Любовью спасены будете... Звонков Андрей

– Не то чтобы чушь, но разговор малоприятный. Ты ведь все верно написал. Только это невозможно рассказать, что когда я почувствовала в себе силы рассчитаться за Витину смерть, как меня мама уговаривала ничего не делать.

– А что ты могла сделать, кому?

– Тому пьяному водителю – Сергею Васильевичу Афонину, тридцатитрехлетнему придурку, который отсидел четыре года из пяти, вернулся домой и растит двоих детей с женой и родителями и в ус до сих пор не дует… – В голосе ее зазвенели металлические нотки. – А сделать могла много чего. Надо объяснять? Я могла бы отыграться на его детях, жене, родителях… я могла оставить его бомжом, сгноить в дерьме… а он не знает, что благодарить за спокойную жизнь должен мою маму. Он вообще ничего не знает, кроме того, что спьяну убил бригаду скорой помощи.

– Ты не простила, – не спросил, а констатировал я.

– А за что его прощать или не прощать? За то, что он выхлебал бутылку водки и сел в свой грузовик, который только что загнал в гараж до утра? Он ничего не помнил, не знал даже, откуда взялась та бутылка! Куда он ехал? Почему его выпустили с автобазы? Мстить… Зачем? Правильно сказала мама – легче от этого никому не станет, а горя прибавится. Но, правда, нет худа без добра – дар бабкин в работе помогает.

– Неплохо, – сказал я. – Значит, не без пользы.

Открылась дверь детской комнаты, и Носов-младший в трусах и майке прошествовал в ванную. На часах девять пятнадцать. И в самом деле – серьезный молодой человек. Мы проводили его взглядом, я заметил:

– Ты его дисциплинировала?

– Он сам себя дисциплинирует, – улыбнулась Вилечка. – У меня с ним проблем нет. – Она немного убавила громкость у телевизора. – Я удивляюсь, мне порой кажется, что, родившись, он уже был взрослым. – Я приподнял брови: что она хочет сказать? – Да, не удивляйся, у меня с ним не было трудностей ни когда он был грудным, ни в детском саду, ни сейчас – в школе… Знаешь, детей надо воспитывать, применять всякие педагогические приемы, а с ним все идет само собой, будто он с рождения знает, что ему надо. Я уже не удивляюсь.

Хлопнула дверь ванной. Виктор Викторович, проходя через гостиную, спокойно и ясно произнес:

– Спокойной ночи, мама, дядя Андрей.

– Спокойной ночи, Витя.

У самой двери он повернулся и спокойно спросил:

– Вы у нас останетесь? – В голосе его была не скрытая ревность, а забота и участие. Двенадцатилетний мальчик спрашивает у чужого мужчины, останется ли он в их доме на ночь? Вилена кашлянула.

– Не думаю, Витя. – Я говорил совершенно искренне. – Меня дома ждут.

– До свидания, – сказал серьезный мальчик и ушел спать.

– До свидания, – пробормотал я уже в закрытую дверь.

Вилена расположилась на диване, сидела опершись на подлокотник, закинув ногу на ногу. Соблазнительная женщина. Я, несмотря на немое приглашение сесть рядом, не мог заставить себя выбраться из-за стола. Прикрытые ресницами глаза, загадочная улыбка, поза, все говорило: «Иди сюда. Ты же хотел этого. Ну, иди ко мне».

Раздался телефонный звонок. Вилена взяла трубку:

– Алло! Да, это я, добрый вечер. – Голос ее дрожал, будто она нашкодничала, а ее уличили. Протянула трубку мне. – Тебя, твоя мама!

Какой же я осел! Я забыл, что у меня определитель номера.

– Да, мама. Слушаю.

– Ты у нее? Я сердцем чувствовала.

– Мама! Я уже не ребенок! Ну, сколько можно? – Мне так не хотелось при Вилечке выяснять с мамой отношения.

– Да. Ты – не ребенок. Ты мужчина. Ты обещал сегодня до полуночи быть дома. Я не лягу, пока ты не приедешь.

Вот попал!

– Хорошо, мама, я выезжаю.

Я поднялся и пошел в прихожую.

– Мне пора, Вилечка. Уже десять. Пока доеду, будет полночь.

– Подожди. – Она явно не ожидала, что я так легко решусь уйти. – Подожди, – повторила она.

«Не уходи, побудь со мною…» – романс Пойгина, звучавший в моих ушах с новогодней ночи восемьдесят пятого года. Может быть… может быть, я и останусь, но не сегодня. Слишком много воды утекло… Я любил и помнил мою Вилечку – дочь заведующего. Двадцатилетнюю девчонку – выпускницу медучилища, которая предпочла фельдшеру доктора, которую я не видел потом двенадцать лет. Да, черт возьми! Если я сейчас поддамся, я себя как мужчину уважать не смогу. Надо уходить. Я обещал маме.

– Извини, я должен.

Ее эти слова снесли с дивана, она подошла ко мне вплотную, взялась за концы шарфа.

– Я прошу, не уходи, побудь еще хоть час.

– Что изменит час?

– Ты знаешь, я могу вынудить тебя остаться.

– Я верю, что можешь.

В глазах Вилечки сверкали маленькие молнии.

– Но будет ли такая победа в радость?

Она отпустила шарф. Видно было, что в душе ее происходила борьба.

– Давай мы с тобой лучше еще раз встретимся? А?

– Другого раза не будет, – грустно сказала Вилечка. – Неужели ты думаешь, что я тебя опять приглашу? Если сейчас уйдешь, то насовсем.

Это удар ниже пояса. За что она так? Я не хочу уходить насовсем и не могу остаться… Да. Она стала заметно жестче, моя Вилечка. В ней ощущался стержень железной воли. Нет. Я не сдамся. Я надел плащ. Затянул пояс. Надо еще побомбить немного… и мама ждет. Я обещал. Хотел поцеловать ее в щечку на прощание, но она довольно резко отстранилась.

– Ну, прощай, Вилечка. Я действительно рад был тебя видеть.

– И я была бы рада, – личико ее вдруг раскисло, нос набух, и губки задрожали, – я тебя очень прошу, не уходи.

Еще один удар. Да что ж такое? Ну не могу я. Не могу. И я снова, как тогда, обуваю ботинки, подцепив задник рожком, снятым с того же гвоздика. Только сейчас она стоит рядом. А тогда даже не вышла из комнаты, где обнималась с Носовым…

– Прости, Вилена, – прошептал я и заставил себя выскочить на лестничную площадку.

На часах пол-одиннадцатого. Машина завелась, хотя и не сразу. Пришлось подергать стартер. Остыл движок. Наконец завелся. Я выехал на Ленинградское шоссе, надо определиться с маршрутом. Прокатился мимо «Войковской», как назло, ни одного голосующего! Так, теперь к «Соколу», но не через тоннель, а мимо бывшего НИИ «Гидропроект» налево и по боковой дороге вдоль тротуара, опять – никого. Тут даже стоят такси. Когда переезжал через трамвайные пути, машина дернулась и заглохла. Руками откатил ее к бордюру, поднял капот. Вроде все нормально. Подергал свечные провода. Поправил – нормально, провод от катушки зажигания свободно вышел из гнезда. Вот зараза! Воткнул на место. Повернул ключ зажигания. Движок завелся. Ну, слава богу. Еду. Через десять минут, когда у Белорусского вокзала стал выезжать на Ленинградский проспект и на мост, опять мой «пепелац» заглох. Ну чего ему не хватает? Машина так чудесно работала с утра, а сейчас словно чужая. Снова подергал высоковольтный провод от катушки. Сидит как влитой. А вот четвертая свеча отчего-то выкрутилась из гнезда и лежит на кожухе мотора, подвиснув на проводе. Вот это да! Ее и руками-то с трудом открутишь, а тут сама вывинтилась! Я отсоединил провод, и свеча аккуратно развалилась на составные части – металл отдельно, керамика отдельно. Я такого никогда не видел. Пришлось искать в багажнике старую, но рабочую свечу, вкрутил, завел. Ну, родимая! До дому-то доеду? Дерьмовенькая свечка, движок подтраивал.

Десять минут двенадцатого, а еще только подъезжаю к Лубянской площади, мимо Политехнического музея, вниз по проезду Серова к Китайскому проезду. Ёпрст! Захлюпало правое заднее. Я выложил в его адрес все тяжелые слова, какие знал. Когда я его снимал в последний раз? Около года назад, когда менял тормозные колодки. Да, тяжелая это работа – из болота тащить бегемота! Полчаса на одно колесо. Еду. Без пятнадцати двенадцать свернул с Волгоградки на мою дорожку. Ну вот, почти дома. Налево, направо, еще несколько поворотов, и вот моя улица Гурьянова. Мне к семнадцатому дому. Вдоль подъездов ровным рядком цепочка машин. Знакомая картина. Мое местечко у девятнадцатого, там есть кармашек. Ну елки-палки! Мое место заняла зеленая «Ауди-80». Пришлось несолоно хлебавши протащиться мимо всего дома и снова выехать на улицу. Хоть где-нибудь я найду себе местечко для ночлега? Очень уж не хочется оставлять машину на проезжей части. На часах стрелки сошлись на двенадцати. Что-то хлопнуло. Машину качнуло и заметно протащило боком по асфальту. Сверху посыпался мусор, и я увидел, как на зеленую «ауди», планируя будто лист бумаги, опустилась бетонная плита. И еще камни, камни… Грохот. В девятиэтажке исчезли два подъезда, а на их месте и на припаркованных около дома машинах разлеглась чудовищная гора бетонных обломков. Я выскочил из машины. Еще слышался треск. Что-то ломалось, дымилось и падало… раздавались редкие крики застывших в открытых окнах людей.

Наступило девятое сентября девяносто девятого года – четверг.