Цветочный крест Колядина Елена

Глава тринадцатая

СВАДЕБНАЯ

— У меня, что же, чадце будет? — произнесла вдруг Феодосья, всю дорогу от Государева луга до поворота к своему концу не промолвившая ни слова.

Повитуха, для которой новина об растлении Феодосьей девства стала похлеще зрелища казнения, и которая, плюнув на поездку в санях, всю дорогу топала рядом пешим ходом, обмысливая известие и планируя свои действия, продышалась, залезла под оголовник перстом, дабы утереть пот, и деловито вопросила:

— Коли только целовалась с Юдой, так ничего не будет, а то иные девки думают, что от поцелуев со вложением языка очадеть можно. А коли согрешила в манду, так могла и очадеть. Как дело-то было?

— Согрешила, — едва слышно ответила Феодосья.

И пугающе медленно поглядела на колодец, от гребней льда казавшийся дворцом из сказки о Морозе Ивановиче. Матрена перехватила ее взгляд.

— Да ты что, Феодосьюшка? Ты чего на студенец-то глядишь? Али в уме повредилась такое думать? Экий грех — была девкой, стала женой! Грех — пока ноги вверх! Опустил — Господь и простил! Девкой убыло — бабой прибыло. Пойдем-ка домой, согреемся, узвару горячего выпьем, все обсудим, все изладим.

Матрена осторожно охапила Феодосью и повела к хоромам, бодрым голосом сыпя все новыми присловьями, должными убедить Феодосью, что грех ея хоть и грешный грех, но не таков, чтоб до смерти убиваться.

— Все кругом грех! — убедительным голосом приговаривала повитуха. — Не так встал, не так сел, не так глянул, — все грех. Помирать, что ли, теперь? Помолилась, перекрестилась, али ты не знаешь? Не согрешишь, не покаешься, не покаешься — не очистишься. Богу один раскаявшийся грешник дороже сотни праведников…

— Баба Матрена, правду говорят, что незаконные чада через жопу деланы? — горестно промолвила Феодосья. — Из них бийцы родятся? Ой, Господи-и-и…

— Да какое же незаконное твое дитя? — раскинула руки Матрена. — Завтра сосватаем тебя за Юду, а послезавтра свадьбу изладим. Днем раньше мужу дала, днем — позже, кто узнает? Юда, черт нетерпеливый, небось не станет на торжище орать, что принудил тебя раньше срока?

— Никто меня не принуждал… — став перед узорными тесовыми воротами, обреченно промолвила Феодосья. — Не мать велела, сама захотела.

— Знамо дело, сама захотела, — молотя в ворота, с пониманием кивнула Матрена. — Тишка, отворяй! Заснул, пес?! Сука не захочет, кобель не вскочит… Молодым завсегда охота… И хочется, и колется, и матерь не велит…

Ворота раскрылись.

— Дрых, пес? — возмутилась Матрена холопу.

— Как можно?

— Али, хмельное хозяйское жрал? — покрикивала Матрена для порядка. — Чуть не уморозил хозяйку молодую.

— Простите Христа ради, Феодосья Изваровна… — отступив, принялся кланяться Тишка, без особого, впрочем, усердия, поскольку знал добрый нрав молодой госпожи. — Аз торопился, да лапти в сенях под порогом примерзли, насилу оторвал…

— Прости-и-те! Лапти примерзли, так нагим бы бежал, авось мудей бы не отморозил. Апостолы святые босыми ногами ходили, а нашему Тишке сапоги червленые подавай. Тебя бы, лешего, на одном столбе с разбойником разинским подпалить надобно было. Скажи спасибо, что Феодосья Изваровна тишайшая нравом, кроткотерпица наша, а я б тебе по хребтине-то прошлась батагом!

— Есть моя вина, виноват, а как же не виноват?.. — как полагается, привычно бормотал Тишка, закрывая ворота на засов и придерживая пса Басурмана. — Бейте меня, хоть убейте, коли надобно…

— Ты хозяйку-то издалека должен был с частокола зрить и заранее за воротами наготове стоять… — шумела Матрена, уже оставив позади Тишку и войдя в сени, а затем в жарко натопленную обеденную горницу, густо наполненную сытными запахами. Никак щи?

— Щи, — подтвердила Парашка.

— Ну, уж щи, хоть муде полощи! — обругала Матрена и Парашку заодно. — Шлеп манда во щи — кушайте, дорогие гости. Пошла прочь! Иди на двор, карауль, хозяева следом сейчас приедут усталые.

Парашка кинулась прочь.

Повитуха любила похозяйничать в отсутствие Василисы, дабы упрочить свое положение в стане холопов, да и самой себе доставить удовольствие. Но сейчас она криком снимала напряжение, в каковое повергло ея внезапное известие о тягости Феодосии. Впрочем, еще по дороге с Государева луга Матрена все обмыслила и выработала свою позицию: от скандала никому лучше не будет и в первую очередь ей, Матрене: честным пирком да за свадебку, так, вскорости, повьет она, Матрена, еще одного строгановского наследника, упрочив свое доброе положение в семействе. А, прибьют Извара с Василисой девку до смерти али заставят зелием изгнать плод, так Матренины услуги не понадобятся. Стало быть, надобно все толком разведать и Василису убедить-умаслить не серчать на дочь. А от Извары и вовсе надо скрыть грех: меньше знает, крепче спит.

— Садись, Феодосьюшка, давай-ка я тебе шубу разовлеку, оголовник сниму, — принялась ласково обихаживать сродственницу Матрена.

Ах, не к месту упомянула повитуха Тишке сожжение скомороха!.. Ибо Феодосья, сидя идолом верхом на шубе, снятой повитухой с ея плеч, вдруг глубоко вздохнула и заупокойным голосом произнесла:

— Посягнуть в брак с Юдой аз не могу. Поелику согрешила не с ним. Не его чадо у меня в брюхе.

