Еще один шпион Корецкий Данил
Леший взял у него автомат, огляделся. Широкий бетонный тоннель наподобие метростроевского, рельсы по центру. На его карте этот тоннель не был обозначен. На «Метро-2» не похоже… А между тем это именно спецлиния правительственного метрополитена, только очень старая… Здесь пустынно и даже чисто — если не считать горы земли и обломков, наваленной в результате обвала… Да, это был обвал, а не взрыв бомбы на «Кропоткинской», как Леший сперва подумал. Видно, «поплыл» и обвалился грунт, подмытый горячей водой из теплотрассы, и бетонные плиты рухнули вниз, разбив «кольца» нижнего тоннеля.
Он не знал, упал Амир вместе со своим напарником или остался наверху. А если упал — то где он? Может, бродит где-то рядом впотьмах? В какой он стороне?..
И тут в темноте раздался отчетливый гулкий стук, словно осыпались камни, ударяясь о стены колодца. Леший пошел на звук. Метров через тридцать рельсы заканчивались железным отбойником. За отбойником находилась широкая шахта — метров семи в диаметре. Леший заглянул внутрь и заметил мелькнувший далеко внизу луч фонаря. Ни секунды не раздумывая, он вскинул трофейный автомат. Выстрелы гулким эхом отдались в бетонных стенах. Но ничего больше Леший не услышал.
На внутренних стенах колодца в несколько рядов были вбиты скобы — подобие лестницы. Леший закрепил страховочную веревку, перекинул автомат на грудь и стал спускаться. Было страшно: за спиной не чувствовалась стена, как обычно в подземных переходах — вроде не в шахту опускается, а по вертикальной скале лезет. Спуск был долгим и опасным — скобы проржавели и едва выдерживали его вес, некоторые обламывались прямо под рукой, пару раз он просто повис на своей веревке… Странная шахта! Это уже близко к третьему уровню — здесь такие сооружения редкость. Хотя… Ветеран-подземец Первухин рассказывал о чем-то подобном! Неужели где-то здесь находится Хранилище?!
В конце концов он почувствовал твердую почву под ногами. Колодец переходил в еще один тоннель с рельсами-узкоколейкой. Не успел Леший сделать и двух шагов, как из темноты, усиленный замкнутым пространством, раздался грохот автоматной очереди. Прижавшись к стене, он выстрелил по вспышкам. Сверху падали камешки, струйками посыпалась земля.
Подождал немного, осторожно двинулся вперед. Воздух стал теплей, запахло то ли гарью, то ли серой, то ли какой-то похожей химией. Далеко впереди вспыхнул свет фонаря, мазнул по сырым стенам, по низкому потолку. Леший выстрелил снова. Ему показалось, что он услышал вскрик. Свет пропал.
…Он преследовал Амира, пробираясь сперва по бетонным «окольцованным» тоннелям, потом по каменоломням с гнилыми деревянными опорами, которые больше походили на звериные норы. Сколько это длилось, Леший не знал. В какой-то момент он глянул на глубиномер и обнаружил, что находится на 150-метровой глубине. Дышать было трудно, он давно бы надел маску-регенератор, если бы она уцелела после падения. Он знал, что Амир ранен — только благодаря потекам крови на стенах и полу ему удавалось каждый раз находить его след в этих лабиринтах.
Запах серы становился все отчетливее, сильнее веяло теплом, и непроглядный мрак стал разбавляться красными бликами — будто где-то впереди горел костер. Он подумал, что это неспроста, и стал двигаться еще осторожней.
Настиг он врага в большой высокой пещере, у самого края широкого разлома, который разрезал поперек сырую земляную штольню. Из разлома шло тепло, запах серы, над ним метались красно-желтые сполохи подземного пламени. Это и была знаменитая «Адская щель», о которой слышали все диггеры и около-диггеры, но видели которую лишь единицы.
Амир, покачиваясь, стоял рядом со щелью и в отблесках подземного пламени казался самым настоящим дьяволом. Собственно, он им и был.
— Взорву, всех загрызу! — встретил он приближение Лешего и действительно заскрипел зубами. Красно-желтые блики метались по небритому лицу, превращая его в череп скелета.
Леший сразу оценил обстановку. Обойти щель и скрыться в темноте можно было по узким карнизам у стен пещеры, но у Железного, очевидно, не осталось на это сил. Все-таки его стихия горы, а не подземелья… Опустошенный автомат Амир держал за ствол, как дубину, а правой рукой с надеждой щупал висящий на поясе нож.
— Бросай автомат, давай на ножах сойдемся! — хрипло сказал он.
Леший усмехнулся.
— А ты бы бросил?
— Бросил. Слово мужчины! — запальчиво сказал Амир.
Он действительно был обессилен. И вряд ли хорошо владел ножом. В принципе Леший мог его заколоть в честном поединке. Но такое бывает только в глупых кинофильмах.
— Подними руки! — приказал он. — И не шевелись, хуже будет!
Леший подошел, резким ударом выбил автомат из ослабевших рук врага.
— Взорву всех! — террорист шарил руками по одежде, в правой был зажат какой-то пульт.
Леший прикладом ударил его в голову. Обыскал неподвижное тело, отнял взрыватель, вытащил нож и два сотовых телефона, один из которых, по-видимому, был предназначен для активации взрывного устройства.
Потом отстегнул от пояса наручники, но тут движения его замедлились. У него не было ни сил, ни возможностей вытащить Амира наверх. Связаться с Заржецким он тоже не мог… Даже если выключили «грифоны», на такой глубине все равно любая рация бесполезна… А главное — желания вытаскивать наверх Железного Амира у него не было.
— Чего ждешь? — зашевелился террорист. — Делай то, что можешь и хочешь!
А что, это мысль! Леший отбросил наручники в сторону, и они улетели в «Адскую щель», как будто подсказывая решение.
Амир приподнял голову и попробовал встать. Леший подошел вплотную, спросил:
— Узнаешь меня? Колонна под Гунюшками, помнишь? Яма за лагерем. Я там два месяца сидел, в яме твоей… Помнишь? Ножевые бои помнишь?
Враг усмехнулся.
— Разве вас всех запомнишь? Сколько я ваших глоток перерезал…
— Ну, меня-то ты запомнишь…
Леший подтащил тяжелое тело к пышущей жаром расщелине. Опытные диггеры считали, что это тектонический разлом, который идет на неимоверную глубину, к расплавленному земному ядру. Но наверняка этого никто не знал. Железному Амиру предстояло выяснить это первым.
— А-а-а-а!
Амир вырвался, вскочил на ноги, попытался выхватить у Лешего нож. Но тот отскочил, отбил руку и ударил врага в челюсть. Темная фигура на миг пересекла красноватый зев «Адской щели» и обрушилась вниз. Раздался пронзительный крик, который быстро оборвался…
— Но ведь она полетела, так ведь, Борь? Отделилась нормально, сквозь воду прошла правильно, сорок стартовых тонн, как птаха малая, свечкой в небо ушла… А без нас ведь не полетела бы! — Семаго постучал себя пальцем в грудь. — Без меня не полетела бы!! Слышь, Борь? Скажи — полетела бы без меня?
Народу в «Пирожке» было немного, но те, кто был, на них оглядывались. Может, потому, что кафе находилось недалеко от проходной и здесь собирались сотрудники «Циклона», которые хорошо знали и главного конструктора, и коммерческого директора в лицо, а может, оттого, что эти двое шумели больше всех остальных, вместе взятых. Точнее, шумел один.
Пьяный Семаго схватил Гуляева за руку повыше кисти, мял ее и потряхивал — есть у него такая дурная привычка.
— Ну, не полетела бы, — сказал Гуляев и осторожно высвободился.
— Пра-авильна, главкон! — проревел Семаго, так что звякнула люстра. — На «Точмаше» понты горазды строить, очки втирать и премии грести, — это они умеют! А как только до испытательного стенда доходит, так вторая и третья ступени — раком и на цыпочках! И фигу вам!
— Не шуми! — нахмурился Гуляев и незаметно осмотрелся. — И не болтай! Хочешь еще за разглашение схлопотать?
— Без меня не полетела бы! — повторил Семаго громовым шепотом, навалившись на стол и приблизив лицо к собеседнику. — Там «бобик» на «бобике» сидел, от последней гайки до технологических карт, самый проблемный узел — вторая и третья ступени! И кому поручили? Мне! Потому что все знают: Семаго если взялся, он уже не выпустит!.. Семаго «бобиков» нюхом чует!.. Я ведь девять месяцев не спал! Как мать родная выносил, выкормил, на ход поставил! Никто лучше меня эти движки не знает!!
Семаго пристально посмотрел на главного конструктора красноватыми пьяными глазами, словно ожидая, что тот будет с ним спорить. Но Гуляев не спорил. Он лучше других знал, что бывший двигателист, а ныне коммерческий директор, играл в проекте гораздо более скромную роль. Но какой смысл доказывать пьяному очевидные вещи?
Семаго откинулся на спинку стула и разлил по рюмкам остатки из графина.
— А теперь, значит, Сергей Михайлович им больше не нужен…
Он сгреб со стола свою рюмку и быстро опрокинул в рот.
— Птичка улетела, и хана. Можно дать ему поджопник и выгнать на все четыре стороны!
— Никто тебя не выгоняет, — проворчал Гуляев, которому все это порядком надоело.
Семаго пьяно осклабился с видом «меня не проведешь».
— Не нада-а-а… Пашка Козулин рядом стоял, когда секретутка наша приказ печатала, он своими глазами видел: «…в связи с проблемой неплатежей и общим финансовым кризисом принять меры по сокращению штатов… в первую очередь за счет лиц пенсионного возраста…» И тэдэ и тэпэ… А мне 55 вот-вот стукнет! Я уже то самое лицо! Я — пенсионер, Боря!
— Да брось ты… Слухи, и больше ничего! Козулин любит на себя важности нагнать — ему все равно как! Работник он хреновый, директор его ни в грош не ставит, самого давно бы уволил, если бы повод нашел — вот поэтому Пашка и несет всякую ахинею! Только бы все слушали его, открыв рот, и трепетали!
Лицо у Семаго покраснело, обвисло горестными складками, глаза заблестели.
— Борь… а, Борь!.. Главкон!..
Он опять схватил Гуляева за руку. Тот не первый год с ним пил, видел, что коллега хватанул лишку, и знал, что будет дальше. Сперва он начнет громко, по-бабьи, жалиться и плакаться, а потом полезет в драку с первым, кто подвернется под руку. После возвращения с Майорки такие срывы стали случаться у него чаще, чем обычно, словно он не столько отдыхал там, сколько целенаправленно подрывал свое психическое здоровье.
— Перестань. — Гуляев сбросил его руку и порывисто встал. — Мы уже десять раз с тобой обо всем этом говорили! Никто тебя не увольняет! Не у-воль-ня-ет, ты понял? Одно и то же заладил, как баба, честное слово!.. Все, я пошел, мне пора.
Он бросил на стол несколько купюр.
— И тебе тоже советую закругляться…
Семаго набычился, обиделся.
— Нет, давай еще по одной, главкон! — гнул он свое. — Мы старая гвардия, нам надо держаться друг друга, пока нас не кинули по одному! Эй, человек!
Он привстал, огляделся, ища глазами официанта.
— Человек! Люди! Тащите еще четыреста мне и главкону, мать вашу! В этом сраном заведении мы единственные, кто заслужил право выпить после работы!..
Немногочисленные посетители с брезгливой опаской озирались. Гуляев рывком усадил его на стул.
— Хватит, закройся! Тебе домой пора, проспаться! Посмотри на себя!.. Хочешь — честно? Так вот: раньше с тобой хоть выпить было приятно, расслабиться, поговорить по душам, все такое — а сейчас, после этой чертовой Майорки, ты только ноешь и в драку лезешь! Достал!.. Я ухожу, пей один, если хочешь!
Наташка, надутая, сидела у телевизора. Едва Семаго вошел в комнату (ввалился, а не вошел, будем откровенны) — встала, нырнула в спальню и дверь заперла. Что-то они, кажется, орали друг другу через эту дверь, Семаго сам потом толком вспомнить не мог. Хотя наверняка все о том же… Алкоголик, питекантроп, свинья, с меня хватит, днями сидишь одна, как наложница, а вместо султана приходит упившийся мужлан!.. В таком примерно ключе.
…Проснулся на диване в гостиной. Что-то снилось ему, страшное что-то, сердце до сих пор прыгало. Хотелось пить. Полез в холодильник за пивом — не нашел. Выпил воды из-под крана, побрел, шатаясь, обратно. Заметил, что дверь спальни открыта. Заглянул — постель заправлена, Наташки нет. Ушла… А в голове мутный туман, на душе погано, и ноги не держат. Семаго сел на кровать, руки положил на колени, смотрел, как мелко подрагивают пальцы. Долго так сидел. И сон свой вдруг вспомнил: будто бы он в Дичково, на полигоне, и стоит на стапелях ракета — красивая, серебристая. Людей полно нарядных, оркестр играет, все торжественно так. И подъемник рядом, а на нем три белые фигурки в скафандрах, машут руками. Открывается люк в носовой части, фигурки заходят туда, и тут Семаго понимает: это же Мигунов, Катран и Дрозд, его друзья по Кубинке, три мушкетера — молодые, красивые, как в те далекие времена! А он — проспал, он ведь тоже в команде, он должен лететь вместе с ними! «Эй, а я?! — крикнул Семаго что есть силы. — Мы же всегда вместе!! Подождите!» Но язык у него заплетается, он слишком много выпил накануне, и оркестр играет очень громко, и люди тоже кричат, цветы бросают к стапелям: ура! ура!
Расталкивая людей, Семаго побежал на подкашивающихся ногах — скорее, вот-вот старт!.. А люк тем временем закрылся, подъемник отъехал, из-под ракеты вырвался клуб рыжего пламени, стапеля раскрылись. Ракета качнулась едва заметно, оторвалась от земли и медленно поплыла вверх. И только сейчас Семаго узнал эту ракету — это ведь «Молния», это ее вторую и третью ступени дорабатывал его отдел!.. Но — стоп! — она ведь должна взорваться на полигоне в Куре! Черт! Это боевая ракета, а не космическая! Произошла ошибка! Его друзья погибнут! Семаго опять кричит, бегает по полигону, требует отменить старт, но вместо слов из горла рвется пьяное мычание…
Семаго и в самом деле замычал, раскачиваясь на кровати. Он один, друзья его мертвы… ну, или почти что мертвы, если брать замурованного заживо Серегу Мигунова… Потерял жену, почти потерял любовницу, скоро потеряет работу… И, кажется, именно этой ночью он перешагнул порог старости. Вчера еще были силы, были какие-никакие надежды, было будущее. Сейчас он просто старик… Каково это — жить на одну пенсию, одному как перст, без женщины, без детей, без друзей? Семаго надеялся, что никогда не узнает этого. Не повезло, значит.
Он снова пошел на кухню. В дверце холодильника стояла початая бутылка водки. Придерживаясь рукой за стену, он взболтал ее винтом, всадил прямо из горлышка ледяную жидкость, как шпагу проглотил. Стало легче. Вроде бы. Но слезы сами покатились из глаз. Алкоголик, питекантроп… Дурак. Он увидел себя, бредущего седьмого числа каждого месяца в почтовое отделение, где уже выстроилась очередь из таких, как он, пенсионеров — Михалычей, Сергеичей, Палычей. Потом вместе с жалкой этой компанией в винный отдел: «мне беленькой бутылочку!..» А скорее даже не беленькой, а какой-нибудь мутно-желтенькой, подешевле. И колбасу он будет себе высматривать в той витрине, где в кучу свалена продукция «бюджетного класса». «Ну, что вы смотрите, дедушка? Вам на закуску? Так берите ливерную!». Унылая, страшная… бесконечная дорога.
А ведь я не смогу, подумал он. Точно — не смогу! Еще тогда, на Майорке, у него было чувство, что он принял какой-то опасный яд, который будет долго таиться внутри, без боли, никак не напоминая о себе — до тех пор, пока он не вернется в Москву, пока не ступит в московскую слякоть, не затоскует, пока жизнь его вдруг не надломится в этой каменной клетке и не рухнет. И тогда он вспомнит те золотые дни, увидит их так ясно, отчетливо, как не видел там, гуляя по набережной, попивая мартини в рубке роскошной яхты, вдыхая морской воздух, обнимая ночью Наташку в просторном номере «Альмудайны». И яд выплеснется в кровь, и с хрустом, с треском вырвет его окровавленную душу из тела. И будет душа его отныне где-то там, в Средиземном море, болтаться на прибрежных волнах, как рыбьи потроха, а сам он останется здесь — в своей московской кухне, пустой и мертвый, с опустевшей бутылкой в руке…
А это ведь Родька во всем виноват! Он их развратил! И его, и Наташку…
Так это стало вдруг понятно Сергею, что он даже сел. Да, да… ведь вспомни: не все было там гладко, на Майорке, и не всегда. Ведь ругался он там с Наташкой, и не раз, и чуть не ушла она тогда от него. И напивался, и тоже сидел пьяный, как сейчас, и размазывал сопли… А потом Родька приехал, и — начался праздник! Пошло-поехало! Все изменилось! Море стало синим, песок золотым, воздух превратился в драгоценный пьянящий напиток — какой к черту коньяк, какая водка! — и Наташка стала ласковой и нежной, как в первые их годы. Нет, на самом деле он не думал, что она в него, в Родьку, втрескалась, это не то… Просто им всем хорошо было. Деньги лились рекой, заботы отступили, не было ничего невозможного: яхты эти, «ламборджини», вип-ложи всякие. Праздник, одним словом…
А после него — похмелье, расплата. Яд разрывает нутро, тащит прочь душу. И ничего так не хочется, как… еще яду! Похмелиться! Пусть только отпустит, не мучает его! Нет, это не похмелье, это наркотическая ломка!
Где твой сладкий яд, Родька?!
Семаго уже не сидел, метался по квартире в трусах и майке, сам не зная зачем. Потом вспомнил. Нашел в гостиной пачку фотографий с Майорки. Бухнулся на диван, перекладывал фото трясущимися руками, рассматривал так и сяк, все никак не мог представить себе, что там все осталось по-прежнему, точно такое же море и песок, и горят огни на проспекте Хайме, и шумят карликовые пальмы у входа в «Палм Палас», и беззаботные прохожие гуляют по набережной у городского рынка… То же самое, что алкоголику смотреть на бутылку водки и не иметь возможности ее выпить.
Саммит начинается завтра, сегодня по плану размещение в гостинице, отдых, знакомство с городом и прочее. С городом Родион и так был хорошо знаком, лучше некуда. Ностальгировать, бродить по улицам детства, звонить старым московским знакомым и предаваться совместным воспоминаниям — ни малейшего желания.
Он кое-как растолкал по ящикам свои вещи, принял душ, заказал на вечер столик в ресторане на первом этаже. Потом взял такси и поехал в Зеленогорск.
Обшарпанная улица, обшарпанный дом, обшарпанная комната, обшарпанная кухня, обшарпанная жизнь…
— Это тебе, ма.
Он протянул пакет с целым ворохом одежды: деловые костюмы, вечернее платье, блузки, юбки, жакеты, одних только джемперов штук пять — за эти восемь лет, проведенные вдали от дома, Москва стала казаться ему (как и всем европейцам) слишком холодным городом.
— Спасибо, Родик.
Когда-то этим все и ограничилось бы — легкий благодарный поцелуй сыну, пакет отставлен в сторону, продолжаем пить кофе. Да, были времена, когда хорошие вещи из Парижа не являлись для Светланы Мигуновой чем-то необычным. Сейчас она не удержалась, открыла пакет, заглянула внутрь, вздохнула, отставила в сторону.
— «Версаче»… «Кавалли»!.. Подумать только! — Она нервно рассмеялась. — Настоящие? Кажется, целую вечность я не…
У нее дрогнули губы, заблестели глаза.
— Самый настоящий «Версаче», ма! — с преувеличенным энтузиазмом заверил Родион. — И «Кавалли», и «Армани», и остальное — все только настоящее, как ты привыкла. Бутик на Монпарнасе, с белыми гиацинтами на витрине — помнишь, ты рассказывала? И этот смешной администратор в костюме в полоску и с носом, как у генерала де Голля…
— Он по-прежнему встречает посетителей у входа и делает вот так?
Она склонила голову в комично-величавом поклоне.
— Точно! И представляешь — он тебя отлично помнит! Твой размер, цвет глаз, прическу и все такое. Сам подбирал одежду, я ему только модели указывал. Даже послал куда-то своего шофера, тот привез хорошенькую девушку — это, говорит, один в один фигура вашей мамы. Подгонял на ней кое-какие шмотки… Уверял, что все сядет идеально.
— Да уж, — сказала мать дрогнувшим голосом и отвернулась.
Родион не понимал, в чем дело. Какая-то натянутость в разговоре присутствовала с самого начала, поэтому особой радости от встречи он не испытывал… Хотя, если честно, и не рассчитывал на нее. Отец был ему ближе и понятнее, даже в своих ошибках. С матерью все было сложнее…
Родион встал, прошелся по тесной кухоньке, подошел к окну. У дома напротив — такой же серой «хрущевки» — двое парней в спецовках грузили в «газель» мешки со строительным мусором.
— Хочешь, иди примерь, ма. Я пока сварю еще кофе, — сказал он.
— В другой раз, — сказала она. — Кофе я сварю сама. Тебе покрепче?
Она встала, взяла со стола кофеварку, включила воду в мойке. На ней был старый халат, который Родик помнил еще по временам, когда они жили в доме на Боровском. Халат был ей явно тесноват. И только сейчас он разглядел, только сейчас дошло до него, что мать сильно изменилась за прошедшие годы… Располнела, обрюзгла, даже стала казаться меньше ростом. Будто события последних лет — арест, тюрьма, разлука, конфискация, унизительные поиски работы — вбили ее в землю, сплющили, обезобразили некогда стройную девичью фигуру. Красавица-Светлана исчезла. Она тоже стала… обшарпанной! Ни одна из этих французских шмоток на нее, конечно, не налезет — она это прекрасно понимает. А он, как идиот, будто специально: «Иди, примерь!»…
«Вот влип, — подумал Родион. — Хотел приятное сделать, а вместо этого будто пощечину матери отвесил…»
Ему стало стыдно. Вдвойне стыдно, что она ютится в этой страшной зеленоградской квартирке с отсыревшим потолком, что эмаль на мойке облуплена, что кофеварка без ручки — приходится брать двумя руками через полотенце… Что сама она все это прекрасно видит и понимает, и тоже стыдится его, собственного сына.
Он подошел к матери, обнял.
— Хочешь, подберем тебе другую квартиру? — сказал он. — На Садовом, у Патриарших — неплохо, а? Я дам тебе денег.
Она дотронулась до его кисти мокрой рукой: все нормально, не беспокойся. И отстранилась.
— Спасибо, Родик. Но я никуда отсюда не уеду. Сам подумай: здесь у меня работа, которой так долго добивалась. Детишки у меня уроки берут… А там все сызнова придется начинать. Не хочу. Устала я. Ничего не хочется…
— А как отец? — спросил он, отхлебнув свежего кофе.
— Не знаю. Пишет редко и без подробностей. Два месяца назад был жив и здоров. Если не врал в письме, конечно, — мать невесело усмехнулась.
— Еще до всей этой шумихи? — спросил Родион.
Она перестала мешать ложкой сахар в чашке.
— Да, вроде бы. Письма ведь так долго идут… Ты, кстати, что об этом думаешь? О «Неспящих» этих, о Любчинском с его «Сибирью 2010»? Я слышала, делом отца занимается ваша Комиссия? Ты поэтому приехал?
Она внимательно смотрела на него, словно спросила больше, чем прозвучало на самом деле.
— Нет, — твердо сказал Родион. — Я приехал на саммит, к отцу это никакого отношения не имеет. Да меня и близко не подпустили бы к его делу, я ведь лицо заинтересованное.
Она кивнула головой, достала из шкафчика сигареты, закурила.
— Я не знал, что ты куришь, — сказал Родион.
— Там научилась.
Поболтав спичкой в воздухе, мать бросила ее на кофейное блюдце.
— Ну а шансы у него хотя бы есть? — спросила она, выпуская в сторону дым.
— Шанс всегда есть, — сказал Родион.
Он не стал уточнять, какой именно это шанс — пусть думает, что хочет. Он решил не повторять ошибок своего отца.
Сергей Михайлович даже чуть не прослезился — такого Родион не ожидал. Заволок его на кухню, усадил за стол, взревел на весь дом:
— Наташка-а!! Смотри, кто к нам пришел!
Та появилась хмурая, чем-то недовольная, но, едва завидела Родиона — расцвела, обняла, расцеловала. «Ох уж эти русские!» — усмехнулся про себя Родион. И тут же вспомнил, что он тоже как-никак русский. Отвык, однако!
Он и сказать толком ничего не успел, как вокруг все завертелось, загромыхало и зазвенело.
— Я как раз борщец сварил, сейчас тебя угощать буду! Накатим по первой, для разгону, а там он как раз и настоится! Наташка, прими участие! Хрен достань, чесночок очисти! — гремел и подмигивал счастливый Семаго, откупоривая бутылку «Столичной».
Наташка скривилась, сказала что-то в сторону, но участие приняла: поменяла скатерть на чистую, поставила посуду, даже нарезала сыр и колбасу, намазала масло на хлеб, от полноты чувств украсила петрушкой и посыпала тертым сыром, мило при всем при этом облизывая испачканный в майонезе пальчик. Притормозила на секунду — опрокинула вместе с мужчинами рюмку, с готовностью рассмеялась какой-то дурацкой Семагиной шутке.
— Погодите, но я заказал на вечер столик в «Национале»! — десятый раз пытался донести до их сознания Родион.
— А-атставить!!.. Борщец главнее! Кто не ест борщец, тот большой подлец! — радостно сымпровизировал майор. — Сперва борщец, а потом все остальное!!
Пришлось есть борщец. Потом загрузились в такси и поехали в «Националь», где их ожидал ужин в русском стиле — с грибочками, расстегайчиками, перепелками, стерлядью, ледяной водочкой…
Родион разглядел некий важный для себя знак в той сердечности, с которой его встретили Семаго с Наташкой. Понял: надо ковать железо, пока горячо. И в конце ужина джазовый квинтет трижды отбарабанил «Марш ракетчиков», а потом еще мелодию из «Титаника» для пьяненькой Наташки. А на следующий вечер они поехали в дорогой клуб «Дрова» на арендованном Родионом «бентли» с водителем в черном смокинге. Наташка пищала от восторга. Хочу такую же, Сереженька! Была и поездка в подмосковную усадьбу с банькой, жареными карасями, старорусским медом и ночным фейерверком, неожиданно возвестившим на все ночное небо, что «Наташа + Сережа = Любовь»… Так получалось, что во время прогулок по городу на их пути то и дело попадались не только рестораны и клубы, но и магазины модной одежды, откуда Родион не отпускал Наташку без подарка, а во время такого же спонтанного визита в «Бриони» он уломал Сергея Михайловича принять от него в дар безумно элегантный блейзер, который, по Наташкиному свидетельству, омолодил ее любовника лет на двадцать. Надо сказать, это была чистая правда. Хотя дело было, возможно, не только в блейзере.
— Я ведь, Родь, совсем никакой был последнее время… Крепко меня прижало — и тут, и там, и везде… — признался однажды Семаго, крепко приняв на грудь за ужином в «Балчуге». — Вот как ну духу тебе: жить не хотелось. На работе засада — говорят, в тираж вышел, всё, на пенсию пора. С Наташкой не лучше: я домой — она из дома, психует, к каждой мелочи придирается. А-а…
Он пошевелил пальцами над столом, растопырил ладонь.
— Дрожат, видишь?.. Я старый, Родь. Я боюсь. Раньше она меня любила, из кожи лезла… фитнесс там, массажи, процедуры всякие… ну, чтобы понравиться, значит. А сейчас ей все пох…й. Живем, как престарелый папа с дочкой — старой девой, грыземся. Боимся оба…
— Бросьте, Сергей Михайлович, — сказал Родион. — Я видел много супружеских пар — молодых и не очень, крепких, стабильных, легкомысленных… Разных. Поверьте, вы мне кажетесь самой веселой и нескучной парой из всех.
— Это только сейчас, мой мальчик, — задумчиво произнес Семаго. — Пока ты здесь. Потом все будет по-другому.
Он тяжело облокотился на стул, отвернулся, ища глазами Наташку. Наташка вышла в дамскую комнату и еще не вернулась, зато в поле зрения майора попала молодая официантка с крепкими икрами, которая в этот момент обслуживала соседний столик. Он с пьяной бестактностью осмотрел ее фигуру, нехотя оторвал взгляд.
— Потом все вернется, как говорится, на круги своя… — пророкотал Семаго, повесив на нижнюю губу сигарету и безуспешно пытаясь включить зажигалку. — Меня вытурят на пенсию. Наташка уйдет к какому-нибудь олигарху — давно уже грозилась… Праздник закончится. Так оно и будет, Родь…
Официантка с крепкими икрами пришла ему на помощь, поднесла зажженную зажигалку. Семаго прикурил, хмыкнул одобрительно. Родион дождался, когда она уйдет, и сказал:
— Все может быть по-другому, Сергей Михайлович.
— Да?
Семаго смотрел на него, покачивая в руке стопку.
— Море, — сказал Родион. — Теплое, спокойное. Далеко отсюда. Примерно там, где вы отдыхали этим летом. Дом на берегу. Частный пляж. Небольшая яхта у пристани. Гараж на две машины. До ближайшего города со всевозможными развлечениями и развитой инфраструктурой — десяток миль по хорошей дороге, на которой никогда не бывает пробок и которую нет нужды чистить зимой. Для мощной спортивной машины это десять минут езды, по московским меркам совсем ничего. Уютный вечер в первоклассном ресторане. Ночь с красивой женщиной… с Наташей, к примеру. Или с любой другой, как вам захочется…
Родион посмотрел в сторону крепконогой официантки, только что доставившей к соседнему столику вторую перемену.
— Из числа забот: ежегодная покраска яхты, встречи с финансовым консультантом, который ведет ваши дела и время от времени дает советы по поводу ценных бумаг, а также регулярные визиты к вашему врачу и личному тренеру… Ну, и ежедневная чистка зубов, разумеется, — Родион улыбнулся. — Многие медицинские светила считают, что здоровье человека на 90 процентов зависит от гигиены полости рта.
Майор поставил стопку на стол. Шутку он не оценил. Возможно, даже не расслышал.
— Для всего этого нужны деньги, — сказал он.
— Шестизначный счет в надежном банке, — сказал Родион, глядя ему в глаза. — Или семизначный — все зависит от вас. Ну, и в какой-то мере от вашего финансового консультанта… Как вы полагаете, Сергей Михайлович?
Семаго вдруг протрезвел. Он понял. Не испугался, не удивился, просто понял. Все эти подарки, угощения, вип-ложи, праздник жизни… Все объяснилось просто и понятно. Он вспомнил вдруг свой давешний сон: ракета, друзья, его тщетные попытки успеть… Вот ведь какая штука выходит — все они четверо и в самом деле будто в одном экипаже, в одной ракете, и несет их куда-то неведомая сила, всех четверых. Почему именно они?.. Двое уже погибли, один медленно загибается в сибирской колонии… остался только он, Семаго. Опоздавший. Припозднившийся. Но, похоже, он все-таки успел. Догнал их. Полетит он — в ракете, которая (уж он-то знает это наверняка!) никогда не вернется обратно?.. Или опять одолеет его проклятая «ракетофобия», опять он спасует, струсит, останется на земле тихо доживать пенсионерский век?
— Я лечу, — сказал Семаго тихо.
— Что? — удивился Родион.
Майор смутился, прокашлялся, увидел перед собой полную стопку, выпил. Увидел, как через зал к ним танцующей походкой возвращается Наташка — веселая, красивая, беззаботная. И сказал твердо:
— Я полагаю, что надо попробовать.
— Ну, и замечательно! — Родион перевел дух, поднял свою стопку, посмотрел сквозь нее на секретоносителя первой категории Сергея Михайловича Семаго, улыбнулся.
— За вас. И нашу дружбу! — и тоже опустошил свою стопку.
Это была его первая вербовка, и она прошла успешно.
Во время утренней поверки полковник Савичев смотрел люто, исподлобья, кривил губы.
— Бригада пилорамы — три шага! Почему опилки на территории? Карцер на пять суток!
— Кто вчера дежурил по кухне? Дульцев, Козин, Гребенников, Панибрат — три шага! Посуда вымыта плохо! Пять суток!
Вчера его снова вызывали в Заозерск, на ковер — на этот раз к самому начальнику краевого ФСИН, генерал-майору Драгунову. Еле уполз оттуда Савичев, думал, концы отдаст. Такими словами его не крыли с тех пор, как был жив отец. Да какое там — отец и слов-то таких не знал: «латентная демократия», «лондонский выползень», даже — «клещ голливудский»! При чем тут Голливуд, Савичев сразу не понял, а потом по вечерним новостям передали, что какая-то там американская киностудия собирается ставить фильм, основанный на фактах из жизни Мигунова и его героической, значит, борьбы. Еть мать, вот уж дали так дали! Хоть сразу рапорт на увольнение пиши!
— Отряд хозобслуги! На полу — грязь! Дневального лишить передачи!
— В медчасти опять нехватка лекарств, Ивашкину строгий выговор…
И Полканиха туда же: выгребла его заначку, объявила «сухой закон» — пока, значит, опять премию платить не начнут. Вот дура! На месте своем удержится — и то ладно! В звании не понизят — счастье! О какой премии речь!.. Ей бы, дуре, наоборот, в ноги Савичеву поклониться — вон, в самом Голливуде кино про них снимать будут, и на ее роль тоже какую-нибудь бабу-ягу найдут обязательно. Знаменитость! Все они знаменитости теперь…
— Кто на «овощерезке» в эту неделю? Три шага!.. Кто вам разрешил капустные очистки выносить за пределы хозблока, я спрашиваю? Пять суток!
И только Мигунова не трогал полковник. Главного виновника всех неприятностей. Его только тронь — такая вонь поднимется, что ею Савичева точно с должности сдует! После поверки полковник будто невзначай зашел в тринадцатую камеру, поинтересовался: как жизнь?
— Нормально, гражданин начальник, — пробубнил Мигунов, глядя в сторону. Сам зеленый, глаза ввалились. — Как обычно.
— Жалобы есть?
— Нет, гражданин начальник.
— Претензии?
— Нет.
— За что же ты мне тогда, Мигунов, такую подлянку устроил? — спросил Савичев. — За что на весь мир ославил?
— Я про вас ничего не говорил, гражданин начальник.
— А почему меня тогда по всем инстанциям склоняют, во все дыры жарят, как ты думаешь, блядина ты вражеская?! — вежливо поинтересовался полковник.
— Я не знаю, гражданин начальник.
— Вот как, — вздохнул Савичев, подумал. — А вот у нас в России зато смертность высокая — это хоть ты знаешь?
Молчит.
— При этом всякие вражеские элементы работают над тем, чтобы она увеличивалась. Смертность, имею в виду. Так что думай, шпионская морда. Хорошенько думай!
15 ноября 2010 г., ИК-33 — «Огненный Остров»
«Не спать. Не спать и быть начеку. Целая наука. И здесь я — профессор, академик, доктор, кто угодно…
Или жертва науки.
Были бессонные курсантские ночи перед зачетом по истории КПСС — Носкова в Кубинке все боялись, никто не спал, учили. Сутки, двое. Были ночные дежурства «на кнопке», которые при общем армейском недосыпе иногда превращались в мучение. Был маленький Родька, у которого болел живот или что-нибудь еще — мы со Светкой спали по очереди, это длилось несколько дней, неделю, две.
Но это все ерунда. Что такое каких-то пятьдесят часов без сна? Раздражение. Головная боль. Утомляемость. Вот и все… Сейчас я потерял счет бессонным ночам. Пять суток, шесть. Десять. Я даже не знаю. Не могу вспомнить. Скорее всего, иногда я забывался на какое-то время. Я стал медлителен, как ящерица в холодную погоду, могу застыть на месте, оцепенеть, мучительно соображая, где я и что должен делать.
Главное — не спать ночью. Закон жизни. В первую же ночь после злополучного визита правозащитников Блинов попытался сделать мне «кулёк с гулькой» — накинуть на голову одеяло и закрутить на затылке, пока не задохнусь. Я отбился, но после этого у нас обоих отобрали одеяла. Мне это скорее на руку: холод отгоняет сон. Блинов в ярости. Через день исцарапал себе ногтями лицо и шею, пожаловался дежурному, что я бросился на него, пытался убить. Реакции никакой не последовало — меня ведь теперь побаиваются… Думают, что это я вызвал правозащитников! Чушь какая-то… Как я могу кого-то вызывать?
По вечерам Блинов ходит по камере как заведенный, улыбается зловеще.
— Я — твоя смерть, Америкос. Хорошо знать это наперед, правда? Вот, любуйся, запоминай. Думай обо мне. Руки мои — смотри. Пальцы. Они вопьются в твою глотку. А это мое лицо, моя улыбка. Это последнее, что ты увидишь в своей жизни.
— Это задница, а не лицо, — говорю. — Ты что-то перепутал, Блинов.
Смеется. Скалится. Злится.
Потом объявляют отбой, ходить по камере нельзя. «Гаснет» свет. Блинов падает на свою шконку. Начинается ночь. Тропа войны.
Я лежу с открытыми глазами, стараюсь дышать ровно, чтобы он подумал, будто я сплю. Если он дернется сейчас, попытается убить — я подниму шум, дежурные отмолотят нас обоих, а Блинов, эта мерзкая скотина, очень боится боли. Ну и оставшуюся часть ночи смотровая щель на двери — «китайский глаз», — останется приоткрытой, наблюдать за нами будут плотнее, а это значит, что я смогу отдохнуть. Поэтому Блинов хочет действовать наверняка. Ждет. Тоже не спит.
