Тайная жизнь пчел Кидд Сью

— Так вот, — сказала Августа, не прекращая наклеивать этикетки, — понимаешь, это ведь на самом деле просто носовая фигура со старого корабля, но людям нужны были спасение и утешение, так что когда они смотрели на нее, то видели Марию, и тогда дух Марии вселился в эту фигуру. На самом деле, Лили, ее дух повсюду. Внутри камней и деревьев, и даже людей, но иногда он сосредоточивается в определенных местах и сияет людям особенно ярко.

Я была просто ошарашена тем, что до сих пор не имела никакого понятия, в каком мире живу. Возможно, учителя в школе тоже об этом не знали, потому как говорили, что все вокруг — это лишь углерод, кислород и минералы — наискучнейшие элементы, какие только можно вообразить. Я попыталась увидеть иной мир, дивный мир, наполненный Мариями, скрывающимися вокруг, мир, полный сердец, к которым люди могли бы прикасаться, если бы умели их узнавать.

Августа уложила банки с этикетками в картонную коробку и поставила коробку на пол. Затем она достала новые банки.

— Я просто пытаюсь объяснить, почему люди так бережно относятся к Нашей Леди в Оковах, передавая ее из поколения в поколение. Могу предположить лишь, что после Гражданской войны она каким-то образом попала в семью моей бабушки.

— Когда я была еще моложе, чем ты, мы с Июной и Маей — и с Апрелией, поскольку тогда она еще была жива, — на все лето приезжали к бабушке. Мы часто сидели на коврике в гостиной, и Большая Мама — так мы ее называли — рассказывала нам эту историю. Всякий раз, когда она заканчивала. Мая говорила: «Большая Мама, расскажи еще», и бабушка принималась рассказывать сначала. Уверена, что если приложить к моей груди стетоскоп, можно услышать эту историю, которую без конца рассказывает бабушкин голос.

Я была так захвачена рассказом Августы, что перестала смачивать наклейки. Мне хотелось, чтобы и во мне звучала такая история, и звучала так громко, чтобы ее можно было слушать через стетоскоп — вместо той истории, что была у меня: о том, как я прикончила свою маму и, одновременно с этим, фактически прикончила и себя.

— Ты можешь смачивать наклейки и слушать, — сказала Августа и улыбнулась. — Так вот, когда умерла Большая Мама, Наша Леди в Оковах перешла к моей матери. Она поставила ее в спальне. Мой отец был очень недоволен. Он хотел избавиться от статуи, но мама сказала: «Не будет статуи, не будет и меня». Думаю, что мама стала католичкой именно из-за статуи — так она могла стоять перед ней на коленях и не чувствовать, что делает что-то странное. Бывало, мы заставали ее болтающей со статуей, как с соседкой за чашкой чая. Мама могла поддразнить Нашу Леди, сказав что-нибудь вроде: «Знаешь что? Лучше бы у тебя была дочь».

Августа поставила банку на стол, и на лице ее появилось странное выражение. Я подумала: Она скучает по своей маме.

Я прекратила смачивать этикетки, поскольку не хотела ее опережать. Когда она вновь взяла банку, я сказала:

— Вы выросли в этом доме? — Я хотела знать о ней все.

Августа помотала головой.

— Нет, но моя мама выросла здесь. Именно здесь я проводила лето. Этот дом принадлежал моим бабушке с дедушкой, также как и земля вокруг. Большая Мама тоже держала пчел, на том же самом месте, где они и сейчас. До нее в этих местах никто отродясь не видел женщину-пасечницу. Она любила всем рассказывать, что женщины — лучшие пчеловоды, потому что у них есть особый дар любить существа, которые жалят. «Это выработалось годами любви к детям и мужьям», говорила она. — Августа рассмеялась, и я рассмеялась с ней вместе.

— И именно Большая Мама научила вас управляться с пчелами?

Августа сняла свои очки и протерла их шарфом, свисающим у нее с пояса.

— Она научила меня гораздо большему, нежели просто управляться с пчелами. Она рассказывала мне одну небылицу за другой — все про пчел.

Я навострила уши.

— Расскажите что-нибудь.

Августа постучала пальцем по лбу, словно бы хотела выколотить одну из небылиц, спрятанную в дальнем ящике своей головы. Затем ее глаза загорелись, и она сказала:

— Вот. Однажды Большая Мама сказала, что ходила вечером в Рождество к ульям и слышала, как пчелы поют рождественскую историю, прямо из Евангелия от Луки. — Августа принялась напевать: «И родила Мария сына своего первенца, и спеленала его, и положила его в ясли».

