Ради тебя одной Гольман Иосиф

– Сколько?

– Сколько есть. И еще пару чистых мобил.

– Это все? – спросил Орлов. Он, конечно же, обиделся.

– Все. Да! – вдруг крикнул он в спину другу, вспомнив кое-что важное.

– Что еще? – обернулся Александр Иванович.

– Если до послезавтра ситуация не рассосется – уезжай с женой и детьми.

– Куда? – спросил Орлов.

– Куда глаза глядят. Учти – за тобой могут следить.

– Это так серьезно? – поразился главбух.

– Более чем, – грустно сказал Береславский. – Надеюсь, за два дня рассосется. Но ты помни. И денег на бега отложи. Гулять придется не меньше месяца.

– Хоть бы объяснили, черти! – в сердцах сказал Александр Иванович.

– Пока нельзя, – с досадой ответил Ефим. – Не обижайся, ладно?

– Ладно, – сгорбившись, ответил Орлов, повернулся и вышел.

А Ефим вернулся к компьютеру. Еще через полчаса файл был в полном ажуре. Пригодилось и высокое первоначальное разрешение. Теперь нужно будет дождаться обеденного перерыва и без свидетелей вывести чертежик на Xerox DC-12.

Я долго обдумывал мысль, пришедшую мне в голову во время беседы с Ефимом. Чтобы пуля пробила стену и не потеряла направления, старая ржавь действительно не годилась. И единственное, что могло подойти, – это пресловутый снайперский комплекс «В-94». Я – один из первых строевиков, которым попался этот агрегат. До нас его испытывали только на тульском полигоне.

«В-94» являлся ужасным по смертоносным возможностям ответом на появившиеся западные ружья пятидесятого калибра, например американский Barret M82-A1 Light Fifty. Этот убойный калибр хорошо известен по знаменитому американскому пулемету «М2» и советскому «ДШК». Последний полвека сбивал всех подряд: от американцев в Корее и Вьетнаме до наших в Афгане. Только для советского пулемета патрон был чуть длиннее.

Здесь же конструкторская мысль пошла еще дальше: опять-таки «от» и «до». От оптического прицела в 13 крат, с возможностью ночной стрельбы, до специальных патронов калибра 12.7х108 миллиметров. Его пуля с тяжелым сердечником из металлокерамики могла нанести тяжелые повреждения даже бронированным целям. Такая кусачая тварь действительно пробивала лобовую броню бронетранспортеров, насквозь прошивала вертолеты и даже танкам при точном попадании могла причинить серьезный ущерб. Тем более что точность и огромная эффективная дальность стрельбы была их главным коньком: рассеивание на дальности в сотню метров не превышало пяти сантиметров! То есть можно уложить всю обойму в спичечный коробок. Короче, ученые и конструкторы не зря ели свой хлеб.

Я хорошо помню, как в одной из командировок Вовчик с дистанции более полутора километров – это было недалеко от селения Цой-Ведено – убрал с крыши полуразрушенного дома минометного корректировщика. Минометов у «чехов» тогда было много, и они нам житья не давали. После Вовкиного выстрела нас довольно долго не беспокоили.

И тут начинается область неприятных воспоминаний. В Чечне начался и там же закончился мой единственный «военно-полевой роман». С Ингой мы познакомились в поезде. Обычном, гражданском. Мы с Вовчиком как раз ехали испытывать этот чертов агрегат, даже без военной формы. А Инга направлялась к младшему брату в Грозный. Брат страдал какой-то редкой болезнью, был практически инвалидом и не мог выехать сам. Она за него очень боялась. Мы с Вовчиком прониклись, предложили помощь. Инга с радостью согласилась.

Неожиданно наше путешествие затянулось: именно в это время железнодорожное сообщение прервалось. Состав остановился недалеко от административной границы Чечни, чуть ли не в степи, на каком-то полустанке. Не сказать, чтобы мы были сильно расстроены: только придурки, ни разу не побывавшие на войне, на нее сильно рвутся. А мы с Вовчиком побывали. И соответственно, не сильно рвались.

Наш серо-зеленый, а проще – грязный, поезд стоял уже почти двое суток, и все это время я провел с Ингой. Не увлечься ею было сложно: высокая, с длинными белыми волосами, не знавшими искусственного окрашивания. Не суперкрасивая, но удивительно пластичная и обаятельная. Кроме того, что она могла легко влиться в ряды фотомоделей, Инга была умной и веселой девчонкой. И очень наблюдательной. Уже на второй день она раскусила, что мы военные. Хотя ни стрижками характерными, ни сленгом, ни пресловутой выправкой мы с Вовчиком не отличались.

Мы активно гусарили перед девчонкой, заранее договорившись, что, когда у кого-то шансы возрастут, второй отходит, чтобы вместе не прозевать момент.

