Плохие слова (сборник) Гайдук Борис

Не идиот

С каждым днем я все больше уверен в том, что я не идиот.

Может быть, я был идиотом раньше. В детстве, например, когда учился в школе. Это была специальная школа, обычные дети туда не ходили. Один мальчик постоянно пытался схватить учительницу за грудь. Другой голыми руками душил кошек. Две девочки все время смеялись как заведенные. Там все были идиоты, все до одного. Да, верно, я тогда тоже был идиотом.

Позже, в училище, я попал к другим детям, но лучше мне не стало. Каждый день мне говорили, что я придурок, болван и много других обидных слов. Мне постоянно казалось, что я виноват перед ними в том, что я такой. Я старался всем угодить, всегда имел в кармане жвачку и сигареты. За это меня почти не били.

На заводе меня уже совсем не били, но я все равно чувствовал их отношение: недоумок, жалкий дурачок. Все годы на заводе я делал одну и ту же работу — отрезал резиновые шланги, вставлял в них провода и зачищал концы с обеих сторон, чтобы можно было потом припаять клеммы. Это было нужно для ремонта тормозной системы автобусов. Одно время я даже гордился тем, сколько автобусов в Москве ездит по улицам с моими шлангами. Я провожал автобусы взглядом, стараясь угадать, есть ли у них внутри мои тормоза.

Потом в какой-то момент мне стало очень грустно, и было грустно много дней подряд, от этого я много плакал и оказался в больнице. На больничных окнах были решетки, а мама и бабушка приходили к этим окнам и снизу махали мне руками. Чтобы поправиться, мне нельзя было волноваться, поэтому я вел себя очень тихо. С соседями по палате я не разговаривал и старался даже не смотреть на них, чтобы каким-либо образом не помешать выздоровлению. Было холодно, мама передала мне ватное одеяло, и я очень боялся, что его отнимут, так как вокруг были чужие люди. Но на одеяло никто не обращал внимания.

Я укутывался в тепло по самые уши, а чтобы занять себя, рассматривал ветвистую трещину на потолке. Трещина начиналась над входной дверью и росла в мою сторону. Над моей кроватью она причудливо разделялась на многие линии, а ближе к окнам терялась в побелке. Я до сих пор помню эту трещину и все ее изгибы, а одно время даже скучал по ней. Я отвечал на все вопросы, которые задавали мне врачи, и принимал все их лекарства. За это меня скоро выписали, и мама забрала меня домой.

Мама и бабушка никогда потом не вспоминали о больнице.

И еще они никогда, даже в детстве, не называли меня идиотом. Может быть, теперь, спустя много лет, это мне и помогло.

Сейчас все изменилось.

На первых порах я не решался думать об этом, но теперь все больше и больше уверен в том, что я не идиот. Все говорит за то, что если я и не совсем еще нормален, то уже близок к этому.

Во-первых, я получаю много денег. Больше, чем мама и бабушка. Точнее, уже в первый месяц это было больше маминой зарплаты и бабушкиной пенсии вместе взятых, а теперь это гораздо больше. Идиоты не зарабатывают много денег, это я знаю наверняка. Они могут годами резать шланги на заводе, могут убирать снег вокруг детского садика или разносить по почтовым ящикам бесплатные газеты. И много еще чего, но, что бы они ни делали, платят им всегда мало, в этом я убедился лично. А мне сейчас платят хорошо, более того, некоторые клиенты дают «на чай». Это просто так называется, чай на эти деньги покупать совсем не обязательно. У меня никогда не было столько денег. Большую часть я, конечно, отдаю маме, а часть оставляю себе. Я их пока почти не трачу, но знать, что я могу купить очень многое, необыкновенно приятно.

Однажды, правда, получилось неловко. В большом универмаге я засмотрелся на витрину с моделями автомобилей. Очень дорогие, но одну или две я вполне мог бы себе купить. А красивая продавщица улыбнулась мне и спросила: «Сколько лет вашему мальчику?» Я сразу же ушел, мне стало стыдно, потому что я едва не повел себя, как идиот. Я не мальчик. Я давно взрослый, опора нашей с мамой и бабушкой семьи. Я выполняю сложную и ответственную работу.

Я мою машины.