Я захихикала.

— Вы думаете, это было на самом деле?

— И да, и нет, — сказала она. — Некоторые веши происходят в буквальном смысле, Лили. А другие веши, как, например, эта, происходят не в буквальном смысле, но они все же происходят. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я не имела ни малейшего понятия.

— Вообще-то, нет, — сказала я.

— Я хочу сказать, что на самом деле пчелы не пели слов из Луки, но все же, если ты обладаешь особым слухом, ты можешь прислушаться к улью и услышать рождественскую историю где-то в глубине себя. Ты можешь услышать беззвучные вещи, вещи, которые кроме тебя не слышит больше никто. Большая Мама обладала подобным слухом. А моя мама — у нее, по большому счету, не было этого дара. Думаю, это передалось через поколение.

Мне не терпелось узнать больше о ее маме.

— Ваша мама наверняка тоже держала пчел?

Было похоже, что мой вопрос ее развеселил.

— О боже, нет, ей это было вовсе не интересно. Она уехала отсюда сразу же, как только смогла, и поселилась в Ричмонде, у своей кузины. Нашла работу в прачечной при гостинице. Помнишь, в твой первый день здесь я сказала, что выросла в Ричмонде? Оттуда мой отец. Он был первым цветным дантистом в Ричмонде. Они познакомились с моей мамой, когда она пришла к нему на прием с зубной болью.

С минуту я сидела и размышляла о неисповедимости жизненного пути. Если бы не зубная боль. Августа здесь бы не оказалась. И не было бы ни Июны, ни Маи, ни меда «Черная Мадонна», и я бы здесь не сидела и с ней не разговаривала.

— Я любила Ричмонд, но мое сердце всегда было здесь, — сказала она. — В детстве я не могла дождаться лета, так мне хотелось сюда приехать, а когда умерла Большая Мама, она оставила все это хозяйство мне, Июне и Мае. Я развожу здесь пчел уже около восемнадцати лет.

Солнце то заглядывало в окно медового домика, то исчезало за набегающей тучкой. Некоторое время мы молча работали в желтеющей тишине. Я боялась утомить ее своими расспросами. Но я уже не смогла сдерживаться. Я сказала:

— И что вы делали в Виргинии, пока не приехали сюда?

Она бросила на меня хитроватый взгляд, как бы говорящий: Боже мой, ты действительно хочешь много знать, и тут же начала рассказывать, ни на секунду не прекращая наклеивать этикетки.

— Я училась в колледже для преподавателей-негров в Мэриленде. Июна тоже там училась, но было нелегко найти работу, поскольку в Ричмонде не так много мест, где учатся негры. Так что я девять лет проработала экономкой. В конце концов я получила место учителя истории. Это продолжалось шесть лет, а потом мы переехали сюда.

— А как насчет Июны? Она засмеялась.

— Июну не заставишь вести хозяйство в доме у белых. Она пошла работать в дом гражданской панихиды для цветных, одевала и причесывала покойников.

Это казалось самой подходящей для нее работой. Она должна была хорошо ладить с мертвыми.

— Мая сказала, что Июна однажды почти вышла замуж.

— Это верно. Около десяти лет назад.

— Интересно… — я осеклась, не зная как спросить.

— Тебе интересно, было ли когда-нибудь, чтобы я почти вышла замуж?

— Да, — сказала я. — Наверное, да.

— Я решила не выходить замуж. Моя жизнь была достаточно трудна и без человека, который бы ждал, что я буду прислуживать ему день и ночь. Только не подумай, что я против брака, Лили. Я просто против того, чем это может обернуться.

Я подумала: Не только брак может так обернуться. А как насчет меня, прислуживающей Т. Рэю день и ночь, а ведь мы были всего лишь отцом и дочерью? Налей еще чаю, Лили. Почисть мне ботинки, Лили. Пойди принеси ключи от грузовика, Лили. Я искренне надеялась, что подобное не всегда происходит между мужем и женой.

— Вы бывали влюблены? — спросила я.

— Быть влюбленной и выйти замуж — две совершенно разные вещи. Я была однажды влюблена — конечно, была. Никто не должен прожить жизнь, ни разу не влюбившись.

— Но вы недостаточно его любили, чтобы выйти замуж?

Она улыбнулась.