Матрена выпучила глаза и растопырила руки.

— Да как же это?

Впрочем, замешательство ее длилось недолго, иначе это была бы не Матрена.

— А кто об сем знает? Никто!

— Аз знаю… — сказала Феодосия.

И завернула подол шубы на колени, словно пытаясь закрыться от всех горестей, что обрушились на нея в последнюю седьмицу.

— А ты знай про себя, да сери под себя, — подскочила Матрена к Феодосье и понизила голос, как бы давая понять, что тайна сия останется тайной. — За язык тебя никто не тянет?

— Как же аз могу обмануть Юду? Сие подло по отношению к нему.

— Ах, наивна ты, Феодосьюшка, простодушна. А Юде не все одно? Чей бы бык не скакал, а теленок — наш! Это чадо не его, так следующее — его будет. За такое вещное приданое, как за тобой дают — соляные варницы! — и с десятком отрочат замуж возьмут! Юде еще и лучше: значит, не пустоцвет берет, а плодоносную жену! На роже у чадца не написано будет, чьего он семени. Кстати, Феодосьюшка, с кем же ты любы сотворила?

Последние словеса Матрена произнесла игриво.

— Кто был, того уж нет, баба Матрена, — ответила Феодосья. — Пошел прахом по ветру… дымом над рекой…

— Ну, не хочешь, не говори, — согласилась повитуха.

— Баба Матрена, как же аз об чадце объявлю? Стыд какой…

— Об этом ты, Феодосьюшка, не переживай. На то есть у тебя баба Матрена. Сейчас потихоньку Василису подготовлю, исподтишка к делу подведу и в нужный миг…

Матрена не успела поведать стратегию действий, поелику в хоромы ввалились Василиса с Марией, толстые от праздничных шуб, с побелевшими от дыхания на морозе бровями, тут же покрывшимися бисеринками влаги. От обеих валил пар.

— Упрела, — зычно сообщила Мария и упала на крытую ковром лавку, мимоходом перекрестившись на то место, где висели образа. — Парашка!

— Али обед готов? — с мимолетным крестным знамением в красный угол вопросила Василиса, рассупонивая неохожую шубу. — Извара Иванович поехал прямиком на варницу, велел туда прислать пищного. Парашка! Щей хозяину в горшок!

— Погодите Парашку звать, — замогильным голосом, или, как выразился бы отец Логгин, гласом дельфийского оракула, протрубила Матрена. — Тут почище щей вещь случилась. Феодосья очадела!!

У Василисы с плеч свалилась шуба. Мария опрокинулась на лавку. А Матрена, сама же напугавшись, клацнула зубами.

Феодосья зажмурилась.

— Но, только ты, Василисушка, дочку смертным боем не убивай! — заголосила повитуха.

Василиса очнулась, крикнула: «Ах, ты, блудь поганая!» и, поворотясь жерновами в поисках подходящего орудия убийства, в конце концов, растопырила перста и кинулась к Феодосье с намерением действовать одними лишь перстами.

— Говори, кому дала?! — плача, завопила Василиса, вцепившись в косы Феодосьи.

Феодосья втянула голову в плечи, закрыла лицо рукавом и тоже завопила.

Мария забегала по горнице, томимая желанием поучаствовать в расправе, но, не решившись вцепиться в сродственницу. Дабы, на всякий случай, посодействовать обеим линиям фронта, она вопила: «Да как же ты так, Феодосьюшка?!», а то: «Ой, мама, что же вы делаете, ведь вы руки себе переломаете!». И забегала то с одного бока, то с другого, дабы наиболее полно обозреть события.

Матрена, налюбовавшись произведенным эффектом, всколыхнулась и ринулась выступить в качестве жертвы, вынесшей из драмы наибольшие потери. Она втиснулась между Феодосьей и Василисой и стоически приняла несколько ударов и скребков ногтями. Когда перенесенные побои достигли нужного количества, Матрена оттолкнула случившуюся рядом Марию и азартно заголосила:

— Ну! Ну! Не торопью на девку, не по две вдруг! Ишь, насели, как черт на попадью! Василиса, чего ты вцепилась девке в волосья, как рак?! Али девка виновата, что Юда ее ссильничал? Дитятко наше во хмелю была! Девка пьяная — манда чужая.

— Баба Матрена, чего ты кривду баешь? — пискнула Феодосья. — Какая пьяная?.. Какой Юда?..

— А ты молчи! — прикрикнула повитуха. — Твое дело теперь молчать да к свадьбе готовиться. Василиса, да погоди биться, всю рожу мне расцарапала… Давай-ка лучше решать, как девку замуж выдавать будем? Это теперь твоя первостатейная задача. Али ты не мать?!

Василиса, тяжело дыша, последний раз ткнула Феодосью в голову, и схватилась за сердце.

— Вот, паршивка! Сблудила-таки! Да когда хоть ты успела? Где? Из горницы не выходила! Все пряла да вышивала…

Василиса уже явно примеряла роль матери невесты и торопилась отрепетировать лозунги об рукодельных достоинствах дочери.

— А чего тут хитрого? — утирая взмокшее лицо, подала голос Матрена. — Коли девка захочет, сквозь замочную скважину даст.

Наконец все успокоились. Вновь, громче прежнего, крикнули Парашку, которая, сунувшись в двери по первому зову, узрела битву, правда, не успев расслышать причины ея, и юркнула назад, в сени, опасаясь, что ей на поле брани достанется более всех. Накрыв стол и турнув холопку за двери, жены принялись спешно планировать свадебные действия. Феодосья в митинге участия не приняла, лишь порывалась защитить доброе имя Юды, но всякий раз Матрена пинала ее под столом. Наконец, улучив момент, когда повитуха натуго заняла рот пирогом со стерлядью, Феодосья поспешно промолвила:

— Согрешила аз не с Юдой и об том обязана ему доложить.