Поначалу мне и здесь не доверяли, я помогал другим мойщикам, включал и выключал воду, подавал шампуни, мыл коврики. Потом была эпидемия гриппа, почти все заболели, и несколько раз мне пришлось мыть машины самостоятельно. После эпидемии Юрий Петрович решил, что я могу справляться сам. И действительно, с каждым днем у меня получалось все лучше и лучше. За мной перестали присматривать, наоборот, стали доверять самые сложные и грязные машины.

Я очень привязался к машинам и полюбил их.

Мне часто нравится думать, что они живые, как люди или животные, а я помогаю им обрести их настоящую красоту. Как мастер в дорогой парикмахерской или художник, который рисует картину и видит в натурщице то, чего не видит она сама. Невозможно передать, какой восторг охватывает меня всякий раз, когда вместо какой-нибудь заляпанной грязью «четверки» появляется на свет чистенькая рабочая лошадка. Или убитая черная «Волга» как будто выпрямляется после моей мойки и вспоминает свое важное райкомовское прошлое. Или двадцатилетняя «бээмвуха» становится вовсе не «бээмвуха», а БМВ, Байерише Машиненверке, это по-немецки.

А как прекрасны дорогие иномарки! Некоторые напоминают мне изящных волшебных бабочек. Другие точь-в-точь хищные мускулистые звери со злыми прищуренными фарами. Есть похожие на огромных слонов, прожорливых и тупых. А некоторые машины у меня просто нет слов описать, настолько они великолепны. Например, «ягуар». Дважды мне приходилось мыть «ягуар», и оба раза я дрожал от волнения. Честное слово, я бы мыл все эти машины бесплатно, но благодаря необыкновенной удаче за то, что мне нравится больше всего на свете, мне вдобавок платят большие деньги. Правда, я мою машины чуть медленнее других мойщиков, но уж гораздо тщательнее. Тут у меня нет соперников. И Юрий Петрович это замечает. Когда к нам приезжают его знакомые, или гаишники, или кто-нибудь из очень важных людей, он в последнее время почти всегда поручает работу мне, а гостей уводит в свой кабинет или в кафе. Но даже самой шикарной машине иногда приходится меня подождать, потому что я не спешу поскорее отделаться от той, что в работе. Каждая машина заслуживает того, чтобы быть красивой.

В машинах я стал разбираться очень хорошо. Я покупаю блестящие автомобильные журналы, но вовсе не для того, чтобы вырезать и повесить на стену картинки. Я их читаю от начала до конца и стараюсь запомнить даже то, что мне не понятно. Иногда от чтения заболевает голова, и тогда я делаю перерыв на несколько дней. Журналы лежат стопкой на моей полке, время от времени я просматриваю старые, чтобы не забыть что-нибудь нужное.

А разбираться в машинах для моей работы очень нужно. Всегда приятно видеть на мойке модель из журнала или с последнего автосалона.

В таких случаях я стараюсь обязательно сказать клиенту, как я восхищен его машиной. Это удается не всегда, но если получается, то бывает очень здорово. Например, владельцу крайслеровского «крузера» я сказал, что его машина, видимо, единственный «крузер» в Москве. Я сам удивился, насколько приятно клиенту было это слышать. «Не, сейчас еще две штуки есть», — сказал он с притворной досадой, а сам даже порозовел от удовольствия.

После мойки он обошел машину, провел рукой под бампером и, клянусь, посмотрел на меня с уважением. Потом полез в карман, дал мне полтинник и сказал: «Ну, бывай, парень». Юрий Петрович и ребята смотрели на меня так, что я почувствовал себя актером на сцене среди грома аплодисментов.

Но дело, конечно, не только в деньгах.

Я никогда раньше не замечал, как, оказывается, приятно говорить людям хорошее и сколько хорошего им можно сказать. Почти в каждой машине есть что-то необычное, чем владелец гордится, нужно только это разглядеть и очень осторожно похвалить. Например, сказать, что ухоженная «копейка» выглядит так, как будто только что сошла с конвейера. «Так это же еще наполовину итальянская!» — с гордостью скажет хозяин. «Вот именно, сразу видно». Или процитировать статью, в которой двадцать первая «Волга» названа самой стильной советской машиной. «Раньше умели делать! А железо какое, броня!» — воодушевится пенсионер, который, кроме своей дачи, давно уже никуда не ездит. Или, к примеру, напомнить владельцу «Нивы», что по проходимости его скромная трудяга превосходит почти все заграничные джипы. Обязательно услышишь в ответ парочку историй о том, как эта самая «Нива» вылезла из невиданного бездорожья и спасла своего хозяина от неприятностей. Даже у студента на битом «иже» можно спросить, почем взял, если не секрет. «Триста баксов», — ответит студент. «Для трехсот баксов машина просто в идеальном состоянии». — «Помойка!» — поморщится студент, но все равно ему будет приятно.

