточным жестом Казик прижал руки к груди.

– «Возьмите с собой альпеншток», – сказал я ему в то утро, – загадочно проговорил Алек приглушенным, каким-то замогильным голосом. – Он только улыбнулся и покачал головой. «Но не хотите же вы остаться там навсегда?!» – воскликнул я, холодея от страшного предчувствия. «Пуркуа па?» – ответствовал он мне по-французски. Мне до сих пор так и не удалось выяснить, что это означает…

Мы дружно захохотали.

– И как вы держите все эти фразочки в голове, Сневар? – посетовал я. – Ведь вы, извините, старше меня. А я вот никак не могу запомнить больше двух страниц сценария наизусть.

– Ваш мозг разрушен рекламными роликами, друг мой, – запросто отозвался дю Барнстокр, видимо совершенно не предполагавший, что я могу оскорбиться подобным высказыванием.

– Нет, старина, – подмигнул ему Сневар, – просто с возрастом больше думаешь о работе и меньше заглядываешься на девушек. – И Алек, прицокнув языком, нежно шлепнул проходившую мимо Кайсу по оттопырившемуся сзади цветастому, как у девчонки, платью. Кайса захихикала, прикрывшись ладошкой, а Сневар многозначительно хмыкнул.

– А как вам этот Мозес? – внезапно поинтересовался дю Барнстокр, и в глазах его плясали чертики.

– Странный, – пробормотал Сневар. – Кружка эта. Охрана.

– Да, – согласился я. – Странный.

– И я так думаю, – согласился дю Барнстокр. – Забавный. А?! Но нужно признать, за несколько часов этот старый прохиндей добился такого, до чего бедняга Симонэ не добрался за полтора месяца. Вы видели, как на этого старого мухомора смотрела сегодня наша обворожительная госпожа Мозес?

– По-моему, – отмахнулся Сневар, – деньги и не такое могут.

– Значит, вы полагаете, что наш Мозес – таинственный миллионер? – хохотнул дю Барнстокр. – Потрясающе! А я так почти уверен, что он не в себе, а его молодчики – переодетые санитары из психиатрической. То-то они с него глаз не спускают. Может, он буйный? – весело предположил Казик. – Может, он на людей кидается? А вы как думаете, Петер?

Он захохотал, подражая Мозесу, и похлопал меня по руке.

В этот момент по коридору важно и медленно прошествовал господин Альберт Мозес, за спиной которого маячили охранники. Проходя мимо дверей кухни, Мозес склонил голову и бросил на меня тяжелый и пронзительный взгляд, но уже через мгновение принял свой надменный и сердитый вид. Так что я даже засомневался, не почудилось ли мне.

Я не мог больше выдержать, извинился и, попрощавшись, бросился к себе.

В коридоре было пусто. Слышно было, как где-то во втором здании с грохотом переставляют аппаратуру. По-видимому, там был и Мебиус со свитой, поскольку на этаже вообще было на редкость тихо. Пуст был не только коридор. Двери номеров были закрыты, и, сколько бы я ни прислушивался, не было слышно ни голосов, ни шагов, ни любых других привычных звуков. Похоже, вместе с неутомимым режиссером отель покинула и с некоторых пор разъедавшая мне душу суета. На моей двери обнаружился клочок бумаги от Милы с требованием зайти к костюмеру, а рядом косо висел лозунг: «Когда я слышу слово „культура", я вызываю мою полицию».

Войдя в свою комнату, я запер дверь, бросил Милин клочок бумаги и сорванный с двери лозунг в мусорную корзину и развернул записку Мозеса. По центру корявыми печатными буквами было написано: «Полночь. Ванная комната на первом этаже. Постарайтесь, чтобы вас не заметили».

– Старый Казанова. Уж не перепутал ли ты меня с Ольгой? – усмехнулся я, но, вспомнив тяжелый, вопросительный взгляд Мозеса, понял, что, видимо, придется пойти. Хотя бы для того, чтобы выяснить, почему старый брюзга назначает свидание не молодой прекрасной женщине, а другому, не особенно молодому брюзге?

Оставалось только надеяться, что Казик ошибся и Мозес не собирается наносить мне ни физических, ни психических увечий.

Глава седьмая

Когда я, беспечно помахивая полотенцем, вошел в ванную, Мозес был уже там. На нем, поверх неизменного камзола, была нацеплена брезентовая куртка. На дубовой скамье перед душевой стоял маленький транзисторный приемник.