— Я достаточно его любила, — сказала она. — Просто еще больше я любила свободу.

Мы клеили этикетки, пока не закончились банки. Тогда, для смеха, я смочила еще одну этикетку и прилепила себе на футболку, в ложбинку между грудей.

Августа посмотрела на часы и сказала, что мы так быстро все сделали, что у нас еще остался час до обеда.

— Пойдем, — сказала она. — Проведем «пчелиный патруль».

Хотя я и проводила «пчелиный патруль» с Заком, но с Августой не была у ульев с того самого первого раза. Я натянула длинные хлопковые штаны, которые были когда-то белой рубашкой Июны и Августы, рукава которой приходилось подворачивать на десять заворотов. Затем водрузила на голову тропический шлем, позволив сетке упасть мне на лицо.

Мы шли к лесу, находящемуся за розовым домом, и рассказы Августы все еще окутывали наши плечи. Я чувствовала их прикосновение, словно бы это была настоящая шаль.

— Одного я не могу понять, — сказала я.

— Чего же?

— Почему, если ваш любимый цвет — голубой, вы покрасили дом таким розовым?

Она засмеялась.

— Это все проделки Маи. Она отправилась тогда со мной в магазин выбирать краску. Я собиралась купить что-нибудь желто-коричневое, но Мая увидела образец, окрашенный краской с названием «карибский розовый». Она сказала, что от этого цвета ей кажется, что она танцует испанское фламенко. Я подумала: «Это самый вульгарный цвет, что я когда-либо видела, и половина города будет теперь о нас злословить, но если это может радовать сердце Маи, то ей, наверное, стоит жить окруженной этим цветом».

— А я все это время считала, что вы любите розовый цвет, — сказала я.

Она снова засмеялась.

— Понимаешь, некоторые вещи не столь уж важны — как, например, цвет дома. Сколько места это может занимать в твоей жизни? Но радовать чье-либо сердце — вот это важно. Вся проблема людей в том…

— …что они не знают, что важно, а что нет, — закончила я ее фразу, почувствовав гордость за свою сообразительность.

— Я собиралась сказать: «Проблема в том, что они знают, что важно, но не выбирают это». Ты знаешь, как это трудно, Лили? Я люблю Маю, и все же мне было так трудно выбрать карибский розовый. Труднее всего на свете — выбрать то, что важно.

Нигде не было видно ни единой пчелы. Ульи выглядели, как покинутый городской квартал. Воздух дрожал от жары. Создавалось впечатление, что у пчел сиеста. Может они наконец выбились из сил и отдыхают от своих непомерных трудов?

— Где они? — спросила я.

Августа поднесла палец к губам, чтобы я не шумела. Она сняла шлем и прислонилась ухом к крышке улья.

— Послушай, — прошептала она.

Я сняла шлем и сунула его под мышку. Затем я расположила свое лицо рядом с ее лицом, так, что мы едва ни соприкасались носами.

— Ты слышишь? — спросила она.

На меня нахлынули звуки. Безупречный гул, живой и объемный, словно бы кто-то поставил на плиту чайник и он вот-вот закипит.

— Они охлаждают улей, — сказала она, и ее дыхание разбилось о мое лицо запахом перечной мяты. — Это звук ста тысяч крылышек, вентилирующих воздух.

Она закрыла глаза и погрузилась в этот звук, как, наверное, люди на симфоническом концерте внимают серьезной музыке. Надеюсь, еще не поздно сказать, что я чувствовала себя так, словно никогда не слышала, чтобы мой домашний хай-фай выдавал звук такого качества. Нужно услышать этот звук самому, чтобы понять, сколь совершенным может быть тон и сколь безупречна бывает гармония. Мы прижимались ушами к гигантской музыкальной шкатулке.

Вскоре мое лицо завибрировало, словно бы музыка начала проникать в поры. Я видела, что кожа Августы едва заметно пульсирует. Когда мы выпрямились, мою щеку покалывало.

— Ты слушала пчелиное кондиционирование воздуха, — сказала Августа. — Большинство людей не имеют ни малейшего представления о той сложной жизни, которой живет улей. У пчел есть тайная жизнь, о которой мы ничего не знаем.

Мне нравилась мысль о том, что пчелы ведут тайную жизнь — так же как и я.

— Какие еще тайны у них есть? — спросила я.

— Ну, например, то, что у каждой пчелы есть своя роль.