И мне тоже.

Скажу вам больше, некоторые клиенты теперь приезжают специально ко мне, а если я занят, ждут, когда я закончу работу. Ребята на меня иногда даже обижаются, потому что мне достается больше чаевых, но Юрий Петрович сказал, что это правильно, и в шутку назвал меня вип-мойщиком. Я не знаю, что это такое, но, судя по тону, он меня похвалил.

Красивая ухоженная дама на «навигаторе» приезжает уже четвертый раз, при этом не уходит ни в кафе, ни в магазин, стоит поблизости и смотрит, как я намыливаю, мою и натираю ее блестящего зверя. И еще я случайно подсмотрел, что при этом она иногда сжимает кулаки и кусает губы.

Непонятно, зачем такой изящной женщине, настоящей леди, это огромное животное. Куда больше ей подошла бы небольшая полуспортивная модель спокойного холодноватого цвета. В журнале было написано, что автомобиль способен рассказать о сексуальности владельца больше, чем его нижнее белье. Я ничего не понял, но может быть, все дело именно в этом. Неужели у этой дамы белье такое же прочное и тяжеловесное, как ее машина?

Впрочем, у состоятельных людей всегда есть несколько машин, для разных случаев жизни.

Вот, кстати, еще один признак того, что я не идиот.

Последние месяцы я все чаще смотрю на женщин и замечаю, как они красивы. Я имею в виду женщин настоящих, живых, а не тех, что в журналах или телевизоре. Или тем более на открытках, которые я прячу от мамы и бабушки.

И еще: я теперь иногда думаю, что и у меня могла бы быть девушка, чтобы нам вместе ходить в кино или, например, в летний день купить ей мороженого.

Вина мне, к сожалению, нельзя, но ведь и девушки не все любят вино, хотя, конечно, многие. Сейчас мне кажется, что уже вполне возможно познакомиться с девушкой.

Конечно, я не могу и мечтать о том, чтобы рядом со мной оказалась красавица из тех, что в журналах. Но ведь даже в самой неказистой девушке обязательно найдется что-нибудь милое. А я бы смог разглядеть это и сказать ей. Теперь я умею так делать. Даже лучше, чтобы она оказалась некрасива, но с чем-нибудь таким необыкновенно прекрасным, чтобы только я смог это увидеть и сказать ей. И за это прекрасное я бы стал любить ее всю жизнь. Женщинам нравится, когда кто-нибудь любит их всю жизнь.

Нет, совершенно точно я не идиот.

Идиотам нужны плакаты на стенах, открытки с голыми манекенщицами, а если есть видео, то и фильмы, я имею в виду порно. Ни один идиот не сумеет разглядеть, как красивы настоящие женщины, а сама мысль о том, что одна из них может оказаться рядом с тобой, волнует больше любого фильма.

Нужно попробовать. Я чувствую, что еще немного — и можно будет попытаться.

Раньше я никогда не думал об этом, а сейчас мечтаю почти каждый день.

Вот и половина седьмого, скоро домой. За всю ночь только четыре машины.

Теперь я очень редко попадаю в ночную смену, хотя и живу недалеко от мойки. Я слишком хороший мойщик, чтобы работать в ночную смену.

Но у моего друга раньше времени рожает жена, и я согласился его заменить.

Все равно после полуночи работы почти нет. Сиди и думай о своем. Можно разговаривать с охранником или вместе молча смотреть телевизор.

Самые трудные часы на мойке — утренние, люди едут на работу.

Представительские автомобили наводят глянец, чтобы как следует доставить своих важных владельцев к банкам и офисам. Как будто перед свиданием кокетливо прихорашиваются маленькие дамские машинки. Бомбилы приводят в порядок свои рабочие тачки, потому что в наше время не всякий пассажир сядет в грязную.

