Тень в воде Фриманссон Ингер

Глава 11

В тот же день они отправились в гости к родителям Ханс-Петера. Его мать Биргит перенесла второй инфаркт. Старикам было под восемьдесят, но они все еще жили в своем доме в Стувста. Во время первой встречи мать настороженно отнеслась к Жюстине. Позже отношения чуть потеплели, но душевными так и не сделались. Впрочем, после второго инфаркта Биргит переменилась. Она стала охотнее слушать, меньше критиковала невестку.

После развода Ханс-Петер несколько раз знакомил родителей с разными женщинами, и мать встречала их в штыки. Биргит Бергман была женщиной с характером и принципами. Она с большим трудом приняла тот факт, что сын и его жена решили разойтись. Ханс-Петер объяснял, что это взаимное, продуманное решение.

«Вы просто не дали друг другу второго шанса, – отрезала она. – А в браке это необходимо. Как, по-твоему, иначе живет семья?»

Ханс-Петер не умел давать отпор, не умел осадить мать. Когда умерла сестра Маргарета, он переехал к родителям и стал их главной опорой на несколько лет. Он изучал психологию и теологию, собирался стать священником, но учебу пришлось прервать. Ханс-Петер рассказывал Жюстине, как мучительно было видеть бессловесную скорбь родителей. Прошло какое-то время, и он понял, что более сил на духовное окормление не осталось. Комната сестры долго оставалась нетронутой, пока Ханс-Петер не решил превратить ее в столовую. Это был его первый бунт – и удачный.

Теперь они сидели именно в этой столовой. Дом приспособили к потребностям инвалида: убрали пороги, сделали выше сиденье унитаза. Биргит исхудала, кожа желтела воском. Жюстина тайком наблюдала за ней. Смерть приближается постепенно, подумала она вдруг. Делает отметку и отходит в сторону, но ненадолго – пока не время. Я лишь возьму с собой некоторые движения, немного слуха, памяти и сил бьющегося сердца. Перед глазами возник образ Флоры: как обессилевшая мачеха лежала в палате, как ее усаживали и пытались кормить. Струйки супа на подбородке, вонючие подгузники. А в лучшие времена Флора следила за своей внешностью с гипертрофированным вниманием.

В лучшие времена. Внутри все болезненно сжалось от воспоминаний, пришлось отвернуться и несколько раз глубоко вдохнуть.

Отец Ханс-Петера, Чель, был жестянщиком, а мать – школьным учителем. Странное сочетание, – подумала Жюстина, встретив их впервые. Они являли собой полные противоположности. Чель – шумный весельчак, любитель пошутить. Жюстина всегда немного тушевалась рядом с такими людьми. Сплошной фасад, внутрь не пробраться. На кого из них похож Ханс-Петер? Слава богу, ни на кого. Ни внешне, ни характером.

На комоде стоял запылившийся портрет Маргареты, светловолосой, смеющейся. Вот у нее были отцовские нос и подбородок, а Ханс-Петер был темноволосым. Именно – был. Может, цвет волос он унаследовал от Биргит, но теперь-то она совершенно седая, седая и сморщенная.

Неужели и мы такими станем? – подумала Жюстина и хотела взять Ханс-Петера за руку, но он стоял на табуретке, меняя перегоревшую лампочку, которую держал наготове отец.

– Как ты там, Ха-Пэ? Силушки-то осталось богатырской? Или она все из тебя высасывает? – захохотал он, указывая на Жюстину.

– Давно уже перегорела, – сообщила Биргит. – Мы-то не можем забраться наверх. Упадешь, сломаешь шейку бедра. А мне больница осточертела уже.

Она обратилась к Жюстине:

– Старость не радость, попомни мои слова.

– Да.

– Ты еще молодая. Но не очень, так? Сколько тебе вообще лет? Я уже спрашивала, но забыла.

– Пятьдесят с небольшим, – уклончиво ответила Жюстина.

Глаза Биргит словно заволокло туманом.

– Поздновато.

– Мама! – донесся сверху голос Ханс-Петера.