В какой-то миг счастливчиком оказался я. Мне безумно хотелось, чтобы Инга осталась со мной. И к середине второго дня в голову начали закрадываться бредовые идеи о переходе «транспортного» романа в обычный. Может, просто обстоятельства так сложились: жена недавно ушла, поняв, что ее не устраивают ни мой ратный труд, ни материальная оценка Родиной этого самого ратного труда. И хотя последние два года все к тому шло, ее уход поразил меня прямо в сердце. Я так устроен, что мне нужна только одна женщина. Я бы прожил с ней всю жизнь. Но – не сложилось.

Вот на эту сердечную пустоту и наложилась веселая и умная Инга. Большая часть пассажиров нашего несчастного поезда уже покинула свои купе, выбрав иной вид транспорта. Мы тоже могли уехать, благо до ближайшей комендатуры было двадцать километров. Но я предпочел остаться до особых распоряжений, впервые изобразив из себя безынициативного полудурка.

Короче, в середине второго дня нашей вынужденной стоянки я почувствовал однажды изведанные симптомы: при взгляде на Ингу у меня теплело в груди, глаза туманились, и хотелось сделать для нее что-то необыкновенно хорошее. И конечно, многого другого хотелось: мужчина я, слава богу, вполне здоровый. «Любовная истерия» – как, презрительно морщась, называл подобные состояния упомянутый выше майор Жевелко, – усиливалась тем, что, похоже, и Инге я нравился. И похоже, нравился больше, чем просто крепко сложенный попутчик двадцати девяти лет.

Все решилось само собой, вечером. Выбывший с дистанции Вовчик пожелал мне удачи и остался в купе, стеречь вещи. А мы с Ингой двинулись в сторону безымянной речушки, на которую втроем уже ходили днем. Ее некрутые склоны были покрыты густой невыкошенной и успевшей выгореть под южным солнцем травой. Мне чертовски хотелось на этой траве посидеть или полежать. Даже если Инга не позволит ничего более, вечер все равно обещал быть приятным.

– Ты поаккуратней, – сказал мне Вовчик. – До «чехов» – полсотни километров.

– Ерунда, – отмахнулся я. – Глаза и уши есть.

На что Вовчик молча протянул мне еще одну штуку, которую мы должны были попользовать в мятежной республике: бесшумную малышку «ПСС». Обычно, когда говорят про бесшумное оружие, имеют в виду наворачиваемые на ствол глушители, в которых пороховые газы бродят до тех пор, пока не потеряют свою энергию.

Конечно, эти устройства ослабляют звук выстрела. Но отнюдь не делают его бесшумным: все равно пороховые газы должны уйти в атмосферу, а это и есть основная причина акустического эффекта. «ПСС» устроен совсем иначе: он действительно бесшумен. В этом пистолете калибра 7.62 миллиметра используются специальные патроны, условно разделенные на три части. Первая – стандартная: порох и капсюль. Третья – тоже обычная: пуля, зажатая краями гильзы. А в середине – оригинальное, хитрое устройство. Порох, взрываясь в таком патроне, давит образовавшимися газами не на дно пули, а на дно промежуточного поршня. Поршень под этим воздействием двигается аналогично поршню автомобильного двигателя. Ход его также ограничен, ведь его задача не вылететь из ствола, а только вышибить пулю, придав ей достаточно высокую начальную скорость – до двухсот метров в секунду. В конце хода поршень просто заклинивается, пороховые газы при этом остаются внутри патрона. А значит, и звука выстрела не будет.

Вот такое сокровище и передал мне Вовчик. Я оценил: он отвечает за «ПСС» и отдает его мне, идущему, прямо скажем, на… Нет, я-то знаю, что я, может быть, жениться иду. Но жест Вовчика, безусловно, благороден.

– Спасибо, – сказал я, привычно прилаживая «ПСС» к щиколотке. Очень удобно, только приходится носить широкие штаны.

Мы ушли с Ингой в абсолютно черную ночь и бродили до тех пор, пока ноги не устали. Я абсолютно ничего не боялся: ни «чехов», ни будущего. Даже образ моей бывшей жены слегка расплылся и при воспоминании о ней сердце не отзывалось болью. Я был опьянен идущей рядом со мной женщиной. Тем более что образ – это нечто отдаленное, даже немного мистическое. А Инга – вот она, легко ступает рядом, я дышу с ней одним воздухом и, слегка наклонившись в ее сторону, улавливаю запах ее прекрасных духов. А может, она сама так пахнет. От природы. Я уже и этому не удивлюсь.

– Смешной ты, – гладит она меня по коротко стриженному затылку. Наша парикмахерша говорит, что сейчас так модно. Нас ведь стригут не как солдат, а как модно.

