Ради тебя одной Гольман Иосиф

10. Велегуров, Аля

Подмосковье

Камин у шефа не слишком красив, но дело свое знает: быстро – даже, пожалуй, слишком быстро – сжирает сосновые дощечки, оставшиеся от строительства бани. Света не включаю, так романтичнее. Я придавливаю ногой очередную с треском выскочившую искру. Это и не искра даже, а маленький сгусток горящей смолы: по крайней мере гаснет он не сразу.

Предусмотрительный шеф перед зевом камина постелил большой медный лист, так что искры падают не на деревянный пол. Но лучше бы он купил березовых дров, чем топить обрезками хвойной вагонки: хорошие руки нашли бы им более достойное применение.

Так. Получается, что я как бы упрекаю шефа в бесхозяйственности. Что уж тогда говорить про мои руки, всю сознательную жизнь занимавшиеся отнюдь не созиданием? Пока они орудовали винтовкой или, как позавчера, вольфрамовой дубинкой, шеф хоть дачу строил. Да и агентство его худо-бедно, но работает. Так что, пожалуй, мой шеф оправдан. Иначе это было бы верхом неблагодарности: сижу на его даче, у его камина, который топлю его дровами. И его же критикую.

Я поменял позицию: устал сидеть на корточках. Да и камин разгорелся серьезно, уже не требуя пристального внимания. Я подтащил здоровенное кресло, сосланное на дачу по старости, выровнял его дощечкой по горизонту – одного колесика не хватает – и размечтался, глядя в колышущиеся желтые языки. Вот отобьемся от этой Жабы, Алька в меня влюбится, нарожаем детей, будем жить-поживать и добра наживать. А что: даже жмот главбух проголосовал за прибавление мне зарплаты. Это Ивлиев поделился новостями с верхов.

Пытаюсь настроить себя на хорошее, как настоятельно рекомендовал Марк Лазаревич, да что-то не получается. Меня основательно тревожит эта Жаба. А своей интуиции я привык доверять.

Огонь в камине слегка поутих, и по зимнему времени это сразу чувствуется: дача хоть и бревенчатая, но все же дача. Я встаю, беру в углу еще охапку обрезков и кидаю их в камин. Пламя почти мгновенно раскочегарилось, загудело даже, а тепло пошло такое, что пришлось отодвинуть кресло.

На память приходят строки неведомого поэта, вычитанные недавно из взятой у шефа книжки:

Дальше не помню. У шефа в кабинете хранится много книжек со стихами, он всех приобщает. Я никогда раньше поэзией не увлекался, а тут почему-то взял. Интересно, любит ли меня Алька? Или ей просто некуда деваться? А если полюбит, то не с тоски ли? Мы же с ней оба ущербные.

Дверь открылась, и в клубах холодного воздуха в комнату вошла моя принцесса.

– Баня готова, – сообщила она. – Только давай по очереди, а?

Я вздохнул. У меня были другие планы.

– Хорошо, давай по очереди. Иди тогда первая, пока там тепло. Я подожду.

Аля собрала вещички, мою овчинную доху и пошла в баню. А я остался маленько поразмышлять.

Вчера в двух словах, без подробностей, я ввел в ситуацию Ивлиева. Он, как я и предполагал, не обрадовался: какой фирме нужны подобные приключения и их искатели? Предложил посоветоваться с шефом. Я усомнился: надо ли в острые дела привлекать цивильного человека, да еще и с таким, как они говорят, креативным уклоном?

Ивлиев счел, что все-таки надо. Мы зашли к шефу и все ему пересказали. Конечно, тому не понравилось. Но и особого страха я не отметил.

– Вот что, – сказал он. – Вам надо на время смыться.

– Зачем? – спросил я. – Нас же никто не срисовал.

– Давай выражаться аккуратно, – предложил он. – Ты считаешь, что тебя никто не срисовал.

– Ну, можно сказать и так, – неохотно согласился я.

