Лунный лик. Рассказы южных морей. Приключения рыбачьего патруля (сборник) Лондон Джек
Рыбаки, между тем, чувствовали себя превосходно и хвастались по всей реке, что одержали над нами победу. Вскоре мы заметили, что и остальное рыбачье население начинает выказывать нам неповиновение. Мы потерпели поражение, и они перестали уважать нас, а потеряв к нам уважение, стали относиться пренебрежительно. Чарли они прозвали старой бабой, а я получил кличку молокососа. Положение становилось просто невыносимым, и мы понимали, что должны во что бы то ни стало нанести грекам оглушительный удар и тем вернуть себе уважение, которым мы пользовались раньше.
Однажды утром нас, наконец, осенила идея. Мы находились на пароходной пристани, где обычно пристают речные пароходы; там мы наткнулись на кучку береговых рабочих и зевак, столпившихся вокруг заспанного молодого парня в высоких морских сапогах, который рассказывал им о своих злоключениях. По его словам, он был рыбаком-любителем и ловил рыбу для местного рынка в Берклее, а Берклей находился в тридцати милях от этих мест в Нижней бухте. Прошлой ночью, рассказывал парень, он закинул сеть и прилег маленько вздремнуть на дно лодки. Когда он открыл глаза, было уже утро, и лодка тихонько ударялась о столбы пароходной пристани в Бенишии. Затем он увидел впереди речной пароход «Апаш», на котором два матроса снимали с пароходного колеса запутавшиеся обрывки его сети. Короче говоря, пока он спал, его якорный огонь потух, и «Апаш» прошел по его сети. Разорванная в клочья сеть каким-то образом зацепилась за пароход и пробуксировала лодку на тридцать миль в сторону.
Чарли толкнул меня локтем. Я тотчас же понял его мысль и возразил:
— Но где же нам взять пароход?
— Да он нам вовсе и не нужен, — ответил он, — пойдем к Тернеровской верфи. Мне пришла в голову одна мысль, которая, может быть, сослужит нам хорошую службу.
Итак, мы отправились на верфь; Чарли тотчас же повел меня к «Марии-Ревекке», которая стояла в доке, где ее чистили и приводили в порядок. Это была плоскодонная шхуна, которую мы оба хорошо знали. Она поднимала груз в сто сорок тонн, а такой большой парусности, как у нее, не было ни у одной шхуны в заливе.
— Как живешь, Оле? — приветствовал Чарли огромного шведа в синей блузе, который смазывал куском свиной кожи щеки гротового гафеля.
Оле буркнул что-то непонятное, не выпуская трубки изо рта и не отрываясь от работы. Капитан шхуны, плавающей по заливу, должен уметь делать все то, что делают его матросы.
Оле Эриксен подтвердил предположение Чарли, что «Мария-Ревекка» тотчас после спуска отправится по реке Святого Иоакима в Стоктон за грузом пшеницы. Затем Чарли изложил ему свой план, и Оле Эриксен отрицательно покачал головой.
— Да только один крюк, один хороший крюк, — молил Чарли.
— Нет, никак не можно, — сказал Оле Эриксен, — дер «Мария-Ревекка» будет цеплялась за каждый мель с этот крюк. Мой не хочет потерять дер «Мария-Ревекка». Мой больше ничего не имейт.
— Нет, нет, — поторопился объяснить Чарли, — мы можем привинтить крюк снаружи и укрепить его изнутри гайкой. Как только он сделает свое дело, мы спустимся в трюм, отвинтим гайку, и крюк отпадет. Затем мы законопатим дыру деревянным клином, и «Мария-Ревекка» снова будет в полной исправности.
Оле Эриксен долго упрямился, но под конец, после хорошего обеда, которым мы угостили его, сдался.
— Ладно, мой согласна, — сказал он, ударяя своим огромным кулаком по ладони. — Только вы должен поторопиться мит дер крюк. Дер «Мария-Ревекка» будет спущен на вода в сегодняшний ночь.
Была суббота, и Чарли в самом деле надо было поторопиться. Мы отправились к кузнецу верфи, и он под руководством Чарли выковал большой, тяжелый, основательно изогнутый стальной крюк. Затем мы поспешили обратно к «Марии-Ревекке» и пробуравили в ее лике у кормы дыру. Я просунул снаружи конец крюка, а Чарли изнутри крепко закрепил его гайкой. Таким образом, крюк спускался на фут ниже дна шхуны: он был изогнут наподобие серпа, только кривизна его была несколько больше.
К вечеру того же дня «Марию-Ревекку» спустили на воду и закончили все приготовления для того, чтобы на следующее утро отправиться вверх по реке. Чарли и Оле внимательно изучали вечернее небо, стараясь угадать, будет ли ветер, ибо без хорошего бриза наш план был обречен на неудачу. Но оба они решили, что все приметы обещают на завтра сильный западный ветер — не обыкновенный дневной бриз, а полушторм, который начинал уже подниматься.
На следующее утро их предсказания оправдались. Солнце ярко светило, но в Каркинезском проливе уже завывал ветер, походивший скорее на настоящий шторм, нежели на полушторм, и «Мария-Ревекка» вышла с двумя рифами на гроте и одним на фоке. В проливе и Суизинской бухте нам пришлось довольно тяжко, но когда мы вошли в более закрытые воды, ветер ослабел, хотя паруса оставались по-прежнему наполненными.
Миновав маяк Корабельного острова, мы отпустили рифы и по указанию Чарли приготовились поднять большой рыбачий стаксель-леер, а грот-марсель, свернутый в эзельфогте на верхушке мачты, мог быть наставлен в любую минуту.
Мы летели точно на крыльях на фордевинде, с фоком на правом борту и гротом на левом, и еще издали увидели флотилию рыбаков, занятую ловлей лососей. Как и в то памятное воскресенье, когда они одержали над нами свою первую победу, вся река, насколько хватал глаз, была усеяна лодками и сетями. Только у правого берега пролива рыбаки оставили узкое пространство для прохода судов, вся же остальная часть реки была покрыта широко раскинутыми сетями. Нам, собственно, полагалось пройти по этому узкому проходу, но Чарли, стоявший на руле, направил «Марию-Ревекку» прямо на сети. Это нисколько не встревожило рыбаков, потому что суда, идущие вверх по реке, обычно бывают снабжены «башмаками» на конце киля и благодаря этому легко скользят по сетям, не задевая их.
— Ну! Теперь готово, — крикнул Чарли, когда мы стремительно пересекли посредине линию поплавков, указывавших, где поставлена сеть. На одном конце этой линии находился маленький бочонок, заменявший буй, а на другом — лодка с двумя рыбаками. Буй и лодка тотчас же начали сближаться, и рыбаки, увидев, что мы тащим их за собой, подняли громкий крик. Несколько минут спустя мы зацепили вторую сеть, за ней третью и таким образом, перерезая флотилию посредине, стали нанизывать их одну за другой.