– Почему? – спрашиваю я. Мы уже полулежим на той самой теплой траве, о которой я мечтал весь вечер. Рядом слегка шумит невидимая в темноте речка.

– Романтичный, – говорит она. – При твоей-то профессии.

– При какой профессии? – вяло настораживаюсь я. Мне совсем не хочется настораживаться.

– Сам знаешь, – говорит она и ложится на спину, откинув назад роскошные волосы.

Я, не веря своему счастью, начинаю раздевать Ингу. Она не сопротивляется, даже сама помогает. Ночь такая черная, что видны только ее глаза, возвращающие скупой блеск звезд. Луна еще молодая и света не дает вовсе.

Впрочем, зачем нам с Ингой свет? Когда она остается совсем без одежды, я различаю не только глаза: кожа у нее белая-белая. И очень нежная.

Потом она помогает раздеться мне, только брюки снимаю сам, чтобы девушка не испугалась, соприкоснувшись с металлом «ПСС».

Я обнимаю ее, прижимаюсь губами к губам. Она такая ласковая и нежная, что мне хочется плакать. Я всегда мечтал о женщине, которая будет мне без остатка отдаваться, а я буду жить только для нее.

– Оставайся всегда моей? – спрашиваю-прошу я.

– Нет, – спокойно отвечает моя неожиданная любовь. Это так внезапно, что я на миг выхожу из своего транса. Но – только на миг. Потому что она ласково мне помогает, и через несколько секунд нам становится не до размышлений. Ведь мы с Ингой – очень даже живые.

Когда я прихожу в себя, она уже наполовину одета. Прилегла мне под бочок и снова ласково гладит по голове.

– Почему – нет? – вдруг вспоминаю я.

– Мы с тобой даже не из одной страны, – говорит она.

– Подумаешь – заграница, – улыбаюсь я. Инга живет в небольшом поселке под Ригой. – У тебя, кстати, гражданство какое?

– Российское, – улыбается она. Мне не видно, но я точно знаю, что улыбается.

– Тогда вообще нет проблем, – говорю я.

– Есть проблемы, – мягко не соглашается Инга. – У нас совсем разная жизнь.

Но мне уже снова не хочется спорить. Я мягко переворачиваю Ингу на спину, она удивляется, но подчиняется моему натиску с удовольствием. Снова обнимаю ее, ласкаю нежную кожу плеч и… замираю, пораженный. На правом плече – мягком, округлом, с почти детской бархатистой кожей – совершенно характерная огрубелость. Это – как мозоль. У меня – такая же. И у Вовчика тоже. Только слева, потому что он – левша.

Мир проваливается, и я вместе с ним. На землю меня возвращает успокаивающий Ингин голос:

– Сообразил, да? И уже напридумывал себе? Я ведь вас с Вовчиком сразу раскусила. Ты так характерно глаз щурил, когда в «орлянку» играли. (Мы действительно коротали время, вспомнив детскую забаву: надо было точно попасть камнем-битой по стопке монет.)

– Ты снайпер? – непонятно на что надеясь, спросил я.

– Нет, конечно, – легко рассмеялась Инга. – Это ты снайпер. А я призер первенства республики по стендовой стрельбе.

– Зачем тебе это надо? – ошарашенно спросил я. Легенды про «белые колготки» ходят по блокпостам еще со времен Афгана.

– Мне хорошо платят: в среднем пятьсот долларов в месяц, – сказала она. – За победы – отдельно. А у меня мама на пенсии и брат-инвалид. И гражданство латвийское никак не получим. А потом – чем этот спорт хуже бокса? Я же по тарелочкам стреляю… – Она не договорила фразу, но я понял недосказанный конец: «…не то что ты».

У меня отлегло от сердца. Не то чтобы она доказала свою непричастность к бандформированиям – все равно не проверишь. Но с другой стороны, если бы Инга хотела скрыть свои навыки, ей достаточно было не раздеваться передо мной. Значит, не боится. Значит, нечего скрывать.

И, откровенно говоря, если бы она хотела меня замочить, десять минут назад это было легче легкого. Вон моя финочка, лежит на рубашке, прямо под ее правой рукой. Такая востроглазая не могла не заметить отсвета лезвия.

Я отбросил свои профессиональные сомнения, и мы с Ингой окончательно потеряли счет времени. В промежутках тихо и нежно разговаривали. Она поддерживала разговор на любую тему, кроме углубления взаимоотношений. Я начал ее понимать, и хоть стало немного обидно, но простил. Жена тоже меня сначала любила. Однако любить солдата всегда нелегко, особенно – в России, которая не очень-то жалует своих верных ратников.

Вернулись мы к поезду уже после рассвета.

Вовчик обиженно дулся; конечно, он переживал за меня: час-другой – это еще понятно, но всю ночь напролет? Потом, разумеется, простил.