– Вот поэтому я предлагаю тебе взять недельный отпуск и исчезнуть из квартиры. А там видно будет.

– Куда же я исчезну? – спросил я. – Да еще с Алькой.

– Ко мне на дачу. Все равно мне нужен сторож. Я вне подозрений. Да и дачи еще год назад не было, даже мои знакомые не все знают. Только учти, – предупредил он. – Это не коттедж. Туалет на улице. Если снег пойдет, то дорожку к нему сначала надо расчистить. Зато есть баня. Настоящая.

– А куда Катерина деть? – спросил я, втайне рассчитывая, что мне предложат взять собаку с собой. Но не тут-то было.

– Соседку свою попроси, ты про нее рассказывал. С собакой на дачу нельзя, меня жена убьет. Со сторожем ей будет проще смириться.

Потом они остались обсуждать мою ситуацию, причем, что характерно, без меня. Один штатский и один полуштатский обсуждают острую акцию, а единственного реального солдата выставляют вон. Смешно! Хотя, с другой стороны, Ивлиев меня слегка просветил насчет их прошлогодней войнушки, и получается, что шеф хоть и не руками, но головой воюет неплохо. И не так уж труслив, как это можно было бы ожидать от подобного человека.

Хотя в некоторых ситуациях мои подходы существенно эффективнее.

Я подозреваю, что свою «девятку» получил за простое решение проблемы, которую он не мог решить год. Это было еще до Алькиного появления.

Он живет на третьем этаже, а на первом разместилась какая-то компашка, торгующая оптом консервами. С тыльной стороны дома у них даже маленький такой дебаркадер пристроен. И вот стоит какой-нибудь «КамАЗ» под погрузкой и знай себе воняет. Они же не любят дизели глушить! Особенно зимой. Номера все иногородние. Я подъехал тогда к шефу, он попросил помочь переставить мебель. Просто смешно было смотреть, как он пытается участвовать в процессе. Но это так, к слову.

Как только я вышел из машины, тут же поразился дизельному перегару.

– Почему вы не заставите их выключать двигатели? Да и время уже послерабочее.

– Я замучился с ними, – признался шеф. – Мы уже и жалобы коллективные писали. И третий канал сюда притаскивал, «Московские новости». Видно, они здорово башляют местным властям.

– А что, проблемно наслать на них какой-нибудь УБЭП? – поинтересовался я. – С выходами-то Ивлиева. Да и у вас, насколько я знаю, друзей хватает.

Ответ шефа меня поразил. Он помялся слегка, посмущался и сказал определяющую фразу:

– Да неловко как-то.

Скажи это кто-то другой, я бы усомнился. Но о шефе у меня уже сложились личные представления, которые к тому же полностью совпадали с ивлиевскими. Ему действительно неудобно просить кого-то в личных целях. Уж лучше нюхать эту вонь и бояться за Лариску, лавирующую по пути из школы между грузовиками.

Вот жена его оказалась конкретной женщиной. Если б она столь очевидно не обожала своего Ефима Аркадьевича, ему бы с ней спокойно не жилось. Во всяком случае, мной она поруководила так, что я вспомнил своего первого старшину. Шеф пытался прервать процесс чаем, разговором, но она поставила дело четко. Когда вся мебель встала на свои места, я почувствовал, что и в самом деле устал. Мы попили чайку с шикарным (но покупным) тортом, потом шеф продемонстрировал мне свою коллекцию морских справочников (у него странные, малообъяснимые увлечения), которая находилась в комнате дочки. Мы зашли туда, а там дышать нельзя – так воняло дизельным выхлопом!

– Нет, это невозможно! – сказал я. – Как вы здесь живете?

– Так и живем, – смущенно ответил шеф.

Когда я уходил, то решил по ходу дела восстановить экологическую справедливость. У дебаркадера как раз стояли «КамАЗ» и «зилок», у обоих бухтели дизели. Водилы были в кабинах.