Она принялась объяснять. Строители были группой, которая лепит соты. Я сказала, что, судя по их шестигранникам, они должны уметь делать математические вычисления, а она улыбнулась и сказала, что да, у строителей действительно есть математические способности.

Полевые пчелы были особями с навигационными навыками и неутомимым сердцем — они собирают пыльцу и нектар. Была группа, называемая могильвдиками, чьей скорбной работой было выгребать мертвых пчел из улья и следить за чистотой. Пчелы-кормилицы, как сказала Августа, обладали даром выкармливания — они кормили молодых пчелок. Они, вероятно, были самой самоотверженной группой, подобно женщинам в благотворительной столовой при церкви, которые говорили: «Нет, возьмите куриную грудку. Мне вполне хватит шейки и гузки». Единственными самцами были трутни, которые сидели вокруг и ждали, когда можно будет спариться с маткой.

— И конечно же, — сказала Августа, — там есть матка со своими приближенными.

— У нее есть приближенные?

— А как же — что-то вроде фрейлин. Они кормят ее, купают, согревают или охлаждают — все, что ей нужно. Ты можешь увидеть, как они все время крутятся вокруг нее, опекают. Однажды я даже видела, как они ее ласкают.

Августа надела свой шлем.

— Мне бы тоже, наверное, захотелось комфорта, если бы я постоянно клала яйца, целыми днями, неделя за неделей.

— И это все, что она делает, — кладет яйца?

— Откладывать яйца — самое главное. Лили. Она — мать каждой пчелы в улье, и от нее зависят их жизни. И не важно, какая у пчелы роль, но каждая из них знает, что матка — это ее мать. Она мать тысяч детей.

Мать тысяч детей.

Я надела свой шлем, поскольку Августа как раз сняла с улья крышку. То, как пчелы полились наружу, нахлынув внезапной спиралью хаоса и шума, заставило меня подпрыгнуть.

— Не дергайся, — сказала Августа. — Помни, что я тебе говорила. И не бойся.

Пчела, нацелившись прямо мне в лоб, смяла сетку и ударилась о мою кожу.

— Она делает тебе небольшое предупреждение, — сказала Августа. — Когда она бьет тебя в лоб, она говорит: Я слежу за тобой, так что будь осторожна. Посылай им любовь, и все будет в порядке.

Я люблю вас, я люблю вас, повторяла я про себя. Я ЛЮБЛЮ ВАС. Я пыталась сказать это тридцатью двумя различными способами.

Августа вынимала из ульев рамки, даже не надевая перчаток. Пока она работала, пчелы вились вокруг нас, их становилось все больше и больше, пока наши лица не обдувал уже постоянный бриз. Это напоминало мне, как пчелы вылетали из стен моей комнаты и я оказывалась в эпицентре пчелиного вихря.

Я наблюдала за тенями на земле. Воронка из пчел. Я — неподвижная, как столб. Августа — нагнувшаяся над ульем и проверяющая рамки в поисках восковых образований на сотах. Подпрыгивающий полумесяц ее шлема.

Пчелы принялись усаживаться мне на плечи, как птицы на провода. Они уже сидели на моих руках и так залепили сетку, что я с трудом могла сквозь нее видеть. Я люблю вас, я люблю вас. Они уже покрыли мои ноги — все мое тело.

Дыхание участилось, что-то обвилось вокруг моей груди и сжимало все туже и туже, пока вдруг — словно бы кто-то нажал выключатель — паника не исчезла. На меня накатило неестественное спокойствие, казалось, что какая-то часть меня вылетела из тела и сидела теперь на ветке одного из деревьев, наблюдая за всем с безопасного расстояния. А другая часть танцевала с пчелами. Я совершенно не двигалась, но было ощущение, что я кружусь с ними в воздухе. Мы танцевали пчелиную конгу.

С закрытыми глазами, я медленно подняла руки, вплетая их в поток пчел, и вот я уже стояла, раскинув руки, в каком-то сказочном месте — там, где прежде никогда не бывала. Моя голова запрокинулась, а рот раскрылся. Я плавала где-то очень далеко, там, где не было и следа реальной жизни. Словно бы я пожевала коры волшебного дерева и сошла с ума.

Затерянная среди пчел, я чувствовала себя в заколдованном клеверном поле, которое защищало меня от всего на свете — словно бы Августа окурила меня дымарем, так что теперь я могла лишь стоять с поднятыми руками и раскачиваться взад и вперед.