– А что? – упрямо возразила старуха. – Не поздно разве?

– Ты мог бы и поактивнее, Ха-Пэ, вот что она хочет сказать, – вмешался Чель. – Тогда бы тут детишки бегали. Вот чего нам тут не хватает.

– Перестань звать его «Ха-Пэ», он же не соус какой-нибудь, – раздраженно произнесла Биргит. – Просила же тебя тысячу раз, Чель, а ты продолжаешь. Не можешь быть поучтивее! Его крестили Ханс-Петером, ты не забыл?

– Конечно, конечно. Но почему не назвать парня позадорнее? Так и жить веселее. Хотя некоторым занудам это и не нравится.

– У каждого свое чувство юмора.

– Да уж, это я слышал.

– И кстати, это уже вчерашний день – внуки, – добавила Биргит. – Я давно оставила надежду. Не только вам слишком много лет – нам тоже. В нашем возрасте топот маленьких ножек, бывает, больше мешает, чем радует. – Она мрачно улыбнулась.

Жюстина старалась пропускать реплики мимо ушей. Она взяла кофейник и спросила:

– Налить вам еще чашечку?

– Спасибо.

– Да уж, домашний-то кофе лучше, чем больничная бурда. Помнишь, как ты жаловалась на их кофе?

Новая лампочка наконец была вкручена. Чель нажал кнопку выключателя, и круглая лампа под потолком ослепила резким светом. Биргит замахала руками:

– Погаси, погаси!

Чель крякнул:

– Все тебе не так. Послушай, Ха-Пэ, – то есть, прости, Ханс-Петер, – ты не посмотришь тут еще одну вещь? Раз уж взялся, так сказать. В подвале, там что-то отошло. А я так плохо вижу последнее время.

Отец и сын спустились по лестнице. Жюстина осталась с Биргит. «Мама Ханс-Петера, – подумала она. – Носила его в своем теле, питала и грела. Я люблю его. Значит, и она должна мне нравиться».

– Когда-то у нас была девочка, – медленно произнесла старуха. – Милая, чудесная малышка.

– Да, вы рассказывали о ней. Маргарета. Какая печаль. Я так хотела бы увидеть младшую сестру Ханс-Петера.

– Я была против того, чтобы она брала машину. Я говорила Челю – не надо давать ей водить этот большой автомобиль, она же маленькая, маленькая девочка. Но он не слушал. Мужики и есть мужики. Мол, пусть водит, раз получила права. Но знаешь, молодые думают, что неуязвимы. Я знаю молодежь, я их видела в школе каждый день. Я прекрасно знала, как они думают, как смотрят на жизнь и приключения. Чель не знал ничего. Ничего. Конечно, мол, пусть берет машину. А зачем ей иначе права?

Жюстина не нашлась что ответить.

Биргит сняла очки, они повисли на шнурке на шее. Она потерла глаза.

– Лишиться жизни можно за несколько секунд. Но молодые думают, что жизнь и молодость вечны.

– Сколько было бы Маргарете сейчас?

– Сорок четыре. Она была такой ласковой девочкой, веселой, я заплетала ей косички, потом она расплетала, и волосы вились. И пела целыми днями, придумывала песенки. Я их записывала, они лежат в секретере в нашей спальне. Иногда достаю, вспоминаю.

– Да.

– Как несправедливо.

– Понимаю.

– Она была из тех людей, которые должны жить. Почему же не вышло? У нее должна была быть семья, дети, которые радовали бы ее. Я так многого от нее ждала. Но судьба распорядилась иначе.

– Да, судьбу не изменить, – бесцветным голосом произнесла Жюстина.

– Именно. – Биргит наморщила лоб и помолчала. Потом добавила: – Знаешь, что самое трудное в жизни женщины?

Жюстина почувствовала, как под волосами по коже головы бегут мурашки.

– В жизни много трудностей…

– Да. Но самая большая травма для женщины – похоронить ребенка. Ты ничего не знаешь об этом, Жюстина, у тебя нет детей. Бездетным никогда не понять той пустоты, которая воцаряется в душе после утраты сына или дочери.