Первые часы самые трудные. Я занимаюсь тем, что собираю зрение в точку. Оно расфокусировано, мышцы глазного яблока не подчиняются мне, веки сами наползают на глаза. Вверх-вниз, направо-налево, по окружности в одну сторону, в другую. Как утренняя физзарядка.
Потом начинается фаза «фальшивой реальности». Окружающая обстановка словно меняет свои внутренние свойства, начинает казаться частью давно позабытого сна, который снился тебе черт-те когда — в детстве, например. Ведь детям тоже иногда снятся кошмары. Странное чувство. Решение кажется очень простым: надо просто перестать сопротивляться — тогда кошмар закончится, ты проснешься в своей детской постели в комнате с обоями в желтых лилиях, услышишь, как на кухне мама жарит оладьи, а на улице брешет Барсик. Встанешь, позавтракаешь и пойдешь в школу. А если будешь продолжать сопротивление, то и останешься в этом кошмаре навечно…
Под утро вступают призраки. Бродит по камере Пашка Дрозд, состарившийся мальчишка с черными обугленными руками. Чья-то тень горбится за столиком, напевает вполголоса «Шестнадцать тонн» — это Катран сидит за рюмкой, смотрит пристально на меня. Важно вышагивает, хрустя суставами, костлявая фигура, похожая на полуразложившийся труп. Горят огоньки глаз, пальцы пляшут в воздухе, тяжелое зловоние в воздухе… Это Блинов. И он не призрак. Пришел проверить, сплю я или нет. В руке у него замечаю скомканный платок. Можно использовать как удавку, можно воткнуть в глотку, навалиться сверху — пока дежурный контролер подоспеет, я уже коньки откину…
А может — пусть? Все равно рано или поздно он меня подловит, все равно убьет. Зачем продлевать себе мучения?
— Иди спать, дурак, — говорю ему как можно спокойнее.
Он отскакивает от меня спиной вперед, бесшумно впечатывается в свою шконку. Лежит. В его движениях какая-то противоестественная… легкость, ловкость, что ли. Он будто в точности повторил свой путь к моей кровати, только проделал все это в обратном порядке. Как пленку запустили в обратную сторону. Мне страшно. Думаю: или я схожу с ума, или этот Блинов и в самом деле не человек, а какая-то инфернальная тварь…»
17 ноября 2010 г.
«Только что перечитал предыдущую запись. Плохо дело: строки сползают вниз, буквы превращаются в каракули. Засыпаю на ходу. Пришлось вымарать целый абзац, который так и не смог разобрать.
Хожу, как резиновая кукла. Непрекращающаяся головная боль. В ушах играют безумные марши. На каждое резкое движение сердце отзывается болью. Не знал, что бывает так больно.
Уверен, уже недолго…»
Эпилог
Фиолетово-желтый вертолет с логотипом на борту «Z-Phenomenon / Заозерский феномен / Международная научная экспедиция» долго кружил над выгоревшей, изуродованной взрывом тайгой. Снижался, набирал высоту, плавно скользил в сторону, опять нырял вниз, едва не касаясь брюхом уложенных пробором черных остовов, поднимая тучи пепла винтами. И снова уходил вверх. Чтобы окинуть взглядом всю область поражения, не хватало высоты — пасмурно, облачный фронт завис на трехстах метрах.
В салоне вертолета стоял возбужденный галдеж: на английском, русском, французском, немецком… хотя английского было все-таки больше. Члены экспедиции жадно прильнули к иллюминаторам. Они только что из поселка Ерча, где находится главная база экспедиции, это первый облет территории падения метеорита.
Все втайне надеются, что сумеют найти космического гостя и это станет самым большим открытием нового века. Возможно, прямо сейчас, из вертолета, увидят дымящиеся бока метеорита…
— Иди ко мне, Зипи! Иди к папочке, мой хороший!! — радостно орал рыжий лохматый детина, протягивая к иллюминатору руки, в одной из которых была бутылка с пивом. Это был самый известный в Дании исследователь метеоритов.
— Я давно жду Нобелевскую премию!! Порадуй меня!
В среде метеоритологов Заозерскому феномену успели дать ласковое прозвище «Zee-Pee», «Зипи» — по первым буквам английской транскрипции. Кое-кто высказывал мысль, что это, возможно, не естественное тело, а инопланетный космический корабль. Но серьезные ученые могут высказывать такие мысли только в шутку.
— …Вывал нехарактерный… видите, да? Здесь веер, а здесь будто елочкой, елочкой легли… Дальше вообще хаотичное нагромождение… И снова веер. Интересно… Что скажете, коллеги? — рассуждал вслух укутанный в парку Арчибальд Гульвиг, непререкаемый авторитет в данной области. Если бы не огромные очки и длинный паганелевский нос, он бы размазался лицом по иллюминатору, этой странной и вздорной преграде между ним и объектом его страстного желания.
— Несомненно, есть общие черты с тунгусским феноменом…
— Но там наблюдалась более однородная картина…
Окружавшие его коллеги — самая разношерстная компания, которая могла бы сойти хоть за ерчинских пьяниц, если бы не одинаковые фиолетово-желтые парки и иностранная речь, — все завороженно смотрели вниз, кивали головами, мяли подбородки, крутили в воздухе пальцами и готовы были хоть сию секунду выброситься из вертолета в черную убитую тайгу, где шалун «Зипи» рассыпал свои сокровища.
— …Двойной, даже тройной взрыв, а?..
Читать бесплатно другие книги:
