До рая подать рукой Кунц Дин

Глава 7

Итак, ее брат на Марсе, несчастная мать – наркоманка, а приемный отец – безжалостный убийца. Эксцентричные байки Лайлани, безусловно, пришлись бы к месту за обедом в сумасшедшем доме, но, хотя и в Casa Geneva[16] иной раз жизнь выкидывала немыслимые фортели, а от безжалостной августовской жары плавились мозги, забывался здравый смысл и логика теряла свою притягательность, Микки решила, что они устанавливали новый стандарт иррациональности для этого трейлера, где раньше ближайшей отметкой на пути к безумию являлись благовоспитанное валяние дурака или сумасбродное самообольщение.

– Так кого убил твой отчим? – тем не менее спросила она, подыграв Лайлани только по одной причине: все веселее, чем говорить о неудачных поисках работы.

– Да, дорогая, кого он прихлопнул? – Глаза тети Джен зажглись неподдельным интересом. Иногда она путала впечатления реальной жизни с киношными фантазиями, а потому, возможно, с меньшим, чем Микки, скептицизмом восприняла хичкоковско-спилберговскую биографию девочки.

Ответила Лайлани без малейшей запинки:

– Четырех пожилых женщин, троих пожилых мужчин, тридцатилетнюю мать двоих детей, богатого владельца гей-клуба в Сан-Франциско, семнадцатилетнего звезду футбольной команды средней школы в Айове… и шестилетнего мальчика в инвалидной коляске, неподалеку, в городе Тастин.

Конкретность ответа приводила в замешательство. Слова Лайлани задели колокольчик в голове Микки, и по его звону она поняла, что девочка если и выдумывает, то не все.

Днем раньше, при их первой встрече, на предложение Микки не говорить о матери всякие гадости Лайлани ответила: «Это правда. Я бы не смогла такого придумать».

Но отчим, совершивший одиннадцать убийств? Который убил пожилых женщин? Маленького мальчика в инвалидной коляске?

И пусть интуиция убеждала Микки, что она слышит правду, логика настаивала на том, что все это – чистая фантазия.

– Если он убил стольких людей, почему он до сих пор на свободе? – спросила Микки.

– Это удивительно, не так ли? – ответила Лайлани.

– Более чем удивительно. Невозможно.

– Доктор Дум говорит, что мы живем в век смерти, поэтому такие, как он, – герои нашего времени.

– И что сие должно означать?

– Я не объясняю мировоззрение доктора. Я его цитирую.

– Получается, что он – отвратительный человек. – По тону выходило, будто Лайлани обвинила Мэддока лишь в том, что тот регулярно портил воздух и грубил монахиням.

– На вашем месте я бы не приглашала его к обеду. Между прочим, он не знает, что я здесь. Он бы этого не разрешил. Но сегодня его нет дома.

– Я бы скорее пригласила Сатану, – ответила Дженева. – Ты приходи в любое время, Лайлани, а вот ему лучше держаться по другую сторону забора.

– Он и будет. Он не любит людей, если только они не мертвы. Не станет по-соседски болтать с вами, облокотившись на забор. Но если вы наткнетесь на него, не называйте Престоном или Мэддоком. Нынче он выглядит по-другому и путешествует под именем Джордан… «зовите меня Джорри»… Бэнкс. Если вы назовете его настоящим именем или фамилией, он поймет, что я его выдала.

– Я вообще не буду с ним говорить, – замахала руками Дженева. – После того, что я здесь услышала, лучше ударю его, чем заговорю с ним.

И прежде чем Микки смогла кое-что уточнить, Лайлани сменила тему:

– Миссис Ди, копы поймали человека, который ограбил ваш магазин?

Помедлив с ответом, Дженева дожевала последний кусочек сандвича с курицей.

– От полиции никакого толку, дорогая. Мне пришлось выслеживать его самой.

– Потрясающе! – В сгущающихся тенях, которые затемняли, но не охлаждали кухню, в рубиновом свете заходящего солнца, Лайлани, с блестящим от пота лицом, ожидала продолжения. Несмотря на ай-кью гения, несмотря на знание изнанки жизни, несмотря на показной цинизм, девочка сохранила доверчивость ребенка. – Но как вы смогли переплюнуть копов?