Гнев рос внутри волной жара. Жюстина без извинений встала со стула и вышла из комнаты. Заперлась в туалете и сжала край раковины так, что руки побелели. Издалека доносились шаги Ханс-Петера и его отца, поднимающихся по лестнице, голос Ханс-Петера: «Где Жюстина?»

Она опустилась на высокое сиденье унитаза и зажала уши.

Глава 12

Женщины были. Время от времени женщины были. Естественно!

Микке сидел в домике и думал о разговоре с Неттой, холодея от воспоминаний о ее словах. Ее и Катрин. Только сейчас до него дошло, что они, выходит, говорили о нем. Обсуждали и разбирали. «Ты же не думаешь, что он это самое?» Он так и видел их перед собой: Нетта и Катрин за занавеской, где они попивали кофе в отсутствие покупателей. То есть постоянно. Значит, они трепались о том, что их совершенно не касается. Что они еще говорили? Что они говорили о его теле, его сексуальности, его личности? Перед глазами мелькали черные точки, невозможно сфокусировать взгляд. Как будто его раздели и почти изнасиловали. Микке вскочил, в приступе ярости схватил первое, что попалось под руку, – «Словарь кроссвордиста» – и изо всех сил запустил в стену. Книга упала на пол, несколько страниц вылетело, обложка треснула. Теперь не починишь. Генри и Мэрта заметят. Микке взял книгу и вложил выпавшие страницы. Положил словарь на прежнее место.

Женщины, женщины, женщины. Но никаких отношений – по крайней мере, продолжительных. Несколько дней – максимум. Домой никого не приводил и с Неттой не знакомил. Ничего такого. Все больше секс на одну ночь. Ему нравилось это выражение – «one night stand». Дело в том, что он не хотел заводить подругу. Хватит и одной женщины, которая постоянно лезет в его жизнь. Одной Нетты достаточно.

А Катрин, подруга Нетты. Вот бы ей засадить. Отжарить так, чтоб помалкивала и не совала свой паршивый нос в чужую жизнь. Она так странно на него посматривает, отпускает идиотские шуточки, как будто толком не знает, как с ним разговаривать – как со взрослым или как с ребенком.

«Ну как, Микке, как жизнь поживает?» Как будто его жизнь поживает отдельно от него, как будто это и не его жизнь вовсе. Что на такое ответишь? И нужен ли ей вообще ответ?

А Нетта. Она, конечно, целыми днями ноет и жалуется на него за этой занавесочкой. «Он ничего не де-е-елает, у него нет рабо-о-оты, он меня объедает, из дому выживает…»

Микке прищурился и увидел Катрин – жирное тело на большом столе Генри и Мэрты. Голая. Он приказывает ей снять одежду. Она умоляет, глядя на него широко раскрытыми глазами: «Ты же не всерьез, Микке, мы же друг друга знаем, я же лучшая подружка Нетты!» – но он стоит перед ней, прямой и несгибаемый, указывая на пол: «Тряпки свои клади сюда». Сначала она не хочет, так что ему приходится применить силу. Помогает. Она делает все, что он велит: залезает на стол и лежит там, неуклюжая, с подрагивающими боками. Он заставляет ее лечь на спину и задрать вверх ноги, согнув в коленях.

Микке почувствовал, как член наливается кровью, становясь почти до боли твердым, сухим, гладким, горячим; он схватил подушку, лежащую на диване, «Радость сердца – милый дом» было вышито на ней красными нитками, и в это красное – горячая, безудержная струя спермы.

Глава 13

– Посмотри, что на заднем сиденье! – сказал он, как только Ариадна открыла дверцу машины.

Криста с угрюмым лицом сидела за спиной у отца, волосы набухли и кудрявились от влаги. Девочка держала на коленях две размякшие коробки из-под клубники, полные лисичек.

– Значит, вы все-таки находили! – воскликнула Ариадна с притворным радостным изумлением. – Как хорошо!