Мозес прижал палец к губам и под моим удивленным взглядом повесил куртку на крючок, потом крутанул до отказа кран с горячей водой и, подойдя к приемнику, медленно вывернул регулятор громкости. Приемник забормотал, а потом зашелся бодрой залихватской песней.

Мне уже было совершенно очевидно, что на эту странную встречу я явился совершенно зря и ничего хорошего ждать не приходится. Но снова всплывшие в памяти предположения дю Барнстокра насчет психического здоровья, а точнее, нездоровья господина Мозеса удержали меня от поспешных действий.

– Я – Альберт Мозес, – угрюмо объявил мой странный собеседник.

Шумела вода, надсадно сопел и выл радиоприемник, и я плохо расслышал его слова. Видимо, старик счел паузу слишком затянувшейся.

– Я Мозес, – в раздражении повторил он.

– А я Петер Глебски, – отозвался я.

– Нет! – отрезал он и, достав из кармана своего нелепого одеяния белоснежный платок, вытер пот со лба и шеи. – Вы не Петер Глебски, но я – Альберт Мозес. Тот самый, о котором говорится в этой вашей книжонке. Только я, к моему большому сожалению, все еще жив.

Я непонимающе уставился на него, а Мозес отхлебнул из своей чудовищной кружки и, на мгновение зажмурившись, как от острой боли, продолжил:

– Я не жду, что вы мне поверите. Но от остальных я жду этого еще меньше, поэтому беседую именно с вами.

Приемник взвыл и забормотал. Мозес наклонился к самому моему лицу, снова прижал палец к губам и указал круглыми, налитыми кровью глазами на дверь, из-за которой послышались голоса. Видимо, здравая мысль посетить перед сном ванную комнату одновременно пришла в голову едва ли не половине актерского состава, а возможно, и съемочной группы. Я без труда узнал Меба и унылого шалуна Симонэ, а через мгновение услышал и голос дю Барнстокра.

Симонэ, давясь от смеха, рассказывал, по-видимому, какой-то анекдот. И, судя по интонации и приступам дикого замогильного хохота, крайне неприличный.

Мозес отволок меня к самой дальней стене, почти под самый душ, и зашептал:

– На самом деле в книжонке вашей не все так, как было на самом деле. Ребята Чемпиона вовсе не расстреливали нас серебряными пулями. Это были иглы с какой-то нервно-паралитической дрянью. Бедняга Луарвик так и не пришел в себя. Он не прожил и часа после того, как нас загрузили в вертолет. Ольгу и Олафа они препарировали, как лягушек. Ольга была попроще, да и я как-никак знал, как она работает. Теперь такими же, как моя Ольга, только обоего пола, Чемпион комплектует свои бордели и агентства эскорт-услуг. Ты ведь уже догадался, что и моя госпожа Мозес, и Олаф не живые актеры?

Я недоверчиво нахмурился. В это время за дверью раздался мелодичный хрустальный смех Ольги. Она, видимо, спросила, не проходил ли здесь господин Мозес, «ее супруг и повелитель». Господин дю Барнстокр галантно и пространно ответил ей, что, увы, нет. А Мебиус высказал предположение, что господин Мозес находится в ванной. Но госпожа Мозес встретила это предположение с явным недоверием. Она задушевным голосом поведала окружающим, что в особняке на рю де Шанель у нее две ванны – одна золотая, а другая, кажется, платиновая, и, удовлетворившись произведенным эффектом, сообщила, что пойдет поищет господина Мозеса в другом месте. Симонэ тут же вызвался сопровождать ее. Что-то забормотал дю Барнстокр, ему коротко ответил Меб, после чего снова раздалось бормотание, изредка прерываемое сочувственными возгласами и цоканьем.

Мозес приложил палец к губам и вывернул ручку приемника, прибавляя звук. Приемник пел, ухая и свистя.

– Вы спросите, почему нет таких, как Олаф? – прошептал Мозес. Мне и в голову не могло прийти спросить такое, поскольку я все еще ничего толком не понимал, но я согласно покачал головой, и Мозес зашептал еще быстрее: – Олаф оказался им не по зубам. Сложная машина. Да и Луарвик погиб. Они пытались получить информацию от меня. Но я же ничего не понимаю в технике. Я знал только про Ольгу. Мне с ней нужно было как-то работать. Но остальное… Это все равно что взять в плен учителя пения, чтобы он построил ракетную установку.