Ответ тети Джен прозвучал в тот самый момент, когда Микки чиркнула спичкой, чтобы зажечь три свечи, стоявшие на середине стола: «Никакие детективы не могут составить конкуренцию оскорбленной женщине, если она решительна, храбра и обладает железной волей».

– Ты, конечно, храбра, – заметила Микки, зажигая вторую свечу, – но, подозреваю, ты думаешь об Эшли Джадд или Шарон Стоун, а возможно, и о Пэм Грайер.

Наклонившись через стол к Лайлани, Дженева драматически зашептала:

– Я нашла мерзавца в Новом Орлеане.

– Ты же никогда не бывала в Новом Орлеане, – с улыбкой напомнила ей Микки.

Дженева нахмурилась:

– Может, это был Лас-Вегас.

Микки хватило одной спички, чтобы зажечь все три свечи, и, задув ее, она повернулась к тете:

– Это не настоящие воспоминания, тетя Джен. Ты опять позаимствовала их из какого-то фильма.

– Правда? – Дженева все еще сидела, наклонившись над столом. Мерцающие огоньки свечей отбрасывали тени на ее лицо, освещали глаза, в которых отражался сумбур мыслей. – Но, дорогая моя, я так отчетливо все помню… то чувство глубокого удовлетворения, которое я испытала, застрелив его.

– У тебя же нет пистолета, тетя Джен.

– Это правильно. У меня нет пистолета, – внезапная улыбка Дженевы сверкнула ярче свечки. – Теперь, когда я подумала… человек, которого застрелили в Новом Орлеане… это был Алек Болдуин.

– А Алек Болдуин определенно не грабил магазин тети Джен, – заверила Микки девочку.

– Хотя я не стала бы открывать при нем кассовый аппарат. – Дженева поднялась. – Алек Болдуин скорее злодей, чем герой.

Но Лайлани хотела докопаться до истины.

– Так человек, который убил мистера Ди… его поймали?

– Нет, – ответила Микки. – За восемнадцать лет копы не нашли ни одной ниточки.

– Как ужасно.

Проходя мимо девочки, Дженева остановилась и положила руки на ее хрупкие плечи. И со смешком, без малейшей примеси горечи, сказала: «Это нормально, дорогая. Если человек, застреливший моего Вернона, еще не жарится в аду, он туда скоро попадет».

– Я не уверена, что ад существует, – ответила Лайлани с серьезностью человека, не один час уделившего обдумыванию этого вопроса.

– Сладенькая моя, разумеется, существует. На что был бы похож наш мир без туалетов?

Этот странный вопрос поверг Лайлани в замешательство, она взглянула на Микки в ожидании пояснений.

Та лишь пожала плечами.

– Жизнь после смерти без существования ада, – терпеливо объяснила тетя Джен, – была бы грязной и невыносимой, как нынешний мир без туалетов. – Она поцеловала девочку в макушку. – Вот и мне пора откликнуться на зов природы, посидеть, подумать.

После того как Дженева, покинув кухню, прошла коротким темным коридором и закрыла за собой дверь ванной, Лайлани и Микки, оставшиеся за столом, посмотрели друг на друга. Несколько секунд, окутанные вязкой августовской жарой, они безмолвствовали, как три язычка пламени, мерцающие между ними.

Первой нарушила тишину Микки:

– Если ты хочешь прослыть в этих местах оригиналом, тебе придется сильно постараться.

– Конкуренция высока, – признала Лайлани.

– Значит, твой отчим – убийца.

– Полагаю, могло быть и хуже, – ответила девочка с нарочитой небрежностью. – Он мог ходить в чем попало. Изворотливый адвокат может найти смягчающие обстоятельства практически каждому убийству, но нет оправданий безвкусному гардеробу.

– Он хорошо одевается?

– Он соблюдает определенный стиль. По крайней мере, в его компании показаться не стыдно.