Мне нравится начало нового дня, все эти звуки проснувшегося города. Торопливые хмурые люди, резкие сигналы на набережной, запах выхлопных газов и речной сырости. Мойка наполняется теплым паром, из всех шлангов льется вода, шипит сжатый воздух. Ребята суетятся вокруг машин, блестит униформа, желтая с серым. Пенятся большие разноцветные губки, мелькают сушильные полотенца.

Юрий Петрович говорит, что мойка машины для клиента должна быть как шоу. Никаких лишних движений, никаких разговоров во время работы.

В восемь открываются кафе и магазинчик автопринадлежностей. В кафе у нас всегда очень недорогие свежие пирожки, их печет женщина из соседнего дома. Я покупаю себе пирожки с капустой и с грибами, летом еще брал с картошкой, летом в пирожках с картошкой бывает много зелени, так вкуснее.

К девяти часам приезжает Юрий Петрович, проходит в свой кабинет за толстым стеклом. Придумано здорово, в любой момент Юрий Петрович может видеть, что творится на мойке. А поскольку его самого тоже всегда видят и мойщики, и клиенты, Юрий Петрович почти всегда в костюме и галстуке, выглядит безупречно. Только иногда, если сразу после работы он собирается на дачу, на нем куртка или свитер. Часам к одиннадцати народу становится меньше, можно передохнуть.

Но сегодня это не для меня.

В восемь часов, когда придет утренняя смена, я отправлюсь домой. Пройду по пешеходному мостику над Яузой, сверну между домами в переулок, налево по тропинке через двор, и вот мой дом.

В последнее время я хожу медленнее, но не потому, что заболел или мне некуда спешить. Нет, просто теперь я обязательно смотрю по сторонам и замечаю много интересного. Например, дети в ярких курточках у детского сада однажды показались мне похожими на разноцветные воздушные шарики в парке. Бомжи возле мусорных ящиков напомнили тараканов вокруг грязной посуды. А вчера я видел, как мужчина в длинном строгом пальто разогревал замок на гараже, а сам очень смешно вытягивал руку с горящей газетой. Старался уберечь от огня свое красивое пальто.

Все, что я вижу, откладывается где-то глубоко внутри меня.

Почему-то мне кажется, что это увиденное и сохраненное мне очень нужно. Я верю, что, пока непонятным для меня образом, мои наблюдения окончательно превращают меня в нормального человека. И я очень стараюсь не пропустить ничего важного.

По дороге на работу мне особенно приятно издали смотреть на нашу мойку, приближаться к ней и радоваться тому, что завтра и послезавтра я проделаю этот путь снова. И так много раз, может быть до самой старости. Я все время боюсь себе признаться, но, кажется, в такие моменты я счастлив. Идиоты никогда не бывают счастливы. В самом лучшем случае сыты и ко всему равнодушны, уж поверьте мне. Но сегодня я пойду не на работу, а домой. Мама будет собираться в свою контору, которую она ненавидит, но терпеть придется еще два года. Будет красить губы помадой или обдувать феном волосы. Дверь откроет бабушка, спросит меня: «Пришел?», она всегда так говорит, это у нее не вопрос, а что-то вроде приветствия. Потом она пройдет на кухню, переваливаясь из стороны в сторону из-за больных ног. «Поешь или спать будешь?» — спросит она оттуда.

Сегодня я, пожалуй, поем, с вечера должны были остаться блинчики с творогом. Я люблю блинчики с творогом.

Потом я сяду в кресло.

Раньше я мог сидеть в кресле очень долго, почти целый день. Мне нравилось цепенеть, уставившись в одну точку, тупо рассматривать завиток на обоях, впитывать в себя его изгибы, раскладывать рисунок на мельчайшие черточки и полутона; или следить за движением солнечных квадратов сначала по шкафу, потом по ковру и, наконец, по книжным полкам на стене; или вслушиваться в ход часов, стараясь уловить различия между тиканиями, — и не думать ни о чем, совсем ни о чем.

Может быть, только в кресле я чувствовал себя в покое и безопасности. Или же мне трудно было думать, и я при первой возможности пытался этого не делать. Не знаю.

Сейчас я стараюсь надолго не засиживаться, и у меня это часто получается, но после работы все-таки почти всегда сижу, хотя уже не так долго, не больше часа.

Потом я попробую встать с кресла или хотя бы повернуть голову и на чем-нибудь сосредоточиться. Это не так просто, привычное и теплое оцепенение никогда не уходит легко, но я постараюсь.