Рыбаки были поражены и ошеломлены до крайности. Как только мы зацепляли сеть, оба конца ее — буй и лодка — сходились и следовали за нашей кормой. Все это множество лодок и буев неслось за нами с головокружительной быстротой, так что рыбакам приходилось сосредоточить все свое внимание на том, как бы не разбиться друг о друга. Греки кричали как сумасшедшие, требуя, чтобы мы легли в дрейф; они думали, что это просто шутка подвыпивших матросов, ни минуты не подозревая, что вся затея — дело рук рыбачьего патруля.
Буксировать одну сеть — и то уже очень тяжело; поэтому Чарли и Оле Эриксен решили, что «Мария-Ревекка» даже при таком ветре не сможет протащить больше десяти сетей. Итак, подцепив десять сетей и волоча за собой десять лодок с двадцатью рыбаками, мы повернули налево, в сторону от флотилии, и направились к Коллинсвилю.
Мы ликовали. Чарли с таким торжествующим видом правил рулем, точно вел победившую на гонках яхту. Два матроса, составлявшие команду «Марии-Ревекки», шутили и смеялись. Оле Эриксен потирал свои огромные руки, радуясь, как дитя.
— Ваша рыбачья патруль никогда не имел такой удача, как с Оле Эриксен, — сказал он; но как раз в этот момент за кормой резко щелкнуло ружье, и пуля, задев недавно выкрашенную каюту, ударилась в гвоздь и с резким свистом отскочила от него в сторону. Этого Оле Эриксен не мог вынести. Увидев, как пострадала свежая краска, которой он любовался с такой нежностью, он вскочил и потряс кулаком в сторону рыбаков, но тут вторая пуля ударилась в каюту в шести дюймах от его головы, и старый моряк пригнулся к палубе, укрывшись под бортом.
Все рыбаки были вооружены винтовками и, не долго думая, открыли по нам стрельбу. Мы попрятались от пуль, и даже Чарли пришлось бросить руль, чтобы укрыться. Если бы не тяжелые сети, мы неминуемо попали бы в руки взбешенных рыбаков. Но сети, прочно прикрепленные к дну «Марии-Ревекки», удерживали ее корму по ветру, хотя и не очень твердо.
Чарли, лежа на палубе, едва мог дотянуться до нижних ручек штурвала, и править таким образом было очень неудобно. Оле Эриксен вспомнил, что в пустом трюме лежит большой лист стали. Это был собственно кусок стальной обшивки борта с парохода «Нью-Джерси», недавно потерпевшего крушение за Золотыми Воротами, в спасении которого «Мария-Ревекка» принимала очень деятельное участие.
Осторожно пробираясь ползком по палубе, два матроса, Оле и я притащили тяжелый лист наверх и установили его на корме, в виде щита между рыбаками и штурвалом. Пули со звоном ударялись об него, и он гудел, как мишень, но Чарли усмехался под своим прикрытием и хладнокровно продолжал править.
Итак, мы летели вперед, к Коллинсвилю, волоча за собой вопящую, взбешенную ораву греков, а вокруг нас со свистом летали пули.
— Оле, — сказал Чарли слабым голосом, — я не знаю, что нам теперь делать.
Оле Эриксен, лежавший на спине у самого борта и улыбавшийся, глядя на небо, повернулся к Чарли.
— Мой думала, нам идти в Коллинсвиль, — сказал он.
— Но ведь мы не можем там остановиться, — простонал Чарли, — мне это и в голову не приходило раньше.
По широкому лицу Оле Эриксена медленно расплывалось выражение ужаса. К сожалению, это была правда. Мы имели дело с пчелиным роем, а остановиться в Коллинсвиле — значило бы сунуть голову в самый улей.
— У каждого из этих молодцов есть ружье, — весело заметил один из матросов.
— Да и нож вдобавок, — прибавил другой.
Теперь застонал Оле Эриксен:
— И что за черт таскал меня, шведский человек, путаться в этот историй, — рассуждал он с самим собой.
Пуля скользнула по корме и пролетела к штирборту, прожужжав, точно злобная пчела.
— Остается только одно — выбросить «Марию-Ревекку» на берег, а самим удрать, — заявил веселый матрос.
— И бросать так дер «Мария-Ревекка»? — спросил Оле с невыразимым ужасом.
— Можете оставаться, если желаете, только я не хотел бы быть даже за тысячу миль, когда эти ребята доберутся до нее, — сказал тот, указывая на разъяренных греков, которых мы тащили за собой на буксире.
В то время мы как раз поравнялись с Коллинсвилем и, вспенивая воду, проходили совсем близко от пристани.
— У меня одна надежда на ветер, — сказал Чарли, бросая украдкой взгляд на наших пленников.
— А что дер ветер? — сокрушенно ответил Оле. — Дер река и тот скоро кончился, а тогда, тогда…
В это время мы подошли к тому месту, где река разветвлялась. Влево от нас было устье Сакраменто, а вправо устье Святого Иоакима. Веселый матрос ползком пробрался вперед и перебросил фок, тогда как Чарли переложил руль вправо, и мы свернули в устье Святого Иоакима. Попутный ветер, который держал нас все время на ровном киле, теперь задувал с траверза, и «Мария-Ревекка» так сильно накренилась на левый борт, что, казалось, вот-вот перевернется.
Однако мы продолжали нестись вперед, а рыбаки по-прежнему тащились за нами. Их сети стоили значительно больше, чем те штрафы, которые полагались за нарушение законов о рыбной ловле. Таким образом, разорвать сети и скрыться — что было очень легко сделать — совсем не улыбалось нашим пленникам. Кроме того, их удерживал около сетей инстинкт, тот самый инстинкт, который привязывает моряка к его кораблю; однако сильнее всего в них бушевала жажда мести, и они готовы были следовать за нами на край света, если бы только мы захотели тащить их за собой так далеко.
Ружейная пальба прекратилась, и мы пошли на корму взглянуть, как ведут себя наши пленники. Лодки тянулись за нами на неравном расстоянии друг от друга, но мы заметили, что первые четыре идут вместе. По-видимому, передняя лодка бросила с кормы конец следующей, и таким образом лодки, одна за другой, ловили концы, отделялись от своих сетей и подтягивались в одну линию с передней лодкой.
Быстрота, с которой мы неслись вперед, сильно затрудняла этот маневр. Иногда, несмотря на величайшее напряжение, им не удавалось подтянуться хотя бы на один дюйм; иногда же они двигались довольно быстро.
Когда все четыре лодки достаточно приблизились друг к другу, чтобы дать возможность человеку перейти с одной на другую, в ближайшую к нам лодку перебралось из трех остальных по одному греку, причем каждый захватил с собой свою винтовку. Таким образом, в передней лодке собралось пять человек, и нам стало совершенно ясно, что они намерены взять нас на абордаж. Для того, чтобы привести этот план в исполнение, им нужно было порядком попотеть и потрудиться. Ухватившись за веревку, к которой были прикреплены поплавки сети, они с колоссальным трудом стали подтягиваться к судну. И хотя работа шла медленно и прерывалась частыми передышками, тем не менее греки все ближе и ближе подбирались к нам. Чарли улыбнулся, видя их усилия, и приказал:
— Отдайте-ка марсель, Оле!