– Хотя он убивает старушек и мальчиков-инвалидов?

– Насколько мне известно, только одного мальчика.

За окном раненый день, от которого осталось лишь пятно артериальной крови, разлитой по западному горизонту, укрывался саваном из золота и пурпура.

Когда Микки начала убирать со стола посуду, Лайлани отодвинула стул и собралась встать.

– Расслабься. – Микки зажгла лампочку над раковиной. – Я управлюсь.

– Я не калека.

– Чего ты такая обидчивая? Ты – гость, а мы не берем с гостей плату и не просим их отработать съеденное и выпитое.

Не слушая ее, девочка взяла с разделочного столика пластиковые крышки и начала накрывать миски с недоеденными салатами.

Сполоснув тарелки и столовые приборы, Микки оставила их в раковине, чтобы помыть позже, и повернулась к Лайлани.

– Логично предположить, что все твои разговоры об отчиме-убийце – плод буйной фантазии, попытка добавить особый штришок к образу мисс Лайлани Клонк, яркому юному эксцентричному мутанту.

– Это неправильное предположение.

– Всего лишь пустые слова…

– Пустые слова – это не мое.

– …но в этих пустых словах может скрываться более серьезный подтекст.

Лайлани поставила миску с картофельным салатом в холодильник.

– Так… ты думаешь, что я говорю загадками?

Действительно, дикие истории о Синсемилле и докторе Думе стали основой очень тревожной версии, возникшей в голове Микки. Если бы она высказала свои подозрения в лоб, то наверняка услышала бы в ответ новые увертки Лайлани. По причинам, на анализ которых времени у нее не было, ей хотелось помочь девочке, какая бы помощь той ни требовалась.

Не желая встречаться с Лайлани взглядом, избегая малейшего намека, который девочка могла истолковать как попытку вторгнуться в ее личную жизнь, Микки вновь взялась за посуду.

– Не загадками. Иногда нам нелегко о чем-то говорить, поэтому мы всеми силами стараемся обойти эту тему.

Лайлани поставила в холодильник салат с макаронами.

– Это твой метод? Ты обходишь то, о чем не хочешь поговорить? А я? Я должна догадаться, что волнует тебя больше всего?

– Нет, нет, – Микки замялась. – Ну, да, да, я часто так делаю. Но в данный момент речь не обо мне. Может, ты хочешь обойти какую-то тему, рассказывая нам эти пугающие истории о докторе Думе, убивающем мальчиков в инвалидных креслах?

Краем глаза Микки заметила, что девочка перестала убирать со стола и повернулась к ней.

– Помоги мне, Мичелина Белсонг. От твоих разговоров голова у меня пошла кругом. Какую тему, по-твоему, я старательно обхожу?

– Я понятия не имею, что ты обходишь, – солгала Микки. – Ты сама должна мне это сказать… когда сочтешь нужным.

– Как давно ты живешь у миссис Ди?

– Какая разница? Неделю.

– Одна неделя, а ты уже так поднаторела в одурманивающих разговорах. Хотелось бы мне услышать, как вы беседуете вдвоем, без толики здравомыслия, которую привносит в ваш диалог мое присутствие.

– Это ты привносишь здравомыслие? – Микки домыла последнюю тарелку. – Скажи честно, когда ты в последний раз ела тофу и консервированные персики, наложенные в тарелку поверх фасолевых стручков?

– Я никогда этого не ела. Но Синсемилла в последний раз ставила это блюдо на стол в понедельник. Давай скажи мне, о чем, по-твоему, я избегаю говорить? Ты сама завела этот разговор, значит, ты что-то подозреваешь.

Микки огорчило, что ее психологический экспромт оказался столь же успешным, как попытка создания атомного реактора из подручных средств или проведение нейрохирургической операции кухонным ножом.

Вытерев руки полотенцем, она повернулась к девочке:

– Я ничего не подозреваю. Лишь даю знать, если ты хочешь о чем-то поговорить, вместо того чтобы ходить вокруг да около, я здесь.