Я должен.

Раз уж я никак не могу научиться просыпаться вовремя и все время… ну, делаю это прямо в постели. Да, вы понимаете меня, извините. Мама и бабушка никогда, ни в детстве, ни теперь, не ругали меня за это, но сейчас я сам стираю за собой белье.

Просыпаться вовремя для меня очень сложно, и сейчас я ничего не могу с собой поделать, но позже я обязательно вернусь к этому. А пока я хочу добиться того, чтобы не сидеть в кресле слишком долго.

Бабушка обязательно скажет мне: «Ну посиди, посиди еще. Ты ведь с работы, ты устал».

Я всегда слушался бабушку. Но теперь я все равно попытаюсь встать и чем-нибудь заняться. Я хочу совсем перестать сидеть в кресле, я не идиот…

Кровотечение

Сергей Петрович Пухов отправил жену и дочь к морю.

Последние дни проходили в таком мучительном ожидании отъезда, что у Сергея Петровича начинали чесаться ладони, и он с трудом скрывал нетерпение от семьи. Большого усилия воли стоило ему не показать облегчения в момент расставания.

Проконтролировав вылет самолета по расписанию, Сергей Петрович отправился в ближайший магазин и купил две большие «Гжелки», коньяк за сто сорок рублей, два красных вина, четыре пива, а также банку джин-тоника, чтобы выпить прямо в магазине.

Вечером позвонила Ирина и сказала, что долетели нормально, сходили на ужин, отель хороший, пляж рядом.

Сергей Петрович к этому моменту успел выпить всего полбутылки коньяка и вполне еще владел языком.

— Смотри, без глупостей там, — дежурно напомнила Ирина.

— Да пошла ты… — неслышно ответил Сергей Петрович.

Следующий звонок предвиделся не раньше чем через три-четыре дня.

Отсутствие можно будет объяснить командировкой. Или просто на все наплевать. Какая, в конце концов, разница. Впрочем, Ирина и не будет ни о чем спрашивать.

Сергей Петрович тут же достал из холодильника водку и вино, расставил бутылки во всех комнатах, на кухне, в коридоре и принялся расхаживать по квартире, заливая в себя из горлышек все напитки попеременно. Во время переходов от «Гжелки» к коньяку, красному и обратно Сергей Петрович изображал то летящий самолет, то крадущегося к добыче тигра, то громко пел и приплясывал. Прикончив коньяк, одно вино, одно пиво и две трети большой «Гжелки», он свалился на диван в гостиной и проспал двенадцать часов подряд.

Первое, что Сергей Петрович сделал наутро, была попытка пошевелить губами для улыбки, что получилось не сразу. Встать на ноги удалось лишь полчаса спустя. В голове со звоном перекатывался свинцовый шар. Все вчерашние бутылки стояли на местах, в холодильнике было еще пиво и непочатая водка.

Сергей Петрович выпил того и другого, позвонил в свой банк и объявил, что его не будет дней пять-семь. Первый вице-президент был заранее извещен о возможном отсутствии шефа и обещал прикрыть Сергея Петровича в случае звонка супруги на работу.

Утомившись разговором, Сергей Петрович выключил и забросил подальше в стол мобильный телефон и снова прилег на диван. Голова понемногу приходила в порядок.

Остатки пива взбодрили Сергея Петровича. Он порылся на книжных полках и достал десятилетней давности блокнот, из тех, что еще не были названы органайзерами. В блокноте отыскался телефон забытого друга.

— Вовка? Привет, это Сергей Пухов.

В электричке Сергей Петрович умеренно выпил четвертинку, хотелось большего.

За окном проплывали тусклые придорожные деревья.

От станции пришлось идти километра три. Сверяясь с бумажкой, Сергей Петрович высматривал номера домов и названия улиц. Пролетарский пригород встречал его безропотной нищетой разбитых дорог и выгоревшими на солнце плакатами советской эпохи.

Вот и красная угловая пятиэтажка, не промахнешься.

Подъездная дверь висит на одной петле и выглядит так, будто ее рубили топором. Квартиры похожи на дверцы сейфов, зачем-то обитые дерматином.

— Серега! А ты… возмужал.

На лице жены удивление, ребенок выглядывает с испугом. Сергей Петрович небрит, помят и довольно пьян.