— Час от часу не легче! — простонала Василиса. — Как это не с Юдой? А кто же сей любодей?

— А человек сей…

— Да не все ли равно теперь? — быстро перебила Феодосью Матрена. — Было, да сплыло. Уплыли скоморошьи муде по вешней воде.

Мария вынула назад уже помещенный было в рот кусок пирога и уставилась на Матрену:

— Чьи муде?..

— Тебе больше всех знать надо, Мария! — отбоярилась от точного ответа повитуха. — Теперь об свадьбе думать надо.

Матрена повернулась к Василисе:

— Василисушка, ни об чем не переживай, баба Матрена все изладит. У бабы Матрены закон такой: уж хоть раком встать, а молока достать! Аз хоть и не сводница, а сама охотница, а сосватаю Феодосьюшку любо-дорого.

Словеса про охотницу были произнесены Матреной нарочито шутливым тоном, каковой окончательно разрядил обстановку.

— А коли Юда узнает, с каким приданым невесту берет?.. — тревожно вопросила Василиса.

— А чего Юда? Экой, царь-государь! Иван Марье не указ: кому хочет, тому даст. Юду напоим допьяна, спать уложим, а наутро скажем, что запамятовал он, как жену молодую продырявил. Али калины у нас в запасе нет?

При сих словесах Матрена подмигнула Феодосье.

— Алое портище мы завсегда сыщем, — заверила повитуха присутствующих. — Феодосья у нас девка без изъяна, хоть и с дырой теперича. В колодце тоже дыра, а вода — свежа. Да за те варницы, что вы за Феодосьшку даете, любой принц аглицкий ласточку нашу посягнет в брак, да еще кланяться с присядкой будет.

При сих словах Матрена не поленилась вскочить и изобразить поклоны гипотетического заморского жениха.

Василиса приободрилась и даже подбоченилась.

— И то верно, Матрена, — заносчиво сообщила она, — мы доченьку свою не с переметной сумой в мужнин дом отдаем. Одного скота туча тучная, не говоря о холопах! А уж жита, соли — сто кулей. А то иную девку выпихнут из семьи за ворота, а приданого — манда да веник, да алтын денег.

Мария заводила глазами и запыхтела, приняв намек на свой счет.

— Целая-то манда дороже сундука денег, — пробормотала она. — Коли вы обо мне намекаете, так за мной хоть варниц и не давали, зато с Путилушкой аз девкой легла и опосля венчания. Аз своего девства не растлила, чего и вам желаю!

— Будет тебе, Мария, — добродушно промолвила Матрена. — Никто об тебе не речет. Ты у нас жена добронравная. И приданое за тобой зело вещное дано. Тут спорить нечего. Давайте-ка лучше уговоримся, чтоб рот на заклепе держать, бо лишние разговоры никому не добавят добра. Слышишь, Мария?

— Когда аз лишнее болтала? — возмутилась Мария.

— Вот и добро. Василиса, аз тебе советую, как повитуха многоопытная, и Изваре Ивановичу ничего не сообщать. Зачем ему лишние заботы? Сегодня Феодосья очадела от скомо… от скорого греха али завтра, какая разница? На все воля Божья!

В миг Матрениной запинки Мария вздрогнула и искоса напряженно поглядела на Феодосью. От мысли, что сродственница могла каким-то неведомым образом сблудить с Истомой, и следствие по этому вопросу неминуемо выведет на нее, Марию, обожгла. И Мария торопливо промолвила:

— Давайте побожимся и поклянемся самым страшным заклятием, что никому ничего не скажем про Феодосьин грех. Чтоб меня Бог громом поразил, чтоб меня волки разорвали, чтоб меня лешаки уволокли!

— Чтоб мне провалиться в преисподнюю, чтоб у меня руки отсохли, — перекрестилась Василиса.

— Чтоб мне язык вырвали, — заверила Матрена.

(Надобно сказать, что впоследствии никто из жен не нарушил клятву!)

На следующий же день повитуха, несмотря на поспешность действий ни на понюшку не отступившая от порядка сватовства, качественно изладила сговор между купцом Юдой Ларионовым и продавцами девичьего товару, то бишь Строгановыми. Юда Ларионов, по явлении Матрены в его хоромах среди ночи, хоть и выглядел несколько ошалевшим, и на лицо, даже Парашке, показался схожим с редькой, кивком головы согласился обвенчаться и сыграть свадьбу в ближайшую же субботу, то бишь опосля завтра. Завершив к обеду следующего дня чин сватовства — в чем повитухе не было равных, вечером она с Марией и двоицей девиц-подружек повели Феодосью в баню.

— Некому калину заломати, некому кудряву заломати, — громко распевала Матрена на дворе по пути в баню, давая понять прохожим и проезжим тотьмичам, ежели таковые случились бы за частоколом Строгановских хоромов, что невеста ожидает свадьбы в непорушенном виде: с девством, целехонькая. — Ох, просватали девку-у! Ох, уезжать теперь ласточке нашей в злыдний мужнин посад!..

Василиса, стоявшая на высоком, как боярская шапка, резном крыльце, перекрестилась вослед: «Господи, хоть бы забрал Юда из нашего дому это лихо…». Но тут хозяйский взгляд Василисы привлекли две холопки, с болтовней тащившие кули с мукой, и она охватилась заботами об предстоящих всенощных хлопотах: готовить угощенье к свадебному пиру!

— Куда куль-то прете?! — завопила она с крыльца. — Али на дворе дежу ставить будем?!