Затем, без всякого предупреждения, защита исчезла, и я почувствовала боль где-то между пупком и грудиной — это было Мамино Место, им я всегда ощущала тоску по маме. Я увидела мою маму в чулане, застрявшее окно, чемодан на полу. Я услышала крик, а затем — взрыв. Я практически сложилась напополам. Я опустила руки, но не открыла глаза. Как же мне теперь жить со знанием всего этого? Могу ли я хоть что-нибудь сделать, чтобы избавиться от своего груза? Ну почему невозможно вернуться назад и исправить то, что мы натворили?

Позже, я вспоминала наказания, которые Бог насылал в начале своего пути, — особенно те, что предназначались фараону, чтобы тот изменил решение и позволил Моисею вывести свой народ из Египта. Отпусти народ мой, сказал Моисей. Я видела фильм, и там саранча нападала на Египет — небо наполнилось тучами насекомых, похожих на самолеты камикадзе. В своей комнате на персиковой ферме, в ту ночь, когда впервые появились пчелы, я представляла себе, что они посланы Т. Рэю в качестве особой кары. Будто бы Бог говорил: Отпусти дочь мою, и, возможно, именно этим они и были — наказанием.

Но сейчас, со всех сторон окруженная смертоносными пчелами и с болью в Мамином Месте, я знала, что эти пчелы — вовсе не пытка. Было похоже, что приближенные королевы-матки прилетели ко мне со своей неистовой любовью и ласкают меня в тысяче мест. Посмотрите, кто здесь — это Лили. Она так потеряна и несчастна. Давайте же, пчелки-сестрички. Я была тычинкой посреди кружащегося цветка. Центром их заботы.

— Лили… Лили. — Мое имя доносилось откуда-то из голубых далей. — Лили!

Я открыла глаза. Августа смотрела на меня сквозь очки. Пчелы уже стряхнули пыльцу со своих ножек, и начинали прятаться обратно в улей. Я видела крошечные частички, парящие в воздухе.

— Ты в порядке? — спросила Августа.

Я кивнула. В порядке ли я? Трудно сказать.

— Ты ведь знаешь, что нам с тобой необходимо хорошенько поговорить, верно? И, на этот раз, не обо мне. О тебе.

Я пожалела, что не могу сделать, как пчела, — стукнуться в ее лоб, или хотя бы постучать по нему пальцем, предупреждая: Я слежу за тобой. Будь осторожна. Не приближайся.

— Наверное, — сказала я.

— Как насчет прямо сейчас?

— Не прямо сейчас.

— Но, Лили…

— Умираю от голода, — сказала я. — Думаю, надо сходить посмотреть, готов ли обед.

Я не стала ждать, что она ответит. Идя к розовому дому, я почти физически ощущала приближение конца света. Я дотронулась до того места, где чуть раньше приклеила Черную Марию. Она уже начинала отклеиваться.

Весь дом пропах жареной бамией.[7] Розалин накрывала на стол, а Мая погружала сердцевинки бамии в кипящее масло, вынимая те, что уже зажарились до золотисто-коричневой корочки. Я не понимала, с чего это они вдруг готовят бамию, поскольку обычно мы ели сандвичи с болонской колбасой, закусывая их сандвичами же с болонской колбасой.

У Маи не было истерик с тех пор, как Июна исполнила свой номер со швырянием помидоров, и мы жили теперь, затаив дыхание. После стольких дней затишья я опасалась, что даже такая мелочь, как подгоревшая бамия, может вывести Маю из равновесия.

Я сказала, что голодна, а Розалин предложила попридержать лошадей. Ее нижняя губа была оттянута вниз табаком «Красная Роза». Запах следовал за ней по всей кухне, как собачка на поводке, — сочетание ямайского перца, свежей земли и преющих листьев. Розалин прошла по веранде, высунулась из двери и сплюнула реактивной струйкой слюны в сторону гортензий.

Никто не умел плевать так, как Розалин. Бывало, в моих фантазиях она выигрывала чемпионат по плевкам и на сто призовых долларов мы с ней снимали номер в дорогом мотеле в Атланте. Пожить в мотеле всегда было моим заветным желанием, но сейчас, если бы мне сказали, что я могу выбирать между розовым домом и комфортабельным мотелем с подогреваемыми бассейнами и телевизором в комнате, я бы однозначно выбрала розовый дом.

