Тайная жизнь пчел Кидд Сью
Мне нужен был знак. Мне нужен был голос, говорящий со мной, вроде Голоса, который я слышала накануне в своей комнате: Лили Мелисса Оуэнс, твоя банка открыта.
Сделаю девять шагов и посмотрю наверх. Что бы я ни увидела — это мой знак. Когда я посмотрела наверх, то увидела самолет-кукурузник и облако пестицидов, которое он распылял над полем. Трудно было понять, какую часть этой сцены я олицетворяю: растения, которых спасали от жуков, или жуков, которых убивали химикатами. Казалось крайне маловероятным, что я — самолет, парящий над землей и несущий гибель одним и спасение другим.
Я чувствовала себя несчастной.
Жара усиливалась, и пот тек у Розалин по лицу.
— Жаль, поблизости нет церкви, чтоб мы могли стащить парочку вееров, — сказала она.
Издали, магазин на окраине городка выглядел так, будто ему сто лет, но когда мы подошли, я увидела, что он еще старше. Табличка на дверях гласила: «УНИВЕРСАЛЬНЫЙ МАГАЗИН И РЕСТОРАН ФРОГМОРА СТЮ. С 1854 ГОДА».
Генерал Шерман наверняка проходил здесь со своей армией, но решил пощадить дом, благодаря необычному имени его хозяина; вряд ли у него могли найтись другие причины. Передняя стена дома являла собой давно забытую доску объявлений: «Ремонт „студебеккеров“», «Лошадиный корм», «Рыболовный турнир Бадди», «Льдозавод братьев Рейфорд», «Ружья для оленьей охоты за $45» и картинка девушки в шапке в виде банки из-под кока-колы. Там также было объявление об евангельских песнопениях в баптистской церкви горы Сион за 1957 год, если кому интересно об этом знать.
Больше всего мне понравилась коллекция прибитых к стене автомобильных номерных знаков из разных штатов. Если бы у меня было достаточно времени, я осмотрела бы каждый из них.
Во дворе, сбоку от дома, цветной мужчина поднял крышку жаровни, сделанной из железной бочки, и запах свинины, смазанной перцем и уксусом, образовал под моим языком столько слюны, что она буквально потекла мне на футболку.
Перед домом стояло несколько легковых машин и грузовичков, принадлежащих, возможно, людям, которые решили не идти в церковь и приехали сюда сразу после воскресной школы.
— Зайду и узнаю, нельзя ли купить поесть, — сказала я.
— И табака. Мне нужен табак, — сказала Розалин.
Она плюхнулась на скамейку возле бочки с барбекю, а я вошла внутрь, окунувшись в смешанный запах маринованных яиц, копченой ветчины и опилок. Ресторан был расположен в задней части дома, а в передней был магазин, где продавалось все, от стеблей сахарного тростника до скипидара.
— Могу я вам чем-нибудь помочь, юная леди? — Невысокий человек в галстуке-бабочке стоял по ту сторону деревянного прилавка, практически незаметный за баррикадой из коробок со студнем и банок с огурцами. У него был высокий голос, а сам он выглядел человеком мягким. Я не могла представить себе, чтобы он продавал ружья для охоты на оленей.
— Похоже, я тебя раньше не видел, — сказал он.
— Я не местная. Приехала в гости к бабушке.
— Мне нравится, когда дети проводят время со своими бабушками и дедушками, — сказал он. — У стариков можно многому научиться.
— Да, сэр, — сказала я. — От своей бабушки я научилась большему, чем за весь восьмой класс.
Он засмеялся, словно это было самым смешным из того, что он слышал за последние годы.
— Ты зашла пообедать? У нас есть специальное воскресное блюдо — свинина-барбекю.
— Я возьму две порции с собой, — сказала я. — И две кока-колы, пожалуйста.
Ожидая, пока принесут наш обед, я ходила вдоль полок, запасаясь к ужину. Мешочки с соленым арахисом, сливочное печенье, два сэндвича с сыром, кислые шарики и жестянка с табаком «Красная Роза». Я сложила все это на прилавке.
Возвратившись с тарелками и бутылками колы, он замотал головой.
— Мне очень жаль, но сегодня воскресенье. Я не могу ничего продавать в магазине — только в ресторане. Твоей бабушке это должно быть известно. Кстати, как ее зовут?