Всю ночь и утро субботы Строгановские хоромы были озарены кострами. Зажаривали на вертелах барашков и поросят. В необъятном, как Матренина утроба, котле на тагане варили говядину. В огороде жгли огромные костры, дабы согреть на небесах от лютого мороза почивших сродственников, ибо известно, что явление упокойников на свадьбе совершенно ни к чему. В кухонной хоромине пекли свадебный каравай размером с тележное колесо, изукрашенный тестяными узорами, цветами и зайцами, солнцем и рыбами. От пирогов, прикрытых холстинами, дух шел не только по двору, но и по всей улице, проникая в церковные стены. Так что на заутрене отец Логгин, сглатывая слюну, прочитал облизывающейся пастве зело обличающее наставление о чревоугодии. Две дежи затворили не для пирогов и хлебов, а для молодых: Феодосье и Юде предстояло сидеть на них, укрытых шубами, ради плодовитости. С утра не обошлось без битья поганых холопов: Парашка рассыпала солоницу соли, а Тишка, паразит, запряг в свадебные сани двух кобыл! Хорошо, вездесущая Матрена вовремя заметила отсутствие в упряжи коня, а то рожать бы молодой одних девок! Собрав в себе остатки сил, Матрена самолично двинула кулаком в Тишкин загривок. Наконец, одна кобыла была заменена на резвого коня, а за воротами приготовлены кучи соломы, дабы молодые проехали через огонь, и поставлен наизготовку холоп с кремнем. Матрена кинулась в дом — наряжать невесту.

— Уморилась! — помахав себе в лицо дланями, сообщали Матрена и, оттерев Марию, взялась за дело: обряжать Феодосьюшку. Уж она вздевала на нея шерстяные юбки, уж напяливала красно-золотые душегреи, уж взбивала рукава, — чтоб казалась невеста дородной, здоровой, а не тощей неплодью. Лицо Феодосьи Матрена вдохновенно набелила мукой, нарумянила клюквой, брови навела углем. Феодосья равнодушно сносила сие действо, не взглянула в поднесенное Матреной серебряное зеркало, а стояла недвижно посередь горницы, как соломенное чучело, каковое обряжают к масленице. Наконец, облачив поверх крытую расшитой тканью шубу, Матрена гордо представила невесту на суд зрителей, каковые в изобилии толпились в сенях, на дворе и за воротами. Возле свадебных саней уж в нетерпении дожидался Юда. Завидев Феодосью, он оторопел — то ли от красоты ея, толи от толщины, то ли от алых щек, брусневших сквозь свадебное покрывало.

Матрена, совершенно не желавшая делегировать полномочия, сама же кинулась усаживать невесту в сани, палить солому, сыпать жито, озирать дорогу, дабы не появился на ней кто-либо, могущий сглазить свадьбу — знахарка-зелейница, поп али сани с упокойником.

Наконец, свадебный кортеж тронулся в путь.

— Обвенчали и еть помчали, — несколько упреждая события, промолвил случившейся рядом полоротой бабе Тишка, оглядел небо, словно ожидая дождя, и по — хозяйски затворил ворота.

Венчание прошло своим чередом. Отец Логгин был неподражаем, ревниво велел сохранять в браке целомудрие, чем очень озадачил присутствующих тотьмичей, и, совершенно увлекшись, похвалил невинность невесты, пожелав ей, поелику возможно, чадеть святым духом, а не плотским грехом. Юда уставился на отца Логгина, но прервать таинства венчания ремаркой не решился. В протяжении венчания Феодосья стояла с потухшим взором, что — с ловкой подачи Матрены — было отнесено всеми на боязнь девицей первой брачной ночи.

Феодосье казалось, что все это не с ней… Словно тень она и зрит со стороны, то с полу, то со стены, а то и сверху на самое себя — Феодосью Строганову и все, что с ней происходит. Вот увидела она, вознесясь над толпой, как вывели молодых из церкви, обсыпая кунами и житом. Как привезли в дом и усадили за столы на опарчивые дежи. Как наелись и захмелели гости, и принялись сыпать двусмысленными глумами. Как Феодосья беспрерывно плакала, отчего свадебное покрывало ея стало темным и тяжелым. Как упоила Матрена Юду допьяна. И как повели молодых в брачную горницу, и ловкая повитуха, загородив задом одр, тишком подсунула под перину белоснежное портище с алым пятном, а затем самолично разоблачила Феодосью и, громко комментируя действия, осмотрела ея тело — не спрятала ли молодая в укромное место иголку либо свеклу, дабы изобразить утром признаки лишения девственности? Таковых тайных приспособлений ни в руках, ни в волосах молодой жены не оказалось, что и было сообщено гостям.

Едва добравшись до ложа, Юда рухнул на перину и, пошарив возле себя в поисках жены, заснул, бормоча и всхрапывая.

Феодосья сидела на лавке и слушала, как в доме пляшут и поют. Когда топот и крики затихли, она вытащила из-под перины испачканное кровью портище и положила возле Юды.

С рассветом Феодосья разбудила мужа. Он сперва мычал и брыкал ногой, не в силах разлепить зенок. Но вдруг вздрогнул и резко сел на одре. Оглядел Феодосью, портище с пятном. Почесал за ухом.

— Али заспал аз? — удивленно промолвил Юда и потянулся к Феодосье.

Она отвела его руку. Отступила от одра и сказала ровным голосом:

— Юда Ларионович, посягнула аз в брак не девицей. Девство свое аз растлила во грехе. И взял ты меня с приданым: брюхата аз. На сем портище — не моя кровь. Хочешь, выгони меня вон со двора, хочешь — убей до смерти. Аз все приму без сожаления, ибо, грешна перед тобой и белым светом.

Взгляд Юды начертил невидимый квадрат, упертый одним углом в пол, а другим в потолок, по пути зенки Юды сделали растерянные остановки на образах, свече и животе Феодосьи. Ах, кабы не любил он Феодосью… Убил бы сейчас, и делу конец! Но громоподобное признание Феодосьи Юда воспринял, как еще одну препону на пути обладания вожделенной женой. Неожиданное препятсвие только усилило алкание Юды.

Внезапно в сенях послышался веселый шум, разгульный топот, и в двери замолотили. Не дожидаясь ответа, в горницу ввалились самые крепкие гости во главе с Матреной.