Впрочем, несколько раз, по утрам, когда я только просыпалась, я видела свой старый дом и скучала по нему, но это длилось секунду или две, пока я не вспоминала, как стояла на коленях на кухонном полу, а крупа буравила мои коленные чашечки, или как пыталась обойти стороной грозовую тучу настроения Т. Рэя и вечно попадала прямо в ее эпицентр. Я вспоминала, как он накидывался на меня с криками: Иисус С. Христос! Иисус С. Христос! Сильнее всего он ударил меня по лицу в тот раз, когда я, перебив его, спросила, что означает это «С»? Быстрая прогулка по аллеям памяти — и от ощущения «отчего дома» не осталось и следа. Я предпочитала розовый дом.

Зак прошмыгнул в кухню за спиной Августы.

— Так-так. Бамия и свиные отбивные. К чему бы это? — спросила Августа Маю.

Мая робко приблизилась к ней и сказала, понизив голос:

— Прошло уже пять дней с тех пор, как я была у стены.

И я увидела, как она этим гордится, как она надеется, что времена истерик уже позади, как она хочет отпраздновать это обедом с бамией.

Августа улыбнулась.

— Правда, пять дней? Ну, это стоит отметить. Мая просияла.

Зак плюхнулся на стул.

— Ты развез весь мед? — спросила его Августа.

— Весь, кроме меда для офиса мистера Клэйтона, — ответил он. Он не мог усидеть на месте и все время что-то теребил: сперва салфетку на столе, затем пуговицу на своей рубашке. Словно бы ему не терпелось что-то сказать.

Августа пристально на него посмотрела.

— У тебя что-то на уме?

— Вы не поверите, что говорят люди в городе, — сказал он. — Они говорят, что Джек Пэланс в эти выходные приезжает в Тибурон вместе со своей цветной подружкой.

Мы прекратили свои занятия и посмотрели друг на друга.

— Кто такой этот Джек Пэланс? — спросила Розалин. Хотя обед еще не начался, она уже вгрызалась в отбивную и сейчас разговаривала с набитым ртом. Я пыталась встретиться с ней взглядом, указывая на свой закрытый рот и надеясь, что мое сообщение до нее дойдет.

— Он кинозвезда, — сказал Зак. Июна фыркнула.

— Ну не чушь ли? Что кинозвезде делать в Тибуроне?

Зак пожал плечами.

— Говорят, здесь живет его сестра и он приезжает к ней в гости и собирается в пятницу пойти в кино со своей цветной подружкой. И она будет сидеть не на балконе, а внизу, в зоне для белых.

Августа повернулась к Мае.

— Сходи, пожалуйста, в сад и принеси свежих помидоров для обеда — они будут очень кстати, — сказала она и дождалась, пока Мая выйдет из дверей. Было видно, что она опасается, что Джек Пэланс, пытающийся осуществить интеграцию кинотеатра, может разрушить праздничный обед Маи.

— Люди волнуются? — спросила она Зака. Августа выглядела озабоченной.

— Да, мэм, — сказал он. — В скобяной лавке Гаррета несколько белых говорили о том, чтобы выставить оцепление возле входа в кинотеатр.

— Боже, начинается, — сказала Розалин. Июна издала губами звук пф-ф-ф-ф, а Августа покачала головой, и тут до меня впервые дошло, какая непомерная важность придается в мире пигментации кожи, словно пигментация была солнцем, а все остальное во вселенной было планетами, которые вращались вокруг него. С тех пор, как я пошла в школу, не говоря уже об этом лете, жизнь непрерывно вращается вокруг пигментации кожи. Как же мне это надоело!

В начале лета по Силвану прокатился слух, что из Нью-Йорка едет полный автобус людей, которые собираются осуществить интеграцию городского бассейна. Ходили разговоры на грани паники. В городе чуть было не ввели чрезвычайное положение, как будто нет для южан большей беды, чем северяне, приехавшие нарушить наш образ жизни. А потом было это безобразие с белыми мужчинами и Розалин на бензоколонке Эссо. Я подумала, что лучше бы Бог вовсе отменил всякую пигментацию.

Когда Мая вошла на кухню, Августа сказала:

— Давайте обедать. — И это означало, что Джек Пэланс был темой не для обеденных разговоров.

Мая принесла три больших помидора, и пока они с Розалин их резали, Августа зашла в телевизионную комнатку и поставила на проигрыватель пластинку «Nat King Cole». Она была без ума от «Nat King Cole», поэтому включила полную громкость. Она вернулась, сдвинув брови, как делают люди, когда пробуют что-нибудь на вкус и оно оказывается таким изысканным, что это почти причиняет им боль. Лицо Июны выражало презрение. Она признавала только Бетховена и ребят из его компании. Она сходила и уменьшила громкость.