— Роза, — сказала я, прочитав это имя на табачной этикетке.
— Роза Кэмпбелл?
— Да, сэр. Роза Кэмпбелл.
— Мне казалось, у нее только внуки.
— Нет, сэр. У нее еще есть я.
Он коснулся мешочка с кислыми шариками.
— Просто оставь это здесь. Я разложу по местам.
Кассовый аппарат звякнул, и из-под него выдвинулся ящик для денег. Я нашарила деньги в своей сумке и заплатила.
— Не могли бы вы открыть колу? — попросила я. Когда он пошел на кухню, я смахнула банку с табаком в сумку и закрыла ее на молнию.
Розалин били, она сто лет не ела, спала на жесткой земле, и кто знает, может, она вновь окажется в тюрьме или ее вообще убьют? Она заслужила свой табак.
Я представляла себе, как однажды, через многие годы, я пришлю магазину доллар в конверте, и еще представляла, как отныне чувство вины будет наполнять каждое мгновение моей жизни, когда вдруг поняла, что смотрю на картинку с Черной Марией. Я не имею в виду картинку с какой-нибудь там черной Марией. Я имею в виду, что это была совершенно такая же картинка, как картинка моей мамы. Мария глядела на меня с этикеток на дюжине банок меда. «МЕД „ЧЕРНАЯ МАДОННА“» было написано на банках.
Открылась дверь, и в магазин вошла семья, прямиком из церкви — мама и дочка, одетые в одинаковые голубые костюмы с отложными воротничками. Свет устремился в дверь, дымчатый, неясный, расплывчатый, в желтых брызгах. Девочка чихнула, а ее мама сказала: «Подойди ко мне, я вытру тебе нос».
Я снова посмотрела на банки с медом, на янтарный свет, плавающий в них, и приказала себе дышать ровнее.
Впервые в жизни я кое-что поняла: наш мир наполнен тайной — она прячется за тканью наших бедных, забитых жизней, сияя ярчайшим светом, а мы об этом даже не подозреваем.
Я подумала о пчелах, которые прилетали в мою комнату по ночам, и что они были частью этой тайны. И о Голосе, который я слышала накануне: Лили Мелисса Оуэнс, твоя банка открыта, и что он звучал так же четко и ясно, как голос женщины в голубом, когда она разговаривает со своей дочкой.
— Вот твоя кока-кола, — сказал человек в галстуке-бабочке.
Я показала на банки с медом.
— Откуда это у вас?
Он принял интонации в моем голосе за испуг.
— Понимаю, о чем вы. Многие не желают это покупать, поскольку там Дева Мария нарисована как цветная женщина, но дело в том, что женщина, которая делает этот мед, — сама цветная.
— Как ее зовут?
— Августа Боутрайт, — сказал он. — Она держит пчел по всему округу.
Дыши ровно, дыши ровно.
— Вы знаете, где она живет?
— Да, конечно, это самый жуткий дом, который тебе приходилось видеть. Покрашен в ядовитейший цвет. Твоя бабушка его точно знает — проходишь по Главной улице через весь город, пока улица не перейдет в шоссе, ведущее во Флоренцию. Там увидишь.
Я направилась к двери.
— Спасибо.
— Передавай привет бабушке, — сказал он. Храп Розалин сотрясал скамейку. Я ее растормошила.
— Просыпайся. Вот твой табак, только спрячь его в карман, потому что я за него не платила.
— Ты его украла?
— Пришлось, потому что по воскресеньям они ничего не продают.
— Твоя жизнь катится прямиком в ад, — сказала она.
Я разложила обед на скамейке, словно бы у нас был пикник, но не съела ни кусочка, пока не рассказала Розалин о Черной Марии на банках с медом и пасечнице по имени Августа Боутрайт.
— Тебе не кажется, что моя мама могла ее знать? — спросила я. — Это не может быть простым совпадением.
Она не отвечала, и тогда я повысила голос:
— Розалин? Тебе так не кажется?
— Я не знаю, что мне кажется, — сказала она. — Но я не хочу, чтобы ты сильно на это надеялась, вот и все. — Она дотронулась до моей щеки. — О, Лили, что же с нами будет?
Тибурон — это тот же Силван минус персики. Перед куполообразным зданием суда кто-то вставил в горловину пушки флаг конфедератов. Южная Каролина была, во-первых, югом, и только потом уже — Америкой. Вам бы не удалось вытравить из нас гордость за форт Самтер.