– О боже! – И если искорки в глазах Лайлани могли означать не веселость, а что-нибудь другое, то в голосе безошибочно слышался смех. – Ты считаешь, что я выдумываю истории об убийствах, совершенных доктором Думом, потому что боюсь или мне стыдно рассказать о том, что он действительно делает. Ты подумала, что на самом деле его потные, грязные, шкодливые ручонки никогда не сжимались на чьей-то шее, зато постоянно ползают по мне.

Возможно, девочка искренне изумилась тому, что кто-то может представить себе доктора Дума в роли растлителя малолетних. А может, она лишь изобразила изумление, чтобы скрыть стеснение: очень уж близко подобралась Микки к правде.

Дилетантское использование методов психоанализа в попытке истолковать реакцию пациента имело одно неоспоримое преимущество. Если бы Микки вот так, по-дилетантски, строила атомный реактор, то она уже обратилась бы в облако радиоактивной пыли.

А тут ей лишь пришлось задавать прямые вопросы, чего она поначалу пыталась избежать.

– А они ползают?

– Есть миллион доказательств абсурдности этой идеи. – Девочка взяла со стола вторую, не допитую Микки банку «Будвайзера».

– Назови одну.

– Престон Клавдий Мэддок по существу асексуальное создание, – заверила ее Лайлани.

– Таких не бывает.

– А как насчет амебы?

Микки уже достаточно хорошо понимала эту необычную девочку, знала, что в ее сердце много тайн, приобщиться к которым можно, лишь завоевав ее полное доверие, а путь его обретения только один: уважать Лайлани, принимать как данность ее эксцентричность, а следовательно, и участвовать в ее словесных играх. Этим и руководствовалась Микки, отвечая: «Я не уверена, что амебы асексуальны».

– Ладно, тогда парамеции, – ответила Лайлани, проталкиваясь мимо Микки к раковине.

– Я даже не знаю, кто такие парамеции.

– Печально. Разве ты не ходила в школу?

– Ходила, но плохо слушала. А кроме того, не можешь ты изучать амеб и парамеций в четвертом классе.

– Я не в четвертом классе. – Лайлани вылила теплое пиво в раковину. – Мы – цыгане двадцать первого века, в постоянном поиске лестницы к звездам, никогда не сидим на одном месте достаточно долго, чтобы пустить хоть единственный корешок. Я учусь дома и в настоящее время осваиваю программу двенадцатого класса. – Пивная пена пышно поднялась над сливным отверстием, запах солода заглушил тонкий аромат горячего воска, идущий от свечей. – Да, на бумаге мой учитель – доктор Дум, но на самом деле я учусь сама. Это называется самообразованием. Я – самоучка, хорошая самоучка, потому что даю сама себе под зад, если не проявляю достаточного прилежания, а это любопытное зрелище, с учетом вот этой железяки, – Лайлани указала на ортопедический аппарат, а потом здоровой рукой смяла пустую банку из-под пива. – Доктор Дум, возможно, был хорошим профессором, когда работал в университете, но теперь я не могу полагаться на него, когда дело касается собственного образования, потому что невозможно концентрироваться на занятиях, если учительская рука шарит у тебя под юбкой.

На этот раз Микки подыгрывать ей не стала.

– Смешного в этом ничего нет, Лайлани.

Глядя на промятую банку в своем кулачке, избегая взгляда Микки, девочка продолжила:

– Да, признаю, эта шутка не такая забавная, как разные анекдоты о глупых блондинках, которые мне очень нравятся, потому что я сама блондинка. И, конечно, над лужей пластиковой блевотины смеются громче. Опять же, эта шутка не проливает света на важный вопрос, растлевали меня или нет. – Она открыла дверцу шкафчика под раковиной и бросила банку в мусорное ведро. – Но дело в том, что доктор Дум никогда не прикоснулся бы ко мне, даже если бы был извращенцем, потому что жалеет меня, как жалеют раздавленную грузовиком собаку, наполовину размазанную по асфальту, но еще живую. И находит мои дефекты развития столь отвратительными, что, попытайся он меня поцеловать, его вывернуло бы наизнанку.