— Ну, проходи, чего стоишь.

— Спасибо, Вов. Да я так, на часок.

— Пойдем, пойдем. У нас пельмени знаешь какие? На столе пара быстрых салатов, дачные овощи, закуски и местная водка.

— Ну, за встречу!

Сергей Петрович жадно опрокидывает рюмку, Вовка взглядом провожает его движение.

— А я слышал, что ты в банке…

— Был. Все пошло прахом, сейчас расскажу. Жена открыто хмурится. Все понятно, нужно поскорее нести пельмени.

— Лапусик, поди помоги мне.

Пельмени и впрямь отличные. Даже в хороших ресторанах почему-то не выходят настоящие домашние пельмени.

— Вовка, тут такое дело. Поставили меня на деньги. Убьют, без шуток. Собираю вот, кто сколько даст.

— Серега, мы люди небогатые, сам видишь. И дал бы, да нечего.

— Вов, всех уже обобрал. Немного осталось. Ну, хотя бы пятьсот, а? Убьют ведь. Дочку уже во дворе встречали, папе просили передать привет.

— Серега, ну… триста, — на лице друга — мгновенная сделка с совестью. — Все, что есть. Подожди.

На кухне сдавленно шипит жена, Вовка повышает голос, выносит и подает веером три бумажки.

— Вов, я отдам, клянусь.

— Ладно, по возможности.

— Отдам, не беспокойся. И — поеду я. Да, телефон мой запиши. Нет, там давно уже не живу, новый запиши.

Телефон, разумеется, неправильный. Вовка закрывает дверь и вздыхает. А что делать? Вдруг и правда убьют, всю жизнь будешь помнить, не простишь себе. Так хоть что-то.

Сергей Петрович трясется обратно в пустом вагоне. Теперь можно и расслабиться, выпить портвейна, вспомнить глупую молодость. Только в таких вот городишках и остался настоящий гадючный портвейн.

Проходящий наряд милиции смотрит на Сергея Петровича с подозрением.

На вокзале Сергей Петрович немного задерживается и обводит медленным взглядом площадь. Многоликий вокзальный сброд одновременно спешит, бездельничает, плачет и спит.

Домой Сергей Петрович возвращается поздно. Здороваясь, соседка задерживает на нем взгляд.

В квартире душно, пахнет помойным ведром.

Сергей Петрович достал из холодильника и расставил по комнатам оставшиеся бутылки, сделал пару кругов от водки к красному и пиву, затем вышел на балкон.

Достал из кармана триста долларов, порвал их пополам, еще пополам и еще, насколько было возможно. Размахнулся и бросил горсть обрывков.

— Все. Пора спать.

По дороге в спальню Сергей Петрович приложился к «Гжелке» и, не раздеваясь, завалился на убранную кровать.

В момент пробуждения Сергею Петровичу дискомфортно, он никак не может понять отчего. Наконец, с трудом приподнимает голову.

— Э, брат, да ты обоссался!

И действительно, брюки мокрые, а на покрывале широко расплылись желтоватые разводы.

Сергей Петрович, кряхтя, откатился в сторону и посмотрел на покрывало.

Пятно под ним большое, запах соответствующий.

— Отлично, — сказал Сергей Петрович. — На второй день уже обоссался.

Кухня уставлена грязной посудой. Холодильник пустой, немного водки осталось на столике в спальне. Сергей Петрович взболтнул бутылку и, запрокинув голову, вылил в себя остатки. После чего подошел к зеркалу и долго рассматривал свое отражение, слегка поворачивая голову из стороны в сторону.

Оплывшее лицо неопределенного цвета, щетина, красные глаза слезятся.

Сергей Петрович почесался и вспомнил вчерашнюю соседку. Как посмотрела, старая корова. Какое твое дело? Но вообще-то с таким лицом светиться не следует, а в мокрых штанах тем более.

Сергей Петрович снова смотрит в зеркало, и на лице его — удовлетворение.

— Хорош гусь, — говорит он и вдыхает запах своего немытого тела.

На завтрак есть кусок колбасы. Можно приготовить яичницу, но лень.

Сергей Петрович вспоминает вчерашние пельмени и улыбается. Что, Вовка, попал на триста баксов? Попал, голубчик. Вряд ли они у тебя последние, но для тебя это деньги, несомненно.