Эзельфогт на топ-мачте развернулся, и парус с ниралом туго натянулся под свист пуль, посыпавшихся с лодок. «Мария-Ревекка» накренилась и понеслась вперед еще быстрее прежнего.
Но греки не сдавались. Быстрота движения мешала им подтягиваться к судну руками, и они, убедившись в этом, пустили в ход то, что моряки называют «хват-талями». Один из них, придерживаемый за ноги товарищами, перегибался далеко через нос и прикреплял блок к плавучему краю сети; затем все вместе налегали на тали, пока блоки не сходились вместе; после этого маневр повторялся заново.
— Отдать стаксель-леер, — скомандовал Чарли.
Оле Эриксен взглянул на трепещущую от напряжения «Марию-Ревекку» и покачал головой:
— Это снесет ее мачты, — сказал он.
— А если вы не сделаете этого, то они снесут нам головы, — возразил Чарли.
Оле бросил тревожный взгляд на мачты, затем на лодку с вооруженными греками и согласился.
Все пять человек сидели на носу лодки — место ненадежное, когда судно идет на буксире. Я приготовился следить за тем, как пойдет их лодка, когда у нас наставят большой рыбачий стаксель-леер, который был несравненно больше марселя и распускался только при очень слабом ветре. «Мария-Ревекка» сильно рванула вперед, нос лодки нырнул в воду, и люди, сидевшие на нем, точно сумасшедшие, натыкаясь друг на друга, бросились к корме, чтобы спасти лодку от окончательной гибели.
— Это, пожалуй, поубавит им пылу, — заметил Чарли, продолжая, однако, с тревогой следить за движением «Марии-Ревекки», которая шла теперь под гораздо большей парусностью, чем ей полагалось.
— Следующая остановка в Антиохии! — объявил веселый матрос на манер железнодорожного кондуктора, — а за ней Мерривезер!
— Иди-ка сюда поскорее, — позвал меня Чарли. Я пополз по палубе и поднялся на ноги только тогда, когда очутился рядом с ним под прикрытием листа стали.
— Достань из моего внутреннего кармана записную книжку. Так. Вырви листок и пиши то, что я тебе продиктую.
Вот что я написал:
«Протелефонируйте в Мерривезер шерифу, констеблю или судье. Скажите им, что мы идем туда и чтобы они подняли на ноги весь город. Пусть вооружат все население и соберут его на пристани, иначе мы пропали».
— Теперь привяжи покрепче бумажку к этой свайке и стань тут, чтобы выбросить на берег.
Я сделал все, как он сказал. Тем временем мы приближались к Антиохии. Ветер свистел в снастях, и «Мария-Ревекка», сильно накренившись на один бок, неслась, точно морская гончая. Моряки в Антиохии, увидев, что мы подняли марсель и стаксель — что было чрезвычайно рискованно при таком ветре, — стали собираться небольшими группами на концах пристани, стараясь разгадать, в чем тут дело.
Чарли на полном ходу стал поворачивать к берегу, и мы вскоре настолько приблизились к нему, что легко могли бы выпрыгнуть на пристань. Тогда он подал мне знак, и я бросил свайку. Она со стуком ударилась о доски пристани, подскочила на пятнадцать — двадцать футов и была подхвачена изумленными зрителями.
Все это произошло в один миг, ибо в следующий момент Антиохия была уже позади, а мы неслись вверх по реке Святого Иоакима к Мерривезеру, находившемуся на расстоянии шести миль оттуда. В этом месте главное течение реки выпрямляется в восточном направлении, и мы еще быстрее прежнего полетели на фордевинде, с фоком на штирборте.
Оле Эриксен, по-видимому, впал в полное отчаяние, но Чарли и оба матроса были исполнены весьма основательных надежд и держались очень бодро. Население Мерривезера состоит главным образом из углекопов, и так как день был воскресный, то можно было смело ожидать, что все находятся в городе. Кроме того, углекопы никогда не питали особенной любви к греческим рыбакам и, несомненно, с готовностью должны были согласиться помочь нам.
Мы напрягли зрение, стараясь разглядеть город, и первое, что мы увидели, доставило нам огромное облегчение. Пристани были черны от собравшейся толпы. Подойдя ближе, мы увидели, что народ все прибывает, с оружием в руках спускаясь бегом по главной улице. Чарли взглянул назад на рыбаков с таким победоносным видом, какого я еще ни разу не замечал у него до этой минуты. Греки окончательно растерялись, увидев такое количество вооруженных людей, и попрятали свои винтовки.
Мы убрали марсель и стаксель и, подходя к главной пристани, перебросили грот. «Мария-Ревекка» повернула против ветра, и пленные рыбаки описали сзади нее большую дугу. Она продолжала идти вперед, пока не вышла из ветра; затем мы выбросили канаты и крепко привязали ее к пристани. Все это было выполнено под бурное ликование пришедших в восторг углекопов.
Оле Эриксен испустил глубокий вздох облегчения.
— Мой думал, никогда не видал больше жена и дети, — сознался он.
— Почему же? Ведь мы были в полной безопасности, — возразил Чарли. Оле недоверчиво взглянул на него.
— Да, да, я говорю серьезно, — продолжал тот, — ведь нам стоило только освободиться от крюка, что я сейчас и сделаю, чтобы греки могли распутать свои сети.
Он спустился вниз, отвинтил гайку, и крюк выпал в воду. Когда греки вытянули свои сети в лодки и сложили их, мы передали своих пленников гражданской милиции, которая отвела их в тюрьму.
— Какой я был большой дурак, — сказал Оле Эриксен. Но он изменил свое мнение, когда восхищенные горожане, собравшись на борту, стали жать ему руки, а пара предприимчивых репортеров даже сфотографировала «Марию-Ревекку» и ее капитана.
Димитрий Контос
Из того, что я рассказывал о греческих рыбаках, не следует делать вывод, что это были в корне дурные люди. Совсем нет. Но это были люди грубые, жившие обособленными общинами и беспрестанно боровшиеся со стихией за свое существование. Они были далеки от законов, не понимали их и считали тиранией. При этом, конечно, особенно ограничивающими им казались законы о рыбной ловле, а поэтому и на рыбачий патруль они смотрели как на своего естественного врага.
Мы угрожали их жизни или, вернее, мешали им добывать средства к жизни, что во многих отношениях совершенно одно и то же. Мы отбирали у них незаконные приспособления и сети, которые стоили дорого и изготовление которых требовало много времени и труда. Мы мешали им ловить рыбу в определенное время года и тем самым лишали их возможности хорошо зарабатывать, что им удавалось бы, если бы нас не было. А когда мы арестовывали их, то за этим следовал суд и большие штрафы. В результате все они, конечно, смертельно ненавидели нас. Подобно тому как собака является естественным врагом кошки, а змея — человека, так и мы, рыбачий патруль, являлись естественным врагом рыбаков.