Несмотря на шутливый тон, слова Лайлани более всего напоминали рой ос, а звучащая в них правда причиняла девочке не меньшую боль, чем их ядовитые жала.

Сочувствие переполняло сердце Микки, но она предпочла промолчать, опасаясь, что сказанное будет неправильно истолковано.

А Лайлани, заполняя паузу, вызванную молчанием Микки, заговорила быстрее, словно боялась, что поток слов, прервавшись на мгновение, может пересохнуть совсем, оставив ее безмолвной и беззащитной.

– Насколько я помню, старина Престон коснулся меня дважды, и речь идет не о прикосновениях, за которые похотливых мужчин сажают в тюрьму. Просто прикоснулся, без всяких задних мыслей. И оба раза кровь так отливала от лица бедняжки, что он прямо-таки превращался в ходячий труп… Правда, я должна признать, что пахло от него лучше, чем от трупа.

– Замолчи, – Микки мысленно выругала себя за резкие нотки, которые послышались в этом слове. Добавила мягче: – Пожалуйста, замолчи.

Лайлани наконец посмотрела на нее. Прекрасное личико девочки оставалось непроницаемым, свободным от эмоционального напряжения, как бронзовая физиономия Будды.

Возможно, она ошибочно верила, что все секреты души написаны у нее на лбу, а может, на лице Микки увидела больше, чем хотела увидеть. Но она выключила лампу над раковиной, вернув их в сумрак, разгоняемый лишь пламенем свечей.

– Ты никогда не бываешь серьезной? – спросила Микки. – Обходишься исключительно остротами, пустой болтовней?

– Я всегда серьезна, но я всегда смеюсь в душе, это точно.

– Смеешься над чем?

– Ты еще не остановилась, не огляделась, Мичелина Белсонг? Над жизнью. Это одна нескончаемая комедия.

Они стояли в трех футах друг от друга, лицом к лицу, и, несмотря на жалость и сострадание, которые Микки испытывала к девочке, в их пикировке не обошлось без элемента противостояния.

– Я не понимаю твоего отношения к жизни.

– О, Микки Би, ты все понимаешь, будь уверена. Ты такая же умница, как я. Слишком много всякого происходит у тебя в голове, так же, как и в моей. Ты это прячешь, но я-то вижу.

– Ты знаешь, о чем я думаю? – спросила Микки.

– Я знаю, о чем ты думаешь и почему. Ты думаешь, будто доктор Дум растлевает маленьких девочек, потому что жизненный опыт научил тебя так думать. Мне становится очень грустно, Микки Би, когда я начинаю осознавать, через что тебе пришлось пройти.

От слова к слову голос девочки снижался до шепота, и тем не менее этот нежный голосок тараном проламывал дверь в сердце Микки, дверь, которую она давно уже заперла на все замки, засовы, задвижки. За этой дверью лежали бурные страсти и нерешенные конфликты, эмоции, столь неистовые, что одного признания их существования, после долгого отрицания, было достаточно, чтобы у Микки перехватило дыхание.

– Когда я говорю, что старина Престон – убийца, а не растлитель, ты просто не можешь с этим сжиться. Я знаю, почему не можешь, и это нормально.

Захлопни дверь! Запри на замки, засовы, задвижки. Прежде чем девочка смогла сказать что-то еще, Микки отвернулась от порога, за которым хранились эти нежеланные воспоминания, вновь обрела способность дышать и говорить:

– Я собиралась сказать совсем другое. Я думаю, ты боишься, что перестанешь смеяться…

– Потому что до смерти напугана, – согласилась Лайлани.

Неготовая к такой прямоте, Микки замямлила:

– …потому что… потому что, если…

– Я знаю все эти «потому что». Не нужно их перечислять.