Мы привели себя в порядок. Инга, свежая и еще более прекрасная, будто и не было бессонной ночи, пришла к нам на завтрак. Ловко и изящно нарезала моей острейшей финкой овощи и бутерброды. Голодные как черти, мы с ней смели все съестное. Вовчик понимающе улыбался, но нам было все равно. Он – свой, пусть улыбается.

А потом по вагону прошел проводник и предупредил, что состав через сорок минут тронется: какие-то договоренности с военными достигнуты. Как ни странно, он не обманул, и менее чем через сутки, хоть и с многочисленными остановками, мы уже были в Чечне. До Грозного, правда, не доехали, но оставшийся путь был недолгим.

На вокзале попрощались с Ингой. Она, правда, без особого желания, дала свой рижский адрес и телефон.

– Сейчас там мама, – сказала она. – Через месяц-полтора, как продадим дом брата и оформим бумаги, будем жить втроем.

– А ему разрешат? – спросил я. Латвийские власти не слишком жаловали россиян.

– Это большая проблема, – сказала она. – Попробуем.

– Если здесь будут трудности, найди меня, – попросил я, передавая ей все свои координаты.

– Спасибо тебе, милый, – сказала Инга. Потом она поцеловала меня, махнула рукой Вовчику и, исключив прощальные нежности, легкой походкой ушла, ни разу не обернувшись.

– Се ля ви, – сказал философски подкованный Вовчик.

Та командировка получилась неприятной. Впрочем, как и все предыдущие. Масса идиотизма на всех уровнях – это в лучшем случае. Никакого взаимодействия военных и милиции. Взяточничество и шкурничество. Мы знали об этом и раньше, но пока не поваришься – стараешься не грузить голову.

Конечно, были и нормальные служаки типа нас с Вовчиком. Я, кстати, наблюдая всякие армейские пакости, никогда не впадаю в полное отчаяние. Потому что прекрасно понимаю: несмотря ни на что, Россия непобедима. В ней всегда найдется миллион-другой парней, готовых положить жизнь ради неких материально неуловимых понятий. Не в нынешнем, полублатном смысле этого слова, а в первичном, исконном.

Нас, как и раньше, вызывали туда, где особо бе-зобразничали их снайперы. Но если прежде мы были с двумя «СВД», то теперь за нами возили «В-94». Снайперская винтовка Драгунова тоже хорошая вещь: простое и надежное фронтовое оружие, с упрощенной автоматикой «калаша» и способное поражать незащищенные цели на дистанции до 800 метров. Вообще широко распространен миф о чудо-оружии. На самом деле результат на 80 процентов зависит от человека, а не от железяки. Просто новое железо дает новые возможности, которые либо будут раскрыты, либо нет. Нас с Вовчиком и послали сюда, чтобы искать новые возможности.

И мы их искали. Например, описанный выше съем корректировщика огня с полутора километров. «СВД» такого бы не позволила.

Разработали мы с ним и еще один хитрый прием, пригодный только с новой пушкой. Действовали втроем: мы с Вовчиком и один правильный парень из ВДВ. Две «эсвэдэшки» и одна «В-94». В зоне активности чеченских снайперов двое трудились, паля по вспышкам, а третий, с «В-94», терпеливо ждал. Когда вражеский снайпер, корректировщик или пулеметчик, загнанный «драгуновками», вынужден был прятаться в укрытие, вступал наш агрегат. Дело в том, что если дистанция была менее километра – а так чаще всего и бывает, – то укрытие, казавшееся противнику надежным, для «В-94» таковым вовсе не являлось.

На моих глазах Вовчик насквозь прошиб толстенную сосну, за которой перезаряжался «чех». Его потом привезли на броне десантники: уже мертвого, с полным животом щепок.

А на мою долю выпал тяжелый случай в самом Грозном. Нас регулярно обстреливали из одной и той же разрушенной девятиэтажки. По подземным ходам чечены и арабы – и те и те, как правило, имели отличную стрелковую подготовку – проникали ночью в здание и по заранее пристрелянным ориентирам давали несколько очередей. Потом уходили, оставив за собой пяток мин или гранат-растяжек. Урон нашим наносился небольшой, чаще солдатики подрывались на растяжках, чем страдали от обстрелов. Однако стрельба в центре города была событием уже не только военным, но и политическим.

Нас попросил помочь лично комендант Грозного. Мужик он был авторитетный, и мы с Вовчиком не отказались. Немного покумекали с ним и нашим третьим – вэдэвэшным летехой. В итоге образовался план, подозрительно похожий на тот, что предложил позавчера Ефим.

Мы пронумеровали все панели чертовой девятиэтажки: «1–1» – самая левая на первом этаже, «2–7» – седьмая слева на втором и так далее. Летеха пошел дальше и добавил в код третью цифру, от единицы до четверки, обозначавшую конкретную четверть конкретной панели.