Сергей Петрович плюнул на пол колбасной шкуркой, включил и выключил телевизор.

Снова вспомнилась соседка. Сергей Петрович с раздражением пнул табуретку.

Прихватив коробку спичек, тихо вышел из квартиры и спустился на первый этаж. Здесь он, стараясь не шуметь, стал зажигать спички и бросать в почтовые ящики. Спички ломались и падали на пол. Третий или четвертый ящик успешно загорелся, за ним еще один. Сергей Петрович спешил, стараясь поджечь как можно больше. Нужно брать сразу две или три спички, тогда получается наверняка. Пылающие ящики весело затрещали, дым растекся по лестничной площадке.

Щелкнул замок в подъезде, Сергей Петрович чиркнул последними спичками и через две ступеньки метнулся вверх по лестнице.

Снизу послышались голоса. Сергей Петрович вызвал лифт с третьего этажа и, нервно посмеиваясь, скрылся в квартире.

Спиртного не осталось совсем. Сергей Петрович заскучал, стал наугад набирать телефонные номера и молчать в трубку. Несколько раз попадался телефон с определителем, тогда Сергей Петрович просил кого-нибудь позвать и извинялся. Потом Сергей Петрович придумал мрачно говорить «ваш ребенок у нас» и тут же класть трубку.

Из пустых бутылок ему удалось нацедить в стакан граммов пятьдесят прокисшего ерша.

Сергей Петрович выпил и сел на диван.

— Засиделся я. Пора на волю.

Сергей Петрович обвел взглядом комнату и наткнулся на маленькую иконку Божьей Матери. Иконка появилась, когда у дочки обнаружилась астма, но толку от нее не было никакого: болезнь развивалась, требовала постоянного лечения и регулярных поездок к морю.

Сергей Петрович подошел к образку и хмуро сказал:

— Ну и что? Твое какое дело?

И стал собираться.

На первом этаже пахнет свежей копотью, несколько женщин ругаются возле сгоревших ящиков.

— Ваши подожгли, больше некому, — визжит артистка с шестого этажа. — Безобразие!

Сергей Петрович выскочил из подъезда, и, наклонив голову, быстро пошел в сторону гаражей.

Время рабочее, людей мало. Компания мужичков ковыряет «копейку», но до них далеко. Сергей Петрович стал к ним спиной и подсунул ключи под ворота своего гаража. Вот так.

Выйдя из гаражей, Сергей Петрович глубоко вздохнул и пошел вдоль трамвайных путей. Он никуда не спешил и брел куда глядят глаза. Глаза его глядели вперед метров на пятьдесят, не далее, а также по сторонам и на встречных прохожих. Ранний летний вечер был приятен Сергею Петровичу. В голове не было планов и обязательств, ни единая мысль не тяготила его. И от радости Сергей Петрович стал напевать любимые мелодии, громко смеяться и плевать себе под ноги. Пару раз покупал пиво и джин с тоником, пил на ходу или присаживался на скамейки, а потом помочился прямо на фонарный столб, поймав на себе осуждающие взгляды.

Прохожих стало больше. Понесли свои портфели с работы молодые клерки, хозяйки по дороге запасались продуктами. Кажется, рядом метро.

Можно и в метро.

Сергей Петрович купил карточку и спустился вниз.

В вагоне люди сторонились Сергея Петровича. Опухшее лицо, перегар и пахнущие мочой брюки создали вокруг него свободное пространство. Проехав несколько остановок, он решил выйти.

Поднялся наверх и огляделся.

У палатки столпилась группа пьянчуг, Сергей Петрович направился к ним.

— Что, отцы, на пузырь не хватает? — спросил он приветливо.

— А ты добавить хочешь?

— Хочу.

Сергей Петрович вытащил сотенную бумажку и вызвал настороженное восхищение компании. Мальчик лет четырнадцати побежал за водкой. Принесли еще бородинского хлеба и кильки пряного посола.

Сергей Петрович пожал всем руки, но запоминать имена утруждаться не стал. Пить устроились на заднем крыльце прачечной.

До позднего вечера просидел Сергей Петрович со своими новыми знакомыми, пил с ними из одного стакана, нюхал черный хлеб и отрывал у килек скользкие головы.

— Серег, ты, вообще, где работаешь?

— Я сейчас в отпуске.

