Любовью спасены будете... Звонков Андрей
– Что случилось?!
Но Рифат молча ее оттолкнул и, зайдя в диспетчерскую, закрыл собой дверь изнутри, опершись о нее.
– Ребята погибли, – тихо сказал он. – У стадиона.
– КАК?!
– ЗИЛ… в лепешку… – Он побелел и стал оседать на пол.
Диспетчеры засуетились, вызвали по селектору старшего врача. Тот отодвинул Вилечку, что скреблась у двери, и, быстро осмотрев лежащего без сознания Рифата, сказал:
– Четыре ребра, коленная чашечка и мощное сотрясение… Похоже, шок, торпидная фаза. Вызывай «восьмерку». Они здесь?
До Вилечки вдруг стал доходить смысл происходящего, она ворвалась в диспетчерскую и закричала:
– Где?!
Одна из диспетчеров, дозваниваясь заведующему домой, сказала:
– У стадиона.
Рифата уже уносили в машину… После наркотиков он стал приходить в себя, но вдруг заплакал, глядя на Вилечку… Она спросила:
– Что с ними, Риф?
А он что-то зашептал по-татарски и закрыл глаза…
Около изуродованного рафика и нависшего над ним ЗИЛа первой остановилась бригада Сашки Костина и Марины Золочевской. Сашка выскочил из кабины, с одного взгляда поняв, что в носовском рафике все кончено, подбежал к ЗИЛу и стал вырывать из-за руля мертвецки пьяного водителя. Тот спал, положив голову на руль… Похоже, он даже не заметил аварии. Сашка кульком выволок мужика в черном промасленном комбинезоне, достал из кармана флакон с нашатырем и, сорвав с головы пьяного вязаную шапочку, обильно смочил ее, а потом натянул прямо на слюнявую раскисшую рожу.
Марина обошла изувеченный рафик и попыталась открыть вколоченную переднюю дверь… Она видела через разбитое стекло белое, без кровинки, лицо Носова, искаженное молниеносной мукой. А что там в салоне? Морозов, наверное, спал, как всегда…
Костин дождался, пока пьяный начал судорожно стаскивать шапочку, помог снять и, поставив стоять, с ненавистью глядя в белые пустые глаза, врезал в челюсть. Пьяный упал. Сашку сзади схватили за руки, он оглянулся и увидел милиционера, тот сказал:
– Не надо… Все равно не поймет…
Костин дернулся и заорал:
– Из-за этого гада ребята погибли! Ты понимаешь, он убил их!
– Все равно, – сказал милиционер, – он узнает… завтра. Но бить не надо. Во всяком случае, здесь и сейчас… – добавил он тихо.
Милиционер отпустил Сашкины руки и, подхватив пьяного, потащил к машине ГАИ, засунул на заднее сиденье.
Подъехал на стареньком «москвиче» внезапно разбуженный Герман Стахис. Милиционеры отогнали ЗИЛ, а водители скорой (все проезжающие мимо бригады останавливались) с монтировками пытались открыть заклиненные двери. Наконец их вытащили, положили на подставленные носилки. Герман смотрел на то, что осталось, и ком в горле мешал ему отвечать на вопросы. Он махнул рукой: увозите, увозите же.
К месту аварии пешком пришла Вилечка и, увидев искореженный рафик, как сомнамбула подошла к отцу и спросила:
– Они умерли? Оба?
Герман прижал ее к груди и, преодолевая ком в горле, сказал хрипло:
– Оба.
Он отвез ее на подстанцию, привел в свой кабинет, вытащил из тумбочки стола початую бутылку коньяку и, плеснув полстакана, выпил не поморщившись, потом на треть налил еще и протянул Вилечке:
– На, выпей.
Она покрутила головой и хлюпнула носом.
– Выпей, так надо.
Он спустился в диспетчерскую и сказал:
– Дайте мне их координаты. Надеюсь, ведь еще не звонили?
Диспетчеры дружно подтвердили, что никому не звонили. Герман взял бумажку с записанными на ней адресами и телефонами Носова и Морозова.
Когда вернулся в свой кабинет, оказалось, что Вилечка выпила коньяк и, забившись в уголок дивана, плакала… Он хотел подойти к ней… но передумал и сел за стол, положив голову на руки.