Но чтобы доказать вам, что они были в такой же мере способны на великодушие, как и на ненависть, я расскажу о Димитрии Контосе. Димитрий Контос жил в Валлехо. После Большого Алека это был самый могучий, храбрый и влиятельный человек среди греков. Он не доставлял рыбачьему патрулю никаких хлопот, и нам, пожалуй, так и не пришлось бы никогда столкнуться с ним, если бы он не приобрел нового судна для ловли лососей. Эта лодка и послужила причиной всех бед. Он построил ее по собственной модели, которая несколько отличалась по внешнему виду от обыкновенных лодок этого типа.
К великому его удовольствию, судно оказалось очень быстроходным — быстроходнее всех лодок в заливе и реках. Вот это-то обстоятельство и заставило Контоса преисполниться необыкновенной гордости и чванства. Услыхав про наш набег на «Марии-Ревекке», набег, вселивший страх в сердца рыбаков, он послал нам в Бенишию вызов. Один из местных рыбаков передал его нам. Димитрий Контос заявлял, что в ближайшее воскресенье он выйдет из Валлехо, поставит свою сеть на виду у всей Бенишии и будет ловить лососей; пусть-де патрульный Чарли Легрант поймает его, если сможет. Конечно, мы с Чарли не имели никакого понятия об особенности его новой лодки. Наша лодка была достаточно быстроходна, и мы не боялись состязания с каким угодно другим парусным судном.
Настало воскресенье. Слух о вызове распространился повсюду, так что все рыбаки и моряки Бенишии как один человек высыпали на пароходную пристань; глядя на эту толпу, можно было подумать, что тут должен состояться большой футбольный матч. Мы с Чарли относились скептически к вызову, но вид толпы убедил нас в том, что это не простая похвальба со стороны Димитрия Контоса.
После полудня, когда морской ветер подул сильнее, вдали показались его парус и лодка, идущая на фордевинде. В нескольких футах от пристани грек переменил галс и сделал театральный жест, словно рыцарь, выходящий на поединок. В ответ на это с пристани раздались дружеские приветствия, и Димитрий Контос бросил якорь в проливе в нескольких сотнях ярдов от нас. Затем он спустил парус и, поставив лодку по ветру, начал забрасывать сеть. Он выбросил немного, не больше пятидесяти футов; однако дерзость этого человека поразила нас с Чарли. Мы только потом узнали, что сеть эта была старая и никуда не годилась. Правда, ею можно было еще поймать рыбу; но мало-мальски значительный улов изорвал бы ее в клочки. Чарли покачал головой.
— Сознаюсь, этот малый совершенно сбил меня с толку, — сказал он. — Что из того, что он выбросил только пятьдесят футов? Ведь он все равно не успеет собрать их, если мы тотчас же двинемся к нему. И чего ради он, собственно, явился сюда? Чтобы щегольнуть перед нами своей наглостью, да еще в нашем городе? Выходит, что так!
В голосе Чарли зазвучала обида, и он не переставал несколько минут возмущаться бесстыдством и озорством Димитрия Контоса.
Тем временем герой этого происшествия, небрежно развалившись на корме, следил за поплавком своей сети. Когда в сеть попадает крупная рыба, поплавки тотчас же начинают дергаться и таким образом предупреждают рыбака. По-видимому, это как раз и случилось, ибо Димитрий вытащил футов двенадцать сети и, продержав ее минуту в воздухе, бросил на дно лодки большого блестящего лосося. Толпа, стоявшая на пристани, встретила это громкими восторженными криками. Такой дерзости Чарли уже никак не мог вынести.
— Идем, парнишка, — позвал он меня, и мы, не теряя времени, прыгнули в нашу лодку и наставили парус.
Толпа криком предупредила Димитрия, и пока мы отчаливали от пристани, он успел быстро отрезать ножом свою негодную сеть; его парус был наготове и тотчас затрепетал на солнце. Димитрий побежал на корму, наставил шкот и помчался по направлению к холмам Контра Косты.
В этот момент мы находились не больше чем в тридцати футах от него. Чарли ликовал. Он знал, что наша лодка быстроходна и что в умении управлять парусом с ним мало кто может поспорить. Он не сомневался, что мы догоним Димитрия, и я вполне разделял его уверенность. Но нам почему-то никак не удавалось настигнуть грека.
Дул славный попутный ветер. Мы быстро скользили по воде, но Димитрий медленно уходил от нас все дальше и дальше. Он не только шел быстрее, но даже на долю румба круче к ветру. Это особенно поразило нас, когда, огибая холмы Контра Косты, он перешел на другой галс и оставил нас позади на добрую сотню футов.
— Фью! — свистнул Чарли, — не то его лодка настоящее чудо, не то к нашему килю прицепили пятигаллонную жестянку дегтя.
И действительно, было похоже на то. Когда Димитрий проходил мимо Сономских холмов по другую сторону пролива, мы оказались так безнадежно далеко от него, что Чарли приказал мне спустить шкот, и мы повернули назад в Бенишию. Рыбаки, стоявшие на пароходной пристани, осыпали нас градом насмешек, пока мы причаливали и привязывали лодку. Мы поспешили уйти, чувствуя, что очутились в дурацком положении. В самом деле, мы думали, что у нас хорошая лодка и что мы умеем управлять ею, а тут откуда ни возьмись явился вдруг человек, который нанес нам позорнейшее поражение.
Чарли горевал по этому поводу целых два дня. Затем нам снова сообщили, как и в первый раз, что в следующее воскресенье Димитрий Контос повторит свое представление. Чарли весь встрепенулся. Он вытащил нашу лодку из воды, вычистил ее, заново выкрасил дно, сделал какое-то изменение в ее киле, перебрал привод и просидел почти всю ночь с субботы на воскресенье, сооружая новый парус, гораздо больше прежнего. Этот парус был так велик, что нам пришлось прибавить балласта и уложить на дно лодки сверх комплекта около пятисот фунтов старых рельсов.
Наступило воскресенье, а с ним явился и Димитрий Контос, чтобы снова дерзко бросить вызов закону. И в этот раз, точно так же как и в прошлое воскресенье, после полудня поднялся свежий ветер, и Димитрий снова отрезал футов сорок гнилой сети, наставил парус и умчался из-под нашего носа. Но он предугадал намерение Чарли, и его парус поднялся выше обыкновенного, а к заднему лику оказался прибавленным целый кусок холста.
Пока мы гнались друг за другом по направлению к холмам Контра Косты, никто из нас не выиграл ни ядра расстояния. Но, изменив галс к Сономским холмам, мы заметили, что Димитрий взял круче к ветру и идет быстрее нас. Однако Чарли правил нашей лодкой так ловко и искусно, что, казалось, дальше идти некуда, и судно мчалось быстрее, чем когда-либо.
Конечно, Чарли мог вытащить свой револьвер и выстрелить в Димитрия, но мы давно уже убедились, что неспособны стрелять в убегающего человека, виновного лишь в незначительном проступке. Между рыбаками и патрульными существовало на этот счет как бы молчаливое соглашение. Если мы не стреляли по ним, когда они убегали, то и они в свою очередь не сопротивлялись, если нам удавалось их настигнуть. Точно так же и в этот раз Димитрий Контос убегал от нас, а мы только гнались за ним, стараясь захватить его. Но если бы наша лодка оказалась быстроходнее, если бы мы настигли его, он не стал бы сопротивляться и дал бы арестовать себя.
Благодаря широкому парусу и сильному ветру наше положение в Каркинезском проливе оказалось что называется «пиковым».
Нам приходилось все время быть настороже, чтобы не перевернуться; в то время как Чарли управлял рулем, я держал шкот в руке только с одним оборотом вокруг шпильки, готовый каждую минуту отпустить его. У Димитрия же дела было по горло, ибо он должен был один и править, и следить за парусами.
Но мы напрасно пытались изловить его. Его лодка действительно была быстроходнее нашей. И хотя Чарли правил не хуже, если не лучше грека, наша лодка все же не могла сравняться с его лодкой.
— Отдай шкот, — скомандовал Чарли, и, когда мы пошли против ветра, к нам донесся насмешливый хохот Димитрия. Чарли покачал головой:
— Дело гиблое, — сказал он. — У Димитрия лодка лучше нашей. Если он захочет повторить еще раз свое представление, нам нужно будет придумать что-нибудь похитрее.
На этот раз из затруднения вывела моя сообразительность.
— А что, если в следующее воскресенье я погонюсь на лодке за Димитрием, а ты подождешь его на пристани в Валлехо да и сцапаешь, как только он там высадится?
Чарли подумал с минуту и хлопнул себя по колену.
— Прекрасная идея. Ты начинаешь, брат, шевелить мозгами. Честь и хвала твоему учителю. Только не следует загонять его слишком далеко, — продолжал он через минуту, — иначе он отправится в Сан-Пабло вместо того, чтобы вернуться домой в Валлехо, и я только зря простою на пристани, поджидая его.
Это было во вторник, а в четверг у Чарли возникло сомнение насчет моего плана.
— Все будут знать, что я отправился в Валлехо, и, конечно, Димитрий будет также осведомлен об этом. Боюсь, нам придется отказаться от этого плана.
Возражение было основательное, и я весь остаток дня ходил повесив нос. Но ночью меня осенила новая мысль, и я, сгорая от нетерпения, разбудил Чарли, спавшего глубоким сном.
— Ну, — проворчал он, — что там еще? Дом горит?
— Нет, — ответил я, — не дом, а моя голова. Послушай-ка, что я придумал. В воскресенье мы оба побудем на берегу, пока не увидим Димитрия. Это усыпит все подозрения. А как только на горизонте покажется его парус, ты не спеша отправишься в город. Все рыбаки решат, что тебе просто стыдно оставаться на пристани, так как ты заранее уверен, что потерпишь поражение.
— Пока недурно, — согласился Чарли, когда я остановился, чтобы перевести дыхание.
— Даже очень хорошо, — с гордостью продолжал я. — Итак, ты небрежной походкой отправишься в город, но лишь только пристань скроется из виду, пускайся со всех ног к Дану Малонею. Бери его лошадку и шпарь что есть духу по проселочной дороге в Валлехо. Дорога превосходная, и ты прекрасно успеешь домчаться до Валлехо, пока Димитрий будет бороться с ветром.
— А относительно лошади я поговорю завтра же утром, — подхватил Чарли, без колебания принимая мой измененный план.
— Послушай-ка, — сказал он немного спустя, в свою очередь расталкивая меня.
Я слышал, как он хихикал в темноте.
— Послушай, парнишка, не кажется ли тебе, что это презабавная штука — рыбачий патруль и вдруг верхом на коне!
— Сообразительность! — ответил я. — Ведь это как раз то, что ты постоянно проповедуешь: забегай мыслью вперед твоего противника, и ты победишь его.
— Хе-хе, — хихикал он. — А если к мысли да прибавить еще славную лошадку, тут уж противнику крышка, не будь я твой покорный слуга Чарли Легрант.
— Только вот управишься ли ты один с лодкой? — спросил он в пятницу. — Не забывай, что мы поставили большой парус.
Я с таким жаром стал защищать свое умение править, что он перестал говорить об этом. Но в субботу он предложил мне снять с заднего лика целый холст. Разочарование, отразившееся на моем лице, заставило его отказаться от этой мысли, ибо я тоже гордился своим умением управлять парусной лодкой и сгорал от желания выйти одному с большим парусом и пуститься по Каркинезскому проливу в погоню за убегающим греком.
По установившемуся обычаю воскресенье и Димитрий Контос оказались и на этот раз неразлучными. У рыбаков уже вошло в привычку собираться на пароходной пристани, приветствовать восторженными криками появление своего героя и насмехаться над нашим поражением. Димитрий, как всегда, спустил парус в двухстах ярдах от пристани и выбросил пятьдесят футов негодной сети.
— Я думаю, что эта дурацкая история будет тянуться до тех пор, пока у него не кончится гнилая сеть, — буркнул Чарли нарочно достаточно громко, чтобы его услышали греки.
— Тогда наша давал ему свой старый сетка, — тотчас же ехидно отозвался один из греков.
— Плевать я хотел, — ответил Чарли. — У меня тоже найдется старая сеть, пусть попросит, я так и быть подарю ему.
Все расхохотались, ибо считали, что могут позволить себе некоторую снисходительность по отношению к человеку, так жестоко одураченному, как Чарли.
— Ну, прощай, брат, — крикнул мне Чарли минуту спустя. — Я иду в город, к Малонею.
— Можно мне выйти в лодке? — спросил я.
— Пожалуй, если есть охота, — ответил он, повернулся и медленно направился к городу.
Димитрий вынул из своей сети двух больших лососей, и я вскочил в лодку. Рыбаки в самом веселом настроении столпились вокруг, и когда я начал наставлять парус, со всех сторон посыпались язвительные советы. Они предлагали друг другу самые смелые пари, утверждая, что я обязательно поймаю Димитрия, а двое из них, взяв на себя роль судей, торжественно попросили разрешения отправиться со мной, чтобы посмотреть, как я это сделаю.
Но я не торопился и нарочно мешкал, чтобы дать Чарли как можно больше времени. Поэтому я сделал вид, будто недоволен тем, как выбрал парус, и слегка переложил тали, которыми большой шпрюйт поддерживает верхний угол паруса. И только когда я почувствовал полную уверенность в том, что Чарли сидит уже верхом на маленькой лошадке Дана Малонея, я отчалил от пристани и предоставил большой парус ветру. Сильный порыв сразу наполнил его, и лодка, накренившись правым бортом, зачерпнула ведра два воды. Такой пустяк случается даже с лучшими моряками, и хотя я тотчас же отдал парус и выровнялся, меня тем не менее осыпали градом саркастических замечаний, словно я совершил бог знает какую ошибку.