Бредя по Главной улице, мы постоянно находились в тени двухэтажных зданий, стоящих вдоль дороги. Проходя мимо аптекарского магазина, я через витринное стекло увидела хромированный прилавок, за которым продавались банановые коктейли и вишневая кола, и подумала, что скоро все это не будет уже только для белых.
Мы прошли мимо страхового агентства Уорта, офиса Электрической компании округа Тибурон и магазина, где на витрине были выставлены хула-хупы, очки для плавания и коробки бенгальских огней, а поперек стекла аэрозолем было написано: «ПРАЗДНИК ЛЕТА». На некоторых заведениях, таких, например, как «Фермерский банк», висели плакаты: «ГОЛДУОТЕРА[3] В ПРЕЗИДЕНТЫ», а иногда ниже была наклейка, гласящая: «ЗА ВОЙНУ ВО ВЬЕТНАМЕ».
Возле главпочтамта я оставила Розалин на тротуаре, а сама зашла внутрь, туда, где были абонентские ящики и лежали воскресные газеты. Нигде не было объявлений о том, что нас с Розалин разыскивают. Передовица в газете «Колумбия» рассказывала о сестре Кастро, шпионящей для ЦРУ, и ни словом не упоминала белую девочку, которая помогла негритянской женщине сбежать из тюрьмы в Силване.
Я бросила в щель десятицентовик и взяла газету, думая, что про нас может быть написано где-нибудь внутри. Мы с Розалин зашли в переулок и, присев на корточки, разложили газету на земле. Мы просмотрели каждую страницу: там писали про Малкольма Икс, про Сайгон, про «Битлз», про теннис в Уимблдоне и про мотель в Джексоне, штат Миссисипи, который закрылся, но не пожелал принимать цветных постояльцев. И ни слова о нас с Розалин.
Иногда хочется упасть на колени и возблагодарить Бога за все те ужасные события, о которых пишут в новостях.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Медоносные пчелы — это общественные насекомые, живущие колониями. Каждая колония — это семья, состоящая из яйцекладущей самки, или матки, и множества ее бесплодных дочерей, которых называют рабочими. Рабочие совместно добывают пищу, строят гнездо и выводят потомство. Самцы выводятся только в то время года, когда их наличие необходимо.
«Пчелы мира»
Женщина двигалась вдоль ряда белых ящиков, выставленных по кромке леса, окружающего розовый дом. Дом был таким розовым, что выжигал отпечаток на роговице глаза — когда я отвернулась, перед глазами все еще стояло розовое пятно. Женщина была высокой, одетой во все белое, а на голове у нее был тропический шлем с сетками, ниспадавшими на лицо, на плечи и на спину. Она выглядела как африканская невеста.
Приподняв крышку ящика, она заглядывала внутрь, раскачивая дымящееся жестяное ведро взад и вперед. Тучи пчел поднимались из ящика и роились вокруг ее головы. Дважды она совсем исчезала в этой лавине, но всякий раз постепенно проявлялась, словно сон, поднимающийся со дна ночи.
Мы стояли через дорогу, я и Розалин, временно онемевшие. Я — от благоговения перед разыгрывающейся на моих глазах мистерией, а Розалин — оттого, что ее губы были запечатаны табаком «Красная Роза».
— Это та женщина, которая делает мед «Черная Мадонна», — сказала я. Я не могла отвести от нее глаз. Это была Повелительница Пчел, врата в жизнь моей мамы. Августа.
Розалин вяло сплюнула струйку черного сока и вытерла пот с верхней губы.
— Надеюсь, она делает мед лучше, чем выбирает краску.
— Мне нравится этот цвет, — заявила я.
Мы подождали, пока она не зашла в дом, а затем перешли дорогу и открыли калитку в ограде из частокола, который едва не падал под весом Каролинского жасмина. Добавьте сюда весь чеснок, укроп и лимонник, растущий вокруг крыльца, и запах собьет вас с ног.
Мы стояли на крыльце, и дом отсвечивал на нас розовым. Вокруг летали июльские жучки, а из дома лилась тихая музыка — как скрипка, только неизмеримо печальнее.
Мое сердце колотилось. Я спросила Розалин, слышно ли ей, как оно бьется.
