Твое сердце принадлежит мне Кунц Дин

Глава 40

Райан припарковал купе и вышел из машины, с облегчением обнаружив, что в гараже ни души. Стоя у распахнутой дверцы, достал из рубашки окровавленную замшу, бросил на одеяло, которое предохраняло от крови водительское сиденье, приложил к ране чистый кусок замши.

Быстро скатал одеяло, зажал под левой рукой, вошел в дом, на лифте поднялся на третий этаж, укрылся в своих апартаментах, ни с кем не встретившись.

Положил одеяло на стол, с намерением сунуть в мешок и выбросить.

В ванной промыл рану медицинским спиртом, потом намазал йодом.

Щипало ужасно, что его только порадовало. Боль прочистила туман в голове.

Рана была неглубокая, и кровеостанавливающий крем быстро справился со своей задачей. Через какое-то время Райан осторожно вытер марлевой салфеткой избыток крема и нанес слой неоспорина[36].

Обрабатывая рану, мысленно Райан сосредоточился на грозящей ему опасности, думал о том, что может произойти в будущем.

На неоспорин он положил марлевые салфетки и закрепил их полосками пластыря, расположенными поперек раны, чтобы получше стянуть кромки разреза. Потом длинными продольными полосками зафиксировал короткие.

Боль уже практически не чувствовалась, чуть пульсировала.

Райан переоделся в черные джинсы и черный свитер-рубашку с отложным воротником.

В баре стояло несколько бутылок вина. Райан открыл «Опус один»[37] десятилетней выдержки и наполнил бокал от «Риделя»[38] чуть ли не до самого края.

По аппарату внутренней связи сообщил миссис Эмори, что сам расстелет кровать и обедать будет у себя. Заказал стейк и попросил оставить тележку на колесиках у лифта на лестничной площадке третьего этажа в семь часов вечера.

Без четверти пять Райан позвонил доктору Дугалу Хоббу в Беверли-Хиллс. Ожидал, что услышит голос телефонистки службы ответов, и так оно и вышло. Он оставил свою фамилию, номер, подчеркнул, что у него пересажено сердце и он попал в чрезвычайную ситуацию.

Сев на диван, включил плазменный телевизор, заглушил звук и какое-то время смотрел, как гангстеры 1930-х годов бесшумно стреляют по черным автомобилям, которые огибали углы без скрипа тормозов и визга шин.

Выпив треть бокала, он вытянул перед собой правую руку. Она практически не дрожала.

Переключил канал, понаблюдал, как непривычно молчаливый Рассел Кроу бесшумно ведет парусник сквозь бушующий, но не издающий ни звука шторм.

Через одиннадцать минут после разговора со службой ответов ему позвонил доктор Хобб.

– Извините, что потревожил вас, доктор. Со здоровьем проблем у меня нет. Но, тем не менее, мне необходима ваша помощь.

Заботливый, как и всегда, доктор Хобб никоим образом не выразил недовольства.

– Я всегда на связи, Райан. Если я вам потребовался, звоните без малейшего колебания. Как я и говорил вам, независимо от того, сколь хорошо идет выздоровление, всегда возможно появление эмоциональных проблем.

– Если бы все было так просто.

– Телефонные номера психотерапевтов, которые я дал вам годом раньше, не изменились, но, если вы их затеряли…

– Это не эмоциональная проблема, доктор. Это… даже не знаю, как ее назвать.

– Тогда объясните, в чем дело.

– Сейчас мне бы не хотелось. Но… я должен знать, кто был донором.

– Но вы же знаете, Райан. Учительница, которая в автомобильной аварии получила травму головы, несовместимую с жизнью.

– Да, это я знаю. Двадцати шести лет, сейчас уже двадцати семи, скоро ей бы исполнилось двадцать восемь. Но мне нужна ее хорошая фотография.

На какие-то мгновения Хобб замолчал, а на экране парусник Рассела Кроу так трепало волнами и ветром, что матросам пришлось привязаться к мачтам, чтобы их не смыло за борт.