Затем установили «В-94» на станок и тщательно замаскировали агрегат. Под прикрытием танковых выстрелов – попросили побабахать – пристреляли ружье. Вооружившись мощными биноклями и приборами ночного видения, сели ждать гостей.

Первую ночь дежурил Вовчик, но, к его разочарованию, она прошла без стрельбы. Мы отоспались днем, и во вторую ночь ребята сели за наблюдение, а я – к прицелу.

«Чехи» пришли под утро, открыв огонь сразу из трех окон. Парни мигом откинули мне вводные, и я стал методично, как гвозди, засаживать тяжеленные пули в бетонные стены панельки. «Эсвэдэшка» была бы здесь бесполезна, но «В-94» протыкала их, как сапожник шилом протыкает кожу. Я израсходовал на указанные квадраты сорок патронов. И еще столько же – на возможные пути отхода бандитов.

Огня в эту ночь они больше не открывали.

Утром поисковая группа пошла к дому. Мотострелки блокировали район, саперы осмотрели подходы, но привычных растяжек не нашли. Мы вошли внутрь и обнаружили то, на что даже не рассчитывали. Скорее всего, группа состояла из трех – пяти человек. В комнатах, из которых велась стрельба, все было забрызгано кровью, хотя ни одного тела мы не нашли. Это было обычной картиной: «чехи», как правило, трупы своих не бросали, выносили теми же подземными ходами.

Мы пошли вниз. Кровь была и на лестницах. Иногда капли превращались в сплошные полосы – тело (или тела) тащили волоком. Уже у самого лаза нашли единственную растяжку, тут же обезвреженную саперами. И два трупа.

Один оказался арабом, чья бородатая рожа уже не раз мелькала по телику: вокруг него судорожно засуетились особисты. Рядом с ним лежал старый «АК-47». Бандиты ценят его больше, чем новые, калибра 5.45 миллиметра. Да и наши, те, кто часто работает в «зеленке», стараются вернуться к старому «калашу». Дело в том, что маленькие, облегченные и неустойчивые пули «АКС», весьма эффективные в городском бою, почти бесполезны в лесу. Они меняют направление полета при малейшем столкновении. Это обеспечивает тяжелые ранения, когда такая пуля попадает в человека: входит в руку, а выходит, скажем, в бедре. Но в лесу, где, как известно, много веток, такие пули летают куда им хочется. В отличие от старого «калаша» калибра 7.62: его пуля летит по прямой, пока не потеряет своей энергии.

Я еще раз оглядел поле боя. Два трупа, несколько раненых. Это чистая – и нечастая! – победа. Завтра в «Вестях» скажут: «В результате спецоперации…» А что, собственно, я иронизирую: это и была хорошо подготовленная и технически обеспеченная спецоперация. Вид убитого меня никак не тронул: араба мне не было жалко. Оставался бы в своей Иордании или Аравии, и ничего бы ему не было.

Второй был совсем молодой пацан, лет восемнадцати, чеченец. Глядя на него, такого юного, поморщился. Но что тут можно поделать: ведь меня бы он шлепнул, как взрослый, попадись я ему в прицел. Кстати, рядом с убитым пацаном лежал симоновский карабин «СКС» с оптическим прицелом. Так что – коллега.

Все ясно, подранили мы почти всех, раз они даже товарищей бросили. И оружие.

А саперы уже полезли с фонариками в лаз, куда вели следы крови.

– Тут еще один! – закричал сержант-разведчик. Это был уже серьезный успех, достойный попадания в большие сводки. Наверное, и награды будут.

Парни еще минуты две поковырялись в темноте, после чего в проеме появился крупный зад сапера. Он с натугой тащил за ноги труп.

Армейские ботинки, брюки хаки в маскировочных пятнах. Кого еще угостила свинцом, точнее, металлокерамикой моя «В-94»?

Лучше бы я ушел раньше. Потому что, когда третьего «чеха» втащили в коридор, я узнал Ингу. Не по лицу: лица у нее не было. Фактически она была обезглавлена, остались только части черепной оболочки. Зато роскошные волосы – пусть спутанные и окровавленные – сохранились хорошо.

Я перестал дышать. Вот это ставшее кровавым месивом лицо совсем недавно притягивало меня более всего на свете. Я закрыл глаза.

– Вы что, узнали ее? – спросил приветливый особист.

– В первый раз видим, – истово, как на духу, ответил подскочивший Вовчик.

– Точно не встречались? – недоверчиво переспросил майор. – Мы получали информацию о новых бабах-снайперах.

– Не встречались, – выдохнул я. Я действительно не встречался с женщиной-снайпером, работавшей на чеченцев. Я встречался с Ингой, которая могла стать моей любимой женщиной, а про нее меня никто не спрашивал.