— Я не слышу ничего, кроме Господа Бога, который спрашивает меня, что я тут делаю. — Она сплюнула то, что, как я надеялась, было остатками табака у нее во рту.
Я постучала в дверь, а Розалин тем временем бормотала себе под нос: Дай мне силы… Малютка Иисус… Наши заблудшие души…
Музыка прекратилась. Уголком глаза я уловила некое движение за окном — в жалюзи появилась щелочка и тут же исчезла.
Когда дверь открылась, за ней оказалась не та женщина в белом, а другая, в красном. Она была так коротко подстрижена, что ее прическа напоминала маленькую серую плавательную шапочку с тисненым узором, туго натянутую на голову. Она смотрела на нас, строго и подозрительно. Я заметила, что под мышкой у нее зажат смычок, словно это был кнут. Мне пришло в голову, что она может использовать свое оружие против нас. — Да?
— Вы Августа Боутрайт?
— Нет, я Июна Боутрайт, — сказала она, ощупывая глазами швы на лбу Розалин. — Августа Боутрайт — моя сестра. Вы пришли к ней?
Я кивнула, и тут появилась еще одна женщина, с босыми ногами. На ней было платье без рукавов в зелено-белую полоску, а из головы во все стороны торчали коротенькие косички.
— Я Мая Боутрайт, — сказала она. — Я тоже сестра Августы. — Она улыбнулась нам странной улыбкой, такой, от которой становится ясно, что человек перед тобой — не вполне нормален.
Хотелось, чтобы Июна со своим кнутом под мышкой тоже нам улыбнулась, но вместо этого на ее лице читалось раздражение.
— Августа вас ждет? — спросила она, обращаясь к Розалин.
Розалин, естественно, тут же начала выкладывать все начистоту:
— Нет, понимаете, у Лили есть эта картинка… Я немедленно вмешалась:
— Я видела в магазине банку с медом, и продавец сказал…
— Так вы пришли за медом. Так бы сразу и говорили. Пройдите в гостиную. Я позову Августу.
Я одарила Розалин красноречивым взглядом: Ты с ума сошла? Не вздумай рассказывать им о картинке. Что нам было необходимо, так это правдивая легенда.
У некоторых людей есть шестое чувство. Я считаю, что принадлежу к таким людям, поскольку, как только ступила в дом, я почувствовала дрожь по всему телу, ток, который поднялся по спине, спустился по рукам и заставил пульсировать мои пальцы. Я словно бы испускала какие-то лучи. Тело многое узнает еще задолго до того, как мы понимаем это умом. Я спрашивала себя, что же такое знает мое тело, чего не знаю я.
Повсюду был запах мебельного воска. Кто-то прошелся воском по всей гостиной — большой комнате с отделанными бахромой коврами, старым пианино, накрытым кружевной салфеткой и плетеными креслами-качалками, застеленными шерстяными пледами. Перед каждым креслом стояла бархатная скамеечка. Бархатная. Я подошла к одной из них и погладила.
Затем я подошла к столу с откидной доской и понюхала восковую свечку, которая пахла точно так же, как и мебельный воск. Свечка стояла в подсвечнике в форме звезды, а рядом лежала наполовину собранная картинка-пазл, но пока не было понятно, что должно получиться. На столике возле окна возвышался гладиолус, поставленный в молочную бутылку с широким горлышком. Занавески были из тонкой кисеи, но не обыкновенного белого цвета, а серебристо-серого, так что свет, проходя сквозь них, приобретал дымчатый оттенок.
Представьте себе стены, на которых нет ничего, кроме зеркал. Я насчитала пять, каждое в тяжелой медной раме.
Затем я повернулась и посмотрела в сторону двери, через которую сюда вошла. Там, в углу, стояла вырезанная из дерева фигура женщины около трех футов высотой. Это была одна из тех фигур, которые в былые времена ставились на носу корабля. Она выглядела такой древней, что могла бы плавать с Колумбом на «Санта-Марии», если я что-нибудь в этом смыслю.
Она была совершенно черной, покоробившейся, как дерево, которое сплавляли, а потом высушили на солнце. Ее лицо — подробная карта штормов и путешествий, в которых она побывала. Правая рука поднята, словно указывая путь, если не считать того, что пальцы были сжаты в кулак. Это придавало фигуре внушительность, казалось, она в любой момент могла указать вам ваше место.