Я подошел к первому.

– Что привез, друг? – дружелюбно поинтересовался у шофера, здорового светловолосого тамбовца, судя по номеру.

– Что в накладных, – буркнул он.

– А что в накладных? – не отставал я.

– А твое какое дело? – начал хамить он.

– А может, я санитарная инспекция?

– Вот и иди в контору.

– Не-а, я по другой части.

– По какой еще части?

– За воздухом слежу. А ты воздух портишь.

– Да пошел ты, – еще хорохорился, но уже несколько встревоженно, водила.

– Так что привез?

– Сливы, вот что. Компоты. Мне тут всю ночь стоять. Что я, мерзнуть буду? Иди в контору, там разбирайся.

– Сливы – это хорошо, – одобрительно заметил я. – А выхлоп – это плохо.

Я взял его за нос приемом, которому меня в свое время научил Ивлиев. Используются три пальца – большой, средний и указательный, причем болезненно – чрезвычайно. Он аж заверещал. Я не стал мучить человека, и из джиу-джитсу перешел к школьному детству – просто сильно сжал ему кончик носа и резко его крутанул:

– Вот тебе «слива» за выхлоп.

В школьном детстве этот прием так и назывался – «сливка», потому что нос жертвы сначала краснел, потом синел, а уже потом чернел, как это и положено черносливу.

Второй водила оказался приверженцем корпоративного братства: он выскочил из машины с монтировкой и попер в атаку. Полторы секунды ушло на то, чтобы отнять у него монтировку, и еще две, чтобы выровнять цветовую гамму их носов. Надо отдать ребятам должное, они сразу поняли, что к чему: бросились в кабины, выключили дизели и закрыли двери. И это правильно.

А я пошел внутрь. Первым попался охранник. Ему уже было за пятьдесят, и я решил по возрасту исключить его из числа жертв. Ан не тут-то было! На мое законное требование аудиенции у начальства он обложил меня таким матом, что я просто с удовольствием поставил ему черную метку!

Путь в кабинет Большого Босса был расчищен, но и там меня встретили бранью. В компании было четыре человека: три мужика средних лет и одна дама с манерами советской торгашки. Я было начал про чистый воздух, выхлоп, детей, но в меня мало того что пустили струю мата, так еще и натурально плеснули из кружки пивом! Я изящно уклонился (мне кажется, что, именно увидев мой маневр, мужички задумались о последствиях) и быстро поставил метки на носах мужиков. Они двигались слишком медленно по сравнению со мной и были абсолютно безопасны.

На прощание я объяснил им, что в следующий приход, если дизели будут по-прежнему чадить, «сливки» у них появятся на других частях тела. Менее видимых, но более чувствительных.

Правда, уже выходя из комнаты, я потерпел частичное фиаско: взъяренная торгашка чуть не на сантиметр всадила мне в левую ягодицу вилку. Только чудом я ее не убил, остановился буквально на лету. Но и дамочкин нос стал наполовину синим.

Я покинул поле боя слегка хромая, но с чувством полностью выполненного долга. На следующий день шеф подошел ко мне, выразил признательность за успехи на ниве городской экологии и сказал, что двигатели теперь постоянно выключены, а работники базы исключительно вежливы с жильцами. Кроме того, он сказал, что был эстетически потрясен, увидев утром одновременно шесть человек с черными носами. («Значит, один водитель уже уехал», – подумал я.) А закончил он свое сообщение тем, что попросил впредь никогда не предпринимать ничего подобного без согласования с ним. Я пообещал, и он отдал мне ключи и доверенность от старой-престарой «девятки», которая при некотором уходе оказалась живее всех живых.

Ну ладно. А теперь надо заняться тем, что я так долго откладывал. Видеомагнитофон шеф дал мне еще вчера утром, но я ждал полчаса, гарантированные от Алькиного вторжения.

И еще мне нужно было собраться с духом.