За два дня знакомства с Лайлани Микки перенесло, словно смерчем, в неведомые ей края. Она путешествовала по стране зеркал, которые поначалу все искажали, как в комнате смеха, но тем не менее то и дело она наталкивалась на собственные отражения, точные до мельчайших деталей, выставляющие напоказ все ее чувства и эмоции, и отворачивалась от них в отвращении, злости, страхе. Эта девочка, с ясными глазами, со стальным ортопедическим аппаратом на ноге, проказница и выдумщица, поначалу вроде бы делилась с ней яркими фантазиями, не уступающими грезам Дороти о стране Оз. Однако Микки не заметила желтых кирпичей на этой дороге, и теперь, на маленькой кухне, вдыхая горьковатый запах теплого пива при свете трех свечей, сдерживающих настойчивые, зловещие тени, ее вдруг пронзило ужасающее осознание того, что ноги Лайлани, одна нормальная, вторая – деформированная, ступали не по сказочным дорогам, а по неровному проселку реальности.

– Я говорила только правду, – нарушила молчание девочка, словно читая мысли Микки.

И тут же снаружи донесся вопль.

Микки посмотрела в открытое окно, за которым догорали последние пурпурные лучи заката, со всех сторон теснимые чернотой ночи.

Вопль повторился, на этот раз более протяжный, полный муки, страха, страданий.

– Синсемилла, – назвала источник Лайлани.

Глава 8

Еще не прошло и двадцати четырех часов с того момента, как мальчик-сирота едва разминулся со смертью, в памяти ребенка ярко пылает фермерский дом и слышатся ужасные крики его обитателей. Но он жив и сидит за рулем новенького «Форда Эксплорера». На пассажирском сиденье устроилась собака, теперь его неразлучный друг. Они слушают радиопрограмму классических песен Дикого Запада, на тот момент звучат «Призрачные всадники неба». Они мчатся сквозь ночь Юты, в четырех футах над асфальтом.

Иногда, если вдоль дороги не стоит стеной лес, через боковые окна они могут видеть звездное небо, у горизонта, но не над головой, где положено скакать призрачным всадникам. А в лобовом стекле – задний борт еще одного, без пассажиров, «Эксплорера», плюс днища внедорожников, стоящих на верхней платформе двухъярусного прицепа для перевозки легковушек.

Ближе к вечеру они забрались в прицеп на огромной стоянке для грузовиков неподалеку от Прово[17], воспользовавшись тем, что водитель пошел перекусить. Дверь одного из «Эксплореров» открылась, и мальчик с собакой нырнули в кабину.

Собака инстинктивно чувствовала, что в «Эксплорере» они непрошеные гости, поэтому, свернувшись в комок, тихонько лежала рядом с хозяином, не высовываясь в окно, пока не вернулся насытившийся водитель и они не тронулись в путь. Но и потом, при свете дня, они старались держаться ниже окон, чтобы их случайно не увидели из обгоняющих трейлер легковых автомобилей и не сообщили водителю о пассажирах-«зайцах».

На часть денег, взятых в доме Хэммондов, оголодавший мальчик купил на стоянке для грузовиков два чизбургера. Как только трейлер выехал на автостраду, он съел один, а второй мелкими кусочками скормил собаке.

А вот с маленьким пакетиком картофельных чипсов он такой щедрости не проявил. Такие они были хрустящие, такие вкусные, что он стонал от наслаждения, засовывая их в рот.

Экзотическим блюдом показались они и для собаки. Первый чипс она повертела на языке, похоже, удивленная и вкусом, и жесткостью, потом долго пережевывала соленый деликатес. Точно так же поступала и с остальными кусочками, которые отрывал от сердца молодой хозяин.

Воду мальчик пил прямо из бутылки, но с собакой этот номер не прошел: все закончилось лишь мокрыми шерстью и обивкой. Но на пластиковой консоли между сиденьями имелись углубления под чашки, и, когда мальчик наполнил одно из них водой, его друг без труда утолил жажду.

Покинув горы Колорадо, они тайком несколько раз пересаживались с одного грузовика в другой.

Вот и теперь ехали неизвестно куда, бродяги, обремененные тяжким грузом воспоминаний.