Хотя она и не была одета, как Мария, а также не была похожа на картинку с рекламой меда, я знала, что это именно она. На груди у нее было сердце, изображенное выцветшей красной краской, и желтый месяц, вытершийся и кривой, нарисованный там, где ее тело прежде переходило в корпус корабля. Свечка внутри высокого красного стакана бросала на скульптуру блики и сполохи. Она одновременно была и мощью и смирением. Я не знала, что думать, но то, что я чувствовала, было таким влекущим и столь огромным, словно луна вопша в мою грудь и наполнила ее до краев.
Единственное, с чем я могла это сравнить, было ощущение, которое возникло у меня однажды, когда я возвращалась из персиковой палатки и увидела, как солнце перед закатом освещает землю, поджигая верхушки сада, пока темнота сгущается под деревьями. Тишина повисла над моей головой, а красота разлилась в воздухе. Деревья были прозрачными, и я чувствовала, что могу увидеть внутри них какую-то изначальную чистоту. Моя грудь болела тогда так же, как и сейчас.
На губах скульптуры была красивая, повелевающая полуулыбка, вид которой заставил меня поднести обе руки к своему горлу. В этой улыбке все говорило: Лили Оуэнс, я знаю тебя как облупленную.
Было чувство, что она знает, каким лживым и ненавидящим человеком я была на самом деле. Как я ненавидела Т. Рэя, девочек в школе, но особенно себя, за то, что убила свою мать.
Сперва захотелось плакать, но, уже в следующую секунду, хотелось смеяться, потому что скульптура дала почувствовать, что меня одобряют, словно бы во мне была и добродетель, и красота. Словно бы у меня действительно был весь тот потенциал, о котором говорила миссис Генри.
Я стояла там, любя себя и себя ненавидя. Вот что сделала со мной Черная Мария — заставила меня понять свое торжество и свой позор, одновременно.
Я подошла еще ближе и ощутила едва уловимый запах меда, исходящий от дерева. Мая подошла и встала возле меня, и теперь я улавливала только запах лака от ее волос, лука от ее рук и ванили от ее дыхания. У нее были розовые ладони, такие же, как нижняя часть ступней. Локти были темнее, чем все остальное, и их вид почему-то наполнил меня нежностью.
Вошла Августа Боутрайт, в очках без оправы и со светло-зеленым шарфом из шифона, привязанным к поясу.
— Кто к нам пришел? — спросила она, и звук ее голоса тут же вернул меня к обычному восприятию.
Из-за солнца и пота она вся была словно намазанная миндальным маслом. Ее лицо было прорезано тысячами морщинок, а волосы словно присыпаны мукой, но в остальном она выглядела на десятки лет моложе.
— Я Лили, а это Розалин, — сказала я, запнувшись при виде Июны, вошедшей в дверь вслед за Августой. Я открыла рот, не имея ни малейшего понятия, что скажу дальше. То, что я произнесла, не могло бы удивить меня больше:
— Мы убежали из дома, и нам некуда пойти, — сказала я.
В любой другой день я могла бы одной левой выиграть любое соревнование по вранью, и вот, вот что я тут выдаю: душераздирающую правду. Я наблюдала за их лицами, особенно за лицом Августы. Она сняла очки и потерла вмятинки по бокам от переносицы. Было так тихо, что я слышала, как в соседней комнате тикают часы.
Августа вновь надела очки, подошла к Розалин и осмотрела швы у нее на лбу, ранку под глазом и синяки на лице и на руках.
— Похоже, что вас били.
— Она упала со ступенек крыльца, когда мы уходили, — сказала я, уступая своей естественной привычке к вранью.
Августа и Июна переглянулись, а Розалин прищурила глаза, давая мне понять, что я опять проявляю пренебрежение: говорю за нее, как будто ее самой здесь вовсе нет.
— Ну ладно. Вы можете оставаться здесь, пока не придумаете, как поступить. Мы не можем позволить вам жить на улице, — сказала Августа.
Июна сделала такой вдох, что чуть было не высосала весь воздух из комнаты:
— Но, Августа…
— Они останутся здесь, — повторила Августа таким тоном, что сразу стало ясно, кто здесь старшая сестра, а кто младшая. — Все будет в порядке. У нас в медовом домике есть кровати.