Феодосья опустила голову.

Юда бросил на нее взгляд, пошарил возле себя по одру и молча протянул Матрене рубашку с алым пятном.

— Заломали нашу березу, наш калинов цвет! — во всю Ивановскую заорала повитуха, перекрестилась и подмигнула Феодосье.

Глава четырнадцатая

ПРОМЫСЛОВАЯ

— Осторожно, княгинюшка молодая, не обвариться бы вам! — отеческого вида розмысля появился из полога дыма и пара, очевидно, убедившись, что молодая жена солепромысленника Юды Ларионова не просто заглянула в ворота варницы, а собирается обойти ея внутрях. — Мужа ищете? Так его здесь нет. Поехали в кузню, со скобами поторопить.

— Со скобами?.. — Феодосья закашлялась от внезапно повернувшего в ея сторону клубу серого дыма.

Но, помахав на лицо дланями, чихнув и сказавши «ой, Господи, сажа какая!», Феодосья разговор не прервала:

— Али для сундуков скобы?

— А это смотря, кому какое добро уберечь надо, — с ухмылкой произнес еще один голос, и в клубах появился посадский мастеровой с деревянной лопатой в руках. — Иная скоба и бабе подойдет.

Феодосья вспыхнула. Ах, на воре шапка горит!.. Мастеровой и знать не знал про грешное Феодосьино любодейство со скоморохом, а Феодосье показалось, что вся Тотьма об том прознала.

— Ты, Агапка, язык-то попридержи, пока тебе его не урезали, — чересчур уж грозно, так что даже Феодосье стало ясно, что сердитость происходит из подобострастия, осадил посадского пожилой розмысля.

— Да аз имею в виду корыто скобами подправить али ушат.

— Хайло закрой, я тебе рекши! — еще грознее осадил Агапку розмысля. И с хмурой приветливостью пояснил Феодосье:

— Нет, хозяйка молодая, не для сундуков. Варницу ремонтировать. Вы бы ступали домой, а я Юде Ларионовичу доложусь, что вы приходили, искали его.

— Аз не к мужу пришла. Хочется на варницу взглянуть. Никогда не видела, как соль промысляют. Вы бы мне показали?

— Ох, не знаю. Не понравится Юде Ларионовичу… Велит меня сварить на обед заместо рассола! — добродушно поупирался розмысля.

— Не велит! — заверила Феодосья. — Аз на обед ему уж щей с бараниной приказала.

— Щи не без шерсти… — не удержавшись, вроде как сам себе промолвил неугомонный Агапка.

И своротил челюстью набок, втянувши главу в плечи: мол, знаю, что ни к селу ни к городу встрял, да удержаться не мог — скучно, слово не перемолвя, соль цельный день лопатой отгребать.

— Ну, тогда ладно!.. — сделав вид, что не расслышал очередного Агапкиного перла, весело промолвил розмысля Феодосье, но по лицу его было видно, что ладно будет далеко не всем.

Вселукавый Агапка почесал в главизне, потер пястью носопырку и уже пожалел о промолвленном. Но, язык у него был, что уд срамной — зело нетерпелив.

— Вот благодарствуйте! Это — чего? — указала Феодосья на огромную железную сковороду, укрепленную над, невероятных размеров, костром.

— А это мы у чертей позаимствовали. Они на сей сковороде грешников жарили, — раздался из дыма голос неунывающего Агапки.

— Погодите, хозяйка дорогая, — рекши розмысля и тяжело шагнул в клубы пара.

Послышались звуки чинимой короткой расправы и упоминания «манды болтливой», которую Агапке сей же миг заткнут «осиновой елдой».

Феодосья засмеялась. Не над Агапкиным битьем, нет! Распотешил ея вдруг Агапкин веселый нрав, так напоминающий Истомин. Феодосья усмеялась впервые с того дня, как был казнен Истома. И потому тут же осеклась.

Через мгновение розмысля вынырнул наружу и, тряхнув с удовлетворением головой, приветливо доложился:

— Кается! Прощения просит. Ну, да чего с него взять? Мужик сиволапый. Теперича можно производить осмотр варничного хозяйства. Чего, бишь, вы вопросили, Феодосья Изваровна?

Провожатый упорно величал семейство хозяев по отчеству, невзирая на опасность быть подвергнутым правежу за неподобающие положению титулы: не Извара Иванов, а Извара Иванович, не Юда Ларионов, а Юда Ларионович уважительно рекши розмысля.

— Ой, да не величайте вы меня, как княгиню! — отмахнулась Феодосья. — Аз вопросивши: сие чего такое?

— Сия сковорода, хоть и похожа на адскую, но не она.

— Не црен ли? — наконец призналась в некотором владении вопросом Феодосья.

— Ей! Црен. Да вы уж знаете в солеварении?

— На словесах только. Юда Ларионов мне книжку дали, «Роспись, как зачать делать новыя трубы на новом месте», так я маленько почитала, чего смогла. Про црен вот запомнила.

— Книжки, значит, читаете? — удивленно промолвил розмысля.

— По складам, — заскромничала Федосья. — Аз-буки-веди.

— Живете-он-покой-аз, — прибавил, промелькнувши в дыму, Агапка. Он бы мастер составлять глумы и срамы, перечисляя названия букв. Вот и сейчас, не удержавшись, составил из буквиц Потешину.

— Я тебе дам жопу, дай только добраться! — крикнул в клуб пара розмысмля. — Ах, пес! Не слушайте, Феодосья Изваровна. Аз с ним потом разберусь по-дружески. Во что свинья не оденется, а все хвост к гузну завернет, прости Господи!

— Да оставьте его. Весельчак, что тут возьмешь? — махнула рукой Феодосья. — Книжки читать аз от скуки взялась. Целый день одна в дому. Словом перемолвится не с кем. Юда Ларионов впотьмах уезжает, впотьмах приезжает, круглый день на варнице, просолился уж весь до костей…

Феодосья тихо вещала, вышагивая рядом со своим провожатым.