Утром в кабинет зашел старший врач. Вилену ночью отвезли домой.
– На конференцию идешь?
Герман махнул рукой:
– Проведи сам, мне не до того… – и показал на лежащую перед ним бумажку с телефонами, – надо позвонить…
Старший врач понимающе кивнул: это проблема. У Виктора одна мать, пожилая женщина, как ей сказать? У Морозова жена молодая на шестом месяце…
В конференц-зале висела мрачная тишина, сотрудники тихо переговаривались, обсуждали ночное событие. Старший врач вышел за трибуну и сказал:
– В общем, так. Вы все знаете, что случилось… Погибли врач Виктор Васильевич Носов и фельдшер Владимир Владимирович Морозов. Вместо разбитой машины придет резерв. Все подробности – завтра. А сегодня давайте работать.
И ушел из зала.
Стахис поймал его в коридоре.
– Я не могу звонить. Поехали. Расскажем.
Их хоронила вся Московская скорая, так рядышком и положили. На Архангельском кладбище. Все было: и речи, и памятник, и ограда… Кто-то вспомнил, что такое бывает очень уж часто, почти каждый год… А проезжая мимо того места, каждый водитель скорой сигналил, отдавая маленький долг памяти отличным ребятам.
Часть вторая
Посеявший ветер
Глава 1
Та, что не стала эпилогом
Герман со старшим врачом на следующий день после аварии ездили сообщить о гибели родственникам. Анастасия Георгиевна приняла сообщение о гибели сына на удивление спокойно. Она зашла в комнату, села на диванчик и сказала:
– Ну вот и все.
Герман со старшим врачом переглянулись. Старший пробормотал вполголоса:
– Думаешь, аффект?
– Не знаю… не знаю. Не похоже, – ответил Герман. Смотреть на Анастасию Георгиевну было тяжело. Динка стояла в коридоре между врачами и то одному, то другому поддавала носом по рукам, прося почесать, но, видя искаженные болью и скорбью лица, отошла, легла в углу на коврик, положила морду на лапы и тоненько засвистела носом, жалея всех на свете.
– Анастасия Георгиевна, мы соболезнуем, смерть Виктора тяжелая потеря для всех нас…
Осиротевшая мама Виктора закрыла лицо руками и беззвучно плакала. Старший достал из кармана облаточку с успокаивающими, выдавил таблетку и протянул ей.
– Выпейте.
Анастасия Георгиевна положила таблетку в рот, проглотила. Старший выдавил еще пару и положил на крышку серванта.
– Это на вечер, не забудьте.
– Анастасия Георгиевна, вы ни о чем не беспокойтесь, мы все сделаем сами, – сказал Герман, – когда все решится, позвоним.
Они уехали. У Володи Морозова все было тяжелее и хуже. Жена в истерике, родители. Крики, слезы, плач. Успокаивающие таблетки, валерьянка и корвалол…
Выполнив тяжелую миссию вестников смерти, заведующий подстанцией и старший врач вернулись на подстанцию. Предстояло собирать деньги, оформлять документы о смерти и вообще помогать родственникам погибших.
Водитель Рифат Сагидуллин остался жив благодаря плохим дверным замкам в рафике. Рифат десять дней пролежал в больнице, потом еще месяц отбюллетенил дома, вышел на работу, откатал две недели и уволился, никому ничего не объясняя.
После выписки из больницы его четырежды вызывали свидетелем к следователю, и, когда при последнем допросе следователь стал явно все сводить к невнимательности Рифата, тот понял, что пьяницу, убившего ребят, хотят если не оправдать, то значительно снизить ему степень наказания.