Я встал, подошел к окну. Окошко баньки светилось слабым желтым светом. Я представил себе, что там сейчас происходит, и еле сдержал себя, чтобы не пойти туда сразу. Но идти было нельзя. Алька, конечно, не сможет отказаться. Все к тому идет. Но я хочу, чтобы она пришла ко мне сама. Тогда она, может быть, не уйдет и после того, как сможет обходиться без меня.

Видик и маленький телевизор я соединил заранее, теперь оставалось только включить их и вставить кассету.

– Давай, солдат! – сам себе вслух сказал я. И сел смотреть кино.

…Пленка прокрутилась до конца и пошла на перемотку. Я был раздавлен. Растоптан. Сломлен. Не сможем мы с Алькой жить-поживать. Потому что, скорее всего, нас с ней убьют. Я сильный боец. Но я не могу воевать с армией в одиночку.

Сволочь, которая на пленке мучила Альку, была известна большей части населения страны. Эта действительно Жаба частенько вещала из телевизоров на темы государственной безопасности и даже нравственности. Гадина! У меня перед глазами поплыли так пугающие меня круги. Я встал, сделал несколько приседаний, помолотил руками по воздуху.

Эту бы Жабу в прицел! Но разве до него доберешься? Борец за нравственность на пленке был в полный рост, во всех смыслах. Алькины слезы и мольбы, рвущие мне сердце, только раззадоривали его. Как же после этого жить? Я впервые пожалел о своей недавней победе. Лучше бы эта подлая кассета осталась в «Зеленой змее».

Я сидел, обхватив голову руками, и смотрел в огонь. Идей не было, мыслей тоже. Я не знал, что делать. Я не знал, с кем посоветоваться. Как ни странно, на роль потенциального советчика лучше всего подходил мой несуразный шеф. Но и с ним делиться я не был готов. В первый раз за последние годы я был полностью деморализован.

Я даже прозевал момент, когда Алька вошла в дом. Она открыла комнату и сразу увидела светящийся экран телевизора. Слава богу, без изображения: пленка еще перематывалась. Я метнулся к видику, вытащил кассету.

– Что ты смотрел? – спросила она. Готов поклясться, она поняла, что я смотрел.

– Я больше не буду это смотреть, – сказал я.

Она заплакала. Стояла посреди холодной комнаты, в овчине, с розовыми щеками, и плакала.

Я подошел к камину и швырнул кассету в огонь. Расшевеленные дровишки ярко вспыхнули, облизав кассету. Слегка запахло паленой пластмассой, но тяга была хорошая, и уже через минуту кассета оплыла и потеряла форму. Я обернулся. Алька так и стояла посреди комнаты. Я сделал шаг и обнял ее. Даже сквозь доху чувствовалась дрожь.

– Зачем ты это сделал? – спросила она.

– Мне нужно было знать про Жабу, – сказал я.

С ней случилась истерика. Не детская или девичья, которые лечатся пощечинами, а настоящая, тяжелая, с прерыванием дыхания и спазмами. Я вспомнил все, чему учил нас майор Жевелко, и через двадцать минут она полулежала у меня на коленях, совершенно обессиленная.

– Я завтра уеду, – тихо, но уже совершенно спокойно сказала она. – Если Федьку вышлют из Америки, ты сможешь о нем позаботиться?

– Если мы останемся живы, мы о нем вместе позаботимся, – ответил я.

– Тебе не надо ввязываться. Меня они не убьют.

– Убьют, Аленька. И меня убьют. За такие кассеты убивают. Но если мы выкрутимся, то – вместе.

– Ты думаешь, можно выкрутиться? – тихо спросила она. – Я так боюсь за Федьку, он ведь весь больной.

– А за меня не боишься? – спросил я.

– И за тебя боюсь, – сказала она.

Потом она выпростала свои горячие руки из-под овчины, обняла меня за шею и начала тихо целовать в щеки, лоб, губы. Я встал, взял ее на руки и отнес на шефов диван.