И то правда, с тех пор, как после свадьбы переехала она в мужнин посад возле Соли Тотемской, жизнь ея стала зело одинокой. А оттого не было препону черным и страшным, как шкура медвежья, мыслям об Истоме. И если что и давало силы перенесть мучительную кончину единственно любимого ею человека, то мысли об чадушке, Истомином продолжении на этой земле.

Феодосья вспомнила, пригорюнившись, как покинула отчий дом в слободе, родной с детства, как глядела, сидя в санях, недвижным взглядом вдоль дороги. Будь она не в горькой сухоте, непременно наполнилась бы ея душа от зрения Тотьмы благостью и лепотой. Ведь позрить было на что! Зело величава и одновременно живчива была Тотьма. Дивный город! Могучая деревянная крепость, возвышавшаяся на крутом насыпном холме над Сухоной, ея многочисленные башни — Воротная, Тайнишная, Троицкая, Рождественская — вырастали перед глазами путников, прибывших летом кораблями, а зимой — обозами, как сказочный град небесного царства. Небось, глянь кто на Тотьму с Месяца, так увидал бы на возвышении еще горячий, с парком, духмяный высокий курник — и с яичной начинкой, и с курой, и с говядиной, и с кашей, и с рыбой. Обильная чудными церквами и соборами, богатая колоколами, что творили потрясающие звоны и благовесты, и диво дивное — железные часы с боем, — все сие приятно поражало многочисленных гостей и путников. Английские торговые гости, что открыли в Тотьме множество контор и дворов, только «Оу!» и покрякивали, замерив украдом на глаз ширину рукотворного рва, окружавшего крепость. И выходило у энтих козлобородых гостей в потешных гологузых портках, что ров-то поширше ихнего лондонского будет! И чуяли опасливо гости иноземные, что во рву скроется ихняя кирха вместе с колокольней! Велико лепны были палаты на подворьях Спасо-Прилуцкого, Николо-Угрешского, СпасоСуморина, всех и не перечесть! — монастырей. Держали сии монастыри в Тотьме осадные дворы, дабы осуществлять соляной и иные промыслы. А дабы барышы монастырские не прошли случаем мимо казны царской, тут и земская изба угнездилась: всяк вываривший из глубоких соленых ключей да вывезший соль земли в чужие края, платил здесь налоги да пошлины. И выходило по писцовым книгам, что в лето в Тотьме промыслялось никак не меньше 130 тысяч пудов соли. А коли взять во внимание, что в деле податей тотьмичи государя норовили наеть да объегорить, то соляного товару было, пожалуй, и поболее. Чудным украшением всех построек были железные изделия: витеватые решетки на окошках, стрельчатые дверные навесы и петли, такие возжелал бы и Господь в свои палаты! Даже гвоздь каждый украшен был по головке тотемским кузнецом то бутоном, то шишечкой. Сие железное рукоделие тотемским железоделям было в баловство: как на один-то црен выкуешь до шести тысяч заклепочных гвоздей, так опосля для хором фигурные гвоздочки смастерить — одно удовольствие. С гвоздями-то такая история бысть! Кузнец Пронька-блудодей ради веселых глумов возьми да и выкуй для соляного монастырского амбара гвозди с мудями на шляпке. Меленькие эдакие муде, с пчелку размером, однако ж, рассмотреть можно. А се… Братия пришла гвозди забирать, да брат Филлоний изделие к зенкам поднес и обомлел: истинная елда железная с муде!

— Это чего же такое? — вопросил брат Филлоний — Али срам?!

— Ох-ти мне! — глумится Пронька. — Ошибочка вышла! Сии гвоздики не для вашего монастыря, отец Филлоний, а для палат матушки Фавиады, оне просили гвоздочки особые, чтоб играючи всаживались.