– Райан, – наконец послышался в трубке голос Хобба, – лучший специалист в списке психотерапевтов – Сидни…

– Не психотерапевт, доктор Хобб. Фотография.

– Но действительно…

– Фотография и имя, доктор Хобб. Пожалуйста. Это очень важно.

– Райан, некоторые семьи согласны с тем, что получатели органов дорогих им людей знали, кому они обязаны жизнью.

– Это все, что мне нужно.

– Но многие другие семьи хотят, чтобы донор остался анонимным. Им не нужна благодарность, они предпочитают скорбеть об утрате без посторонних.

– Я понимаю, доктор. В большинстве случаев я бы с уважением отнесся к такой позиции. Но это экстраординарная ситуация.

– При всем должном уважении, это неразумно…

– Я в таком положении, что ответ «нет» устроить меня не может. Ни в какой степени. Совершенно не может.

– Райан, я – хирург, который вынул ее сердце и пересадил вам, но даже я не знаю имени донора. Семья так решила.

– Кто-то в медицинской системе, ведающей обменом органов, знает ее имя и может найти ближайших родственников. Я хочу попросить семью изменить свою точку зрения.

– Возможно, донор поставила такое условие: ее имя не должно быть открыто. Родственники, скорее всего, не сочтут себя вправе переступить через волю усопшей.

Райан глубоко вдохнул.

– Не сочтите за грубость, доктор, но, с учетом аренды самолетов и медицинских расходов, я потратил миллион шестьсот тысяч, и до конца жизни здоровье будет обходиться мне недешево.

– Райан, мне, право, неловко. И все это так не похоже на вас.

– Нет, подождите. Каждый цент потрачен по делу, лишних денег с меня ни за что не брали. Я, в конце концов, жив. Я просто хочу перевести разговор в эту плоскость. При всех моих расходах я бы хотел предложить пятьсот тысяч долларов ее семье, если они пришлют мне фотографию и назовут имя.

– Господи, – выдохнул Хобб.

– Возможно, они оскорбятся. Я думаю, вы оскорбились. Возможно, они пошлют меня к чертовой матери. Или вы пошлете. И дело не в том, будто я думаю, что могу купить всех и вся. Просто… меня загнали в угол. И я буду благодарен любому, кто сможет мне помочь, кому достанет порядочности и милосердия, чтобы помочь.

Дугал Хобб, парусник, оказавшийся во власти волн, и Райан разделили долгое молчание. Хирург, похоже, мысленно вскрывал ситуацию, чтобы определиться с дальнейшими действиями.

– Я попытаюсь помочь вам, Райан. Но я не могу действовать вслепую. Если бы хоть что-то знал о вашей проблеме…

Райан лихорадочно пытался найти объяснение, которое врач мог бы не одобрить, но счел достаточно весомым, чтобы передать просьбу Райана семье донора.

– Назовите это духовным кризисом, доктор. Она умерла, а я жив, хотя она, несомненно, была более достойным человеком, чем я. Я достаточно хорошо себя знаю, чтобы в этом не сомневаться. И меня это гнетет. Я не могу спать. Я вымотался донельзя. И мне нужно… как-то почтить ее память.

Вновь пауза.

– Вы не собираетесь сообщать об этом публично?

– Нет, сэр. Пресса понятия не имеет о моей болезни, о пересадке сердца. Я не хочу, чтобы мои проблемы со здоровьем стали достоянием общественности.

– То есть вы хотите почтить ее память… как католик чтит чью-то память, заказывая мессу?

– Да. Именно об этом я и говорю.

– Вы – католик, Райан?

– Нет, доктор. Но я говорю именно об этом.

– Я могу обратиться к одному человеку, – признал Хобб. – У него есть вся информация о доноре. И он может передать им вашу просьбу. Семье.

– Я буду вам очень признателен. Вы и представить не можете, как я вам буду признателен.

– Они, возможно, согласятся предоставить фотографию. Даже имя. Но если семья не захочет сообщать вам фамилию и контактную информацию о себе, вас это устроит?