Июна метнулась прочь из комнаты, сверкнув красным платьем.
— Спасибо, — сказала я Августе.
— Пожалуйста. Присаживайтесь. Я принесу оранжада.
Мы уселись в плетеные кресла-качалки, а Мая осталась стоять, как часовой, улыбаясь своей безумной улыбкой. Я заметила, что у нее очень мускулистые руки.
— Как это у всех вас такие календарные имена? — спросила Розалин.
— Наша мама любила весну и лето, — сказала Мая. — У нас еще была Апрелия, но… она умерла, когда была маленькой. — Ее улыбка исчезла, и она внезапно запела: «О, Сюзанна!». Она пела так, словно бы от этого зависела ее жизнь.
Мы с Розалин смотрели, как пение переходит в горькие рыдания. Она плакала так, будто Апрелия умерла только что.
Наконец вернулась Августа, неся на подносе четыре стакана, на кромки которых были очень мило насажены кружочки апельсина.
— Мая, родная, сходи к своей стене и там успокойся, — сказала она, слегка подталкивая сестру к двери.
Августа вела себя так, словно все происходящее было в порядке вещей и могло иметь место в любом доме Южной Каролины.
— Пожалуйста, оранжад.
Я принялась отхлебывать маленькими глоточками. Розалин, между тем, выпила все с такой скоростью, что ее отрыжке позавидовали бы пацаны из моей школы. Это было чудовищно.
Августа сделала вид, что ничего не слышала, а я уперлась взглядом в бархатную скамеечку, желая одного — чтобы Розалин вела себя покультурнее.
— Значит, вы — Лили и Розалин, — сказала Августа. — У вас есть фамилии?
— Розалин… Смит и Лили… Уильямс, — соврала я, и меня понесло. — Понимаете, моя мама умерла, когда я была маленькой, а в прошлом месяце мой папа тоже умер — он попал под трактор на нашей ферме в округе Спартанбург. У меня больше нет родственников в нашем городе, так что меня хотели отдать в приют.
Августа покачала головой. Розалин тоже покачала, но совсем по другой причине.
— Розалин была нашей экономкой, — продолжала я. — У нее нет никого, кроме меня, так что мы решили поехать в Виргинию, чтобы найти там мою тетю. Вот только у нас совсем нет денег, так что если у вас есть для нас какая-нибудь работа, может быть, мы бы смогли немного заработать, прежде чем ехать дальше. Мы, в общем-то, не так уж торопимся в Виргинию.
Розалин глядела на меня расширенными глазами. Целую минуту в комнате не было слышно ничего, кроме позвякивания льдинок в наших стаканах. Я даже не подозревала, насколько душно было в комнате и на что способны мои потовые железы. Я буквально чувствовала собственный запах. Я перевела глаза на Черную Марию в углу, а затем вновь посмотрела на Августу.
Она поставила стакан. Я никогда не видела глаза такого цвета, цвета чистого имбиря.
— Я сама из Виргинии, — сказала она, и это почему-то вновь возбудило те самые токи, которые потекли во мне, когда я только зашла в комнату. — Ладно. Розалин сможет помогать Мае по дому, а ты можешь помогать мне и Заку с пчелами. Зак — мой главный помощник, так что я не смогу тебе платить, но у вас, по крайней мере, будет крыша над головой и пища, пока мы не позвоним твоей тете, и, может, она пришлет вам денег на автобус.
— Вообще-то, я не знаю ее полного имени, — сказала я. — Мой папа просто называл ее тетя Верни; я ее никогда не видела.
— Так что же ты, малышка, собиралась делать — ходить по всей Виргинии от дома к дому?
— Нет, мэм, только в Ричмонде.
— Понятно, — сказала Августа. И это было так. Ей было действительно все понятно.
В тот вечер в небе над Тибуроном скопилось слишком много жары; и жара наконец разразилась грозой. Мы с Августой и Розалин стояли у затянутого сеткой окна на примыкающей к кухне веранде и смотрели, как лиловые тучи поливают верхушки деревьев, а ветер рвет им ветви. Мы ждали затишья, чтобы Августа могла показать наше новое жилье в медовом домике — перестроенном гараже в заднем углу двора, выкрашенном в тот же цвет знойного фламинго, что и большой дом.