Вечером Вовчик упоил меня в дупель. Перед глазами плавали Инга, мальчишка-чеченец и почему-то – ласковый особист. Я не осуждал Ингу. Ей надо было спасать брата, он мог быть и заложником. Я не знаю, скольких наших она убила. Может быть – ни одного. По крайней мере хочу на это надеяться.

Вовка положил свою могучую длань мне на загривок:

– Расслабься, брат. Это война.

Я заплакал. Он молчал.

По приезде из той командировки я впервые подошел к Марку Лазаревичу Ходецкому и попросил со мной поработать. Вот и вся история, которую невольно напомнил мне Ефим Аркадьич. Своей безумной идеей, которая сегодня – наш единственный шанс. Я слишком многих терял и собирался за Алю воевать насмерть.

Теперь Береславскому предстояло позаботиться о том, чтобы Жаба не отказался вторично его принять.

Он еще раз посмотрел на плоды своего труда. Композицию придумал Тригубов, однако Ефим, не желая впутывать своего друга в дурно пахнущую историю, дал ему «слепой» заказ. То есть только имитацию изображений и текстов. Подставлял же фотографии сам, по фор-эскизам, разработанным Сеней.

Фото Прохорова взял из журнала VIP-story. Там было около десяти изображений Жабы, у него брали явно заказное интервью, из них одно точно подходило под творческие замыслы Береславского. Депутат был снят во время своей пламенной речи перед избирателями, в которой он клялся рвать на части криминалитет и коррупционеров. Выражение лица в точности соответствовало произносимому.

Ефим отсканировал страшное лицо, обработал с помощью специальной компьютерной функции полученное изображение. Дело в том, что картинка в журнале была отпечатана традиционным полиграфическим путем, то есть если взглянуть в сильную лупу, вся состояла из множества точечек четырех цветов: красного, желтого, синего и черного. Эти точечки – растр – расположены не в случайном порядке (хотя в последнее время бывает и так: называется – стохастическое растрирование), а распределены по совершенно конкретным законам. Но сканер – тоже система, срисовывающая изображение по точкам. И тоже – не случайно распределенным. Поэтому если не предпринять никаких мер, итоговая картинка может затянуться муаром, полиграфическим дефектом, выползающим при сложении двух организованных точечных структур.

Этого Ефим допустить никак не мог. Грохнуть господина Прохорова из адского ружья – пожалуйста. А вот напечатать его изображение с браком – непорядок. Работа была недолгой, но требовала аккуратности. Закончив, Ефим полюбовался на результат. Единственно, что слегка свербило: Береславский, постоянно боровшийся за соблюдение Закона об авторских и смежных правах (даже его фотошоп был куплен совершенно легально, за шестьсот баксов, а не за восемьдесят рублей на «Горбушке»), сейчас нагло воровал иллюстрацию у создавшего ее фотографа. «Ничего, переживет», – наконец выписал он себе индульгенцию.

Листовка получалась очень даже ничего. Впечатляла. «Мощно задвинул, Ефим Аркадьевич», одобрил он.

Действительно, недурно. На одной стороне крупно, во всю страницу – хищное и жестокое лицо Прохорова, перечеркнутое прозрачной, но жирной и багровой, как кровь, надписью «WANTED!». С другой – краткий рассказ о событиях последних дней начиная с «Зеленой змеи». Из фамилий, кроме Жабы, упоминался только сам Береславский, и только в третьем лице.

Официально Ефим к этой бумаге отношения не имел. И собирался сделать все, чтобы ее нельзя было к нему официально припечатать. Короче – типичная анонимка, героиня множества фельетонов эпохи развитого социализма.

Дальнейшие его действия были следующими. Используя личные контакты и наличные доллары, вывел фотоформы в дружественной компании. Цветопробы делать не дал и даже выведенные формы на световом столике проверил самолично. Таким образом, компьютерщики пре-пресс-бюро тоже сработали вслепую.

Затем поехал в чужую типографию и сделал то, что сам же считал максимально зазорным. За наличные деньги подкупил мастера, чтобы ему срочно отогнали «левый» тираж. Причем примерно вдвое дороже, чем официальная цена. Выбор типографии был легко объясним: она через посредников принадлежала все тому же Анатолию Алексеевичу Прохорову. Мастера же Ефим знал со стародавних времен, хотя последние лет пять не поддерживал контактов: не любил его из-за тупости и жадности.

– Почему так много? – усомнился было тот.

«Исправляется, что ли?» – подумал Ефим. Раньше мастер интересовался подобными вопросами, только если сумма казалась низкой.

– За срочность и секретность, – честно объяснил нелегальный заказчик.