Все эти чемпионы, машины, установки и учителя перемешались у меня в голове, и я наконец озвучил единственную связную мысль, оформившуюся в моем мозгу:

– Но как вы оказались на съемках? Вы что, убежали от них и скрываетесь здесь?!

– Уважаемый, – горестно покачал головой Мозес, – если бы я мог бежать… Весь этот фильм – огромная, многомиллионная дымовая завеса. Пока вы резвились здесь в отеле, парни Чемпиона просеяли каждый сантиметр, каждый грамм снега в долине и Бутылочном Горле.

– Зачем? – удивился я.

– Чемоданчик, – ответил Мозес. – Чемоданчик Олафа. Они так и не нашли его. Иначе зачем было вытаскивать сюда меня?

– А что, вы знаете, где он?

– Что вы, – покачал головой Мозес и снова горестно отхлебнул из кружки. – Я рассказал им все, что знал. И вы бы рассказали на моем месте.

– Но… – начал было я, но Мозес жестом остановил меня, снова приложился к кружке и помахал пальцами, изображая бегущего человечка.

– Чемпион надеется, что я попытаюсь… Попытаюсь найти чемоданчик или выйти на связь со своими, и, когда они попробуют вытащить меня отсюда, можно будет разжиться новыми инопланетными технологиями… Сами понимаете, какие у них методы…

Я кивнул. Мозес замолчал, и стало слышно, как за дверью переговариваются Меб, дю Барнстокр и, видимо недавно подошедший, Олаф. Похоже, ожидавшие в очереди в душ постепенно теряли терпение. Мозес тоже понял это, потому что вдруг заторопился:

– Я знаю, где искать станцию. Точнее, то, что от нее осталось. Там должна быть связь. И я действительно хочу покинуть вашу чертову планету.

– А что вы хотите от меня?

– За мной будут следить! – огрызнулся Мозес, но, видимо вспомнив о чем-то, снова стал любезен и даже мил. – А за вами не будут. Я нарисую вам карту и постараюсь отвлечь их, а вы принесете мне приемник.

– Я?! Почему вы решили, что я смогу это сделать? Почему вы решили просить об этом именно меня? Почему вы вообще допускаете, что я могу поверить во всю эту чепуху с Чемпионом и чемоданчиком?! Ведь Чемпион погиб при катастрофе вертолета. О нем с того самого дня больше никто ничего не слышал.

– Не слышал, – согласился Мозес. – С такими деньгами он мог в любой момент попрощаться с преступным миром и, как бы это точнее сказать, легализоваться. И надо признать, он выбрал для этого самый удобный случай.

– Хорошо, – ответил я как можно более сдержанно, так как почувствовал, что начинаю понемногу заводиться. – Но почему я должен вам верить на слово и ради этого рисковать первой серьезной работой в кино?! И почему вы настолько доверяете мне, что рассказываете все это? Если, конечно, это все-таки правда…

– Увы, уважаемый, – пожал плечами Мозес, – у меня нет другого выхода. К сожалению или к счастью, моя судьба зависит от вас. Прощайте.

Старик снова отхлебнул из своей кружки. Мне сразу стало жаль его. Тем временем голоса за дверью зазвучали нетерпеливее и тревожнее. Мозес сунул кружку куда-то в складки своего шутовского наряда, с необыкновенной ловкостью вспрыгнул на подоконник и скрылся.

Как только в окне исчезла пола его камзола, дверь распахнулась, едва не ударив меня по лицу. Я мгновенно прижался к стене.

– Кэ дьябль! – воскликнул где-то совсем рядом дю Барнстокр.

Поднялся шум. Бухая тяжелыми башмаками, вошел Сневар и, увидев меня за дверью, удивленно приподнял бровь. Я улыбнулся виновато, как нашкодивший школьник, и указал ему на куртку и приемник. На мое счастье, Алек оказался человеком проницательным и веселым.

– Господа! – произнес он глухим голосом, снимая с вешалки куртку и беря со скамейки транзистор. – Я могу только засвидетельствовать факты. Это ЕГО приемник, господа. И это ЕГО куртка.

– Браво! – удовлетворенно воскликнул Меб. – Вот что значит правильно понимать творческую задачу, друзья мои.

А через секунду раздался надрывный смех Симонэ.

Глава восьмая

Когда все разошлись и Алек, посмеиваясь, выпустил меня из душа, я совершенно взмок от горячего пара, а от злости совершенно уверился в том, что Мозес – выживший из ума старикан, а его история – бред сумасшедшего. Но то, что я увидел, включив свет в своей комнате, заставило меня изменить мнение. У меня кто-то побывал и, судя по оставленным следам: вывернутым карманам брюк и пиджаков и разбросанной бумаге, – искал что-то небольшое. И я знал, что именно.