До нас то и дело долетали брызги, затуманивая мой взгляд. Всякий раз я отказывалась вытирать лицо. Это делало мой мир таким живым. Я не могла не завидовать тому, что хорошая гроза привлекает к себе столько внимания.
Августа сходила на кухню и вернулась с тремя алюминиевыми сковородками. Каждая взяла по одной.
— Давайте пробежимся. Волосы, по крайней мере, останутся сухими.
Мы с Августой бросились под ливень, держа сковородки над головами. Оглянувшись, я увидела, что Розалин крутит сковороду в руках, не понимая, что от нее требуется.
Когда мы с Августой добежали до медового домика, нам пришлось ждать ее у двери. Розалин шествовала, собирая дождь в сковороду и выливая его на землю, как ребенок. Она шла по лужам, как по персидским коврам, а когда раздался раскат грома, она посмотрела вверх на затопленное небо, открыла рот и впустила в себя струи дождя. С тех пор, как ее побили, с ее лица не сходило усталое выражение, а глаза были такими тусклыми, словно из них вышибли весь свет. Но сейчас она выглядела неуязвимой Царицей Погоды, и я видела, что к ней наконец-то возвращается жизнь.
Если бы только не ее манеры…
Внутри медового домика оказалась большая комната, наполненная непонятными приспособлениями для производства меда — огромные баки, газовые горелки, ванночки, рычаги, белые ящики и стеллажи, на которых штабелями лежали восковые соты. Мои ноздри наслаждались сладким запахом.
Вдоль боковой стенки тянулись полки с банками для меда. На гвоздях возле входной двери висели тропические шлемы с сетками, инструменты и мешочки с восковыми свечами. На всем лежал тончайший налет меда. При ходьбе мои ноги чуть-чуть липли к полу.
Пока Августа искала полотенца, вокруг Розалин образовалась лужа.
Августа провела нас в крошечную угловую комнату в задней части домика. Там была раковина, зеркало в полный рост, окно без занавесок и две кровати, заправленные чистым белым бельем. Я поставила сумку на ближайшую кровать.
— Мы с Маей иногда спим здесь, когда приходит время собирать мед круглыми сутками, — сказала Августа. — Тут бывает очень жарко, так что вам придется включать вентилятор.
Розалин дотянулась до полки, на которой стоял вентилятор, и щелкнула выключателем, отчего с лопастей послетали паутинки и закружились по комнате, а несколько паутинок село ей на лицо.
— Вам нужна сухая одежда, — сказала ей Августа.
— Так высохну, — сказала Розалин, растягиваясь на кровати и кладя ноги на спинку.
— Вам придется пользоваться туалетом в доме, — сказала Августа. — Мы не запираем дверей, так что просто входите.
Глаза Розалин были закрыты. Она уже была в другом мире и тихонько посапывала. Августа понизила голос:
— Так, значит, она упала со ступенек?
— Да, мэм, полетела кувырком. Зацепилась за коврик на верхней ступеньке — тот, что положила еще моя мама.
Секрет успешного вранья в том, чтобы не слишком углубляться в объяснения, а вместо этого подбросить одну убедительную деталь.
— Хорошо, мисс Уильямс, завтра вы сможете начать работать, — сказала она. Я стояла, не понимая, с кем это она разговаривает, пока до меня не дошло, что это я теперь Лили Уильямс. Вот еще один секрет вранья: нельзя забывать, что именно ты уже наврала.
— Зака не будет целую неделю, — сказала она. — Они всей семьей отправились на остров Поли, чтобы навестить сестру его матери.
— Если можно, расскажите, что именно я буду делать?
— Ты будешь делать мед со мной и с Заком — делать все, что понадобится. Пойдем, я устрою тебе экскурсию.
Мы вернулись в большую комнату, где находились все эти приспособления. Мы подошли к колонне из белых ящиков, сложенных друг на друга.
— Их называют суперами, — сказал она, поставив один из них передо мной на пол и сняв крышку.
Снаружи он выглядел как обычный ящик, выдвинутый из комода, но внутри ровными рядами висели рамки с сотами, наполненными медом и залепленными воском.
Она показала пальцем:
— Там раскупориватель, где мы снимаем с сот воск. Затем воск пропускается через ту плавильную печь.