Когда Димитрий увидел в патрульной лодке только одного человека, да и то мальчишку, он решил поиграть со мной. Подпустив меня футов на пятнадцать, он сделал короткий галс, немного отдал шкот и вернулся к пароходной пристани. Там он стал делать короткие галсы, кружить и лавировать, к великому удовольствию сочувственно настроенных зрителей. Я ни на шаг не отставал от него и повторял все его маневры, даже когда он пошел прямо на фордевинд и перебросил свой большой парус — чрезвычайно опасная штука при таком ветре и с таким парусом, как у меня.
Он рассчитывал, что ветер и отлив, вызывавшие вместе довольно сильное волнение, окончательно погубят меня. Но я был в ударе и никогда в жизни не управлял лодкой так хорошо, как в этот день. Я был возбужден до крайности, мозг мой работал быстро и легко, руки ни разу не дрогнули, и я чутьем угадывал те тысячи мелочей, которые хороший лодочный моряк никогда не должен упускать из виду.
Вместо меня сам Димитрий чуть не потерпел аварию. Что-то случилось с его гафелем, который застрял и никак не мог спуститься до самого конца. Одно мгновение, которое ему удалось выиграть у меня при помощи ловкого маневра, он нетерпеливо возился с гафелем, стараясь спустить его вниз. Но я быстро нагнал его, и он был вынужден снова взяться за румпель и шкот.
Однако гафель продолжал беспокоить его. Димитрий перестал играть со мной и направился по пути в Валлехо. К великой моей радости, я на первом же галсе заметил, что могу идти немного круче к ветру, чем он. Вот когда ему был необходим помощник в лодке! Зная, что нас разделяет всего несколько футов, он не решался оставить руль и пройти на середину лодки, чтобы спустить гафель.
Димитрий, убедившись, что не может взять на этот раз так же круто к ветру, как делал это раньше, стал понемногу отдавать шкот и полегоньку травить его, чтобы уйти от меня. Я позволил ему опередить себя, пока шел против ветра, но затем стал нагонять его. Когда я приблизился, он притворился, что переходит на другой галс. Тогда я отдал шкот, чтобы обогнать его. Но это был всего-навсего ловкий трюк, и он тотчас же снова перешел на прежний курс, тогда как я поспешно стал наверстывать потерянное расстояние.
Димитрий безусловно управлял лодкой гораздо искуснее меня. Мне то и дело казалось, что я вот-вот настигну его, но он ловким маневром одурачивал меня и ускользал из-под носа. К тому же ветер становился все сильнее, и мы должны были направить все свое внимание на то, чтобы не перевернуться. Что касается моей лодки, то она держалась только благодаря лишнему балласту. Я сидел, скорчившись у наветренного борта, и держал в одной руке руль, а в другой шкот; но так как шкот был только один раз обернут вокруг шпиля, то при сильных порывах ветра мне часто приходилось отдавать его. Из-за этого парус выводился из ветра, терял соответственное количество двигательной силы, и я, само собой разумеется, отставал от грека. Единственным утешением было то, что Димитрию тоже часто приходилось прибегать к этому маневру.
Сильный отлив, мчавшийся по Каркинезскому проливу прямо против ветра, поднимал необычайно бурные и злобные волны, которые то и дело перекатывались через борт. Я промок до костей, и даже парус был подмочен до половины лика. Один раз мне все-таки удалось перехитрить Димитрия, и нос моей лодки ударился в середину его судна. Вот когда мне недоставало в лодке товарища! Прежде чем я успел добежать на нос и перепрыгнуть через борт в лодку грека, тот оттолкнул мою лодку веслом и вызывающе рассмеялся мне в лицо.
Теперь мы находились как раз у выхода из пролива, где море всегда бывает особенно неспокойно. Здесь смешиваются воды Каркинезского и Валлехского проливов, как бы набегая друг на друга. Первый несет весь бассейн реки Напа, а во второй впадают все воды Суизинской бухты и рек Сакраменто и Святого Иоакима. И в том месте, где сталкиваются эти огромные массы воды, всегда происходит сильное волнение. К тому же на этот раз в заливе Сан-Пабло, на расстоянии пятнадцати миль оттуда, бушевал сильный ветер, нагоняя огромные волны. Отовсюду устремлялись противоположные течения, сталкиваясь, образуя водовороты и кипучие бездны. Большие злобные волны вздымались со всех сторон, обрушиваясь на нас одинаково часто как с подветренной, так и с наветренной стороны. И, заглушая все это смятение, покрывая всю эту безумную вакханалию стихий, накатывался, громыхая, огромный дымящийся вал из залива Сан-Пабло.
Я находился в таком же диком возбуждении, как и воды, плясавшие вокруг меня. Лодка шла великолепно, подымаясь и опускаясь на волнах, точно беговая лошадь. Я едва сдерживал радость, которую рождал во мне этот разгул стихий. Огромный парус, бушующие волны, ревущий ветер, ныряющая лодка — и наряду с этим я, пигмей, ничтожная точка среди этих гигантов! А между тем я управлял ими, я мчался по ним и над ними, торжествующий и победоносный!
И как раз в тот миг, когда я несся, словно герой-победитель, что-то со страшной силой ударилось об мою лодку, и она сразу остановилась, точно оглушенная. Меня подбросило вперед, и я упал на дно. Когда я вскочил на ноги, передо мной мелькнул зеленоватый, покрытый раковинами предмет, и я тотчас же узнал в нем ужас моряков — затонувшую сваю. Ни один человек не может уберечься от нее. Пропитанная водой свая плывет как раз под поверхностью, и заблаговременно заметить ее при сильном волнении совершенно невозможно.
По-видимому, она продавила весь нос лодки, потому что через несколько секунд судно наполовину заполнилось водой. Затем нахлынули две-три волны, и лодка стала тонуть, увлекаемая на дно тяжелым балластом. Все это произошло так быстро, что я запутался в парусе и очутился под водой. Когда наконец, едва не задохнувшись, я вынырнул на поверхность, весел не было уже и следа: их, должно быть, унесло бурным течением. Я увидел, что Димитрий Контос оглядывается на меня, и услышал его злорадный и торжествующий голос, кричавший мне что-то. Он продолжал держаться своего курса, спокойно предоставив меня верной гибели. Не оставалось ничего другого, как пуститься вплавь, что в этом диком хаосе могло продлить мою агонию на несколько минут. Задерживая дыхание и работая руками, я ухитрился стащить с себя в воде тяжелые морские сапоги и куртку. Однако я сильно задыхался и скоро сообразил, что не так трудно держаться на воде, как дышать, плывя при таком ветре.