– Фотография в огромной степени… утешит меня. Все, что они смогут сделать. Я буду им очень благодарен.

– Это необычная просьба. Но, должен отметить, такое уже случалось. И тогда разрешилось ко всеобщему удовольствию. Все будет зависеть от семьи.

Женщина с лилиями хотела помучить Райана, изорвать его нервы в клочья, а уж потом вонзить нож в сердце. Но прежде чем перейти к дальнейшим действиям, она наверняка дала бы ему сутки, чтобы обдумать рану в боку, представить себе, что его ждет в самом ближайшем будущем.

Ночь и дождь были ее союзниками. Еще двадцать четыре часа она могла рассчитывать на их помощь.

– И вот что еще, доктор. Фотография и все остальное, чем согласится поделиться семья… они мне нужны как можно быстрее. В идеале через двенадцать часов или раньше.

Если Дугал Хобб и взялся при этих словах за скальпель, он решил не пускать инструмент в ход. Ответил только после паузы: «Духовные кризисы часто длятся годами, бывает, и всю жизнь. Обычно с ними ничего срочного не возникает».

– Мой кризис – не такой, как все. Спасибо, что вошли в мое положение, доктор.

Глава 41

Стейк резался, как масло.

За едой Райан думал о том, как мастерски женщина владела ножом. Отвлекла его внимание лилиями и нанесла именно такую рану, как и хотела.

Если бы нож проник глубже, ему пришлось бы обращаться в больницу. Она же лишь взрезала кожу, дав понять, что с обработкой раны он справится сам, и, вероятно, ожидала, что он так и поступит.

Хотя со временем она могла показать себя киллером, пока вела некую игру. И хотела ее продолжить, стремилась максимально запугать его, прежде чем нанести смертельный удар ножом… если в ее планы входил такой удар.

Уверенность и ловкость владения ножом она могла обрести и на улице, но Райан подозревал, что эта молодая женщина не имела никакого отношения к подростковым бандам. Кровавая драма, разыгранная на автомобильной стоянке торгового центра, тянула на балет с ножом, а не на разделывание туши в лавке мясника.

И пусть эта стычка не доставила ему радости, он, тем не менее, остался в живых.

Не далее как прошлым вечером он сказал себе, что все эти новые происшествия (фигура в дождевике с капюшоном, которую не засекли камеры наблюдения, конфеты-сердечки, подвеска в виде сердца с выгравированной надписью, которые исчезли) – плод его воображения, как и странные события, случившиеся до операции, и причину следует искать в двадцати восьми препаратах, которые он теперь принимал.

Он еще тогда отверг эту версию, решил, что очень уж далека она от реальности. И теперь рана в боку наглядно доказала, что на воображение случившееся не списать.

После обеда он отвез тележку с грязной посудой к лифту и позвонил миссис Эмери, чтобы та ее забрала.

Чуть ли не час пил второй бокал «Опус один» и листал роман Саманты, перечитывал некоторые абзацы, как другие мужчины, попавшие в сложное положение, наугад открывают Библию и читают ее в надежде, что Бог укажет им путь.

В десять вечера подошел к панели «Крестрон», встроенной в стене прихожей его апартаментов, и вывел на экран меню системы наблюдения. Просмотрел картинки камер, установленных в коридорах. Убедившись, что нигде не горит свет, предположил, что Эмери ушли к себе, закончив рабочий день.

В подвале, в служебном коридоре, который вел к прачечной, он отомкнул замок двери кладовки, где побывал прошлым вечером, вошел, тихонько закрыл за собой дверь. Открыл высокий металлический шкаф, в котором стояли видеомагнитофоны, на магнитные диски которых записывалось все, что фиксировали камеры, включил монитор.

Прошлым вечером, когда он просматривал запись камеры, которая должна была увидеть фигуру в капюшоне, отсутствие фантома потрясло его. На тот момент, само собой, он еще не встречался лицом к лицу с дивой, виртуозно владеющей ножом, и мог задаваться вопросом, а не подействовали ли на его зрение лекарственные препараты, которые он принимал в огромном количестве.