Я проследовала за ней, наступая на кусочки и крошки сот, которые были повсюду, вроде катышков пыли в обычных помещениях. Она остановилась возле большого металлического бака в центре комнаты.
— Это центрифуга, — сказала она, похлопывая по стенке, словно это была хорошая собачка. — Можешь забраться и посмотреть.
Я поднялась по лесенке с двумя ступеньками и заглянула через край, а Августа тем временем щелкнула выключателем, и на полу, ворча, заработал старый мотор. Центрифуга завращалась — сперва медленно, но постепенно набирая скорость, как аппарат для сладкой ваты на ярмарке. Вокруг распространился райский запах.
— Центрифуга отделяет мед, — сказала она, — Выкидывает все плохое и оставляет только хорошее. Я думаю, было бы неплохо сделать подобную штуку и для людей. Чтобы просто кидать их внутрь, и предоставить центрифуге заботу об остальном.
Я взглянула на нее: она смотрела прямо на меня своими глазами цвета имбирного печенья. Когда она говорила про людей, то имела в виду меня, или же у меня паранойя?
Она выключила мотор, и, после нескольких щелчков, ворчание прекратилось.
Наклонившись над коричневой трубкой, торчащей из центрифуги, она сказала:
— Отсюда мед попадает в экранный бак, затем в нагревательную емкость, и, наконец, в бак-отстойник. А здесь медовый терминал, где мы наполняем ведра. Ты быстро во всем разберешься.
Вот в этом я сильно сомневалась. В жизни не попадала в столь сложное положение.
— Ладно. Полагаю, ты тоже хочешь отдохнуть, как Розалин. Ужин в шесть. Ты любишь печенье из сладкого картофеля? Это фирменное блюдо Маи.
Когда она ушла, я легла на свободную кровать и стала слушать, как дождь выбивает дробь по жестяной крыше. У меня было ощущение, что я путешествовала долгие недели, сражаясь со львами и тиграми, продираясь через джунгли, пытаясь добраться до Затерянного Города Брильянтов в Конго, что как раз было сюжетом последнего фильма, который я смотрела на утреннем сеансе в Силване. Я чувствовала, что чем-то связана с этим местом, но с тем же успехом я могла бы попасть и в Конго, настолько мне было здесь все незнакомо. Жить в цветном доме с цветными женщинами, есть с их тарелок, спать на их белье — я не была против, но для меня все это было абсолютно ново, и моя кожа никогда еще не казалась мне такой белой.
Т. Рэй считал, что черные женщины не могут быть умными. Поскольку я намерена сказать здесь всю правду (а это значит — ее худшие части), я считала, что они могут быть умными, но все же не такими умными, как я — белый человек. Однако, лежа на кровати в медовом домике, я могла думать только одно: Августа — такая умная такая культурная, и это меня удивляло. Так я поняла, что глубоко во мне тоже жила предвзятость.
Когда Розалин очнулась ото сна, еще прежде, чем она подняла голову от подушки, я спросила:
— Тебе здесь нравится?
— Думаю, да, — сказала она, силясь принять сидячее положение. — Пока что.
— И мне нравится, — сказала я. — Так что я не хочу, чтобы ты сказала что-нибудь, что может нам все испортить, ладно?
Она нахмурилась и скрестила руки на животе.
— Например?
— Не говори ничего про картинку Черной Марии, что лежит в моей сумке, ладно? И не упоминай мою маму.
Она принялась заплетать распустившиеся косички.
— Чего это вдруг ты решила делать из этого секрет?
У меня не было времени, чтобы раскладывать по полочкам свои причины. Мне хотелось сказать: Потому что я просто хочу побыть нормальной — не беженкой, ищущей свою мать, а обыкновенной девочкой, приехавшей летом погостить в Тибурон, Южная Каролина. Мне нужно время, чтобы завоевать доверие Августы, чтобы она не отослала меня обратно, как только узнает что я натворила. И все это было правдой, но в то же время я понимала, что это не может полностью объяснить, почему мне так не хочется говорить с Августой о своей матери.
Я подошла и стала помогать Розалин заплетать косички, заметив, что мои руки слегка дрожат.
— Просто пообещай мне, что ты ничего не скажешь.
— Это твой секрет, — сказала она. — Делай с ним что хочешь.
На следующее утро я рано проснулась и вышла наружу. Дождь прекратился, и солнце проглядывало сквозь разрывы в облаках.