Потом мы лежали и курили одну сигарету на двоих. Я вдруг вспомнил, что клятвенно обещал шефу не курить в его деревянном доме. Ты уж прости меня, шеф!

Мне было спокойно и хорошо. Краем сознания я слышал потрескивание дров в камине, свист ветра за окнами и даже уханье какой-то ночной птицы. Все-таки дачка у шефа щелявая.

– Хорошо бы мы выкрутились, – сказала Аля. У нее только нос открытый да руки, которыми она меня обнимает. Я лежу по пояс голый, но холода не ощущаю вовсе.

– Хорошо бы, – соглашаюсь я. Жаль, мало шансов.

– А если нет – то вместе, правда? – заглядывает мне в лицо Алька.

– Правда, – соглашаюсь я. Вот в этом уж точно нет сомнений. Мне без Альки жить теперь неинтересно. А может, и в самом деле выкрутимся? Ведь я в таких переделках бывал! Но перед глазами опять всплывает лицо Жабы, и я четко понимаю, что – вряд ли.

11. Глинский, Кузьмин

Мерефа, Урал

Тот же любимый Вадькой маленький «Сузуки-Витара», тот же Кузьмин за рулем, и Глинский на сиденье слева. Все как в прошлый раз. Если, конечно, не замечать, что светло-коричневые стволы вековых сосен на полтора метра засыпаны снегом, а ветви немногочисленных лиственных деревьев опустились чуть не до земли: их придавил все тот же снег, безостановочно шедший целую неделю.

Он и утром еще шел, и даже днем, когда выезжали из города: из лохматых, низко нависших серых туч постоянно сыпалась снежная крупа. Не такая, как прежде, когда каждая снежинка чуть ли не ладонь закрывала, но все же достаточная, чтобы автомобильные «дворники» работали с некоторым напряжением.

– А в Мерефе опять будет солнце? – спросил Вадька.

– Надеюсь, да, – улыбнулся Глинский. Как правило, над Мерефой тучи расступались. Природное ли это было явление или божий промысел, но Глинский и в самом деле не мог припомнить мрачную, серую Мерефу, хотя бывал там довольно часто.

– Если с «Концентратом» получится, нам придется сократить вложения в монастырь, – сказал Кузьмин, аккуратно объезжая выбоину на дороге. – Черти, все-таки ямки остались, – выругался он. – Завтра опять напомню. – Нерадивые дорожники, не желая ссориться с Кузьмой, оперативно исправили большинство огрехов. Но ранняя зима, как хороший мастер ОТК, частыми переходами через нулевую температуру выявляла все новые и новые скрытые дефекты.

– Нет, – спокойно ответил Глинский. – Монастырскую смету я секвестировать не дам.

Тут уж улыбнулся Кузьма. Скажи ему кто-нибудь лет десять назад, что будет с Колькой Глинским обсуждать вопросы секвестирования (слово-то какое!) благотворительного бюджета – вот бы было смеху! Поскольку десять лет назад он как раз сидел в «крытке» за очередное злостное нарушение режима. «Хотя какой уж в «крытке» смех», – без ностальгии вспомнил Кузьма свою каменную мерзлую нору полтора на два с половиной метра.

Он не стал спорить с другом: достаточно того, что тот дал молчаливое согласие на разборку с «Концентратом». Правда, при условии, что все обойдется без крови. Но оба ведь понимали, что большие переделы непредсказуемы.

А передел предстоял серьезный: комбинат по производству сырья-концентрата, которым пользовался в основном их завод, давно стал лакомой целью Кузьмы и Глинского. Николай в последнее время подрастерял большую часть былого энтузиазма, но – куда уж деваться – оба прекрасно понимали, что не только им хотелось прихватить поставщика сырья: концентратовские тоже не прочь оттяпать и прибрать к жадным ручонкам своего главного потребителя. А там ребята о-го-го: двое окончили гарварды-кембриджи плюс связи чуть не в Кремле. Да и теневой член совета директоров, вор в законе Тема – с ним Кузьма даже как-то кантовался на пересылке, а потом имел общие дела, – тоже немало весил.

Собственно, на этом тесном знакомстве и был выстроен план вытеснения концентратовских с их же собственного предприятия. Первая часть операции, длившаяся уже больше года, была детищем Глинского: тайно скупались акции миноритарных владельцев; через подставных лиц комбинату, еще не вполне очухавшемуся после постсоветской разрухи, давались небольшие кредиты – чтобы потом были формальные поводы для тяжб. Понемногу перекупался средний менеджмент предприятия. Еще одна фишка (Кузьма довольно улыбнулся: голова у Кольки варит): через подставную фирму была произведена закупка большого количества сырья с оплатой после поставки. С помощью денег и давления на этот самый средний менеджмент Кузьма добился того, что концентратовские проморгали сомнительную сделку: несколько эшелонов пришли по привычному адресу на завод, после чего фирма-посредник исчезла. Завод не отказывался платить деньги за полученное сырье, но – только фирме-поставщику, а не комбинату, с которым заводские в этом эпизоде по бумагам дел не имели.

Наконец, месяц назад с комбината уехал – а точнее, удрал! – один из выпускников пресловутого Гарварда. Выпускнички этого прославленного университета оказались при ближайшем рассмотрении не вполне психически уравновешенными. Достаточно было послать в адрес одного из них набор фотографий, как он собрал чемоданы и укатил поближе к цивилизации. И – никакой крови, хотя Глинского об этой акции Кузьма в известность благоразумно ставить не стал. На фотках была запечатлена молодая супруга топ-менеджера (ее сфотографировали загорающей на туристском пикнике) с дорисованными с помощью фотошопа (тоже хорошее слово для честного арестанта с четырнадцатилетним тюремным стажем) колото-резаными ранами. Никакого реального насилия. Даже если б ментов подключили. За виртуальные убийства у нас пока не сажают.

Второй выпускник оказался покрепче, лишь охрану усилил. Но и к нему вроде бы нашли подходы.

Завершающим же звеном подготовительной цепи была встреча с Темой, о которой Глинский тоже не знает. И не должен знать, у каждого свои задачи. Тема вначале все же попенял корешу, что так с кентами не поступают. Кузьма терпеливо выслушал, сказал старому арестанту ласковые слова. Но в итоге дал понять, что деньги слишком большие («На всех хватит», – намекнул он старому волку), чтобы долго говорить о таких достаточно символических понятиях, как воровская дружба. Тем более что вором в законе Кузьма никогда не был и авторитет свой зарабатывал только дерзостью. И еще – чудовищной жестокостью, которая даже в определенных, ко многому привычных кругах порой вызывала оторопь.

Потому и был так важен для Кузьмы разговор с Темой. За стариком стояли большие, очень большие силы. И если бы война началась, то не факт, что выиграли бы ее заводские. Кузьме необходимо было сломать старика. Лет тому уже было много, и радости от победы над заводскими не светило никакой, потому что лично он победу не увидит. Кузьма высказался на этот счет довольно прямолинейно, и старик сразу поверил: пригодилась репутация, наработанная годами.

Фактически выбор у Темы был невелик: либо принять сторону Глинского – Кузьмы и отмазать передел перед теми, кто поставил его сюда смотрящим (это было в принципе возможно, во-первых, потому, что комбинат очень медленно выходил на прибыли, – для того и рекрутировались за огромные бабки гарвардские выкормыши, а во-вторых, заводские были готовы платить реальные отступные), после чего быть при деньгах, больших деньгах, хотя уже и не при делах, либо вступить в войну на стороне комбинатских, которую в принципе можно даже выиграть, но самому остаток лет чувствовать на шее – Кузьма пальцем показал место – холодную сталь.

Кузьма также продемонстрировал ему три фотографии. Двоих отморозков Тема не знал, только слышал. А третьего помнил хорошо. Третий убил бы его, Тему, даже бесплатно, если б дали дотянуться. А уж если помогут… Старик аж поежился. Никогда не надо оставлять за своей спиной людей, обиженных настолько, что месть становится для них главным делом жизни.

Кузьма, открыв карты, старика не торопил. Тема взял два дня, которые истекли вчера вечером. Это могло означать все, что угодно: от плохой телефонной связи – легче до Америки дозвониться, чем до соседней области, – до объявления войны.

Впрочем, на нервы Кузьма никогда не жаловался, предоставляя право на такие человеческие чувства, как беспокойство или страх, своему впечатлительному другу. Сам же просто усилил охрану.

Именно поэтому впереди, уже невидимый за поворотом, крадется большой «Лендкрузер», а сзади, метрах в двухстах, неприметная «Хонда». Плюс сам Виктор Геннадьевич Кузьмин с помповиком, заряженным картечью, и старым, но надежным «люгером» за поясом. Всего, если не считать Кузьму, восемь человек, но это отборные люди. Если кто-то решит напасть, скорее всего, кончит плохо.

Кузьма сначала вообще хотел отменить любые поездки до разрешения ситуации, но потом все же передумал. Особой опасности не предвиделось: лес редкий, просматривается далеко. О маршруте никому не известно: как обычно, в Мерефу поехали спонтанно. И наконец, Кузьме до крайности не хотелось ставить в известность о происходящем господина Глинского. Потому что если его пацифистски настроенный друг взбеленится, то проблем не избежать. Вот когда начнут палить, тут он будет на высоте – Кузьме уже приходилось в этом убеждаться. А в обыденной жизни его «божественные установки» могли здорово испортить Кузьме обедню, прости господи, за каламбур. И еще Кузьма твердо знал, что если его лучший друг заартачится всерьез, то последнее слово всегда останется за ним, Глинским. Свое место Кузьма знал четко, и оно по жизни было вторым. Что, впрочем, его никогда не тяготило.

Вот и знакомый поворот. Уже показались белые башни монастыря, как вдруг Вадька издал восхищенный вздох.

Глинский тоже порадовался пейзажу: как и ожидали, здесь погодка развиднелась, и бурная смесь белого, синего и золотого бушевала перед глазами очарованных паломников. Однако Вадька смотрел не на башни. Проследив за его взглядом, Николай Мефодьевич увидел целую группу библейских персонажей, стоявших недалеко от святых ворот. Они издавали неяркое, но явственно различимое сияние. Лишь через несколько мгновений Глинский понял, что перед ним искусно выполненные ледяные скульптуры.

– Здорово, – вслух восхитился Вадька. – Как они это делают?

– Не знаю, сынок, – честно ответил отец.

Узнали через минуту. Чуть в стороне монахи-умельцы заканчивали еще одну скульптуру – пятиглавый, с множеством деталей, храм. Тоже из льда. Его прозрачные башни сверкали на солнце не хуже золотых.

– Я пойду, да? – нетерпеливо заерзал Вадька и, даже не дождавшись полной остановки, выскочил из «Витары». Кузьма зорко оглядел окрестности, но, не увидев ничего подозрительного, начал вылезать из машины. Он не боялся ни за Вадьку, ни за себя. И дело не в людях из «Лендкрузера» и «Хонды», уже отрабатывавших свой хлеб, а в том, что даже сам Кузьма не решился бы открыть пальбу в Мерефе. А уж если он на это не способен, то вряд ли найдется способный.

Оставив восхищенного Вадьку с монахами, они прошли сквозь ворота.

Отца Всеволода уже известили о приезде, и он ждал их на ступенях центрального храма.

– Добрый день, Николай Мефодьевич! – тепло поприветствовал настоятель Глинского. Глинский попросил у священника благословения. Тот особым образом – изображая церковнославянские буквы имени Иисуса Христа – сложил пальцы правой руки и осенил Глинского крестным знамением. Получив благословение, Николай Мефодьевич поцеловал священнослужителю руку. Сделал он это спокойно и естественно: ведь этим обычаем Глинский почитал не молодого священника, а божественную благодать, данную тому в таинстве священства. Подобные тонкости Николай Мефодьевич осознавал с самого раннего детства и с удовольствием подчинялся установленным ритуалам.

Кузьмин благословения у отца Всеволода не просил. Он понял, что снова оказался лишним и под первым же предлогом удалился на берег озера, к Вадьке – именно там монахи выпиливали глыбы чистейшего льда, из которых потом ваяли свои скульптуры.

– Как успехи на ниве маркетинга? – поинтересовался продвинутый настоятель.

– Все вроде бы ничего, – без особого энтузиазма ответил Глинский.

– Я слыхал, готовится объединение вашего завода с комбинатом, – то ли спросил, то ли заявил отец Всеволод.

«Вот ведь разведка работает, – усмехнулся про себя Глинский. – Похлеще Ватикана». На самом деле предстоящие события были секретом Полишинеля: недавно о зреющем конфликте даже порассуждала газета «Коммерсант».

– Пока не вполне ясно, – уклончиво ответил он. – Просто было бы логично объединить сырьевую базу с прокатом.

– Да, это действительно логично, – согласился отец Всеволод, в той, первой своей, жизни окончивший Московский институт стали и сплавов. – Только как бы проблемы не возникли.

– Какие проблемы? – Глинский сделал вид, что не понял намека.

– Пойдемте, друг мой, у меня к вам сегодня очень серьезный разговор, – вдруг прервал беседу настоятель и проводил гостя в скромную, но аккуратную комнату.

– Так что вы имели в виду? – еще раз спросил Глинский.

– Вы знаете, что я имею в виду, – как-то сразу посерьезнев, ответил настоятель. – Мы нуждаемся в вас.

– Я не собираюсь сокращать финансирование монастыря, – сразу ответил Глинский.

– Я не об этом, Николай Мефодьевич, – мягко сказал отец Всеволод. Глинский почувствовал, как сразу задеревенели его мышцы.

– А о чем? – с хрипотцой спросил он.

– О вашей душе, – по-прежнему мягко ответил настоятель. Но Глинский знал цену этой мягкости. Отец Всеволод, так же как в свое время его собственный отец, всегда говорил только то, что думал, и никогда не отказывался от сказанного.

– А что может ей угрожать? – с какой-то даже озлобленностью громко спросил Глинский.

– Вы это знаете сами, – не обижаясь, ответил настоятель.

И Глинский сорвался:

– Легко вам рассуждать за этими стенами, – резко сказал он. – Да, я мог остановить Кузьму. Тогда комбинатские захватили бы завод. А вы уверены, что новая власть будет так же относиться и к вам, Мерефе, и к нашим пенсионерам? И к нашей больнице? Вряд ли их этому учили в Кембридже!

– Их-то, возможно, учили, – улыбнулся отец Всеволод. – Предмет называется социально-этический маркетинг. Я сам знакомился с программой по Интернету. Но я вовсе не «пятая колонна» комбинатских… – пошутил он.

– Вы думаете, мне охота всем этим заниматься? – успокаиваясь, с горечью спросил Глинский. – Вы думаете, мне нужны все эти «Мерседесы»? Мы с отцом жили в лачуге с земляным полом. Между двумя его посадками. Без холодильника, без мебели и часто без хлеба. И это было самое счастливое время моей жизни. Куда лучше детдома, где меня кормили досыта.

– С вашим другом вы познакомились в детдоме? – вдруг спросил настоятель.

– Да. Я знаю, вам он не нравится. Но у меня другого нет. И у него тоже.