Она опустилась на сиденье рядом с Томми, тот немедленно завел мотор.

– Знаю я места, – довольно буркнул он, положив ладонь на бедро Ариадны.

Она почувствовала, как внутри все онемело, и понадеялась, что он не почувствует ее состояния.

– Дождь лил как из ведра, – продолжал Томми, поворачивая к дому. – Но я знаю, где искать. Тот же лес, где мы были однажды, если помнишь. После парома сразу направо.

– А, там.

– Сначала нашел один грибок. Ну прямо светился во мху такой красивый, желтенький. А потом увидел еще, и еще, и еще. Потрясающее ощущение! – Он потер ладони, на секунду отпустив руль, и стал напевать: – Мы нашли лисичек, рыженьких сестричек…

Светофор у Фридхемсплан переключился на красный, как только они подъехали к перекрестку. Томми повернулся к Ариадне:

– Но вообще-то лисички уже отошли. А может, народ уже все истоптал. Я надеялся собрать больше. Если уж отправился за грибами…

– Не замерзли?

– Замерзли? Да ладно, можно и потерпеть. Или – что скажешь, Криста? Холодно было в лесу?

– Немного, – раздался тонкий голос.

– Скоро согреемся. Примем горячий душ, пока мама жарит грибы. Надо жарить на настоящем масле, не забывай, Ариадна. Сделаем вкуснющий омлет с грибами и вареной картошкой.

Тогда Ариадна не удержалась:

– Утром ты хотел бутербродов. Правда? Помнишь? Я купила вкусный хлеб, «Крестьянский к завтраку», ты такой любишь. Из «Консума» у Свеавэген.

– О, вкуснятина! «Крестьянский к завтраку»! – произнес он голосом телерекламы. – Это, конечно, лучше, чем омлет. Хм. Но, учитывая время суток, придется его переименовать. «Крестьянский к ужину».

Они засмеялись. Томми и Ариадна смеялись. На заднем сиденье смеялась Криста.

«Крестьянский к ужину»! Надо же, как смешно получилось.

Дома Томми сразу отправился в ванную. Успел только снять куртку и пристроить в прихожей маленький черный рюкзак, который всегда носил с собой. По спине Ариадны пробежали мурашки: как долго он обычно принимает душ? Десять минут, пятнадцать?

Она сцепила руки и закрыла глаза, шевеля губами, как в молитве. Как будто в эту минуту ей обязательно был нужен бог, которому можно молиться. Криста сидела на полу, дергая шнурки, – кажется, они запутались, затянувшись узлами.

– Как дела, Криста? – спросила Ариадна, стараясь говорить спокойно.

– Не могу развязать, – плаксиво произнесла девочка.

– Я развязываю, сейчас развязываю.

Из душа доносился звук льющейся воды. Кажется, он пел? Да, он пел сильным, переливчатым голосом.

– Ах, женщины как перышки легки…

На полу лежали хвоинки – и Ариадне почудилось, будто они шевелятся, живые.

Господи боже, не оставляй меня!

– Мама, ну помоги!

Ариадна ощутила, как ее губы произносят:

– Да-да, сейчас, я только…

Пришлось перегнуться через Кристу, чтобы дотянуться до рюкзака. Он висел на крючке возле куртки. Ариадна нащупала мягкую, поношенную кожу. Сняла рюкзак с крючка. Почти в ту же секунду звук льющейся воды затих.

– Я тебе помогу, – сказал он, заходя на кухню.

Она держала в руках пакет, только-только нацепив фартук.

– Не нужно, – быстро ответила она.

– Ты работала весь день. Я тебе помогу, конечно.

Он взял пакет и достал хлеб:

– Давно мы такого не покупали.

– Да. Я не успеваю ходить в магазин в городе. А у Броммаплан такого не продавают.

Томми подошел к лампе у раковины и, поднеся к ней упаковку, стал читать надписи. Изучив состав, остался доволен. Вскрыл упаковку и достал нож.

– Сколько отрезать? Сколько съедите?