Огромные пенящиеся валы с залива Сан-Пабло били меня, кидали, покрывали с головой, а небольшие океанские волны душили, захлестывая глаза, нос и рот. Какие-то странные тиски сжимали мне ноги и тянули вниз, чтобы снова выбросить наверх в кипящем водовороте; и когда, напрягая все силы, я готовился перевести дыхание, огромный вал вдруг обрушивался на меня, и я глотал вместо воздуха соленую воду.
Дольше держаться было невозможно. Я больше дышал водою, чем воздухом, я тонул. Сознание начало покидать меня, голова кружилась. Я продолжал судорожно бороться, побуждаемый инстинктом, и барахтался в полубессознательном состоянии, как вдруг почувствовал, что кто-то перетягивает меня за плечо через борт лодки.
Некоторое время я лежал поперек скамьи, на которую меня бросили, лицом вниз, и изо рта моего выливалась вода. Немного погодя, все еще чувствуя себя слабым и бессильным, я повернул голову, чтобы посмотреть, кто был моим спасителем. И тут я увидел, что на корме со шкотом в одной руке и румпелем в другой сидит не кто иной, как Димитрий Контос и, добродушно усмехаясь, кивает мне головой. Он хотел было оставить меня на произвол судьбы, как он сам рассказывал после, но лучшая часть его души одержала верх и послала его ко мне на помощь.
— Ну как твой, ничего? — спросил он.
Я попробовал изобразить губами — да, потому что голос отказывался повиноваться мне.
— Твой хорошо правил лодка, — сказал он, — как настоящая мужчина.
Получить комплимент от Димитрия Контоса было очень приятно, и я вполне оценил эту любезность, но выразил свою признательность только кивком головы.
На этом разговор прекратился, потому что Димитрий Контос был занят своей лодкой, и я старался прийти в себя. Он причалил к Валлехской пристани, привязал лодку и помог мне выйти. В тот момент, когда мы оба очутились на пристани, из-за частокола, на котором сушились сети, вышел Чарли и опустил руку на плечо Димитрия Контоса.
— Он спас мне жизнь, Чарли, — запротестовал я, — и, по-моему, его нельзя теперь арестовывать.
На лице Чарли появилось выражение замешательства, которое тотчас же исчезло, как бывало всегда, когда он принимал какое-нибудь решение.
— Ничего не поделаешь, — сказал он ласково, — я не могу отступить от своего долга, а долг велит мне арестовать его. Сегодня воскресенье, а в его лодке лежат два лосося, которых он поймал сегодня. Что же мне делать?
— Но он спас мне жизнь, — настаивал я, не находя другого довода.
Лицо Димитрия Контоса потемнело от гнева, когда он услышал решение Чарли. Он чувствовал, что с ним поступают несправедливо. Лучшая часть его души одержала верх, он совершил великодушный поступок, спас беспомощного врага, и в благодарность за это враг тащил его теперь в тюрьму.
На обратном пути в Бенишию мы оба были не в своей тарелке. Я стоял за дух закона, а не за букву его, а Чарли опирался именно на букву. По его мнению, другого выхода из положения не было. Закон ясно говорил, что в воскресенье нельзя ловить лососей. Он был патрульным, и его обязанностью было следить за исполнением закона. Вот и все. Он исполнил свой долг, и совесть его чиста. Тем не менее, мне казалось, что это несправедливо, и я очень жалел Димитрия Контоса.
Два дня спустя мы отправились в Валлехо на суд. Я был вызван в качестве свидетеля, и это была самая тяжелая обязанность, какую мне когда-либо приходилось выполнять. Я показал, что видел, как Димитрий поймал двух лососей, с которыми его задержал Чарли.
Димитрий взял адвоката, но дело его было безнадежно. Суд совещался всего пятнадцать минут и вынес ему обвинительный приговор. Он был присужден к уплате штрафа в сто долларов или к тюремному заключению на пятьдесят дней. Тогда Чарли подошел к секретарю суда.
— Я вношу этот штраф, — сказал он, кладя на стол пять монет по двадцать долларов. — Это единственный выход, парнишка, — пробормотал он, обращаясь ко мне.
Слезы выступили у меня на глазах, и я схватил его за руку:
— Я сам заплачу… — начал я.
— Половину, — прервал он. — Конечно, я так и считал, что ты заплатишь свою половину.
Между тем, адвокат сообщил Димитрию, что Чарли уплатил также и его гонорар.
Димитрий подошел к Чарли и пожал ему руку, причем вся его горячая южная кровь бросилась ему в лицо. Не желая, чтобы мы превзошли его в великодушии, он заявил, что сам заплатит штраф и гонорар адвокату и чуть не вспылил, когда Чарли не позволил ему сделать этого.
Я думаю, что этот поступок Чарли, больше чем что-либо другое, внушил рыбакам уважение к закону. Сам Чарли высоко поднялся в их глазах, да и я заодно прославился как «малый, который умеет управлять лодкой». Димитрий Контос не только никогда больше не нарушал закона, но сделался нашим приятелем и при случае всегда заворачивал в Бенишию поболтать с нами.
Желтый платок
— Я не думаю приказывать тебе, парнишка, — сказал Чарли, — но мне не хотелось бы, чтобы ты принимал участие в этом последнем набеге. Ты вышел здравым и невредимым из самых тяжелых стычек с отчаянными ребятами; подумай только, как будет обидно, если с тобой что-нибудь случится напоследок.
— Но не могу же я увильнуть от последнего набега, — возразил я с молодым задором. — Ведь какой-нибудь из них обязательно будет последним, ты сам понимаешь.
Чарли скрестил ноги, откинулся назад и стал обдумывать этот вопрос.
— Верно, брат. Но почему бы нам не назвать концом арест Димитрия Контоса. Ты вышел из него целым, здоровым и веселым, хотя и промок маленько. Я… я… — его голос оборвался, и он несколько секунд не мог докончить фразы. — Я никогда не простил бы себе, если бы с тобой что-нибудь случилось.
Я посмеялся над опасениями Чарли, но его привязанность и беспокойство глубоко растрогали меня, и я согласился считать, что последний набег уже совершен. Мы провели вместе два года, и теперь я покидал рыбачий патруль, чтобы закончить свое образование. За это время мне удалось скопить из своего заработка достаточно денег, чтобы продержаться три года в высшей школе, и хотя занятия уже начались несколько месяцев назад, я собирался еще основательно подучиться к вступительным экзаменам.
Мои пожитки были аккуратно уложены в морской сундук, и я собирался было уже купить билет и отправиться по железной дороге в Оклэнд, когда в Бенишию явился Нейль Партингтон. «Северный Олень» должен был немедленно идти по патрульному делу в Нижнюю бухту, и Нейль заявил, что отправится прямо в Оклэнд. В Оклэнде жила семья Нейля, в которой я должен был поселиться на время учения в высшей школе; поэтому он решил, что мне лучше всего поставить свой сундук на борт «Северного Оленя» и поехать вместе с ним.
Сундук был перенесен, и часа в два-три пополудни мы подняли большой парус «Северного Оленя» и отчалили. Стояла отвратительная осенняя погода. Морской ветер, упорно дувший все лето, теперь затих, и его заменили капризные береговые ветры. Небо хмурилось, и мы были не в силах определить, сколько времени займет переход. Мы тронулись в путь при самом начале отлива. Когда «Северный Олень» вошел в Каркинезский пролив, я бросил последний взгляд на Бенишию и на бухту Тернеровской верфи, где мы вели осаду «Ланкаширской Королевы» и поймали Большого Алека, Короля греков. У устья пролива я с неменьшим интересом оглянулся на то место, где несомненно утонул бы, если бы добрая половина души Димитрия Контоса потерпела поражение.
По заливу Сан-Пабло двигалась нам навстречу непроницаемая стена тумана, и через несколько минут «Северный Олень» пробирался уже наугад в сырой мгле. Чарли, сидевший на руле, казалось, был одарен особым чутьем, которое давало ему возможность находить дорогу в этом непроницаемом мраке. Он сам сознавался, что не знает, как это ему удается. Каким-то непостижимым образом он учитывал силу ветра, течение, расстояние, время, дрейф, и результаты получались удивительные.
— Как будто немного рассеивается, — сказал Нейль Партингтон через два часа после того, как мы вошли в полосу тумана. — Где мы теперь находимся, Чарли?
Чарли взглянул на часы.
— Шесть часов; отлив будет продолжаться еще три часа, — отозвался он как будто невпопад.
— Но где же мы находимся? — повторил настойчиво Нейль.
Чарли подумал минуту и ответил:
— Отлив немного отклонил нас от курса, но если туман сейчас рассеется, — а он, кажется, собирается сделать это, — вы увидите, что мы находимся не дальше чем на тысячу миль от Мак-Нирской пристани.
— Вы могли бы быть на несколько миль точнее, — проворчал Нейль недовольным тоном.
— Ладно же, — сказал решительно Чарли, — до пристани не меньше четверти и не больше полумили.
Ветер посвежел, и туман стал заметно редеть.
— Вот там Мак-Нир, — сказал Чарли, указывая прямо в туман, окружавший нас с подветренной стороны.
Мы пристально вглядывались по указанному направлению, как вдруг «Северный Олень» глухо ударился обо что-то и остановился. Мы бросились вперед и увидели, что его бушприт запутался в грязной оснастке короткой грубо сделанной мачты. Он столкнулся с китайской джонкой, стоявшей на якоре.
В ту же минуту, как мы очутились на носу, пять заспанных китайцев, точно пчелы, гудя высыпали из каюты.
Впереди всех шел высокий мускулистый человек, его изрытое оспой лицо и желтый шелковый платок, повязанный вокруг головы, сразу бросились мне в глаза. Это был Желтый Платок, китаец, которого мы арестовали год назад за незаконную ловлю креветок; в тот раз он едва не потопил «Северного Оленя» и теперь снова чуть-чуть не пустил его ко дну, нарушив правила навигации.
— Что это вы, желтолицые язычники, стали на фарватере и не подаете никаких сигналов? — сердито закричал Чарли.
— Вы спрашиваете, почему они стоят здесь без сигналов? — спокойно отозвался Нейль. — Посмотрите и поймете.
Мы посмотрели в направлении, указанном Нейлем, и увидели, что открытый трюм джонки почти доверху заполнен только что наловленными креветками. Тут же вперемешку с креветками лежали мириады рыбешек величиной от четверти дюйма. Желтый Платок поднял сеть после прилива и, пользуясь туманом, самым наглым образом стал на фарватере, намереваясь еще раз поднять сеть, когда после отлива снова установится стоячая вода.
— Так, — сказал Нейль, цедя слова сквозь зубы, — за всю мою разнообразную и обширную практику в качестве начальника рыбачьего патруля мне ни разу еще не удавалось так легко накрыть рыбаков. Что же нам теперь делать с ними, Чарли?
— Отведем джонку на буксире в Сан-Рафаэль, вот и все, — ответил Чарли, затем добавил, обращаясь ко мне: — Ты, парнишка, перелезай в джонку, а я брошу тебе буксирный канат. Если ветер уляжется, мы успеем пройти реку до низкой воды, переночуем в Сан-Рафаэле и завтра к полудню будем в Оклэнде.
Затем Чарли и Нейль снова занялись «Северным Оленем» и пустились в путь, взяв джонку на буксир. Я же, приняв на себя обязанность следить за добычей, отправился на корму джонки и начал управлять ею с помощью допотопного румпеля с широкими ромбоидальными отверстиями, через которые взад и вперед переливалась вода.
К тому времени туман совсем рассеялся, и показавшаяся в полумгле пристань Мак-Нира подтвердила нам, что предположение Чарли было вполне правильно. Пройдя вдоль западного берега, мы обогнули мыс Педро на виду у рыбачьих поселков, где жили китайцы, занимавшиеся ловлей креветок. Увидев, что одна из их джонок тянется на буксире за хорошо знакомым патрульным судном, они подняли страшный шум.
С берега дул неровный порывистый ветер, для нас же было бы гораздо лучше, если бы он дул сильнее и устойчивее. Речка Сан-Рафаэль, по которой нам предстояло плыть, чтобы добраться до города и передать там наших пленников властям, протекала через обширные топи; из-за этого по ней было трудно идти при убывающей воде, а при низкой она становилась совсем несудоходной. Вода к тому времени убыла уже наполовину, и нам следовало торопиться. Но тяжелая джонка, тащившаяся сзади, задерживала ход «Северного Оленя».
— Прикажи-ка своим кули, чтобы они подняли парус, — крикнул мне наконец Чарли. — Не сидеть же нам в самом деле из-за них целую ночь в болоте.
Я повторил приказание Желтому Платку, который хриплым голосом неохотно передал его своим товарищам. Он был сильно простужен и корчился от судорожных приступов кашля, а глаза его были воспалены и налиты кровью. От этого лицо китайца казалось еще более отталкивающим, а когда он бросил на меня злобный взгляд, я с содроганием вспомнил стычку, которая произошла между нами при его аресте в прошлом году.
Его команда угрюмо натянула фалы, и странный чужеземный парус, косой, выкрашенный в темно-коричневый цвет, затрепетал в воздухе. Мы шли с хорошим ветром, и, когда Желтый Платок натянул шкот, джонка пошла быстрее и буксир ослабел. Как ни быстро шел «Северный Олень», джонка обгоняла его, и, чтобы избежать столкновения, я взял немного круче к ветру. Но джонка продолжала обгонять, и через несколько минут я очутился на траверзе борта «Северного Оленя». Теперь оба буксирных каната натянулись под прямыми углами к обеим лодкам. Положение получалось очень забавное.
— Отдай канат! — крикнул я. Чарли колебался.
— Да не бойся, — прибавил я, — ничего не случится. Мы пройдем реку на этом галсе, а вы будете все время сзади до самого Сан-Рафаэля.
Читать бесплатно другие книги:
