Быть единственной Белякова Людмила

По выселковским меркам замуж Маша вышла поздно: девчонки, вместе с которыми она заканчивала семилетку, уже готовились повести в школу собственных детей. Вины Машиной в том не было – просто женихов у них в Выселках водилось не больно густо. Не вернулись с войны. Девчонки поухватистее и помоложе Маши споренько, чуть ли не врукопашную, расхватали ровесников, по юности своей не попавших в кровавую военную мясорубку. А Маше с ее провальным тридцатым годом рождения и выбирать-то было не из чего. Тем более что ни красотой, ни умом особым Манечка не блистала – откуда же? С голодным военным детством и еще более скудными послевоенными годами?… Поэтому Маше остались только немногочисленные брошенные женами фронтовики средних лет, но и это было не ахти какое счастье. Солдатики, повзрослевшие на сивушных фронтовых ста граммах, работать особо не могли по причине отчаянной трясучки в руках, зыбкой шаткости в коленках и не проходящей похмельной мути в голове. Кому ж с таким жить охота? Как мужики воины-победители тоже были не бог весть что, хотя и успели за два-три послевоенных года наплодить полпоселка большеголовых, придурковатых детишек, которые должны были вот-вот пойти в местную школу на пагубу несчастным учителям.

Так что к Машиным двадцати шести безнадежным годкам у них на Выселках все сколько-нибудь приличные ребята были давно разобраны. Дальше районного центра, тоже не слишком большого и культурного, Маша не бывала, а Москва в часе с хвостиком езды вообще представлялась местным жителям мрачной, враждебной заграницей.

Как-то, лет в двадцать с небольшим, Маша сунулась пожаловаться матери на досадный затор в личной жизни: почему ей, по сравнению с другими девицами, такая незадача? Мать у нее была нрава резкого и сурового. Уже смолоду она садила матом так, что взрослые мужики разлетались от нее вспугнутыми воробышками, в ужасе разинув клювы. Так что дочери ничего дельного присоветовать не смогла, только повторяла, как лаяла: «Да сыкухи они все, эти девки, сыкухи!»

Словечко это заковыристое Маша слышала от матери с самого детства – когда та не давала единственной дочке дружить со сверстницами, шугала, если те заходили к ним. Потом, когда Маша подросла, мать не пускала ее с подружками гулять и на танцы под баян в клубе, повторяя без конца как заведенная: «Да сыкухи они все, сыкухи! Нечего тебе с ними!»

Маша, подрастая и глядя из окошка на чужие свадебные поезда с воздушными шариками на носах серых «побед», попробовала осторожно выяснить, что это такое и хорошо или плохо это – быть сыкухой, раз таких замуж берут? Мать встала посреди кухни – руки в боки, голова к плечу, глазки в щелочку: «А то ты сама не знаешь! Сыкухи и есть сыкухи! Все девки – сыкухи!»

Маше пришлось отстать от матери, и сейчас ей, перезрелой девице, запросто было схлопотать по шее. В детстве-то Маша натерпелось от ее тяжелой руки… А сыкухи – это, верно, те, которые мешают ей найти мужа. Все другие бабы и девки. Абсолютно все… Кроме нее. Таким вот образом Маша и выпала из колоды девушек-невест.

Так что Маше с Николаем, считай, сильно повезло. Коля был вполне приличным мужиком, почти совершенно непьющим – вероятно, потому, что был не из местных. Он приехал к родственникам, пожилым Машиным соседям, помочь по хозяйству, а вернее, прибежал за лучшей жизнью из Кировской области. На фронт он не пошел, хотя по возрасту должен был. Смеялся, рассказывая, как раз в полгода в их неэлектрифицированную глушь приходили повестки, а его мать их выкидывала. И потом ничего ему за это дезертирство не было – некому было добраться до их болот и разбираться, куда девалась почта в далекие уже военные годы.

Россказни о порванных повестках Машиному отцу не нравились. Он-то был многократно раненный фронтовик и Николая за дезертирство сильно не жаловал. Но соблазнившийся близостью Москвы, обещавшей в годы повального дефицита некоторое подобие изобилия, Николай скоренько расписался с Машей, и его пришлось принять. Злые языки говорили, что женился он на подмосковной прописке, на большом доме с участком, а не на Маше. А и пусть болтают. Жить-то не с пропиской, а с женой.

Родители отнеслись к замужеству дочери с некоторым недоумением, даже прохладно – а стоит ли тянуться? Они давно сжились с мыслью, что единственное, не слишком казистое и умное чадо будет при них до конца их жизни. Но прописать зятя и даже поделить дом не отказались, хоть не без ворчанья, и Маша зажила своим двором как настоящая, мужняя баба. Николай устроился на тот же завод, где работали все местные и сама Маша. За четыре года до значимых в женской судьбе тридцати лет она успела родить двоих сыновей, Володю и Вадима, и вроде как наверстала упущенное. Хотя как сказать…

Выходила замуж Маша не только отчаянной засиделкой, но, не в пример местным оторвам, по-честному – девочкой. Разговоров о том, что делают муж с женой в постели, Маша еще в девичестве наслушалась выше крыши. Понятно, все ж друг у друга на головах жили, по три семьи в одном доме. О сказочных бабьих радостях поголовно все Машины товарки говорили, закатывая глаза и тряся, как в параличе, головой: «Ох у меня и мужик! Как засадит, так засадит – жуть!»

Иногда Маша, как-то темно и глухо, сомневалась: а правду ли говорят Шурка или там Клавка о своих супругах-алкашах? Какой с них толк ночью, если они с двух часов дня у магазина в лежку лежат? Когда ж это мужья успевают так устроить своих супружниц, если у них в семьях коли не пьянка, так драка? Сомневаться вслух Маша не решалась – а ну подумают, что она, голодная-безмужняя, завидует.

Когда же все произошло между ней и Колькой, Маша уверилась в том, что все бабы нагло врали о тех немыслимых удовольствиях, что доставляли им мужья или уже появившиеся у некоторых любовники. Все это враки. Говорят, чтобы не молчать, а так… Нет в том ничего хорошего. Пусть бы муж денег побольше приносил, и то радость. Не пил бы по-черному. И не гулял бы, потому что ничего обиднее этого нет.

А вот сыночков своих, терпеливо и безропотно зачатых в редких, постных супружеских ласках, Маша очень любила. Особенно младшего, Вадика, потому что был он на нее особенно, просто пугающе похож.

«Под копирку рожала», – заметил муж, когда Вадичке шел пятый год и сходство стало особенно заметно.

Правда, люди говорили, что похожий на мать сын – несчастный, но Маша отмахивалась: «Вы-то здесь больно все счастливые! Ни в мать ни в отца, а в проезжего молодца. И все придурки».

А вот жили они с мужем неплохо, почти не ругались – ну понятно, дети, дом, хозяйство держали. Не то что многие их соседи по Выселкам, которые только и знали, что сходиться-расходиться, каждый раз с криком и драками. Может, это как раз оттого, что с самого начала любви у них особой не было, но какая разница, если жили прилично.

Маша со временем, поскольку жизнь неуклонно и неумолимо дорожала, начала мужа пилить – чтобы соглашался на сверхурочные, приносил в семью побольше денег. Дети же растут, им сколько надо! Он подчинялся, поскольку жил в примаках – самый последний сорт зятя в русской семье. Поэтому дома Николая почти что не было видно – либо работает, либо спит. В отпуске он тоже почти не отдыхал – все ездил подрабатывать с бригадой шабашников, строить баньки и коровники зажиточным хозяевам.

Однажды летом, когда Николай только вернулся с заработков и сидел дома пару дней перед выходом на «родной завод», к ним наведался какой-то человек. Он предложил Николаю похалтурить еще месяц – взять за заводе отпуск за свой счет и поехать работать на Украину. Маше такая идея очень понравилась, а Николай заартачился – мол, и так спины не разгибаю, надо ж и застопориться когда-то. Маша на него прикрикнула – нечего филонить! Вадик в первый класс идет, надо его собрать, и на Володьку тоже прошлогоднюю форму не наденешь – на полголовы за лето вырос! Деньги нужны. Николай, недовольно побурчав, все-таки собрался и уехал. Оказалось – навсегда.

Через две недели непонятного, тревожащего молчания – обычно он вызывал Машу на телефонный переговор в почтовое отделение – Николай прислал письмо. Писал он, чтобы Маша его назад не ждала. Он-де встретил женщину, то ли вдовую, то ли разведенную, Маша не поняла, и остается у нее жить. Его новая жена шибко деловая, богатая, и на производстве надрываться ему теперь не придется – будет помогать новой жене по хозяйству, но деньги на детей присылать станет. Немного, но будет обязательно. Если Маша хочет, то может взять развод.

Маша сама не своя, рыдая, кинулась в заводской партком жаловаться, но там от нее отмахнулись, как от назойливой мухи. Да у нас таких жалоб – газеты в туалете вешать не надо! Тем более как работник Николай для завода умер. Выяснить Маше удалось только то, что муж прислал письмо и на завод тоже – с заявлением о полном расчете и просьбой выслать трудовую книжку по новому месту жительства.

Ехать в Хохляндию, как ей советовали соседки, чтобы разнести разлучнице ее наглую морду и притащить назад гулену мужика, Маша не могла. Тяжко болела мать, совсем беспомощным стал отец, двое мальчишек… Да и не ближний это край, и денег жалко. Ну приедет, ну поскандалит… Не вернется же Николай после такого? Ясно, что нет.

Так Маша осталась соломенной вдовой, обиженной на весь свет, – надо же, нашел себе! Как же так? А?… И не искал вроде, а нашел! Денежные переводы от Николая приходили года полтора, а потом перестали. Писать изменщику и требовать денег Маша не стала – наверняка этой его новой жене просто надоело кормить чужих сорванцов. Маша осталась в большом деревенском доме, не бог весть каком богатом, с больными родителями на руках, с двумя стремительно растущими мальчишками, которых надо было кормить и одевать. Но главное было не это.

Главной, так и не затягивавшейся душевной раной было то, что муж нашел себе другую, кажется, не моложе и не лучше ее самой. Просто – другую. Потому что она была. Существовала. А значит, можно было и с ней… это… делать. И ведь не любила Маша Николая как-то особенно – терпела, раз надо бабе непременно быть замужем. А все равно страдала.

«Ведь я ему и девочкой досталась, и прописала, и сыночки у нас такие хорошие… Вот что ему надо было, а? Неплохо ведь жили, без скандалов… Чего, чего ему еще надо было?» – навязчиво и болезненно долбило в Машиных висках каждый раз, когда она ложилась одна в их с Николаем бывшую супружескую постель.

Днем, на людях, в суматошных хлопотах о деньгах – Маша по вечерам подрабатывала уборщицей-судомойкой в придорожном кафе, где питались шофера транзитного транспорта, – она об этом не думала, но оставшись одна…

«И как ведь подгадал, а? Под сорок лет бросил… Кому я такая нужна, да с двумя оглоедами?»

Обидным было не то, что он нашел другую и бросил законную жену – вокруг случались вещи и похуже. Обидным было то, что она не смогла побороться за Николая с этой, другой… Не достать неведомую соперницу, не проорать ей в лицо все мыслимые и немыслимые ругательства, не вцепиться в волосы, не пожелать им обоим сгореть на одном огне…

Мальчикам Маша объяснила, что папа их обманул, никогда больше не приедет и за это они его больше не любят. Поскольку ребята видели отца мало, общался он с ними неохотно, то и расставание прошло как-то вяло, незаметно. Одежду Николая Маша снесла на поселковую мусорку, где ее быстро прибрали к рукам местные забулдыги. Хотя лучше бы она ее сожгла, как и намеревалась сначала, с огородным сором. Несколько раз, увидев издали мужскую фигуру, облаченную в знакомый пиджачок, Маша радостно вскидывалась – вернулся! Явился!.. Выгнали, ага! Вот она сейчас ему покажет!.. Но при ближайшем рассмотрении это был только новый собственник мужниных обносков, как водится, опухший и небритый, на котором это выморочное по сути имущество смотрелось выходным костюмом.

Маше о новом замужестве думать не приходилось, хотя, если рассудить, мужиков свободных вокруг обреталась уйма – до Москвы в два ряда поставить. Только они не подходили для Машиных целей – помочь ей поднять сыночков. Во-первых, большинство этих мужиков были отпетой пьянью и бездельниками. А были бы деньги – кто же станет чужих пацанят кормить? Словом, надеяться можно было только на себя. Маша пахала и пахала на двух-трех работах без продыху, зло вспоминая о Николае, который нежился где-то на хлебной Украине и даже не беспокоился помочь своим детям.

Последний удар нанесли Маше любимые родители, помершие один за другим, – так что она, не отдав долги за одни похороны, сразу влезла в долги за новые.

Радости было только, что сыновья поднимаются, – Вадику было пятнадцать, и он собирался в техникум в соседнем городе. А старший, Володенька, сразу после школы легко поступил в институт! Маша и думать не думала, что в их семье когда-нибудь появится человек с дипломом! Теперь Володя почти каждый день ездил в Москву на лекции, там же в институте подрабатывал и почти слез с материной шеи.

Он часто оставался ночевать в общежитии в Москве, ссылаясь на то, что пойдет с такими же самостоятельными ребятами на вечернюю подработку. И в один прекрасный день до Маши дошло, что, может, не каждый вечер они работают, но гуляют с городскими девчонками. Нет, имен женских Володя не упоминал, но ведь шел ему двадцатый год – самый бег за юбками. Еще жениться задумает! Вон за месяц у них в поселке четыре свадьбы сыграли…

Как раз в это время на Выселки стали возвращаться из армии сыновья Машиных сверстниц. Прокрутились они в холостых самое большее полгода-год. И, не просохнув толком от многодневных дембельских пьянок, вели под венец обрюхаченных мимоходом, едва знакомых им самим невест.

Как вот такая, многократно облапанная, использованная леший знает кем девка уволочет Машиного сыночка в какой-нибудь темный угол и там… Правда, Володенька все больше был в Москве, старательно учился, чтобы получать повышенную стипендию, но по воскресеньям все же иногда был свободен, ходил гулять… И тут эти выселковские «девицы»! А московские девки – они и того хуже… И они, эти девки, везде! Жадные, похотливые, готовые на все ради молоденького, нетраченого мальчика, Машиного любимого сынка…

И одним тоскливым, одиноким вечером всплыло в Машиной памяти любимое материно словечко – «сыкухи»… Так вот они кто – все те бабы, что вокруг! Девки, да и бабы постарше, что так и смотрят, как увести от мамы ее сыночков-кровинушек. Она-то, Маша, их рожала-растила, надрывалась на трех работах, чтобы дети хорошо питались, были одеты не хуже других. И что ж теперь? Для кого она все это делала?

Выселковские девки – не то что Маша – замуж выскакивали абы за кого, без разбора, понарожали дебилов от потомственных «аликов», нищеты наплодили, а Машины дети… В небогатых Веселках они гляделись чуть ли не лучшими!.. Чистые, здоровые, приветливые. И достанется Машин сынок такой оторве – пробы ставить негде… Уведет его, испортит, отлучит от родного дома… Нашепчет, чтобы мать не уважал, не слушал…

Закончив второй курс института, Володя окончательно, до осени, вернулся в родительскую усадьбу. Тут-то Маша и решила предотвратить грядущие кошмарные события. Когда теплым июльским вечером Володя, надев свежую рубашку, собрался прогуляться по поселку, Маша, неодобрительно зыркнув на него через плечо, сказала:

– Ты того… гулять наладился… На девок-то на здешних особенно не заглядывайся.

– А что? – улыбнулся сын, откидывая со лба светлые и волнистые, как у матери, волосы.

– То, – процедила Маша.

– Нет – что?

– Да сыкухи они все, сыкухи!

– Кто? – удивился сын, вздрогнув от звуков материного голоса.

– То! То! – выкрикнула Маша, все больше распаляясь.

С некоторых пор она замечала за собой приступы резкого, неуемного гнева, который возникал где-то глубоко внутри и густым, черным, как нефтяным, фонтаном бил в голову, отдавая в виски пульсирующей болью.

– Словечки у тебя, – поморщился Володя, повернулся и вышел, оставив Машу в тягостном, судорожном беспокойстве и досаде, что не смогла внятно объяснить сыну, что нужно держаться подальше от девчонок.

Их много – пруд пруди, девок-то, а вот мама – одна. Единственная!.. Мать – одна и навсегда. Ее никакие девки не заменят. Вопрос, понимают ли это ее ребята… Ох, не понимают, не понимают…

Вытерев давно, с самых родительских похорон, не плакавшие глаза, Маша занялась по хозяйству, шуганула чересчур громко включившего музыку Вадимку, потом посидела на веранде, поджидая, когда вернется старший.

Вернулся Володя поздно, ужинать не стал, еще и этим обидев Машу. Но спиртным от него не пахло, духами и появившимися невесть откуда диковинными «дезадаранами» вроде тоже, и Маша чуть успокоилась. Наверное, просто так гулял.

«Умный сынок-то у меня – хоть по пьяни ни с кем не свяжется. А то приведет какую-нибудь, крашеную, наглую… Будет она тут у меня хозяйничать».

Мысль о том, что рано или поздно ребята загуляют, приведут к Маше в дом девок, которые злонамеренно настропалят сыновей против нее и выгонят ее с родительского подворья, тревожила Машу все чаще. Гнобили ее попутно многолетняя, многослойная и непреходящая усталость, и возраст, и томительное беспокойство, что пенсию – как втихаря, по секрету, болтали вокруг – будут скоро давать только с шестидесяти лет или отменят вовсе. Радость одна – что капелька ее, Вадичка, так на нее, молодую, похожий, еще мал и хоть сколько-то времени не будет гулять по девкам. Хотя кто знает… В Выселках такие истории случались!.. Как этой весной в поселковой восьмилетке.

… Когда на припеках стали появляться первые грязно-кружевные проталины, а во все окна садили ослепительные, будто сумасшедшие солнечные лучи, прямо на уроке географии одной ученице, Таньке, стало плохо. Испуганная учительница послала кого-то в учительскую вызвать неотложку, а сама взяла невнятно матерившуюся девицу за руку и стала уговаривать ее потерпеть, наивно полагая, что у восьмиклассницы острый аппендицит.

Возопив в очередной раз и залив полкласса отошедшими водами, школьница принялась активно рожать. Ее едва довели до машины, учительницу отпоили валокордином, соучеников юной роженицы распустила по домам – благо была суббота. К вечеру все Выселки знали, что Танька родила здоровую девочку, а новоиспеченная бабушка, Клавка, сама-то тридцати с небольшим лет от роду, вырвала у еще не взошедшей в полное самосознание дочери имя того супостата, ну, отца ребенка. Им оказался приятель Таньки по школе, ученик седьмого класса, прошлым летом, в охотку, соблазнивший односельчанку по пути с танцев в местном клубе.

Говорили, что Клава принуждала Таньку оставить дочку в больнице – в Выселках, и в райцентре подобное практиковалось очень широко. Обычно девица, доведя беременность до крайних сроков, но так и не уломав соблазнителя на расписку в ЗАГС, передавала младенца на попечение государства, а сама шла искать другого жениха.

Мать-школьницу с приплодом привезли домой через неделю. Выселки замерли, ожидая грандиозного скандала с семьей татя-соблазнителя, но его разочаровывающе не произошло. Напротив, Клава дочку за грех особенно не укоряла – сама была немало грешна по передковой части. Она сердечно полюбила внучку, сама ее купала-пеленала и с независимым видом катала в колясочке по поселку. Выселки слегка огорчились, поневоле занялись другими делами, и, оказалось, зря.

Когда подсохла и отвердела до бетонной крепости желтая дорожная глина, а по комнатам полетел, сматываясь в пушистые клубки, тополиный пух, Клава упаковала внучку в выходное одеялко, подхватила слегка упиравшуюся дочь и пошла искать правды у семьи погубителя их чести.

Не сказать чтобы подобные истории кого-то в Выселках особенно сильно удивляли. С современными, вольными порядками и со становившимися все расплывчатее требованиями к девицам-невестам мамаш-малолеток значительно прибавилось, но с деньгами можно было выдать замуж практически любую гулену, использованную вдоль и поперек. Однако раньше семнадцати-восемнадцати и прямо в школе рожали всетаки редко. Так что в то солнечное июньское утро, когда все три грации двинули по главной и единственной улице пригорода, перед ними, как тугая волна перед катером, бежала молва – они идут! Что-то будет! Ои-и-и, буди-и-ит!

В семье подлого совратителя все это время тоже было несладко. Новоиспеченная «бабушка» сама тетешкала второго, трехлетнего сынка. Первый, неуклонно взрослеющий сын, был ей не особенно-то и нужен. Поэтому известие об его отцовстве она приняла несколько отстраненно.

– Спасибо, хоть за изнасилование заявление не подали, – обронила как-то на людях Толькина мамаша.

Хотя – что толку подавать, он несовершеннолетний, а позора и нервотрепки не оберешься. Да и было это давно, и никто не видел, чтобы Танька пришла домой побитая или в рваной одежде. Значит, все было по обоюдному согласию.

… Клава с Танькой припарковались у крылечка, ожидая приглашения войти. В коляске завозилась и противно заскрипела оголодавшая Настя. На шум выполз из глубины дома глава семейства Павел.

– И чего вы от нас хотите? – брезгливо-бранчливо спросил он.

– Так ведь ребенку отец нужен, – слегка ошарашенная тем, что их не начали гнать, произнесла Клава.

– Не понял? – воздел «дед» выгоревшие брови.

– Ну чтоб отец был у ребенка, семья, – повторно выложила главный (и единственный) аргумент Клава.

– Их не распишут, – буркнула из-за мужниного плеча появившаяся на веранде «бабушка» Наталья, но муж не обратил на нее внимания.

И тут его осенила некая мысль, от которой он аж подпрыгнул на месте.

– Щас… я щас! Не уходите! Только не уходите!

Отец ребенка все это время, как ему сообщили о появлении делегации, сидел-трясся в задней комнате, боясь, что будут бить. Павел уж раз сунулся его поколотить, но мать заступилась, сказав, что вовсе не известно, кто был производителем.

Павел появился через пару секунд, волоча за собой прикрывавшего руками голову и басовито всхлипывающего сынка.

– Во!.. По-лу-чай-те отца своему ребенку! Жрет – не напасешься! Учиться не заставишь! Помощи по хозяйству никакой! За-би-рай-те!

– А ты чего распоряжаешься?! – взвилась Наталья. – Куда ж ты его отдаешь-то?

– Не просто так отдаем, мать, а в хорошие руки! – повернулся к ней Павел.

На лице его гуляло ошалело-задорное выражение, а Наталья, обалдев от такого поворота событий, стояла посреди веранды, ловя ртом воздух.

– … А? – запросил Павел подтверждения у Клавы. – В хорошие ведь? Не забидите пацаненка-то нашего?

– Нет, нет! – радостно вскричала Клава, споро перехватывая у Павла Толькину руку. – Не в Африку ведь – туточки и жить будем, правда?

Она ласково заглянула в лицо Тольке, не забывая исподволь, но неукоснительно подтягивать его к крылечку – на выход.

– Мы ж все здесь, не в Африке, – приговаривала Клава, тараня дочку с коляской и внезапно обретенного зятя по главной улице к своему дому. – Все здесь, все родные…

– В школу будить не забывайте! – напутствовал их Павел.

Вот так и отдали сына в чужую семью – как кутенка, считай…

«Вот и моих ребят так же уведут девки-сыкухи!» – как-то в субботу вечером с отчаянием подумала Маша, наблюдая за сыновьями, которые сидели на кухне и резво уминали молодую картошку со сметаной, потихоньку о чем-то пересмеиваясь.

Какие ее сыночки ладные, большие, красивые… Каждая готова таких сцапать, каждая рада! Но нет, не бывать этому! Никого Маша к ним не подпустит…

– Спасибо, мам, – сказал Володя, наскоро утирая губы. – Мы тут пробежимся, ладно? Мы не поздно.

– А чаю?! – всполошилась Маша. – Чаю-то?

– Вечером попьем, мам, – добавил Вадим, торопясь выйти с братом.

– Да куда ж вы?! – выдохнула им вслед Маша, но они, верно, ее и не слышали.

«Точно – к девкам пошли!..» – тяжко свалилась на нее худшая из возможных догадка.

Сыновей не было долго. Уже в одиннадцатом часу, когда в предусмотрительно затянутые марлей окошки начали ломиться мохнатые ночные бабочки, появился Вадик, сонный, зевая.

– А где Володька-то? – хмуро спросила его Маша, что-то починявшая в свете настольной лампы.

– Он Аню Самойленко пошел проводить. Сейчас придет.

Вадик двинулся выйти из комнаты, но его остановил материн окрик:

– Какую такую Аню?! Говори! Отвечай матери! – Маша бросила рукоделье и неловко, засидевшись, поднялась со стула.

– Да председательши дочку, – ответил сразу проснувшийся Вадик. – Чего ты так переживаешь? Сейчас придет. – Вадик, беспокойно и досадливо глянув на мать, повернулся, намереваясь уйти к себе.

Самойленки были местной аристократией. Отец Аньки служил главным инженером на их химзаводе, а мать недавно назначили главой поссовета. Но сейчас это не имело никакого значения. За сыновей? Маша никого не побоится!

– Да как же ты брата родного бросил-то? – всплеснула она руками.

«Одного… с этой!»

– Ой, ну мам! – опять вздрогнул Вадик. – Чего ты? Он взрослый! Что его эта Анька – изнасилует, что ли?!

«А вот и может! Чего от нее хорошего-то ждать!» Маша почувствовала, что на секунду даже заненавидела младшего сына, но это быстро прошло, и она заплакала злыми, бессильными слезами.

– Ох, мам, ты хоть бы таблетки какие себе выписала…

– Ты как с матерью разговариваешь?! – снова завелась Маша, но тут на кухню вошел, недоуменно поводя глазами, Володя.

– Чё случилось-то? На улице ваш крик слыхать! Как в дурдоме.

– Ох! – схватилась за левый бок Маша и тяжко опустилась на стул.

– А? – обратил Володя вопросительный взгляд на брата.

Тот развел руками:

– Говорит – я тебя бросил…

Маша уже ничего не видела от слез, ее трясло, как в лихорадке, в левом боку кололо.

– Ну, ты, мам, ей-богу, – заговорил Володя, но его слова доходили до Маши словно через ту серую, вязкую стекловату, что производили на их заводе. – Будто я в четыре утра пришел…

– Ка-капелек моих мне дай…

Володя быстро принес из Машиной комнаты флакончик валерьянки и стакан. Самой накапать у Маши не получилось, флакон игриво звенел о край стаканчика, и Вадик, перехватив лекарство, щедро натряс ей капель. «Кошачий коньяк», как называли его ребята, резко ожег Маше горло, но от этого она сразу пришла в себя, охая и утираясь мокрым, хоть выжми, платком.

– Мам, я не понимаю, – заговорил Володя, так и стоя перед ней, как вросший в пол, – одиннадцати часов нет, я по поселку только и прошелся… Чего ты устраиваешь?

Это слово очень обидело Машу.

– Я устраиваю?! Это ты… – И она опять – уже напоказ – схватилась за левый бок.

– А если меня в армию заберут – ты каждый день… – Володя не нашел подходящего слова и покрутил в воздухе пальцами, – так будешь?

«В армии хоть девок нет!»

– При чем здесь армия! – тоскливо взвыла Маша. – По девкам шастать не надо!

– Я по девкам не шастаю, – досадливо пояснил сын. – Я провожал домой девочку.

– Да какая она «девочка»! «Девочка»! Уж у нее, поди, сотня таких, как ты, было, у «девочки» этой! – выкрикнула Маша, чувствуя, как у нее снова начинается трясучка.

– Мама, ты ничего о ней не знаешь, – отрезал Володя, что-то пробормотал брату, и они, не обращая внимания, что несчастная Маша рыдает в голос, вышли из кухни.

«Знаю, знаю!.. Я все о них знаю! Им бы только!..» – хотела было крикнуть вслед сыновьям Маша, но те, видно, разошлись по свои комнатам и ничего все равно не услыхали бы… Да и слушать не хотели.

Потом нескупо отмерянная Вадиком валерьянка расползлась по Машиному телу, доставив туда глухоту, тупое отчаяние и некое подобие успокоения.

«И ведь не сказал, что не будет с ней гулять! Не захотел мать успокоить, утешить…»

С сыновьями в этот вечер Маша больше не разговаривала, завтрак тоже прошел в тягостном, как похмелье, молчании.

«Даже не спросили, как я себя чувствую, – подумала Маша. – Одни девки в голове. На мать им наплевать…»

Вадик поел быстро, сказал, что будет к обеду, и ушел – он занимался в автошколе, хотел получить водительские права. Когда они остались с Володей наедине, Маша вдруг решила поговорить со старшеньким, убедить его…

– Володенька, сынок, – завела она тихим, жалостным голосом, – не гуляй ты с этой Анькой… Не надо, а, сыночка?

– Да не гуляю я с ней! – раздраженно передернул плечами тот. – Чего ты ерунду какую-то в голову себе вбила?

– Не гуляй с ней, ну пожалуйста!

– Мама, я с ней не гу-ля-ю! Я проводил ее домой, понимаешь? Поздно было!

– Она знаешь какая?! – ехидно сузила глаза Маша, быстренько скидывая жалостную мину.

– Знаю. – Володя решительно встал.

– Не знаешь! – выкрикнула Маша, пытаясь на ходу выдумать порочащие начальничью дочку ужасы.

– Знаю, мама, – спокойно произнес Володя. – Я с ней, между прочим, в одном классе восемь лет отучился. Хорошая, умная девчонка.

– Да?! Да? А мать тебе кто? Кто я тебе?

– Сама же сказала – мать. Я вообще не понимаю, что на тебя нашло. Что я – только с тобой и Вадькой общаться должен?

– С девками валандаться не надо!

– А что я – всю жизнь у твоей юбки сидеть должен? Не собираюсь.

Ох, как же Маше хотелось крикнуть – да так, чтоб во всех Выселках слышно было! – что да, да, да, не должны ее сыночки ходить с девками, должны быть при ней… А как такое скажешь? Кто еще это по-настоящему поймет? Разве только другая такая мать, несчастная и одинокая.

Сын ушел, так и не пообещав не встречаться ни с этой проституткой Анькой, ни с другими девками. Да и ведь верно – рано или поздно сыновья найдут себе по такой вот шалаве, забудут, бросят родную мать…

Маша нагрела воды помыть посуду, а там надо было еще на огороде поработать, ужин ребятам приготовить и пораньше лечь спать. Завтра в девять часов утра ей было заступать на суточное дежурство. Из цеха она ушла – больно тяжко на сделке – и теперь работала вахтершей, приглядывала, кто ходит на завод, проверяла пропуска. Стажу-то рабочего у нее для пенсии, что светила ей через шесть долгих лет, было достаточно, но деньги нужны были, чтобы докармливать сыночков.

Утром Маша тяжело – она толстела каждый год после сороковника кило на три – дошла до автобусной остановки, и тут ее пронзила гадкая, свербящая мысль. А ну как сыночки драгоценные в это ее суточное отсутствие не только пойдут гулять с девками, но и приведут их к ней в дом?! Как ей это раньше в голову не приходило? Конечно, в их деревне все только и делали, что доглядывали друг за другом – чтоб кто-то, украдкой, не получил большую, нежели остальные, долю телесных удовольствий, – но сыновья могли как-то исхитриться, обмануть общественное мнение, обойти догляд…

Все это дежурство Маша только и ерзала, соображая, как бы ей на следующее утро проверить – не было ли кого чужого дома? И телефона у них нет, хоть позвонить, где находятся сыновья ночью, спят ли дома или?… Тут она впервые пожалела, что нет у нее подруги или хоть сколько-нибудь доброжелательной приятельницы – проследить за сынками, предупредить… Некому довериться в этих проклятых Выселках. Все обсудят, наплетут, чего было и чего не было, все изгадят…

Вечером, просматривая невидящими глазами пропуска работников заводоуправления, шедших со службы, Маша все представляла и представляла, как мерзко хихикающая, накрашенная девка бродит по ее дому, заглядывает в углы, находит грязь и указывает на нее мальчикам: «Мамка у вас дом вести не умеет… Вот была бы я здесь хозяйка!..» А потом эта сыкуха… и Машин сыночек… или оба два… ох!

Мысли эти довели Машу до занудно-мучительного колотья в левом боку – сердце так и сжимало от тоски и гнусных подозрений. Даже спать ночью не хотелось, хотя, когда из конторы уходили последние сотрудники – ясно, почему они задерживаются допоздна! – можно было спокойно прикорнуть на кушетке в стеклянной будке.

Домой с дежурства Маша приезжала уже почти в одиннадцать утра: все следы ночного разврата были бы уже наверняка прибраны и попенять сыновьям все равно не удалось бы. И домой Маша не поехала – пусть вот побудут без нее, без завтрака, – а зашла к двоюродной тетке. Та была как бы с другой ветви их генеалогического древа – образованная и от образованных родителей. Да просто повезло ей. Какая-то из их общих бабушек выскочила в свое время замуж за начальничьего сынка, дала образование детям, ну так и пошло-поехало.

Тетка, совсем молодой, вышла замуж за вдовца с маленькой дочкой, воспитала ее как свою, а собственных детей не завела – все наукой занималась. Машу тетка принимала охотно и сочувственно, а вот теткин муж ее недолюбливал – считал, что она своими разговорами и жалобами расстраивает родственницу. Поэтому, когда Маша заходила, они с теткой устраивались на кухне, а теткин муж, скупо поздоровавшись, уходил в комнату и смотрел там свой бесконечный телевизор.

На вежливый вопрос тетки о детях Маша, поджав губы, выдохнула как в последний раз в жизни:

– Гулять начали!.. Теть Кать, а? Не знаю, что и делать!..

– Гулять? – Тетка недоуменно поглядела на нее поверх толстостеклых очков, нелепо увеличивавших глаза. – Это что – пить, что ли?!

– Пить?! Да ты что, теть Кать? Они ж у меня непьющие, в отца. Нет… С девками гуляют.

– Да что ж в этом плохого? – удивилась тетка. – Если б они не интересовались девушками – вот это могло бы насторожить. А так – это нормально.

Нет, тетка, давно жившая с замужней падчерицей врозь, Машу понять не могла. Поэтому Маша только горестно покачала головой.

– Не хочешь же ты сказать, что они должны всю жизнь быть при тебе? – продолжила тетка, не услышав от Маши вразумительного ответа.

– А почему нет? Почему нет-то?! – вскинулась Маша. – Пусть бы были!

– Потише, – поморщилась тетка. – Голос у тебя… Только алалы с мечети кричать. А ребята… Рано или поздно они все равно влюбятся, женятся, либо к тебе невесток приведут, либо к ним уйдут. Тебе просто надо быть к этому готовой. Это только дело времени.

Тетка пожала плечами и принялась вдевать нитку в иголку – она никогда не сидела просто так, все что-то шила, вязала. Это всегда раздражало Машу. Будто ее здесь не было, или тетке было жаль тратить время на дальнюю родню, сбоку припеку, и она совмещала общение с домашними делами.

– Не понимаешь ты меня, теть Кать.

– Не понимаю, Маша. – Вдев нитку, тетка подняла на Машу глаза. – И я тебя не понимаю, и ты своих ребят не понимаешь. Разные мы все. В разное время молодыми были. И поэтому не надо им навязывать ничего. Они неглупые. Сами разберутся со своими девушками.

– А я что ж, должна сидеть и смотреть, как они пропадают? – со слезами в голосе спросила Маша.

– Как это они «пропадают»?

– Так гуляют же! – в отчаянии всплеснула руками Маша.

– Что, Мария, опять проблемы? – веско спросил теткин муж, грузноватый, холеный, с красивой сединой мужчина, заходя на кухню – якобы для того, чтобы налить себе чаю.

Маша уже собралась упрекнуть «родственника» за его черствость и непонимание, как ее опередила тетка:

– Проблема та же, что и у всех, – дети вырастают, а мы не хотим этого признавать.

– А, – легко заметил дядя Саша, забирая стакан в подстаканнике. – Это нам знакомо. Это проходит. Все проходит, Маш. – И ушел, на ходу прихлебывая чай.

Маша поняла, что пора собираться домой. Уже начало откатываться утреннее возбуждение и давала себя знать мутной усталостью ночевка в стеклянной клетушке.

Домой Маша пришла уже в первом часу дня. Она нашла на кухне остатки неумело приготовленного завтрака, кучу перепачканной посуды в раковине и внимательно ее осмотрела. Сколько там тарелок-ложек? Нет, кажется, гостей названных не было… Может, и права в какой-то степени тетя Катя – не стоит так уж беспокоиться. Еще не скоро будет это: свадьбы сыновей, какие-то перемены и переселения… Появление невесток-наглячек. А может, ее ребята и не женятся никогда – мало ли таких мужиков? Да навалом! Болтаются как кое-что в проруби, а жен законных не заводят, опасаясь цепких бабьих когтей, обязательств, требований работать и не пить.

Приободренная такой мыслью, Маша прилегла поспать прямо в зале на парадном диване, а не в своей комнате – чтобы сразу услышать, когда вернутся сыновья. Проснулась она только в четыре часа дня. Надо было готовить ребятам ужин. Сейчас оголодают и прилетят… Куда ж и идти, как не к маме?

Но было уже около шести вечера, и Маша начала беспокоиться, когда к палисаду подкатила машина – редкая гостья у их усадьбы. Оттуда вылезли ее сыновья, еще минуту поговорили с кем-то, кто сидел за рулем, захлопнули дверцу и направились к дому.

– Где это вас носит, а? Я тут с ума схожу! А они!.. – Расстроенная Маша не смогла сдержаться и сразу набросилась на сыновей.

– Практика у нас была, мама! По вождению! – поморщился Володя. – Мы же тебе записку оставили.

– Где, где? Не было тут никакой записки! – Маша заплакала, утирая глаза передником.

– В твоей комнате, на тумбочке!

– Где, ну где?

Маша рванулась в свою комнатку, желая тут же уличить сыновей во вранье. На прикроватной тумбочке прижатая флакончиком корвалола, лежал листок в клеточку: «Мама, будем после пяти, не волнуйся».

– Вот это что? – услыхала она над ухом.

Маша стояла, всхлипывая и утирая глаза, а Володя помахал перед материным носом запиской:

– Это вот что, мам?

– Я сюда не заходила, – нехотя призналась Маша, отнимая передник от глаз.

– А мы виноваты? – хмыкнул невежливо Вадик.

Сыновья вышли из комнаты, Маше пришлось семенить за ними. Молча сыновья помыли руки и сели за стол. Маша, все еще по инерции всхлипывая, расставила тарелки.

– Чего-то мне и есть расхотелось, – пробурчал Вадик, кладя локти на стол и хмуро наблюдая, как Маша плюхает в тарелки чересчур разварившуюся картошку.

– Мам, купила бы ты таблетки какие-нибудь подороже, посерьезнее, попила бы, – также сквозь зубы процедил старший. – Невозможно же так: что ни день – слезы, крик… Домой идти не хочется.

«Не хочется? К матери родной – и не хочется?!»

Маша так и замерла с кастрюлькой в руках.

– А к кому хочется? К девкам хочется?!

Она почувствовала, как волна раздражения и едкого, щемящего беспокойства снова поднимается, едва улегшись, и сейчас она впадет в истерику похлеще первой.

– Так, все, я пошел, – решительно заявил Вадим, хлопнул ладонями по столешнице, встал и вышел.

Володя с сомнением посмотрел на тарелку с картошкой и тоже встал. Маша, глядя на это, – неужели и он уйдет?! – помимо воли издала какой-то гортанный звук.

– Я, наверное, тоже еще погуляю, – произнес он, хоть не так решительно, как младший брат, но тоже вышел.

Маше начала жечь руки кастрюлька с горячей картошкой, и она на неверных ногах отошла к плите и поставила ее там, и долго стояла, силясь понять, что произошло. Сыновья, кровинушки, сбежали из дому, даже не поев – голодные, лишь бы от нее подальше! Это как же так?!

Совсем обессилев от переживаний, Маша отошла к столу, где только что сидели ее ребята… Вот и бросили мать… Как она боялась, так они и поступили. Пошли к девкам-сыкухам.

Маша просидела у стола долго и очнулась, только когда варево в тарелках пошло мутной пленкой, и, сделав над собой усилие, поднялась, вылила его назад в кастрюльку. Не те у них средства, чтобы добро пропадало. Вернутся, подогреют и съедят.

Но ребята не вернулись и к десяти вечера, как обычно. Маша легла спать, потому что сил, тем более после суточного дежурства, уже не было. Пригоршня таблеток, неприятно напомнившая ей о совете сына, подействовала быстро, и выплыла она из тягучего, без сновидений, забытья, уже когда было совсем светло.

Проснулась Маша оттого, что из комнат, где раньше жили ее родители, а теперь располагались сыновья, доносилась музыка. Значит, ночевали дома. Это ее обрадовало. Что и как им сейчас сказать? Упрекнуть за неуважительное отношение? Маша вспомнила разговор с теткой – о неизбежности отдаления от нее сыновей. И о том, что к этой мысли надо привыкнуть. Нет, она с этим никогда не смирится! Никому она их так просто не отдаст!

Маша перевернулась на бок и подумала: а может, пролежать вот так весь день? Пусть подумают, что она заболела от их невнимательности. Но какой-то слабенький внутренний голосок вякнул, что вряд ли Машины слезы и истерики будут способствовать хорошим отношениям. Сколько вокруг было теток и старух, сыновья которых пили по-черному, а слезы и упреки ничего, кроме еще большего пьянства и даже рукоприкладства, не приносили. Нет, это не выход.

Маша с трудом, потому что голова была тяжелой после химического сна, встала и принялась напяливать халат.

Ребята уже были на кухне, где громко и хрипловато играл старый репродуктор.

– Доброе утро, мам! – как ни в чем не бывало приветствовал ее Вадик.

Маша, по дороге на кухню, уже заготовила фразу насчет того, не хотят ли любимые сыночки попросить у нее прощения, но, видя, что настроения на скандал у сыновей нет, решила этого не делать – успеется. На приветствие младшенького она не ответила, но довольно мирно поинтересовалась, чем сынки намерены заняться днем.

– Мы сейчас отъедем, – суховато ответил Володя. – Есть возможность попрактиковаться в вождении.