– Может, один, – отозвалась Ариадна.

– И все?

– Ну, два.

– А тебе, Криста?

– Два.

– Отлично. А мне четыре.

Она почистила грибы и слегка поджарила на сковороде, чтобы выпарить воду. Затем достала масло и бросила кусочек на сковороду. Томми подошел сзади, положил руки на бедра, поцеловал в затылок. Он пах гелем для душа.

– Не слишком разогрела конфорку? – забеспокоился Томми. – Грибы не пригорят?

– Нет, нет.

– В твоих краях лисички ведь не растут?

– Нет, кажется.

– Но зато там много других хороших вещей. Например, ты.

Она выдавила из себя смешок. Медленно обернулась и поцеловала Томми. Все в ней было остро и светло.

Он проголодался. Успел проглотить два бутерброда, прежде чем проявились первые симптомы. Он закашлялся и вытянул язык, проведя по передним зубам, словно пытаясь соскоблить что-то неприятное. Сперва Ариадна сделала вид, что ничего не замечает. Она подлила молока Кристине и собрала куски хлеба, разбросанные вокруг ее тарелки. Потянулась за перечницей:

– Может, пресновато? Я маловато поперчила.

В эту секунду Томми резко вскочил со стула, опрокинув его.

– Не понимаю… – нечетко произнес он. – Такое чувство, что…

Она тоже встала.

– Что такое, Томми, что с тобой?

– Кажется, съел какую-то дрянь. Как думаешь… может, мухомор?

– Что?..

Он схватил ее за руки, стал трясти, с трудом выговаривая:

– Все лисички были настоящие? Одинаковые? Клянешься?

– Д-да…

– Не было красно-белого гриба?

– Тебе лучше знать, – беспокойно отозвалась она. – Ты же сам собирал.

– Да, но Криста… Она же не видит. Все грибы были желтые, ты уверена?

Томми тяжело дышал с мерзким хрипом. Отпустив Ариадну, он бросился в прихожую. Ариадна застыла у стола, слыша, как он срывает одежду с вешалки.

– Че-е-ерт! – вопил он. – Мой рюкзак, че-е-рт, где мой рюкзак!

– Он… он висит на крючке, ты вешаешь его на… на крючок…

– Не висит он на крючке!

Томми продолжал расшвыривать одежду: свою куртку, куртку Ариадны и зимнее пальто, которое она почти никогда не надевала, но которое некуда было повесить, – парадное пальто, из мягчайшей белой шерсти. И желтый пуховик Кристы.

– Томми! – крикнула она. – Что мне сделать?

– Искать, черт, искать, быстро, мать твою, быстро! Ты знаешь какой – черный, со шприцами, который всегда со мной!

Ариадна стала носиться вокруг, делая вид, будто ищет. Томми перебрался в гостиную, казалось, что он снесет весь дом. Ариадна бегала за ним, пытаясь удержать, умоляя:

– Любимый, попробуй успокоиться, ты положил его в другое место – может быть, в душе? Я посмотрю там. Может быть, под полотенцами.

Он уже не мог говорить. Все ускорялось: дыхательные пути закрывались, кожа изменилась в цвете, вокруг рта образовались блестящие отеки. Губы потемнели, глаза обратились в щелочки, затерявшись на искаженном лице.

Он сорвал с себя футболку, штаны, раздирал кожу, как одержимый, носился по кухне. Схватил вилку и стал царапать кожу, оставляя кровавые полосы.

– Не надо, любимый, не надо!

Она пыталась успокоить, зная, что это бесполезно. У него уже случались сильные аллергические реакции, и он так же отчаянно бился, не слыша ни слова. Но тогда под рукой были шприцы с лекарством, симптомы можно было остановить, пока не наступило удушье или остановка сердца. Или что там может произойти, если вовремя не вмешаться.

– Машина, – прошипел он. – Где ключи? Мне надо ехать, больница…

– Они обычно в рюкзаке, – крикнула она. – Может быть, рюкзак в машине. Томми, у тебя ведь несколько ключей? Есть дубликат? Где он? Я принесу!