На подстанции народ закипал. Писались гневные письма начальнику отделения милиции и в прокуратуру, собирались подписи. А на суде вдруг откуда-то выплыла справка, что в крови водителя ЗИЛа обнаружены лишь следы алкоголя, а он просто устал, оттого и уснул за рулем. Когда Сашка Костин у следователя попробовал заикнуться, что от водилы несло, как от спиртовой канистры, следователь сунул ему заявление какого-то шибко принципиального прохожего, который видел, как врач скорой помощи избивал водителя грузовика, и посоветовал молчать в тряпочку, а то возбудить новое дело легче, чем закрыть старое. Прокурор ни словом не обмолвился о том, что грузовик вылетел из темного переулка и шел с незажженными габаритными огнями, что на выезде висел знак «уступи дорогу», зато сделал акцент, что машина скорой ехала без спецсигнала. В общем, становилось ясно, что правды не видать как собственных ушей после третичного сифилиса.
Стахис мотался между отделением милиции и подстанцией, оформил дочери неделю за свой счет, потом она вышла на дежурство, а вечером ее напарник Сашка Дорофеев, отправив Вилену домой, пришел к старшему врачу, который подрабатывал на линейной бригаде, и сказал, что с Виленой Стахис проблемы. Сашка не знал, как объяснить то, что его насторожило. Он мялся, жался и наконец выдал:
– Она о чем-то думает и как будто ничего не слышит. Ей говоришь, а она только и отвечает «ага» или «нормально». Ну, я понимаю, что беда случилась, но ведь мы-то живые вокруг. И уж если она вышла на работу, то надо работать. А то реагирует с третьего раза, говоришь «Место запроси», а она пять минут стоит у аппарата, потом приходит и молчит. Я спрашиваю: «Куда дали?» А она: «Не знаю». Может, ей еще надо отдохнуть?
Дома на странное поведение Вилены внимания поначалу никто не обращал, вроде как понимали – психическая травма, стресс, надо пережить. Отцу было некогда вдумываться в поведение дочери, матери, как тогда казалось, – тоже, и только Ольга Яковлевна заходила вечерами в комнату Вилечки, садилась с вязаньем в кресло и тихо вздыхала.
Старший в тот раз принял сообщение фельдшера Дорофеева к сведению и Герману рассказывать ничего не стал, просто в очередное воскресное дежурство Вилечки вышел на работу и вписал ее к себе на бригаду. Однако вечером он привел ее в свой кабинет и, посадив на стул, сказал:
– Тебе нельзя работать.
Раньше на такое заявление Вилена вспыхнула бы, заспорила, но то раньше, а теперь даже не вздрогнула, только тихо, себе под нос, спросила:
– Почему? – Она не подняла глаз, которые, что ни от кого не скрывалось, утратили былую яркость, точно уменьшились и потускнели.
– Не могу объяснить, – сказал старший врач, надеясь, что сейчас увидит хотя бы подобие сопротивления, агрессию, но нет.
Вилена только тихо спросила:
– Я могу идти?
– Домой! – рявкнул старший. – Я тебя снимаю с линии! Можешь сидеть в диспетчерской, но в бригаде работать тебе нельзя.
– Хорошо, – покорно кивнула Вилена и пошла в диспетчерскую. Там она села на стул и задумалась.
– Черт! – Старший проводил ее взглядом и сорвал телефонную трубку, – Герман! Приезжай. Ну что, что… Надо. Приедешь – объясню. Не могу. Жду.
Вот только тогда в семье Стахис началась активность. Причем инициаторами ее были отец и бабушка.
Мария Ивановна вечером, после работы, подошла к Вилене, сидевшей над учебником анатомии и атласом Синельникова, раскрытом на теме «Мышцы». Ни слова не говоря, присела рядом и положила руку ей на затылок. От руки разливалось приятное тепло, буквы, прыгавшие перед глазами Вилены и не желавшие никак складываться в слова, вдруг замерли, а затем туман застелил взор. Мама посидела рядом несколько минут и спросила тихо и отчетливо:
– Сколько уже?
– Второй месяц, – так же тихо ответила Вилечка с закрытыми глазами. – Мама, мне плохо.
– Тошнит? Голова кружится? – не меняя интонации, спрашивала Мария Ивановна.
– Нет, – Вилена не открывала глаз, – я не могу никого видеть, а закрою глаза – вижу Витю, открою – его нет. Я не хочу жить. – Голос ее был спокоен и тих.
– Ничего, дочка, все пройдет. Ты же не одна. Твой Витя всегда будет с тобой. Помни о нем. – Мария Ивановна вздохнула, убрала руку с головы дочери и сказала: – Ну, занимайся, не буду мешать.