Печатники, резчик и монтажистка его не видели, а мастер никому не расскажет: у самого рыльце в пуху. Особо совесть Береславского не мучила: если мастер не полный придурок, то бумагу своей фирме он компенсирует, денег более чем достаточно – более трех тысяч. А если и в самом деле поумнел – вообще одну цену положит в кассу, а уж вторую возьмет себе. В отработку вбросит какой-нибудь нейтральный макет. В любом случае макет именно этой листовки никто не увидит – мастер лично проследит за уничтожением неушедших остатков «левого» тиража: брака, припечатки и тому подобного. Уже к утру вся эта бумажная каша будет сформована макулатурным прессом в тяжелые тюки. На самом деле начальству типографии тоже хорошо: вряд ли ему хотелось бы впутываться в подобную историю. Даже за двойную цену.

– А забирать тираж будете вы? – спросил мастер.

– Нет, – ответил Ефим. – Вам позвонят вот по этому телефону. – И он передал мастеру один из чистых, купленных Орловым по паспорту какого-то бомжа, мобильников. – Привезете тираж, куда скажут.

– А деньги за транспорт?

Все же Ефим не любил особо жадных.

– All included, – сухо сказал он.

– Что? – не понял мастер.

– Все включено, – перевел Береславский и покинул обесчещенную им Жабью типографию.

Далее путь заслуженного рекламиста лежал в дружественный коммерческий еженедельник «Офис руководителя». Этих подставлять не хотелось: почти друзья. Поэтому поехал опять-таки не в редакцию, а в службу доставки. Здесь рекламный журнал паковали, вкладывали в него рекламные же письма и листовки, после чего с самого раннего утра целая армия курьеров разбегалась по огромному городу, чтобы к полудню разнести и развезти ни много ни мало – пятьдесят тысяч экземпляров издания.

В саму службу рассылки Ефим не пошел, подождал в машине. Да и чего бы он там увидел нового? Длинные-предлинные столы в длинных-предлинных комнатах. И много-много женщин, от пятнадцати до восьмидесяти лет. Мужчин почти нет: свихнутся от бесконечной и монотонной работы. И огромные шкафы-ячейки без дверок. Только номера: каждый соответствует личному номеру курьера.

Береславский не собирался светиться в этой фирме. Он дожидался одного из своих бесчисленных знакомцев.

Наконец из «экспедиции» выскочил мужчина средних лет и с ходу запрыгнул в открытую Ефимом дверцу.

– Что за заказ? – спросил он.

– Здравствуйте, Степан Палыч, – поздоровался Ефим.

– Здравствуйте, – смутился тот. – Что будем рассылать?

– Понятия не имею, – глазом не моргнув, соврал Береславский. – Но деньги большие.

– А конкретнее? – «повелся» Степан Палыч.

– Сколько вы берете за отправление?

– А4? Без конверта?

– Предположим.

– Тридцать копеек.

– Один цент, – перевел в устойчивую валюту непатриотичный в данном случае Береславский. – Пятьдесят тысяч – пятьсот долларов. А в конверте?

– Чистом?

– Да. Просто заклеенном, и все.

– Тысячи в две с половиной встанет.

– А как вы смотрите, если я заплачу вам («Бедный Орлов!» – пронеслось в мозгу Ефима) двенадцать с половиной тысяч? Причем – минуя кассу.

– Хорошо смотрю, – недоверчиво заулыбался Степан. – А за что такая щедрость?

– За то, что вы работаете здесь последний день.

– Почему? – Лицо Степана Палыча вытянулось.

– Я не знаю заказчика, – объяснил Ефим («Надо же, вру – как пою, – подумалось ему. – Больше, чем за предыдущую жизнь».). И у него большое желание остаться анонимным. Вам бы тоже лучше его не знать. Листовки получите, позвонив по этому телефону. – Береславский передал слегка обалдевшему Степану бумажку с напечатанным номером. – В листовках – компромат.

– А дальше что?

– Дальше ваши упаковщики запечатают листовки в конверты…

– Какие упаковщики? – чуть не заорал Степан.

– Вы знаете какие.

Информаторы Береславского работали хорошо. Тихий Степан Палыч набрал огромное количество пожилых теток-украинок и, сгрудив их в вонючем подвале, выполнял втихую ту же работу по упаковке, что и его фирма, только – дешевле. Клиентов он воровал у собственного хозяина.

– Что-то вы путаете, – неуверенно сказал он.

– Я ничего не путаю. – Ефим начал терять терпение. – Вы возьмете тираж, ваши бабки запечатают его в конверты, потом подложите эти конверты в вашей фирме – вы ведь старший смены. Их разложат по журналам втемную. Кстати, вот адрес. – Береславский передал Степану Ильичу еще одну бумажку, с координатами Жабьего дома. – Сюда отправьте обязательно. Можно даже два экземпляра.