— Так невозможно думать, — сказала она. Августа сказала:

— Знаешь что? Ты слишком много думаешь. Тебе пошло бы на пользу, если бы ты хоть раз, вместо того чтобы думать, просто прислушалась к своим чувствам.

Июна сказала, что возьмет обед к себе в комнату, спасибо.

Думаю, что это было к лучшему, поскольку я смотрела на помидоры, которые нарезали Мая и Розалин, и репетировала про себя, как я скажу: Не угодно ли помидоров, Июна? Вы любите помидоры? Теперь, по крайней мере, можно было есть спокойно.

Мы ели, пока у нас были силы, что является характерной чертой семейных обедов в Южной Каролине. Зак отодвинулся от стола, сказав, что отправляется в офис Клейтона Форреста, чтобы отвести ему дюжину банок меда.

— Можно и мне? — спросила я.

Августа опрокинула свою чашку с чаем, что было так на нее не похоже. Трудно было даже представить Августу, которая что-нибудь разливает. Маю — сколько угодно, но только не Августу. Чай разлился по столу и потек на пол. Я думала, что это взорвет Маю — трагедия пролитого чая. Но она лишь встала, напевая «О, Сюзанна!», даже без особого энтузиазма, и взялась за тряпку.

— Не знаю, Лили, — сказала Августа.

— Пожалуйста. — Все, чего я хотела, это провести немного времени с Заком и расширить свой кругозор, побывав в конторе настоящего адвоката.

— Ну, ладно, — сказала она.

Контора находилась в одном квартале от Главной улицы, по которой мы с Розалин триумфально прошествовали через город в то воскресенье, уже более трех недель назад. Я совершенно иначе представляла себе адвокатскую контору. Это был довольно большой дом с черными жалюзи и опоясывающей верандой. На веранде стояли кресла-качалки, предназначенные, наверное, для того, чтобы люди, выиграв свои дела, падали на них в приятном изнеможении. Табличка перед входом гласила: КЛЕЙТОН ФОРРЕСТ, АДВОКАТ.

Его секретарша была белой женщиной лет восьмидесяти на вид. Она сидела в приемной за столом и красила губы огненно-красной помадой. Волосы были завиты в тугие кольца бледно-голубого оттенка.

— Здравствуйте, мисс Лэйси, — сказал Зак. — Я привез еще меда.

Она убрала помаду в тюбик. Вид у нее был немного раздраженный.

— Еще меда, — сказала она, качая головой. Преувеличенно вздохнув, она выдвинула ящик стола.

— Здесь деньги за предыдущую партию. — Она бросила конверт на стол и окинула меня взглядом.

— Тебя я прежде не видела.

— Я Лили.

— Она гостит у Августы, — объяснил Зак.

— Ты живешь у нее дома? — спросила она. Мне хотелось сказать ей, что помада кроваво затекла в морщины вокруг ее губ.

— Да, мэм, я там живу.

— Ну, я пошла, — сказала она, поднимаясь и беря свою сумочку. — Мне назначено у дантиста. Поставьте банки туда, на стол.

Я представила, как она нашептывает новости людям, ожидающим в приемной своей очереди сверлить зубы. Эта белая девочка, Лили, поселилась у цветных сестер Боутрайт. Вам не кажется это странным?

Как только она вышла, из своего офиса появился мистер Форрест. Первое, что я заметила, — это его красные подтяжки. Я никогда не видела худого человека в подтяжках, и это неплохо смотрелось — особенно то, как они сочетались с его красным галстуком. У него были рыжеватые волосы и кустистые брови, нависающие над голубыми глазами, а также улыбчивые лучики по всему лицу, отчего я сразу решила, что передо мной хороший человек. Настолько хороший, что он, очевидно, даже не может избавиться от мисс Лэйси. Он посмотрел на меня.

— И кто же эта красивая юная леди?

— Лили э-э-э… — я не могла вспомнить свою новую фамилию. Думаю, это случилось потому, что он назвал меня красивой. Я была потрясена. — Просто Лили.

Я стояла, зацепив одной ногой другую, и чувствовала себя очень неловко.

— Я живу у Августы и скоро поеду к своей тете в Виргинию. — Раз он был адвокатом, я опасалась, что ему захочется проверить меня на детекторе лжи.