Вилена открыла глаза. Буквы в книге больше не прыгали.
Спустя еще две недели у Вилены начался токсикоз, прямо на занятии по анатомии, когда они препарировали серый, воняющий формалином труп, заучивая мышцы. Может быть, от запаха, а может, оттого, что Вилене на миг почудилось, будто тело, лежащее на оцинкованном столе лицом вниз и лишь кое-где прикрытое лоскутами одеревеневшей кожи, – это Виктор Носов. Девчонки перехватили ее руку с зажатым тупым ланцетом, когда она уже вонзала его себе в кисть. Небольшую царапину, оставшуюся у основания большого пальца, залили йодом, а до смерти перепуганный ассистент кафедры отпустил ее с занятия на час раньше, и двух подруг из группы, чтобы отвезли домой. Ее долго выворачивало в туалете, потом еще полчаса сохранялись позывы, и ее отпаивали водой, наконец, болтая о том о сем и стараясь расшевелить, подружки повлекли Вилену к автобусной остановке. До зимней сессии оставалось меньше десяти дней. Шла полоса зачетов.
Герман взял день за свой счет и повез Вилену в районный психдиспансер. Там ее осмотрели, поговорили, поставили диагноз «истерический аутизм» и дали больничный на месяц, выписав при этом немалую кучку лекарств. О беременности никто не заикался, а Герман не догадывался. Дома Мария Ивановна, осмотрев упаковки с лекарствами, скинула все это в большую коробку из-под обуви и убрала на шкаф глубоко-глубоко. Ей при этом пришлось встать на табурет и еще на цыпочки. Ольга Яковлевна, видя эти упражнения, неодобрительно поджала губы и, когда Маша слезла, сказала:
– Но ведь доктора назначили…
– Доктора назначают, – заметила Мария Ивановна, – а медсестры – отменяют.
Герман в тот вечер узнал, что Вилена беременна. Скрывать уже было бессмысленно, он нахмурился, качал головой, потом вдруг улыбнулся и сказал:
– Ну что ж, значит, так тому и быть… а чему быть, того не миновать! Станем дедом и бабкой! Только вот Виленку жалко, совсем пацанка и уже мама.
Январским вечером Вилена как раз старалась сдать зимнюю сессию – раздался телефонный звонок. Подошла Мария Ивановна. Она сняла трубку и услышала тихий женский голос:
– Добрый вечер, мне хотелось бы поговорить с мамой Вилены.
– Это я, – ответила Мария Ивановна, – а кто вы?
– Это мама Вити Носова. – Голос на секунду прервался, – Мне надо с вами встретиться.
Маша почувствовала боль на том конце провода, страшную, невероятную боль.
– А что случилось?
– Я не могу объяснять по телефону, Мария Ивановна, приезжайте, пожалуйста, ко мне.
Анастасия Георгиевна продиктовала адрес.
Через час Мария Ивановна была у нее дома. Маша сразу ощутила тонкий запах тлена; мертвый дом, мелькнула мысль. Единственное живое существо стояло перед ней на четырех лапах, мотало лохматым хвостом и со всей собачьей любовью заглядывало в глаза. Анастасия Георгиевна прислонилась к стене в прихожей и смотрела, как Динка обнюхивает Машины руки, еще сильнее машет и тоненько посвистывает носом.
– Вот и хорошо, – сказала она, – а то после гибели Вити Дина от еды отказывалась, тосковала. Вы первая, кому она так обрадовалась.
Мария Ивановна погладила собачий нос, провела пальцами по тонкой белой стрелке и потрепала за ухом.
Потом они пошли на кухню, Анастасия Георгиевна слабо предложила пройти в комнату, а потом вдруг сама же повела в кухню, посадила за небольшой столик, расставила чашки, разлила чай. Маша ждала и, не особенно церемонясь, разглядывала маму Виктора. Чтобы почувствовать человека, его жизнь и боль, ей надо было немного рассредоточиться, постараться увидеть человека целиком, будто в перевернутый бинокль. И как только она это сделала, у Анастасии Георгиевны исчезла левая половина тела, вместо нее что-то темно-красное, багровое билось и распространяло щупальца. Маша неплохо знала анатомию и поняла: рак левой молочной железы, метастазы в ближайшие лимфатические узлы.