– Но ведь уже к полудню узнают… – прошептал Степан Палыч.

– Так и так узнают, – безжалостно сказал Береславский. Вора ему было не жалко, а вывести из-под удара непричастное экспедиционное агентство он считал себя обязанным. – Поэтому вы оставите письмо с раскаянием, но без упоминания меня. И уедете на родину месяца на два. За это я вам плачу лишние десять тысяч долларов. Потом можете возвращаться, через два месяца это уже никого не будет волновать.

Степан Палыч молча соображал. После чего улыбнулся: сделка показалась ему неплохой.

– Можете написать, что вас заставили.

– Кто?

– Придумайте сами. Сейчас все валят на чеченцев. Хотите – свалите на эскимосов.

– А про мою… – замялся Степан.

– Подпольную фабрику? – ухмыльнулся Ефим.

– Д-да, – промямлил тот.

– Могила, – пообещал Береславский. – Нигде и никогда. Вернетесь – сможете снова работать.

И заторопился по следующим адресам: в этот день он собирался выполнить то, на что в обычной ситуации ушло бы дня три, а то и больше.

Винтовка «В-94», конечно, могла бы нам помочь. Только где ее взять? Ее преддверие, которое предлагал Береславский, – противотанковое ружье, купленное у «черных следопытов», собиравших и восстанавливавших оружие военных времен, – для нашей цели не годилось.

Выход был один. И я позвонил в фирму, которая специализировалась на финансовом консалтинге. Алексею Анатольевичу Щелчкову, столь неудачно вербовавшему меня в киллеры в начале моей мирной жизни. Меня поразило совпадение имен: Прохоров – Анатолий Алексеевич. А тот, кто должен помочь мне замочить Прохорова, – Алексей Анатольевич. Что-то в этом было…

Щелчков встретил меня не просто радостно, а очень радостно. Он прямо-таки был счастлив. Я бы на его месте тоже прыгал до потолка, заполучив такого ликвидатора.

– Надумал все же? – Он прямо светился.

– Да, – честно ответил я.

– А почему? Деньги понадобились?

– И деньги понадобились. И справедливости не хватает.

– Замечательно, – сказал он и потер от удовольствия ладони. Сто раз читал, что от удовольствия трут ладони, а тут впервые лично увидел.

– Только сразу хотел бы предупредить, – вежливо сказал я.

– Пожалуйста, – вскинулся Щелчков.

– Я не один. Нас маленькая группа. Все – профессионалы.

– Ну и хорошо, – сказал мой работодатель. – Но предел гонорара уже установлен. Выше – сложно. Если только чуть-чуть или за особо трудоемкие поручения, – торопливо добавил он, увидев мою недовольную мину.

– Я не о том, Алексей Анатольевич.

– А о чем же?

– Есть правило уничтожать наиболее серьезных исполнителей, – в лоб объяснил я.

– Это не наше правило, – засуетился Щелчков.

– Это общее правило, – ухмыльнулся я.

– Что вы хотите? – сдался работодатель.

– Чтобы к нам оно не применялось. Вы работаете только со мной. Вы знаете только меня. И отвечаете за меня лично.

– В каком смысле? – насторожился Щелчков.

– В прямом. Головой. – Я кинул ему на стол пачку фотографий. Мне этот момент очень запомнился из рассказа Ефима, и я решил воспользоваться.

На фото был сам Щелчков, его семья, его папа-пенсионер, его дети и даже его старый кот, вылезший на подоконник третьего этажа погреться на солнышке.

Ефим сфотографировал все отлично, и аппарат у него – супер, с двухсот метров снимает как «СВД». Он, правда, насмерть уперся насчет детей. Мол, понимает эффективность, но даже грозить ребенком никогда не станет. Еле уломал мужика, спросив, неужели он верит в то, что я могу выстрелить в ребенка. Береславского это убедило. Если бы он знал мою анкету, наверное, серьезнее бы задумался.

– Это было лишним, – заметно побледнев, сказал Алексей Анатольевич и отодвинул снимки.

– Очень на то надеюсь, – галантно ответил я, не испытывая, впрочем, никакого раскаяния. – Итак, один или двое – в деле. Остальные страхуют от «отдачи» работодателя.

– Думайте как хотите, – уже спокойно сказал он. – Мы будем говорить о деле.

– Непременно, – согласился я и попросил показать товар лицом.

Передо мной легли фото трех немолодых мужчин, двое – как сейчас говорят – кавказской национальности, один наш, славянин.

– Все – подонки, – бесстрастно сказал Щелчков.

– Цена? – поинтересовался я.

– Двое – по пятьдесят, один – семьдесят.

«Как на базаре», – подумал я. А вслух спросил:

– Который самый дорогой?