Тогда он и не собирался проводить анализ записи. Искал то, чего камера не зафиксировала, а следовало изучать совсем другое, попавшее на магнитный диск.

Теперь он начал с первой записи, сделанной камерой, установленной на доме, в сумерках, более сорока восьми часов тому назад. Наблюдал в режиме реального времени, потому что при ускоренном просмотре многие детали оставались незамеченными.

Вновь смотрел на дождь, клубящийся туман, угасающий свет, на фоне которых так и не появилась фигура в дождевике с капюшоном, хотя Райан в тот вечер видел ее дважды.

Что-то в ленивых клубах тумана заинтересовало его. И когда он прокрутил пленку назад, чтобы посмотреть, как день будет переходить в сумерки, в какой-то момент туман дернулся. А после этого стал клубиться точно так же, как клубился ранее.

Райан опять ушел назад и окончательно убедился, что часть записи скопировали, чтобы заменить ею стертый кусок. Та же история повторилась еще раз, когда незваная гостья выходила из-под крон гималайских кедров.

В нижнем углу экрана, где указывалось время съемки, секунды менялись, как и положено, хотя демонстрировалась часть записи, уже прошедшая ранее. Хакер, который это проделал, знал эту систему как свои пять пальцев и не упускал никаких мелочей.

Какое-то время Райан просматривал повторяющиеся куски (первый продолжительностью сорок девять секунд, второй – тридцать одну), раздумывая, какой же вывод следует из этой находки.

Первый раз он сел к монитору через сутки после того, как заметил незваную гостью в дождевике с капюшоном. За это время кто-то мог подправить те записи.

Но прошлым вечером, прежде чем посмотреть на заснятые камерами наблюдения сумерки, он прибежал сюда в пижаме и халате, чтобы посмотреть, кто мог входить и выходить из его апартаментов, чтобы положить подвеску-сердечко ему на подушку. На лестничной площадке видеозапись никого не показала. Исходя из того, что женщина постоянно входила и выходила из его апартаментов, ее помощник, подключив компьютер к охранной системе (скорее всего, он тоже находился в доме), убирал ее изображение с видеозаписи, как только она оказывалась вне пределов видимости той или другой камеры наблюдения.

То есть действовала она не одна. Версия заговора, ранее чисто умозрительная, внезапно нашла подтверждение.

Что более важно, возможности тех, кто ему противостоял, впечатляли. И многое говорило за то, что действовали они по тщательно продуманному плану.

Наконец-то он располагал вещественными уликами. Без них не мог доказать, что удар ножом в бок не являлся случайностью. Подмена записи камер наблюдения на случайность уже не тянула.

Разумеется, на полицию такие улики особого впечатления произвести не могли. Но он и не собирался обращаться в полицию, не выяснив мотивы заговорщиков… может, не обратился бы и выяснив эти мотивы.

Женщина с ножом заявила, что хочет его убить, и он поверил, что таковы ее намерения. Но вот мотив оставался тайной.

Сотрудница Уилсона Мотта, Кэти Сайна, перечислила пять причин насилия: похоть, зависть, злость, алчность и месть. Но отметила, что это скорее человеческие недостатки, чем мотивы, хотя и могли сойти за мотивы. А тот, кто нацелился на убийство, мог действовать, исходя не из одной, а из нескольких причин.

Райан уже собирался выключить монитор, когда изображение на экране мигнуло и изменилось. Вместо картинки одной из камер наблюдения экран заполнила какая-то поблескивающая, вязкая масса, красная, с синими венами, пульсирующая, как нечто жуткое, обнаруженное внутри треснувшего метеорита в каком-то старом научно-фантастическом фильме.

Сначала Райан не понял, что видит перед собой, но потом до него дошло, что это видеозапись человеческого сердца, бьющегося во вскрытой грудной клетке.

И хотя он не касался пульта дистанционного управления, экран разделился на четыре части (словно на него одновременно выводились картинки с четырех камер наблюдения), и перед Райаном уже бились четыре сердца. Мгновением позже сердец стало восемь, двенадцать, шестнадцать…

Все это не имело никакого отношения к режиму реального времени, в котором работали камеры наблюдения: ни на территории участка, ни в доме никто сердца не дробил. На экран вывели учебный фильм об операции на открытом сердце. В кадре появились руки хирурга, камера тут же отдалилась, чтобы показать всю работающую бригаду.

Потом скорость показа начала ускоряться, кадры сливались, изображение плыло, экран погас.

Из шкафа, где стояли видеомагнитофоны, донеслись предсмертные скрипы электроники. Потом наступила тишина… и везде погасли индикаторные лампочки.

Райан и без специалистов мог понять, что система видеонаблюдения целиком и полностью выведена из строя, все записи за предыдущие тридцать дней стерты и доказательств, что с ними манипулировали, у него больше нет.

Глава 42

В нише, примыкающей к гостиной, Райан выдвинул ящик стола, нашел файл с фотографией Терезы Рич, которую позаимствовал из папки Спенсера Баргхеста в его кабинете.

Перед тем как шестнадцатью месяцами раньше доктор Гапта выставил ему диагноз – кардиомиопатия, он не сомневался, что именно эта фотография позволит ему найти объяснение странных событий, которые происходили в то время.

Но в конечном итоге анализ фотографии ничего полезного не принес. Райан решил, что заговора нет, его никто не травил, все это ничего не значащие совпадения, которые казались таинственными и полными скрытого смысла в силу присущей ему подозрительности и нездоровья, влияющего на ясность мыслей.

Возможно, пришло время вновь взглянуть на фотографию Терезы.

Но он более не располагал техническими средствами, предоставленными Моттом для увеличения и анализа фотографии. Мог полагаться только на свои глаза.

В этот момент зазвонил телефон. По тому номеру, который знали единицы. А вот вместо номера звонившего на дисплее телефонного аппарата высветились черточки.

Сняв трубку, он услышал голос женщины с лилиями:

– Проверь свой банковский счет. Узнаешь, что пожертвовал сто тысяч долларов на кардиологические исследования. Как я понимаю, финансовые потери для тебя более болезненны, чем ножевая рана.

Райан не стал поддерживать ее игру.

– На кого работаешь ты и твои сообщники?

– Нет у меня сообщников. Я одна.

– Врешь. Слишком большие у вас возможности. И сильная поддержка.

– На кого бы я ни работала, ты – покойник.

– Еще нет. – И он положил трубку.

Быть, чтобы делать. Нет, быть, чтобы сделать. Не упускай момент. Действуй – не реагируй на действие. Поймай волну, поднимись на нее, оседлай, пригвозди, не дай ей пригвоздить тебя, существуй, чтобы жить, никогда не существуй, чтобы существовать. Существование – вход, а не выход. Быть или не быть – это не вопрос.

Райан устроил себе экскурсию по особняку, включал свет в комнатах, в которые заходил, выключал, уходя, но не видел сами комнаты, перед глазами стояло то место, из которого пришел: ползающие по полу тараканы, окурки сигарет с марихуаной, вдавленные в пепельницу, плакаты с видами Катманду и Хартума, куда его отец так и не попал, потому что на ежедневные «путешествия» в более экзотические места уходили деньги, предназначенные на поездки и даже на оплату квартиры. Поэтому Райану если и случалось ездить, то в Лас-Вегас, в микроавтобусе, с матерью и мужчиной, тем самым, кто в тот конкретный момент являлся для нее эталоном мужчины, каким не мог стать его отец. На восток мать и мужчина всегда ехали в приподнятом настроении, под жарким солнцем пустыни говорили о больших деньгах, системах ставок и пересчета карт, прикладывались к пиву, чтобы скоротать мили, лапали друг друга на переднем сиденье, тогда как сзади Райану приходилось притворяться, что он глухой, что он спит, что он умер или даже не родился. Бывало, его оставляли на ночь на автомобильной стоянке у казино, и тогда приходилось прятаться в глубине микроавтобуса, потому что, если сидеть впереди, в стекло стучали странные люди и сладкими голосами (он полагал этих людей вампирами) убеждали открыть дверцу. Потом они отправлялись в дешевый мотель, всегда в один и тот же дешевый мотель, и Райан опять оставался в микроавтобусе, пока мать и мужчина «хорошо проводили время». Через день или два они ехали на запад, обычно без цента в кармане, обвиняя друг друга в неудаче, ругаясь. Однажды на стоянке один из мужчин ударил ее, она – его, Райан попытался вмешаться, но он был маленький и слабый, а потом мужчина начал с ней что-то такое делать, уже не в отеле, а прямо в кабине, и Райану пришлось уйти, по обочине, уйти домой, потому что он не мог на это смотреть. Но он не мог пройти сотни миль, поэтому, когда они остановили микроавтобус, он залез в салон, а они смеялись на переднем сиденье, будто ничего не случилось. И они поехали домой, по пустыне, лишенной всякой красоты, по Мохаве, напоминающей огромную грязную пепельницу. Мать и мужчина говорили о следующем разе, о том, что уж в следующий раз они точно выиграют, улучшат систему, потренируются в пересчете карт, говорили всю дорогу, которая вела к отцу, Катманду, Хартуму, тараканам, «косякам» и мужчине очередного конкретного момента.

Обойдя дом дважды, Райан вернулся в свои апартаменты. Дверь запирать не стал.

Уверенный в том, что женщина продолжит психологическую пытку, прежде чем нанести новый удар, даже не положил нож под подушку.

Доктор Хобб рекомендовал по возможности воздерживаться от спиртного, потому что алкоголь ухудшал всасывание и уменьшал эффективность некоторых из двадцати восьми лекарственных препаратов, но Райан налил себе третий бокал «Опус один».

Сел на кровать с книгой Саманты. Заснул, читая, и ему снились события романа, ключевые моменты сюжета.

Странные это были сны, потому что он в них участия не принимал и всю ночь ждал, что сон задрожит, как изображение на воде, по которой пошла рябь, а сама вода раздастся в стороны, а из глубин появится подтекст и уставится на него суровым и безжалостным взглядом.

В 8.14 Райана разбудил звонок доктора Хобба. Хирург по электронной почте уже получил от родителей фотографию их дочери, чье сердце билось теперь в груди Райана.

– Как я и предполагал, они готовы назвать вам ее имя, но не фамилию, – продолжил Хобб. – А после того, как я объяснил причины, которые побудили вас обратиться с такой просьбой, рассказал о вашем духовном кризисе, они отказались от компенсации.

– Это… неожиданно, – ответил Райан. – Я им благодарен.

– Они – хорошие люди, Райан. Хорошие, достойные люди. Вот почему вы должны мне поклясться, что не будете ни говорить, ни писать об этой бедной женщине, не воспользуетесь для этих целей ни именем, ни фотографией. При всех их достоинствах, я, скорее всего, не удивлюсь… и не буду их винить… если, в случае нарушения этого условия, они подадут на вас в суд, обвинив во вмешательстве в их личную жизнь.

– Фотография, имя – это все, что мне нужно, – заверил его Райан.

– Пока мы говорим, я отправляю вам все по электронной почте.

– И, доктор… спасибо, что так чутко отреагировали на мою просьбу и быстро все сделали.

Вместо того чтобы спуститься в кабинет на втором этаже, Райан воспользовался ноутбуком и переносным принтером, которые держал в своих апартаментах, чтобы открыть присланный доктором Хоббом файл и напечатать фотографию.

Если не считать прически, донор и женщина с ножом были похожи как две капли воды.

Ее звали Лили[39].

Глава 43

Вскинутый подбородок, сжатые губы, прямой взгляд предполагали не просто уверенность в себе, но, пожалуй, и решимость добиваться своего.

Сидя за антикварным письменным столом в нише, примыкающей к гостиной, всматриваясь в лицо Лили, Райан точно знал, что она и женщина, напавшая на него, – однояйцевые близнецы.

«Я – голос лилий».

Он положил фотографию Лили Х. рядом с фотографией Терезы Рич. Черноволосая евразийская красавица, золотоволосая красавица, первую сфотографировали живой, но она уже умерла, вторую – мертвой, обе жертвы автомобильных аварий, у обеих зафиксировали смерть мозга, одной помог умереть Спенсер Баргхест, второй – доктор Хобб, вырезав сердце, у каждой осталась в живых сестра-близняшка.

Чем дольше рассматривал Райан фотографии, тем сильнее росла его тревога. Он чувствовал, что ему должна открыться ужасная правда, которая пока ускользала от него, и когда это случится, в самый неожиданный для него момент, откровение ударит по нему, подобно цунами.

Вскоре после первой встречи с Самантой он перечитал массу литературы об однояйцевых близнецах. И помнил, что в случае смерти одного из них выживший близнец зачастую не только горюет, но и ощущает ничем не обусловленное чувство вины.

Он задался вопросом: а может, сестра Лили сидела за рулем автомобиля, когда произошла та страшная авария? Тогда она могла чувствовать за собой вину, да и горе, конечно, никуда бы не делось.

Чем дольше Райан рассматривал фотографии, тем с большей ясностью вспоминал свою уверенность (шестнадцатью месяцами раньше) в том, что в образе Терезы кроется ответ на все загадки, которые окружали его. По спине Райана пробежал холодок. Интуиция подсказывала, что фотография – ключ не только к тому, что случилось шестнадцатью месяцами раньше, но и к происходящему сейчас.

Но Райан очень уж тщательно изучил фотографию Терезы и не нашел ничего, что могло рассматриваться как ключ. Он понимал, что повторение процесса не заставит его крикнуть: «Эврика!»

Возможно, откровение не следовало искать в самой фотографии. Возможно, ее важность заключалась в том, кто фотографировал Терезу и где он, Райан, нашел эту фотографию, или в том, каким образом Терезе помогли уйти из жизни, какими средствами и при каких обстоятельствах… подробности, вероятно, следовало искать в письменных отчетах Баргхеста, если он их составлял, о самоубийствах, к которым он приложил руку.

В 9.45 Райан позвонил Уилсону Мотту, который, как обычно, обрадовался, услышав его голос.

– Во второй половине дня я лечу в Лас-Вегас, – сообщил Райан. – Люди, которые работали со мной в прошлом году… Джордж Зейн и Кэти Сайна… я могу рассчитывать на их помощь?

– Да, конечно. Но в Неваду они приезжали на задание. Их основное место работы – Лос-Анджелес.

– Они могут лететь со мной, – предложил Райан.

– Думаю, им нет нужды пользоваться вашим «Лирджетом». У нас есть свой транспорт. А кроме того, поскольку они должны провести подготовку вашего визита, будет лучше, если они прилетят на несколько часов раньше.

– Да, конечно. Хорошо. Как вы помните, в прошлый раз я побывал в двух местах.

– Файл передо мной, – ответил Мотт. – Вас интересовали два человека, живущих в разных местах.

– Мне нужно побывать в гостях у господина. Дело довольно срочное.

– Мы сделаем все, что в наших силах, – заверил его Мотт.

Райан положил трубку.

Сунул фотографии обеих мертвых женщин в конверт из плотной бумаги.

Перед его мысленным взором вдруг возникла палата, где он провел ночь перед трансплантацией. Пол, стены, мебель блестели, но не от лака, которым покрыла их человеческая рука: так уж действовало лекарство, которое ему дали. Даже тени светились, и Уолли Даннаман, стоявший у окна, и желтая ночь над мегаполисом, который находился за окном, а воздух вибрировал от грохота колоколов.

Стоя в нише теплой гостиной, у элегантного антикварного стола, Райан Перри вдруг начал дрожать, а потом его затрясло от ужаса. Он спрашивал себя, чего страшится, и не знал этого, хотя подозревал, что скоро получит ответ.