Монахи частью заржали, частью закрестились, а отец Филлоний возьми да и дай глумам ход: доложил об Пронькиной выделке куда следует. Сперва проорал приказной дьяк тотьмичам, что приколочен будет мерзавец Пронька сиими гвоздями за уши. Бабы посадские в рев. Да на счастье Пронькино полюбовница воеводина упрекнула тотемскую администрацию в жестокосердии и ночью вымолила послабление. Так что Пронька и не пострадал вовсе: уши без него приколотили на сосновое древко посередь торжища. Он теперь без ушесов ходит, но все одно довольный: сперва-то было мнение воеводы, что гвоздями Проньку надобно примолотить за муде. С тех пор Пронька на шляпках выковывает одне лишь яблочки да землянички. Но это, конечно, когда сработаны црены. А на одну такую сковороду шли до четырех сотен кованых листов железа, как их называли тотемские солевары, трениц. Потому-то кузнечному посаду, мимо которого ехала Феодосьюшка в мужнины хоромы, и конца не было. Стоял над ним звон и пыхтение, шел из ворот дым, сияли внутрях огненные зарницы и шипели аспиды. Жар шел от посада, как от бабы, что ворочается в томлении в пологу. Чертижелезодели беспрерывно ковали крепежные скобы, крюки, колуны. Бо колунов на тотьмичей не напасешься, едят оне их, что ли?! Правду сказать, для одних только костров под солевыпарочные сковороды рубили мужики до десяти тысяч сажен дров! А еще были посады древодельные, где промысляли мастера лодки, баркасы, сани и подводы — возить соль до Сухоны, грузить на корабли али везти обозами в Москву. По пяти сотен кораблей проходили по Сухоне за лето! До тысячи саней и телег собирались в обоз соляной либо рыбный! Казалось, вся Тотьма приведена в перемещенье. И это невероятное движенье более всего поразило Феодосью. Но не тот его смысл, к которому привыкла она уж давно — вереницы холопов и работников, несущих и везущих к берегу Сухоны кули с солью, рожью, шкурами. А сам факт безостановочного живота. Феодосья страдальчески озирала усердное копошенье тотьмичей и странные мысли овладевали ею. «Истомы не стало, а живот продолжается, как ничего и не случилось. Вон бабы посадские навели брови сажей и идут до колодца, хохочут. Портомойницы тащат портища на речку полоскать, перемигиваются с мастеровыми, алкая блуда. Все живет в веселии. Словно и не отлетела душа Истомушкина. Стало быть, одного человека убыль — не значит ничего? А — двоицы? Тоже — пустое? А троица коли упокоится? Сотня? Тысяча? А ведь любая смерть — Божьим промыслом. Значит, и вся Тотьма, Его волей будучи умертвленная, не есть горе? А всей земли население? Что, как всех Господь смертью накажет? Неужели и тогда Сухона течь будет, а соляные ключи — бить? Пренебрежет ли Господь гибелью всего сущего, али не пренебрежет? С какого же числа человек ценен становится? И почто тогда создавал он человека, коли, как куклу соломенную, в костер смерти бросает?» Ох, как же вредны были привычки Феодосьи все обмысливать! Все горе ея, вся юдоль земная от розмыслей проистекали. Не думать бы ей, али хотя бы, не эдак настойчиво, как хорошо бы всем было! Но что верно было в Феодосьиных размышлениях, так мысль, что не присматривает Господь толком за тотьмичами, али присматривает спустя рукава. А они, на Бога надеясь и свято блюдя Его законы, меж тем не плошали. Уж сколько народу Божьим промыслом забирал Государь из Тотьмы! Баба Матрена вспоминала, несколько сот семей и непорочных девиц (на девсто, правда, их никто не проверял, но тотьмичам нравилось вспоминать, что девки все были мудженеискусными) силой переселяли в Мангазею да на Енисей. Ох, рев стоял! Девки непорочные должны были стать женами переселившихся в Сибирь казаков да всякого беглого сброда — воров и разбойников — и рыдали оне, расставаясь с тотемскими своими женихами. В голод и мор становились деревни и посады пустошами. Но вновь населялись неунывающими тотьмичами! Потому что бысть обитатели берегов Сухоны крепки духом и обильны на любовные услады. Бабы тотемские бысть плодовиты и веселы до мужиков, ханжеством не страдали, плясок в коленца не чуждались, в самую горечь находили радость в жизни, наполнены были природной страстью, и потому нарождались маленькие тотьмичата, как грибы после дождя. И быстро наполнялись посады людьми, обселялись вновь пустоши. И если по правде, а не по фарисейской напускной кривде, то гербом Тотьмы должен бы быть не черный соболь на золотом полотнище, а золотая елда возле черного соболиного подчеревка.

В морозной тонкой пелене двигались сани Феодосьи. Она глядела окрест страдальчески раскрытыми глазами с намерзшими на ресницах скляными слезинками.

Вдоль Сухоны тянулись крепкие, как грибы-боровики, амбары; часто, как на гребенке, стояли избушки с лодками и снастями, крошечные, как ульи, баньки, кладези со ржаными снопами и кулями зерна; кладези рыбные тянули тинной воней. Потянуло смрадной воней от кожевенного посада, где промысляли тотьмичи юфть, козлы, черные и белые кожи, лосиные шкуры да соболей. Звон стоял над перулком кадышей — сколачивали оне кадушки для дегтя и смолы, говяжьего жира и пчелиного воска. Смолу из Тотьмы вывозили тысячами бочек, так что древодели без дела не сидели. Питейный дом обдал бранью, видами желтой сцаной наледи на углах и упившихся тотьмичей. Один из них стоял на снегу вовсе нагой, в одном портище и каликах, да, качаясь, бессмысленно вопил срамную скоморошину, выкручивая перед рожей дланями:

— Дают ему бабы гороху, а он просит черного моху!..

В груди у Феодосьи оборвалось, словно лопнула верева и рухнула в темноту полная рассолу бадья. В выю, в самую яремную ямку, вошел кол осиновый, не давая ни вздохнуть, ни вскрикнуть.

Ах ты, бражник поганый, почто напомнил ты Феодосьюшке песни на торжище?!

— О-ой, Господи-и! — втягивая словеса в гортань, простонала Феодосья и рухнула на куль с периной.

Правивший санями холоп Филька осторожно оглянулся на Феодосью и, хлестнув лошадь, потряс бородой:

— Эк убивается. Да уж… При муже жить, эт-та тебе не при отце с матерью в перинах перекатываться…

Феодосья заливалась слезами всю оставшуюся дорогу до новых своих хоромов.

Первые дни прошли в равнодушных хлопотах по хозяйству, запущенному без женской длани: Феодосья с девками — холопками устилала горницы хоромов половиками, полавочниками, протапливала выстывшие светелки, обряжала кухню, разметала паучину из темных углов, гоняла из сундуков молие. Изладив по дому, садилась Феодосья обшивать повивальники для чадца, рукодельничать крошечную рубашечку и вышивать малюсенькие рукавички из мягкого сафьяна. От всего этого, особливо рукавичек, отпугивала Феодосью баба Матрена, пугая сглазом. Но Феодосья отчего-то была уверена, что непременно разродится в положенный день чадцем, и будет то чадце — мальчик. Феодосья уж и имя придумала — Агей. Агейка, Агеюшка, Агей Истомин. А еще сшила Феодосья шелковое влагалище для скляницы с краснорыжим, как шиповник, чудным плодом внутрях. Мандарин бряцал, коли скляницу пораскачивать колокольчиком — в бока его были воткнуты блошиные крошечные металлические гвоздики с круглыми шляпками. А еще Феодосья читала. Сперва перечла затрепанный склад толстых, как льняной холст, Матрениных заговоров: на любовь, на встречу, на любы, от тоски, от сухоты, — чего только не предполагалось заговорить словом. Потом обнаружила Феодосья у Юды — в деревянной расписной крабице — чертежи и двоицу книг. Одна — об составлении розмысленных чертежей. А другая — об бурении скважин в соляные пласты. В наставлении по черчению Феодосья, приоткрыв рот, изумленно узнала про радиус и угол. Дивясь, ощупала Феодосья угол покоев, сдвигая длани по стене, пока не сошлись оне в самом деле в одну линию. И даже измерила меркой радиус подаренной Истомой забавной скляницы. И так ея заинтересовал книжный соляной промысел, что в один из дней, строго проконтролировав приготовление челядью щей с бараниной и пирогов с томлеными ягодами к обеду, Феодосья решилась сходить позрить варницы. Оставила сани с Филькой возле крайнего соляного амбара, поглядела удивленно на столбы пара, дыма, от которых защипало глаза и запершило в горле, и прошла в ворота варницы, где и встретилась с балагуром Агапкой и серьезным розмыслей.