Мама Виктора села напротив, сложила руки.
– Мария Ивановна… Можно я буду называть вас Машей? Будь жива моя первая дочка Танечка, вы были бы ровесницы, наверное…
– А с какого она года была?
– С сорок второго.
– Даже немного постарше меня. Что же с ней случилось?
Анастасия Георгиевна достала из рукава платочек, тихо и коротко сморкнулась, промакивая набежавшие слезы.
– Она утонула в пятьдесят третьем. Летом. В Клязьме купалась.
Маша ничего не могла сказать. Никто никогда не узнает, за что, за какие грехи так сурово наказала жизнь Анастасию Георгиевну? И она не смогла бы. Очевидным было лишь, что этот год станет последним ее годом. И еще Маша поняла, что никому, кроме нее, не выслушать Анастасию Георгиевну, не дать ей облегчить душу. И оно потекло… Долгий разговор, все выложила Анастасия Георгиевна Исаковская, в девичестве Ермакова, и детство свое, и юность, и как восемнадцатилетней влюбилась и за неделю выскочила замуж за сорокалетнего доцента Мишеньку Исаковского. Зачем выскочила? Да испугалась, что он возьмет да и женится на ее старшей сестре… Сестра побывала замужем, развелась и, когда Настя по глупости их познакомила, сразу стала клинья подбивать к Мишеньке. Настька молодая, еще себе найдет! Тут и решилась Анастасия на безумство, сама повела доцента в ЗАГС и сказала решительно, что либо сейчас женится на ней, либо он ее никогда не увидит! Сестра зло затаила тогда, на свадьбе не была, сославшись на дела, а через год, перед самой войной, вышла замуж за летчика. Тот погиб в сорок четвертом… а Настя ездила за сестрой в Ташкент, потому что та вконец изнищала, и написала ей о своей беде. Когда Настя нашла сестру, та была с ребенком. Пока ехали до Москвы, сестра рассказала, что ребенок-то от другого, а летчик в отпуске побывал, увидел ее беременную, дня не пробыл в доме, уехал… а потом погиб. Настя и ругала ее, и жалела, рассказала, что у самой дочь, ей уже два года, что Мишенька работает в госпитале, преподает в институте, что живут они неплохо… и пока рассказывала, не замечала, как черной завистью загораются глаза сестры.
В тот год, уже после войны, Мишеньку арестовали. За что? Да кто ж знает? Она ходила в Бутырку, передачу у нее не взяли, а сказали только – умер. Потом выдали документы, что Исаковский Михаил Яковлевич скончался от сердечного приступа. Похоронить не разрешили, вернули очки да записную книжку. Настя в то время работала в институте чертежником-конструктором, ее сразу уволили. Жена врага народа не должна работать в секретном институте! Она устроилась на фабрику «Свобода» упаковщицей мыла… Работала, в месяц получала восемьсот рублей, денег еле хватало на еду и одежду для одиннадцатилетней дочки Танечки. Потом случилось страшное. Ее вызвали в милицию, и там участковый сообщил, что ее дочь утонула. Настя не знала, куда кинуться, к кому обратиться. Сестра к тому времени вновь вышла замуж, на этот раз за директора автокомбината, на ее звонок сказала, что не желает иметь ничего общего с женой врага народа. И бросила трубку.
Помогли Насте ее сослуживицы с фабрики, и поминки провели по всем обрядам, денег на ограду собрали…
Хотели крест поставить по православному обычаю, а Настя вдруг заупрямилась – не надо. Мишенька атеист был. Я некрещеная. Таня моя тоже… Не надо!
Подруги удивились:
– Так что ж ставить-то? Не звезду ж? Непорядок!
А Настя и сама не знала – что? Потом, когда все улеглось, мужа посмертно реабилитировали, а к ней приехал главный инженер того НИИ и просил вернуться в лабораторию, она снова начала зарабатывать неплохо, купила гранитный камень с полированной стороной, на которую приклеила фотографию Танечки в школьной форме и в пионерском галстуке и поставила на ее могиле.