Убийцы обладают огромным опытом выслеживания жертв, их козыри – природные навыки и электронное оборудование, они столь изобретательны и хитры, что могут выйти на след мальчика, как бы быстро он ни наращивал разделявшие их мили. И хотя расстояние служит препятствием для врагов, время его надежный союзник… по крайней мере, он в это верит. Каждый час выживания приближает его к абсолютной свободе, каждый новый рассвет на чуть-чуть, но уменьшает страх.

И теперь, в ночи, опустившейся на штат Юта, он гордо сидит за рулем «Эксплорера» и поет под музыку припев, который запоминает сразу, после первого же куплета. Призрачные всадники неба. Бывают ли такие?

Федеральная автострада[18] 15, по которой они мчатся на юго-запад, не пустует и в этот час, но нельзя сказать, что трасса забита. За широкой разделительной полосой машины держат путь на северо-восток, к Солт-Лейк-Сити, и кажется, что они заряжены какой-то злой энергией, словно рыцари, скачущие на турнир. Копья света пронизывают темноту пустыни. По соседним полосам легковушки обгоняют прицеп с внедорожниками, время от времени мимо проносятся и большие грузовики.

Цифровой дисплей радиоприемника подсвечивается от аккумулятора, но отсвет слишком слабый, чтобы привлечь внимание тех, кто пролетает мимо на скорости семьдесят или восемьдесят миль в час. Мальчик не боится, что его увидят. Не хочется только оставаться без приятной музыки, которая оборвется, если сядет аккумулятор.

Уютно устроившись в темном салоне внедорожника, наполненном приятными запахами новой кожи обивки и сохнущей шерсти собаки, мальчик не обращает особого внимания на проезжающие мимо автомобили. Он следит за ними разве что краем глаза, слышит рев двигателей да иногда чувствует, как воздушной волной чуть покачивает прицеп.

«Призрачных всадников неба» сменяет «Холодная вода», песня о мучимом жаждой ковбое и его лошади, бредущих по пустыне. После «Холодной воды» приходит черед рекламной паузе, петь больше нечего.

И когда мальчик поворачивается к боковому окну, он видит, как мимо проскакивает знакомый грузовик, и скорость его куда больше той, с которой он вез мальчика и собаку, устроившихся среди одеял и седел. Рама с фарами, установленная на крыше белой кабины. Черный брезент, обтягивающий кузов. Вроде бы тот самый грузовик, который стоял на узкой сельской дороге неподалеку от фермы Хэммондов меньше двадцати четырех часов тому назад.

Разумеется, этот грузовик не единственный в своем роде. На ранчо Запада наверняка используются сотни таких же.

Однако интуиция настаивает, что это не просто похожий грузовик, а тот самый.

Он и собака покинули первое убежище на колесах вскоре после рассвета, к западу от Гранд-Джанкшен[19], когда водитель и его напарник остановились, чтобы залить в бак горючее и позавтракать.

Этот прицеп с внедорожниками стал их третьим катящимся домом, после того как беглецы расстались с одеялами и седлами. От Гранд-Джанкшен до Прово они добрались с промежуточной пересадкой, на двух других грузовиках, повозивших их по штату Юта. С учетом прошедшего времени и случайности выбора средства передвижения вероятность встречи с первым казалась очень уж малой, хотя и возможной.

Совпадение, однако, зачастую представляет собой проявление в остальном скрытого от глаз замысла. И сердце безапелляционно убеждает мальчика в том, с чем отказывается соглашаться рассудок: это не случайное событие, но часть плана, а план этот – поймать его и убить.

Крыша грузовика блестит, белая, как человеческий череп. Один угол черного тента полощется, словно подол платья Смерти. Грузовик проскакивает мимо так быстро, что мальчик не успевает заметить, кто сидит в кабине и есть ли у них оружие.

Вроде бы двое мужчин в ковбойских шляпах, но он не уверен, те ли это мужчины, что привезли его с гор к Гранд-Джанкшен. Он не сумел разглядеть их лиц ни тогда, ни теперь.

Даже если бы он их и опознал, возможно, сейчас они уже не те мирные ранчеры, перевозящие седла для родео или конного шоу. Они могли стать частью широкой сети, раскинутой над сухим морем пустыни, чтобы поймать единственного выжившего в той резне в Колорадо.

Теперь они умчались в ночь, не подозревая о том, что проехали в нескольких футах от него… или заметили и решили перехватить при первой же остановке.

Собака сворачивается калачиком на пассажирском сиденье и лежит, опустив голову на консоль, ее глаза поблескивают отраженным светом дисплея.

Поглаживая собаку по голове, почесывая сначала за одним ухом, потом за другим, испуганный мальчик находит успокоение в шелковистой шерсти и тепле своего друга. Ему удается справиться с волнами дрожи, прокатывающимися по телу, но не с холодом, поселившимся внутри.

Нет второго такого беглеца, как он, никого не ищут с таким рвением, не только на Западе, по всей стране, от океана до океана. Мощные силы брошены на поиски, безжалостные охотники бороздят ночь.

Мелодичный голос доносится из радиоприемника, рассказывая историю одинокого ковбоя и его девушки в далеком Техасе, но желание подпевать у мальчика пропало.

Глава 9

Баньши, сорокопуты, рвущие на куски добычу, стая охотящихся койотов, вервольфы под полной луной не могли бы издать более холодящего кровь крика, чем вопль, на который Лайлани отозвалась словом «Синсемилла», – а Микки шагнула к двери и открыла ее.

Спустившись по трем бетонным ступеням на траву в последнем красном отсвете сумерек, Микки осторожно двинулась к забору. Но осторожность не остановила ее: она не сомневалась, что кому-то требуется немедленная помощь, ибо кричал этот человек от невыносимой боли.

По соседнему двору, за покосившимся забором из штакетника, металась фигура в белом одеянии, словно охваченная огнем и пытающаяся сбить пламя. Да только ни единого языка этого самого пламени Микки не разглядела.

Она подумала о пчелах-убийцах, которые также могли заставить фигуру носиться по двору. Но солнце село, а ночью пчелы не летали, пусть пропеченная за день земля излучала достаточно тепла. Да и воздух не вибрировал от сердитого жужжания.

Микки оглянулась на передвижной дом. Лайлани стояла в дверном проеме, в слабом свете свечей четко очерчивался ее силуэт.

– Я еще не съела десерт, – и девочка исчезла из виду.

Призрак в темном соседнем дворе перестал вопить, но и в молчании, столь же тревожном, что и крики, продолжал поворачиваться, извиваться, подпрыгивать. Призрачное белое одеяние раздувалось и кружилось, словно жило в своем ритме.

Подойдя к забору, Микки разглядела, что перед ней человеческое существо, а не гость из других миров. Бледная, гибкая, худая, женщина кружилась, нагибалась, выпрямлялась, вновь кружилась, переступая босыми ногами по выжженной солнцем траве.

Вроде бы физической боли она не испытывала. Возможно, своим танцем пыталась сбросить излишек энергии, но, что более вероятно, то был какой-то спастический припадок.

Она была в длинной комбинации из шелка или нансука[20], красиво расшитой, с широкими бретельками и лифом, отделанным кружевами. Кружева тянулись и по подолу. Чувствовалось, что комбинация не просто вышедшая из моды, она – из далекого прошлого, старинная, женщины могли носить такие не в нынешний век быстрого секса, а в поствикторианскую эпоху, и пролежала она на чердаке, в чьем-то сундуке, многие десятилетия.

Шумно выдыхая, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, женщина, похоже, стремилась довести себя до полного изнеможения.

– Миссис Мэддок? – позвала Микки, двигаясь вдоль забора к упавшей секции.

Жалобный визг, сорвавшийся с губ танцующей женщины, не был ни ответом, ни свидетельством физической боли. Так могла повизгивать несчастная собака, которую вдруг посадили в клетку.

Лежащие на земле штакетины затрещали под ногами Микки, когда она переходила на соседний участок.

А женщина-дервиш вдруг опустилась на землю, не человек – тряпичная кукла, без единой кости, и застыла.

Микки поспешила к ней, встала на колени.

– Миссис Мэддок? Вы в порядке?