— Давайте позрим сперва, как скважина устроена, — предложила Феодосья розмысле, когда оне вышли из топившейся по-черному варницы на свежий морозный воздух.

— Тогда направо поворачивайте. Осторожно, не спотыкнитесь!

Рабочие, коих бысть на разных работах не один десяток, завидев хозяйку, начинали производить мастеровые действия особенно картинно, четко и справно. Не только и не столько потому, что желали предстать перед Феодосьей в самом выгодном свете, а оттого, что хотелось им показать лепоту своей роли в сложном процессе солеварения, наполниться гордостью от важности своих четких и сильных действий. Редко выпадал рабочим случай возвеличиться своим трудом. Разве только, когда в праздник шел мастеровой с чадами вдоль острога и озирал с высокого берега Сухоны огромные дощаники с великими парусами, что развевались на воде и в небе, как рукава белоснежной ризы Господней.

— Ишь, нашу-то соль везут! — сурово, скрывая гордость, указывал мастеровой отрочатам. — Лучше тотемской соли не сыскать.

И конечно, здоровались рабочие с Феодосьей издалека, с поклонами. И сразу было видно, кто — мастеровой посадский, а кто — раб холопий. Мастеровой хоть и кланялся плечами и главизной, но глазами зыркал, да и работы, можно сказать, не прерывал. Холоп же стаскивал кудлатую шапку и отводил главизну и зеницы в сторону, словно боясь взглянуть на хозяйку. И кланялся вослед, вослед…

— Хороша… — перемигивался мастеровой с подручным. — Вот бы этакое яблочко надкусить хоть разок.

«Худой снасти не достать сласти», — мыслил холоп, даже в тайных помыслах не алкая хозяйку для люб: так благоуханна и далека она была от рабского живота, что не чаялась для утех. Побоялся бы подступиться раб несчастный к Феодосье, пуганый и вековым битьем, и неискусным своим мужицким уменьем. Если она и воспринималась женой, то только принадлежащей Юде Ларионову. Даже в мыслях занять его место холоп не смел. И если когда и баялось мужской челядью про женские лядвии хозяйки, то елда в них предполагалась исключительно хозяйская.

«Выше жопы не перднешь», — искоса тряс сивой бородой холоп.

«Оне, небось, и на перинах-то привыкли — на лебяжьих, не то что на курином пере», — чесал рыжую бороду его напарник.

«Да уж не на соломе, как ты Акульку свою етишь», — хмылился сивый.

«Солома?! Да мы, последний раз, на дровах етились».

Все это было высказано молчком, почти, что зенками однеми. Потому как взглянуть с любострастью на госпожу — не седьмицей сухояста грозило, а битьем до смерти.

— Скважины всяко делаются, — пояснял розмысля. — Эта вот — колодцем. Вырыли колодец четыре аршина на четыре.

— Квадратом? — утвердительно вопросила Феодосья.

— Истинно. А глубиною — до появления воды. Энтот вот — с три аршина глубиной. Обшили его бревенчатым срубом, как обычный колодец. А теперь низвергли туды матку, али матицу, кто как молвит. Главную, в общем, трубу, первую. Она самая большая, все равно как в улье матка.

— Трубу широко выдолбили? С каким радиусом? — деловито спросила Феодосья.

— Про радиус не знаю, — хмыкнул розмысля, — а дыра в ей в локоть. Эту матичную трубу внизу колодца закрепили мы четырьмя бревнами, дабы стояла крепко…

— В замок закрепили? — уточнила Феодосья.

— Ишь, ты!.. В замок, верно. Забили глиной по бокам, чтоб не шаталась труба, а теперь ведем ударное бурение.

Феодосья взглянула на двоицу мастеровых. Полураздетые, с голой грудью, от которой валил пар, оне молча, сжав зубы, вращали толстое древко. Вот снизу послышался особый звук, и мастеровые поволокли другое древко, вроде колодезного журавля, но толще, вверх. Внизу его оказалась огромная бадья с железными зубьями. Феодосья догадалась, что именно эти зубья и выгрызают скважину. Рабочие рывком вывернули бадью из колодца, и, издав натужный утробный звук, вывалили из бадьи кучу глины да, несмотря на мороз, тяжелой жижи. Опорожнив кадыш, величины такой, что в ем уместилась бы повитуха Матрена, мастеровые вновь опустили зубастое хайло в матичную деревянную трубу. И принялись вращать шест. Делали они это с молчаливым остервенением, так волк рвет добычу, дыша впалыми боками.

— Господи, Боже мой, — сочувственно промолвила Феодосья. — Сколько же оне так надрываться будут?

— Пока весь грунт до рассола не выберут.

— Али без перерыва? — поразилась Феодосья.

— Как же перерываться в мороз такой? Застынет грунт в трубе, вся работа псу под хвост.

— Так что — и ночью бадью ворочают? — расщеперила глаза Феодосья.