— Понятно.

Громила с синяком на пол-лица смотрел ревниво, старательно подчеркивал свое лидерство. Сергей Петрович на лидерство не покушался, рассказывал анекдоты и даже закурил «Приму», хотя не прикасался к сигаретам почти год.

— Где бы мне переночевать, а, ребят?

— Хочешь, пошли ко мне, я тут рядом живу. Для хорошего человека ничего не жалко.

Суетливый лысый Леня смотрит заискивающе.

— Пивка-то на опохмел возьмешь?

— Возьму.

— Тогда хоть неделю живи. Пошли.

Квартира на первом этаже, деревянная дверь без ручки и номера.

Леня долго ищет ключом замочную скважину.

— Мамаша!

Дряхлая старуха неподвижно сидит перед маленьким черно-белым телевизором, положив руки на колени. Не обернулась.

— Мамаша, вот гостя тебе привел, — крикнул Леня. — Не слышит, совсем из ума выжила.

Леня спустил воду в туалете, закрыл кран.

— Ничего за собой не делает, старая сволочь. Скорей бы уж померла, я тогда квартиру поменяю с доплатой.

Руки старухи шевелились, словно перебирали невидимые четки.

Сергей Петрович повалился на указанную ему кушетку и уснул.

Леня на кухне украдкой открыл пиво.

Занавесок на окнах не было, и утреннее солнце стало светить Сергею Петровичу прямо в лицо. Он потянулся, спустил с кушетки ноги, пошатываясь, встал. Выпил из-под крана много ржавой воды.

Леня спал, приоткрыв рот, старухи нигде не было видно.

Сергей Петрович брезгливо оглядел комнату. Крошащийся потолок, рваные обои, пустой сервант с треснувшим пополам зеркалом. Паркет, стертый до серого цвета.

Маленький телевизор на тумбочке, напротив, на расстоянии руки, шаткий стул.

Сергей Петрович выдернул из розетки шнур и отключил антенну. Телевизор оказался неожиданно тяжелым, пришлось взять его двумя руками. От звука дверного засова зашевелился и что-то буркнул Леня. Оставив дверь открытой, Сергей Петрович быстро сбежал по ступенькам и повернул за угол. Телевизор удобно пристроился под мышкой, и Сергей Петрович проделал довольно большой путь без остановки.

Продавец арбузов заплатил за телевизор триста рублей.

Сергей Петрович просил пятьсот, яростно торговался, но в конце концов уступил. За это ему вдобавок достался небольшой мятый арбуз, прохладный и не очень сладкий.

Сергей Петрович ломал арбуз руками и с удовольствием думал о наступившем дне. Приятно было представить, как проснется Леня и увидит пропажу телевизора, как завопит вся вчерашняя компания.

Сергею Петровичу захотелось оказаться на берегу реки и опустить в воду ноги. Что же, возможно и это.

Сергей Петрович поднялся и стряхнул с себя арбузные семечки. За железной дорогой должен быть парк. Реки там нет, но прудик имеется, это точно.

Сергей Петрович взобрался на насыпь, перешагнул через длинные слепящие блики и углубился в кустарник. Пруда не видно, кажется, должен быть левее. Сергей Петрович споткнулся, мог удержаться на ногах, но все же упал и остался лежать, раскинув ноги и вывернув шею.

Пели птицы, прямо перед глазами полз муравей. Сергей Петрович шевельнулся, устраиваясь удобнее, и затих. Даже хорошо, что рядом нет пруда, там наверняка люди, а здесь он один, и ему хорошо.

Сергей Петрович замер и стал слушать, как колышутся верхушки деревьев. Сверху ему на грудь опускался паучок. Сергей Петрович дунул, и паучок быстро взлетел вверх. Сергей Петрович прикрыл глаза и задремал.

Послышались детские голоса:

— Смотри, бомж.

Сергей Петрович замер.

— Ну-ка подержи.

Сергей Петрович услышал приближающиеся шаги и в следующий момент почувствовал, что кто-то лезет к нему в карман.

Сергей Петрович открыл глаза и схватил мальчика за руку. От неожиданности тот вскрикнул.

— Ах ты, мразь! — Мальчик изо всех сил пытался вырваться, но Сергей Петрович держал крепко.

— А ну отпустил меня, быстро! — ломающимся баском крикнул подросток.