– Не знаю, – прохрипел он. – Не помню.

– О, ты не можешь поехать, опасно, ты больной!

Он вцепился в Ариадну, из носа текли сопли, на губах выступила пена.

– Я вызову «скорую»! – закричала она прямо в воспаленное ухо. – Отпусти, я вызову «скорую»!

Он не понимал, не слышал, царапал себя, не ослабляя хватки, как утопающий. Дышать становилось все труднее, вот-вот начнутся судороги, будет совсем поздно. Внезапно он отпустил ее, упал на колени и стал раскачиваться, растягивая кожу на шее, словно пытаясь впустить воздух.

– Звони…

Она встала.

– Да, сейчас.

Он кивнул, запрокинул голову, застонал.

Ариадна вышла в прихожую. Телефон стоял на столике под зеркалом. Она увидела свое отражение, глаза. В них был свет, удивительный искрящийся свет.

Ариадна взяла трубку и, придержав рычаг, сделала вид, что набирает номер. Короткий номер, всего три цифры. Длинный гудок, который слышен всегда, когда берешь трубку. Она представила себе, как на том конце отвечает голос. Женский голос в диспетчерской где-то в Стокгольме. В проем кухонной двери Ариадна видела, как муж стоит на коленях, раскачиваясь и дергаясь в конвульсиях.

– Нам нужна «скорая», – громко произнесла она, чтобы он слышал. – Мой муж, у него аллергический шок. Пожалуйста, скорее. Жизнь и смерть.

Она назвала адрес и выждала время, чтобы его успели записать.

– Да, верно. – И добавила со слезами в голосе: – Вы скоро приезжаете. Спасибо, хорошо.

Вернувшись в кухню, Ариадна склонилась над ним, стала массировать плечи. Он покрутил головой, в глазах-щелочках промелькнула тоска пополам со страхом.

– Они приезжают, – торжественно произнесла она. – Нам только ждать.

Она села рядом с ним, отыскала его руку. Влажная, потная, она дергалась в мелких судорогах.

– Все будет хорошо, все будет хорошо.

Дико напрягшись, он повалил ее на пол и сжал грудную клетку так, что хрустнули ребра, упал на нее с рыком измученного зверя.

– Томми, прошу, – задыхалась она, – не надо, не надо.

Он утих, но не ослабил медвежью хватку.

Ариадна лежала, прижавшись щекой к прохладному полу, чувствуя дикую усталость, полное изнеможение.

И вдруг заметила какое-то шевеление в холле. Криста ползла на четвереньках, как подстреленное, истерзанное животное.

– Мама, – всхлипнула она.

– Мы здесь. Иди обратно в комнату и жди.

Криста не реагировала. Ариадна снова крикнула:

– Не могу сейчас! Иди в комнату и жди!

Снова никакой реакции. Лежа на полу, Ариадна видела, как дочь целенаправленно ползет вдоль стены, отыскивая чувствительными пальцами телефонную розетку. Пухлые, еще детские руки двигались по проводу к аппарату, нащупали трубку. Этот большой, простой конструкции телефон они купили ради Кристы, и Томми научил ее набирать самые важные цифры, необходимые в случае бедствия. Не в состоянии пошевелиться, прикованная к полу телом Томми и чувствуя неровные удары его сердца, Ариадна глядела, как дочь набирает те самые цифры.

Глава 14

Через несколько дней Микке снова позвонил Кевину. Дела были совсем плохи, денег не хватало даже на бензин. К его удивлению, ответил Робин, брат Кевина, с которым Микке учился в одном классе с самого первого года. Они не встречались с тех самых пор, как Микке бросил школу.

– Здорово, Микке. Это Робин.

– Да ну, неужели ты?

– Да, понимаешь, Кевин… он уехал за границу.

– Во блин. Круто.

– Ага. А нам такая погодка. Как ты?

– Нормально.

– Ты тут звонил несколько раз, наболтал на автоответчик, да?

– Так он его с собой не взял?

– Э… нет.