Это небольшое, белое, свернутое в несколько раз, лежало у меня в кармане. Я инстинктивно сжал в руке записку, совершенно забыв о том, что еще минуту назад принимал Мозеса за ненормального.

Я выскочил в коридор в надежде застать Мозеса у себя. В коридоре, поигрывая ключами, сидели его тюремщики. Старший с подозрением посмотрел на мое взволнованное лицо. Я вернулся в комнату с твердым решением все обдумать и, почти не раздеваясь, лег на кровать и мгновенно уснул.

Из постели меня вытащила Мила. Она барабанила в дверь до тех пор, пока я, с трудом разыскав в развороченных ящиках с бельем парные носки и наскоро одевшись, не выскочил из номера. Меб снова бесновался и даже пытался звонить по номеру «1», но, видимо, не дозвонился и поэтому рвал и метал в два раза сильнее обычного. Он выбился из сил только к обеду, и я наконец смог спокойно вернуться к обдумыванию происшедшего. Обыск в моей комнате не слишком взволновал меня – брать у меня было нечего, ибо все мое богатство заключалось в паре собственных костюмов, нескольких сменах белья и носков да неплохом бритвенном приборе, впрочем далеко не новом. Меня больше волновало то, что человек, рывшийся у меня в комнате в поисках записки Мозеса, если, конечно, я сделал правильный вывод о цели обыска, в отличие от меня самого давно определился с тем, верить ли в историю странного старика. Все это требовало мыслительных усилий, к которым я, признаться, был не слишком способен. И мозговая беспомощность эта усиливалась годами сериалов и рекламы, которые, как известно, не требуют от актера титанического умственного труда. Однако ситуация требовала принятия решения. Обдуманного, взвешенного решения.

Но сперва я решил заглянуть к Сневару. Алек, вынужденный обосноваться в конторе, сидел за столом и, в задумчивости сцепив пальцы в замок, наблюдал, как старшая Кайса делает уборку. Дверь была открыта, но я все равно пару раз постучал костяшками пальцев по косяку.

Алек поднял голову и радостно поднялся мне навстречу, в дружественном жесте протягивая вперед руки.

– Кайса, здесь достаточно чисто, дорогуша, – ласково обратился он к пышечке, отчего та залилась нежным девическим румянцем, поспешно собрала щетки и метелки и вышла.

– Извините, – пробормотал я. – Я на минуту, Алек. Просто хотел поблагодарить вас, что прикрыли меня сегодня в душевой. Эта шутка с курткой и приемником была не слишком удачной.

– Не отчаивайтесь, дружище. – Алек по-отечески похлопал меня по плечу. – Просто в деле розыгрышей вы еще новичок, но даже и профессионал не застрахован от неблагоприятного стечения обстоятельств. Но однако, наш неизвестный шутник заразил своей страстью к розыгрышам даже вас.

– В свою очередь могу сказать то же и о вас, – парировал я.

Сневар улыбнулся и погрозил мне пальцем.

– Так вот как вы платите за спасение репутации! – насмешливо пожурил он.

– Тогда не спешите записывать меня в инфицированные, – ответил я. – По правде говоря, Сневар, я не тороплюсь записываться в соратники к нашему шутнику, будь он даже самим Покойным Альпинистом.

– Судя по тому, как вы яростно отмежевываетесь от его проделок, я делаю простейший вывод: вам тоже досталось, – потирая переносицу, резюмировал Сневар.

– Увы, – ответил я, стараясь казаться веселым или, по крайней мере, не слишком сердитым. – Пока я сидел в засаде в ванной, этот призрак учинил кавардак в моем номере. Похоже, раз уж я тут за инспектора, мне решено было устроить что-то вроде обыска…

– И что, много напакостил? – сочувственно покачал головой Алек.

– Да нет, пошвырял вещи, бумагу по полу раскидал… Еще вот бумажки на дверь приклеивает…

– Да, досадно, – отозвался Сневар. – Раньше его шутки были значительно остроумнее… А вы так и не выяснили, кто это?

Я отрицательно покачал головой.

– Но вы не унывайте, Петер, – продолжал Алик. – Ведь ничего не пропало?

– Нет, – ответил я. – Только вот прибираться самому ужас как неохота, а на общее обсуждение выносить как-то не хочется.