— Как славно. Августа — мой хороший друг, — сказал он. — Надеюсь, тебе там нравится?

— Да, сэр. Очень.

— Над чем вы сейчас работаете? — спросил Зак, засунув конверт с «меденьгами» в карман и ставя коробку с медом на столик возле окна. На столике стояла табличка в рамке: «МЕД НА ПРОДАЖУ».

— Рутинная работа. Договора, завещания. Кстати, у меня для тебя кое-что есть. Зайдем в офис, я тебе покажу.

— Я подожду пока здесь — расставлю мед, — сказала я, не желая навязываться, но, главное, чувствуя себя в его присутствии на удивление неловко.

— Ты уверена? Буду рад, если и ты зайдешь.

— Уверена. Я лучше останусь здесь.

Они ушли по коридору. Я слышала, как закрылась дверь. Автомобильный гудок на улице. Рул оконного кондиционера, с которого капало в собачью миску на полу. Я поставила банки пирамидой. Семь внизу, четыре посередине и одна наверху, но это не смотрелось, так что я разобрала пирамиду и расставила банки простыми рядами.

Я стала рассматривать то, что висело на одной из стен. Сперва был диплом южнокаролинского университета, за ним другой — герцогского университета. Дальше висела фотография мистера Форреста в лодке, в темных очках, держащего рыбу, чуть ли не с меня размером. Затем — мистер Форрест, пожимающий руку Бобби Кеннеди. И наконец, мистер Форрест и маленькая белобрысая девочка, купающиеся в океане. Она прыгала через волны. За ней был веер голубых брызг — водяной павлиний хвост, а мистер Форрест поднимал ее и переносил через волну, улыбаясь ей сверху вниз. Я готова была поспорить, что он знает ее любимый цвет, знает, что она ест на полдник, знает обо всем, что она любит.

Я села на один из двух красных диванчиков, стоящих в комнате. Уильямс. Моя вымышленная фамилия наконец всплыла в памяти. Я сосчитала, сколько в комнате цветов. Четыре. Половицы от стола до входной двери. Пятнадцать. Закрыв глаза, я представила себе океан, белую пену на нем и много-много света. Я увидела, как прыгаю через волны, а Т. Рэй держит меня за руку, тянет вверх и помогает перепрыгнуть. Мне пришлось очень сильно сосредоточиться, чтобы это увидеть.

Тридцать два имени для любви.

Так ли уж невообразимо, что он мог бы сказать мне одно из них — хотя бы то, что предназначается для меньших вещей, вроде арахиса в кока-коле? И может, он все же знает, что мой любимый цвет — голубой? Что если он сейчас дома, скучает по мне и думает: Почему, ну почему я не любил ее больше?

Телефон мисс Лэйси стоял у нее на столе. Я взяла трубку и набрала ноль, соединившись с телефонисткой.

— Я хочу заказать разговор за счет вызываемого абонента, — сказала я и назвала номер. Быстрее, чем можно было поверить, я услышала, как у меня дома звонит телефон. Я глядела на закрытую дверь в глубине коридора и считала гудки. Три, четыре, пять, шесть.

— Алло. — От его голоса мой желудок подскочил к горлу. Колени подогнулись, так что мне пришлось упасть на стул мисс Лэйси.

— Разговор за счет вызываемого абонента, — сказала телефонистка. — Вызывает Лили Оуэнс. Примете звонок?

— Конечно приму, будь я проклят, — сказал он. И, не дав мне произнести ни слова, заорал: — Лили, где тебя черти носят?!

Мне пришлось отстраниться от телефонной трубки из опасения, что лопнет барабанная перепонка.

— Т. Рэй, мне жаль, что пришлось уехать, но…

— Немедленно говори, где ты, слыгттишь меня? Ты хоть понимаешь, в какое дерьмо ты вляпалась? Или ты вообще ни хрена не соображала, когда помогала Розалин убежать из больницы? О чем ты думала?

— Я только была…

— Я скажу, кем ты была. Ты была полной дурой, которая искала себе на жопу приключений и нашла их. Из-за тебя я теперь не могу пройти по улице Силвана, чтобы люди на меня не пялились. Мне пришлось все на хрен бросить и искать тебя по всему свету, а все персики тем временем погнили к чертовой матери.

— Ладно, хватит орать. Я же сказала, что мне жаль.

— Твое «жаль» дерьма не стоит, не говоря уже о персиках, Лили. Клянусь Богом…