Мария Ивановна слушала не перебивая, яснее не становилось. Тяжелая судьба Анастасии Георгиевны не удивляла ее. А кому было легко? Но что-то настораживало. Очень уж закономерно все случалось, черно-белыми полосами. Вот счастье и радость, вот несчастье и горе, вот опять все прекрасно и все ликуют, а вот опять удары судьбы…
Анастасия Георгиевна замолчала, пригубила чаю и сказала:
– Я ведь зачем вас просила приехать? Меня в больницу кладут на операцию, – Мария Ивановна изобразила понимание на лице, – а собаку не с кем оставить. Вы не могли бы приютить ее? – Анастасия Георгиевна так неожиданно сказала «приютить», словно речь шла о ребенке-сироте. Маша растерялась. Эта просьба оказалась неожиданной. – Вы знаете, Дина полюбила Вилечку, они подружились, это было заметно. Может быть, они друг друга поддержат? Я боюсь, что могу не вернуться, а соседи не станут присматривать за ней, выгуливать… – Анастасия Георгиевна уговаривала, а Маша уже решила: собака будет жить с ними, ибо это маленький кусочек жизни Виктора Носова. Еще один. Она прервала пожилую женщину, годящуюся ей в матери:
– Пусть вас это не беспокоит, я заберу собаку, и она будет жить с нами, пока вы не решите ее вернуть.
Почти сразу же у нее на коленях оказался длинный рыжий нос и влюбленные карие глаза глянули снизу вверх. «Ты мама моей любимой девочки. Я тебя тоже люблю», – говорили они, и хвост изо всех сил подтверждал это, крепко ударяя по ножке стола и газовой плите.
Сборы были недолги: надеть ошейник, пристегнуть поводок и передать его из рук в руки Марии Ивановне.
– Теперь ты будешь жить с Машей и Виленой, – сказала Анастасия Георгиевна, – слушайся их и береги.
При имени Вилечки Динка энергичнее замотала хвостом.
И когда они уже выходили, Анастасия Георгиевна сунула Маше бумажку и, сдерживая всхлип, попросила:
– Навещайте их, пожалуйста, не забудьте.
Маша сначала не поняла, а потом взяла записку и сказала:
– Обязательно.
Дверь закрылась. Больше они никогда не встречались.
Динка спокойно шла рядом, не тянула и не отставала. Только пару раз оглянулась на дом и, извиняясь, ткнулась носом в ногу Маше. «Я все-таки тут жила».
Маша не рискнула ехать автобусом, остановила такси, и через двадцать минут они уже входили в подъезд своего дома. В подъезде Динка стала принюхиваться, перетаптываться и помахивать хвостом. У двери квартиры она прижалась к щели и шумно потянула носом. Она повизгивала, посвистывала и, даже не сдержавшись, пару раз скребнула когтями филенку. Когда Маша наконец открыла дверь, Динка, хитрюга, вывернула голову из ошейника и рванула в глубь квартиры. Маша пошла за ней. И увидела необычную картину: в последнее время безучастная ко всему Вилена стояла на коленях и, уткнувшись лицом в Динкину шею, рыдала, а та все пыталась лизнуть ее в щеку. Наконец ей это удалось, и Динка слизывала слезы, а Вилена только повторяла: «Дина, Диночка…» Когда вечером приехал Герман, они все четверо: Вилена, Маша, Ольга Яковлевна и Динка – сидели на кухне. Он первым делом увидел хвост, торчащий из кухонной двери. Разделся, вымыл руки и прошел в кухню. Динка подняла на него глаза и пару раз мотнула хвостом. Герман спросил:
– Откуда?
А Виленка повисла у него на шее:
– Папочка, это же Динка! Витина собака!
Пораженный ее поведением, Герман сказал:
– А ты как себя чувствуешь?
– Нормально, пап. Все нормально уже. Мне Дина помогла.
– Если б я знал, что все так просто решается… – Он наклонился и погладил собаку. – Если б я знал.
Маша принялась разогревать Герману ужин и, пока он ел, коротко рассказала про поездку и причину, по которой пришлось забрать собаку.
Дней через десять ей позвонила женщина из больницы и попросила приехать. Там передала ключи от квартиры и сказала:
– Анастасия Георгиевна вчера умерла. Перед операцией она просила найти вас, если не вернется, и передать, что на столе в кухне для вас лежит письмо и там все написано.
Мария Ивановна поблагодарила ответственную женщину, соседку по палате, и поехала исполнять последнюю волю умершей.
Она вскрыла конверт, подписанный: «Для Марии Ивановны Стахис», и стала читать:
«Уважаемая Мария Ивановна!
Спасибо Вам за Дину. Если Вы читаете это письмо, значит, меня нет. Нетрудно было догадаться, что операцию мне перенести сложно. Вы скажете: шестьдесят пять лет не возраст, но я не знаю, почему не умерла тогда, в ноябре, когда хоронили мальчиков.
Я не все рассказала Вам во время нашей встречи. Моя сестра жива, и я понимаю, что ей по закону принадлежит все, что сейчас находится в этой квартире. Не хочу сказать, что мне безразлично это. Поэтому я прошу Вас забрать из серванта коробочку, все, что там находится, передайте Виленочке, это ей от меня. Надеялась подарить на свадьбу, да не сложилось. На всякий случай я оставила завещание у нотариуса в конторе на нашей улице.
Но я знаю: сестре неизвестно, что осталось у меня от Миши, поэтому можете не тревожиться…»
Маше отчего-то стало противно. Не нужно ей ничего, и меньше всего хотелось рядиться потом с кем-нибудь за право обладания семейными ценностями. А уж Виленку втягивать в это и подавно.
«…А еще остались некоторые книги от Миши и Вити, я знаю, что среди них есть довольно редкие, я упаковала все. Сумка с книгами стоит в Витиной комнате. Я надеюсь, Виленочке они еще понадобятся».
«Ну как же она не поняла, что я не потащу отсюда никаких сумок? Никогда. Не сегодня завтра сюда придет участковый с директором ДЭЗа и все опечатает. И соседи обязательно скажут, что была какая-то женщина, и очень подробно опишут меня».
«…Если вы не захотите ничего взять, прошу Вас обязательно выполнить одну просьбу: заберите письма. Я не хочу, чтоб сестра их читала. Мне противно подумать, что она, хоть и после моей смерти, прикоснется к нашей семье. А Вы можете поступать с ними как захотите. У меня рука не поднялась сжечь.
Вот, в общем, и все. Еще раз спасибо Вам. Прощайте, поцелуйте за меня Виленочку.
P. S. И все-таки заберите из серванта коробочку, я так надеялась, что эти украшения будут на нашей девочке. Пожалуйста!Писано 30 января 1986 года, Анастасия Георгиевна Исаковская».
Ну что ж, если пожалуйста… Мария Ивановна сложила письмо и аккуратно убрала в сумочку. Прошла в комнату, где стоял сервант. На полке лежала пухлая стопка писем, а на ней небольшая шкатулочка с палехской росписью. А рядом на полу стояла стопка книг в холщовой сумке.
Маша открыла коробочку – несколько золотых цепочек, два обручальных кольца, три пары серег с камушками, перстеньки. И одно очень красивое кольцо со странным вензелем, явно старинное. Сложила письма и шкатулку в сумочку, положила ключи на полку в серванте. Вышла из квартиры и захлопнула за собой дверь.
Вилечка оправилась совсем. Она уже подумывала, чтобы закрыть больничный и выйти на работу на скорую. Герман хмыкнул на ее вопрос:
– На легкий труд пойдешь?
– Почему это на легкий?
– А потому, голубушка, что ты уже на четвертом месяце, и никто, особенно я, на выездную работу тебя не пустит, а на суточную тем более. Если только в аптеку с восьми до трех, ящики комплектовать.
Виленка поморщилась:
– Не хочется.
– Вот и не рыпайся. Тебе когда на осмотр в диспансер?
– Пятнадцатого февраля, а что?
– А вот что: тебе в декрет уходить в июне?
– Да. Где-то в начале.
– Вот давай-ка и постараемся события не форсировать, а сколько тебе дадут психиатры посидеть дома, столько и сиди. Подстанция без тебя не рухнет, и работа не прекратится.
И жизнь шла своим чередом. Животик рос, Вилечка читала учебники, чтобы не растерять накопленные за первый семестр знания. Академический отпуск оформлен, однако прийти в институт через год и сидеть дура дурой не хотелось. Ежедневные прогулки с собакой по часу-два, ожидание матери и отца с работы. Неторопливые беседы с бабушкой.
В конце марта в кабинете Германа раздался звонок, он снял трубку.
– Да?
– Герман, это я.
Он узнал Машу.
– Что случилось?
– Ты можешь приехать?
– Что-то случилось?
– Да.
– Мама? Вилена?
– Вилена. Приезжай!
– Сейчас. – Он бросил трубку, выхватил из шкафа куртку и, заскочив в кабинет старшего врача, предупредил: – Я уехал. Если станут спрашивать, скажи, буду дома через полчаса, пусть звонят туда.
– Что-то случилось? – спросил старший.
– Что-то с Виленой, жена позвонила, – проговорил Герман на ходу.
Дома его встретили встревоженная Маша, вернувшаяся с работы, и растерянная Ольга Яковлевна. В кресле сидела абсолютно безучастная Вилена. Увидев ее, Герман удрученно спросил:
– Что, опять?
– Не то слово, – озабоченно ответила Маша. – Это не просто опять. Ольга Яковлевна, расскажите Герману.
Бабушка Вилены стиснула руки:
– Да я, собственно, ничего и не знаю. Виленочка сходила с собакой. Они хорошо погуляли, пришли домой, я слышала, как Вилена мыла Дине лапы, потом они о чем-то говорили. Я ее спросила, будет ли Виленочка пить чай? Девочка сказала, что да, и я поставила чайник. Потом кто-то позвонил в дверь. Я была на кухне и не видела. Виленочка открыла. Я не слышала слов, но мне показалось, что говорила женщина. А потом я почувствовала, что тянет холодом по ногам, и выглянула в прихожую. Виленочка стояла у двери. Я ей сказала: «Закрой дверь, дует!» А она не реагирует. Мне стало страшно, я взяла ее за руку, она словно неживая. Я потерла ей виски, дала понюхать нашатырь. Вы ведь знаете, он кого хочешь приведет в чувство. А Вилечка не очнулась. Я ее спрашиваю: кто это был? Она молчит. Я ее спрашиваю: как ты себя чувствуешь, она говорит – нормально. Она на все отвечает одно слово – нормально. Я ничего не понимаю, как может быть нормально, если ребенок неживой и говорит одно слово. А вы что-нибудь понимаете?
Герман пожал плечами. Кто мог приходить? Ошиблись дверью? А у Вилечки резкое обострение? Он повернулся к Маше:
– Ты что-нибудь понимаешь?
Маша прошлась до двери в прихожую, тщательно ее осмотрела. Открыла, постояла с закрытыми глазами. Потом вернулась к Вилене, взяла ее за руку, приподняла за подбородок голову, заглянула в неподвижные зрачки. Потом приложила ладони к ее вискам и спросила:
– Что ты видела? Кто это был?
Вилечка вывернулась у нее из рук, забормотала:
– Все нормально… Все нормально.
Герман спросил:
– Маша, что ты делаешь? Что же случилось? Нам завтра опять ехать к психиатру?
Мария Ивановна взяла его за руку и повела в их комнату, там она сказала:
– Не надо никаких психиатров. Это порча. Я чувствую. Как только Вилена открыла дверь, кто-то навел на нее порчу.
Герман усмехнулся. Ничего себе порчу… Да кому оно надо? Нет, это дурь какая-то! Какая порча?
– Маша, я понимаю, ты веришь во всякие сверхъестественные штучки. Порча, сглаз и прочее… Я тоже понимаю шутки, но сейчас я вижу, что наша девочка резко ухудшилась. Я полагаю, это отголоски той травмы.
– Да при чем тут та травма? – Маша застыла посредине комнаты в позе канделябра с приподнятыми руками, и Герман видел, что она рассредоточена, глаза чуть прищурены, взгляд отсутствующий.