Каникулы Уморушки Каришнев-Лубоцкий Михаил

Глава первая,

в которой принцесса получает записку

Вот и наступил ответственный и праздничный день для Маришкиной школы: сегодня у них представление! Уже установлены нарядные декорации, уже надеты отличные костюмы, уже наложен на актеров грим… Еще минута – и спектакль начнется. Правда, запропастился куда-то главный постановщик всего этого торжества – учитель литературы, Игорь Игоревич; но вот появился и он и прямо с порога заявил:

– Ребята, срочно вносятся поправки. Пьесу будем играть без свадьбы маркиза Карабаса и принцессы. Так что ты, Королева, участвуешь только в первом действии. А спектакль закончим победой Кота над Людоедом.

– Почему, Игорь Игоревич? – удивилась Маришка. – Ради чего тогда Кот в сапогах старался? Ведь без меня маркиз Карабас ничего не получит!

– Он получит моральное удовлетворение, узнав о гибели пожирателя французских тружеников. А сцены замужеств играть третьеклассницам, пусть и бывшим, еще рановато. И не спорь, Королева! – предупредил попытавшуюся ему возразить Маришку Игорь Игоревич. – Новый текст сказки уже утвержден в районном отделе образования. Так что вопрос решен окончательно и бесповоротно.

И, обернувшись к остальным участникам спектакля, он громко спросил:

– Друзья, вы все готовы? Иван Иванович готов? Начинаем!

Видя, что Маришка не на шутку расстроена, Уморушка поспешила ее утешить:

– Вот и хорошо, что свадьбу отменили! А то мальчишки потом тебя задразнили бы: «Жених и невеста!.. Жених и невеста!» А теперь дразнить не за что. Давай лучше занавес открывать будем, это в сто раз интереснее, чем с женихом целоваться.

Тем временем Игорь Игоревич вышел на авансцену и, очень волнуясь, обратился к переполненному зрителями залу:

– А сейчас, дорогие ребята, перед вами выступит коллектив драмкружка пятнадцатой средней школы города Светлогорска! Он покажет вам спектакль по сказке французского писателя Шарля Перро «Кот в сапогах». В главной роли старейший учитель нашей школы Иван Иванович Гвоздиков!

Зал радостно захлопал, услышав посление слова.

– Постановка спектакля, эскизы декораций и костюмов – мои, – скромно потупившись, признался Игорь Игоревич.

Зал охотно наградил аплодисментами и его.

– Итак: Шарль Перро! «Кот в сапогах»! Ассистенты, занавес!

И Игорь Игоревич исчез со сцены. Маришка и Уморушка дружно стали вертеть ручку, при помощи которой приходила в действие сложная система открывания занавеса.

– Ни пуха ни пера! – шепнула Маришка Ивану Ивановичу, в волнении теребящему лапами шикарную шляпу с петушиными перьями.

– Муррнау!.. – откликнулся Гвоздиков и, нервно махнув хвостом, метнулся на сцену.

Спектакль начался.

Уморушка и Маришка стояли за кулисами и восхищались игрой своего старшего друга, а также игрой своих товарищей по школе, которым волей-неволей приходилось соответствовать актеру-премьеру.

– Молодец, Гвоздиков! – время от времени гордо произносила Маришка. – Совсем в образ вжился!

– Молодец, Станиславский! – в тон Маришке шептала Уморушка. – Это он Ивану Ивановичу помог!

Возможно, спектакль и закончился бы весьма благополучно (для зрителей он и закончился с большим успехом), если бы не Петя Брыклин. В самый разгар представления он заявился в пятнадцатую школу черный, как туча, и мрачно, без всяких объяснений, вручил Маришке конверт. На конверте было написано:

«Маришке, Уморушке и И.И. Гвоздикову».

– Читай скорее! – стала теребить подругу Уморушка. – Может быть, там секретная тайна написана! Читай, Мариш!

Маришка открыла конверт – он был уже распечатан Брыклиным – и достала небольшой лист бумаги. Потом стала читать вслух. И вот что она прочла:

«Дорогие друзья! Нет больше моих сил смотреть на то, как мучается Петя. Я хорошо понимаю его: потерять в себе целого человека – потеря не маленькая. Я сам чувствую, что мне чего-то или кого-то не хватает, наверное, Пети. Уморушка ни в чем не виновата: она хотела сделать, как лучше. Не мучайся, Умора, ты не виновна! А я принял решение: еду в Москву к ученым НИИЗЯ (есть такой институт, я о нем прочитал сегодня в газете). Пусть ученые соединят нас с Петей обратно в одного человека. Обо мне не печальтесь и постарайтесь меня поскорее забыть. Привет вам и всего доброго.

Ваш Альтер Эго (он же Петя Брыклин № 2, он же Костя Травкин из Костромы.)»

– Если он своего добьется, – сказал Брыклин после того, как Маришка прочитала записку, – то одного из нас не станет. – Губы Пети вдруг искривились, и он, едва сдерживая плач, договорил: – И я знаю, кого не станет!.. Его!

– Тихо ты! Не реви! – прошипела Уморушка. – Ивана Иваныча заглушишь!

Но Брыклина будто прорвало:

– Я места себе не нахожу!.. Во мне снова кто-то сидит и шепчет: «Из-за тебя все!.. Такой человек погибнуть может!.. Альтер Эго!.. В расцвете лет!.. Не вкусив… не вкусив этих самых»…

– …прелестей жизни, – подсказала Маришка.

– Их самых! Прелестей! – обрадовался Брыклин. – А я что могу? Колдовать-то я не умею! И она теперь не умеет! – кивнул он в сторону Уморушки.

– Колдовать я умею получше вашего, – обиделась юная лесовичка. – Просто я пока права колдовать не имею, до следующих каникул.

– Только приедь еще! Только поколдуй! – зарычал Брыклин.

– Тихо!.. Тихо вы!.. – замахала на поссорившихся приятелей Маришка. – Не спорить нужно, а Костю спасать!

– А как? – удивилась Уморушка. – До следующих каникул…

– Без колдовства обойдемся. Хватит колдовать! – перебила ее Маришка. – Найдем Костю, уговорим его не ехать в Москву…

– Он уже уехал, – вмешался Петя. – Записку-то он вчера написал.

– Значит, и мы поедем. У тебя есть в копилке деньги? – обратилась Маришка к Брыклину.

– Рублей пятнадцать было… – нехотя ответил тот.

– Жалко, да? – ехидно спросила, прищуривая изумрудный глаз, Уморушка.

И хотя сейчас Пете было жальче расставаться с деньгами, чем неделю назад, он сказал: «Нет, не жалко».

– Вот и хорошо, – подытожила Маришка, – и у меня семнадцать рублей есть. Да еще мама с папой тридцать рублей на жизнь оставили.

– На чью жизнь? – удивилась Уморушка.

– На мою. Но потратим на Костину. – Маришка подумала о чем-то еще и сказала: – Ждать Ивана Ивановича не будем. Времени нет, да и какой от него толк сейчас? Еще потеряется в Москве.

– Мы ему записку оставим, – предложил Петя Брыклин. – Чтоб не волновался он.

– Ага., – поддержала его Уморушка. – Напишем еще, что окно в спальню открыто. Пусть через окно в квартиру лазит, дверь-то ему не открыть.

Так и решили.

Маришка быстро написала записку, вложила ее вместе с Костиным посланием в его же конверт и попросила одноклассника Пузырькова передать все это Коту в сапогах. В награду за услугу Пузырьков получил право закрыть занавес после того, как закончится спектакль. Пузырьков охотно согласился и, пряча за пазуху конверт, стал на рабочее место.

– Идите, раз вам так некогда, – милостиво разрешил он, – сделаю все в лучшем виде, будьте спокойны.

Бросив прощальный взгляд на сцену, на Ивана Ивановича, с жаром уговаривающего Людоеда превратиться в льва, друзья поспешили на улицу.

– Деньги-то я выну из копилки, – хмуро бормотал Петя, стараясь не отстать от быстроногих спутниц, – а вот с бабушкой как?

– А что с бабушкой? – не поняла Уморушка. – Бабушку с собой брать не надо.

– А кто ее брать собирается? – удивился Брыклин. – Я, например, не собираюсь! Меня не отпустит – вот чего боюсь!

– Для доброго дела? – снова удивилась Уморушка. – Для доброго дела меня мой дедушка куда хошь отпустит!

– Не «хошь», а «хочешь», – поправила Маришка. – Это во-первых. А во-вторых, объяснять Виолетте Потаповне наше «доброе дело» никак нельзя! У нее, может быть, сердце слабое.

– Ну, не будем объяснять, – пошла на уступки Уморушка. – Напишем записку, как Ивану Ивановичу, и в поход!

– Вот это правильно, – поддержала ее Маришка. – Напишем, что срочно в турпоход ушли, на денек-другой. А предупредить не успели: Виолетта Потаповна в магазин за продуктами ушла. Ну как? – обратилась она к Пете.

Но Брыклин вдруг заупрямился.

– Нет, – сказал он грустно и чуть обреченно, – обманывать бабушку я не стану.

– Для доброго дела!!! – простонала, сердясь на упрямца, Уморушка.

– И для доброго дела не стану. Все: хватит. Иначе… иначе он меня загрызет.

– Кто? – удивилась Маришка.

– Кто?! – поразилась Уморушка.

– Он… Альтер Эго… – И Петя Брыклин несколько раз ударил себя кулаками в грудь. – Еще один завелся мучитель… Я теперь снова его слышу… Вредный такой… Со свету сживает, из-за Костьки… И из-за бабушки. Просто проходу не дает. «Не жалеешь ты ее», говорит.

После некоторых колебаний Маришка решила:

– Придется тебя оставить, ничего не поделаешь. В Москву мы и вдвоем с Уморушкой съездим. А вот в Муромскую Чащу все вместе отправимся, если Костя с учеными дров не наломает. А в Муромской Чаще Калина Калиныч решение примет!

– А бабушка? – снова напомнил Брыклин. – Она туда вовсе меня не отпустит.

– А мы Виолетту Потаповну тогда с собой возьмем. Свежий воздух полезен пожилым людям.

– Калина Калиныч враз мои чары развеет, – посулила Уморушка Пете. – И будет все, как прежде. А может, и по-другому, уж дедушке лучше знать.

– Ну что: по рукам? – спросила Маришка Петю.

– По рукам… – нехотя согласился Брыклин.

– Тогда за деньгами – и на чугунку! – весело скомандовала Уморушка. И добавила: – Давненько я по чугунке не ездила – поди, неделю! А в Москве, так сроду не была. Вот оказия!

И, тряхнув золотисто-зелено-каштановыми кудряшками, Уморушка взяла за руки Петю и Маришку и потащила их к подъезду дома, где жили Брыклины.

Глава вторая,

в которой Иван Иванович съедает мышку и дает интервью корреспонденту местного радио

А покинутый своими друзьями Гвоздиков, не подозревая о случившемся, играл роль Кота в сапогах так, как не играл ни одной из своих ролей в жизни. Когда поддавшийся на его уговоры Людоед превратился в льва, Иван Иванович с шипеньем и фырканьем забился под стол и уже оттуда, сверкая позеленевшими очами и тщетно пытаясь утихомирить вставшую на спине дыбом шерсть, попросил, а точнее, умолил Людоеда превратиться в мышь. И лев исчез, а на его месте возникла маленькая серая мышь, сделанная из папье-маше и других подручных материалов в кружке «Юный дизайнер». И Гвоздиков увидел мышь – и этот момент был вершиной его перевоплощения.

Великий реформатор сцены Константин Сергеевич Станиславский непременно уронил бы слезу восторга и восхищения при виде поклонника своей системы, сигаюшего из-под стола на беззащитную жертву театрального искусства. Тихий треск, легкое шуршание – и Людоед исчез в пасти вероломного слуги маркиза Карабаса. Людоеду пришел конец, а вместе с его концом пришел конец и спектаклю.

Пять раз Пузырьков закрывал и открывал занавес, и все пять раз подряд под шумные крики «браво!» и гремящие аплодисменты выходили участники спектакля на поклоны к зрителям. «Скорей бы они раскланялись! – подумал он, облизывая пересохшие губы. – В буфете лимонадом торгуют, вот бы напиться сбегать!»

И его мечта сбылась: после пятого выхода на поклоны Игорь Игоревич сказал: «Довольно, братцы! Больше не выходим».

Зрители, похлопав еще немного, успокоились и пошли по домам. А Пузырьков кинулся в буфет и с аппетитом опустошил целую бутылку лимонада. Отдышавшись, он хотел было, как и все, идти домой и тут вдруг вспомнил о втором поручении Маришки Королевой.

– А письмо-то я не отдал Иван Иванычу!.. – хлопнул он себя ладонью по лбу. – Хорошо, хоть вовремя вспомнил!

И Пузырьков ринулся снова в актовый зал. На счастье, Иван Иванович еще не ушел: он стоял неразгримированный и не переодевшийся в нормальный костюм и давал интервью корреспонденту областного радио.[4]

– В каждом ребенке есть какой-нибудь талант. Иногда этот талант сидит в ребенке тихо, как мышка, и задача педагогов откопать его, вынуть из этой мышеловки, которую многие называют апатией и ленью, – услышал Пузырьков последние слова старого учителя.

Корреспондент поблагодарил Ивана Ивановича, еще раз поздравил с победой в смотре, выключил диктофон и, попрощавшись, ушел.

– Вам записка, Иван Иваныч, – протянул Пузырьков конверт Гвоздикову. – Маришка просила передать.

– А где она сама? – удивился тот. – Где ее подружка?

Не получив ответа, Иван Иванович решил прочитать послание. Записок было две, и когда Гвоздиков их прочел, то по одному его виду Пузырьков понял, что дела у почетного педагога плохи.

– Что-нибудь случилось? – участливо спросил он пригорюнившегося артиста. – Может быть, вам помочь?

– Нет-нет, мальчик, спасибо, – торопливо поблагодарил Гвоздиков. – Я сам. – Он не стал объяснять, что сделает «сам», и, попрощавшись с Пузырьковым, быстро пошел прочь, на ходу пряча в ботфорты сапог злополучные письма Маришки и Кости.

– А переодеваться не будете? – крикнул ему вслед заботливый Пузырьков. – Так и пойдете в кошачьем костюме?

– Дома, дома переоденусь! – уже в дверях откликнулся Гвоздиков и исчез в пустынных школьных коридорах.

Так закончился городской смотр драмкружков, но не наша правдивая повесть.

Глава третья,

в которой говорится о том, что голод не тетка, а также о том, что кроме чувства голода есть еще и чувство собственного достоинства

Если Маришке и Уморушке для того, чтобы сесть в поезд и ехать в Москву было достаточно одного – купить билеты, то для Гвоздикова этого было маловато. Ему еще нужна была справка из ветеринарной лечебницы о том, что он совершенно здоровый и незаразный кот. Конечно, Иван Иванович мог бы сбегать в ветлечебницу и выпросить там такую справку, но по здравому рассуждению он не стал этого делать.

«Прорвусь на поезд и так: без всякой справки, – решил он после некоторых колебаний. – Дам проводнику понять, что я от цирка отбился, от самого Юрия Куклачева. Нехорошо, конечно, обманывать, но что делать…»

И Иван Иванович, с трудом зажав в правой лапе карандаш и мучаясь от неудобства и стыда за свой обман, вывел на маленьком клочке бумаги:

«Просим вернуть кота Ю.Куклачеву. Москва. Госцирк».

После чего засунул бумажку за бантик, повязанный на шее заботливой Уморушкой, и выскочил в окно на улицу.

На вокзале, несмотря на обычную летнюю толчею и огромное скопление народа, никто не обратил внимания на странного бродячего кота. Все пассажиры были заняты своими делами: кто покупал билеты, кто узнавал в справочном бюро о прибытии и отправлении поездов, кто перекусывал тем, что послал общепит в привокзальном буфете, кто… Да мало ли дел у пассажиров на железнодорожном вокзале? Вот и Гвоздиков, подкараулив момент, когда место у автоматической справочной опустеет, и воровски оглянувшись по сторонам, лихо запрыгнул на пульт автомата и быстро нажал на клавишу со словом «Москва». Захлопали металлические листы, сменяясь один на другой, и вскоре остановились на том месте, где было расписание московских поездов.

«В шестнадцать тридцать ближайший», – отметил Гвоздиков и быстро спрыгнул с автомата. Посмотрел на часы, висевшие посреди вокзала под потолком, и радостно подумал: «Уже шестнадцать… Через полчаса – в путь!»

И тут он почувствовал голод, страшный собачий[5] голод.

«Я же с утра ничего не ел!.. – с горечью вспомнил Гвоздиков и прислонился к стене. – Блюдечко жидкой сметаны, кусочек черствого сыра – и все!.. С восьми утра до шестнадцати ноль-ноль, кроме фальшивой мышки из папье-маше, маковой росинки во рту не было!»

Иван Иванович посмотрел по сторонам в робкой надежде увидеть, чем можно было бы поживиться, и на свое счастье узрел сидевшего в дальнем углу зала ожидания мужчину, с аппетитом уплетающего молочные сосиски. Мужчина ехал из Москвы в Хабаровск, и в Светлогорске у него была пересадка. Пошатываясь от голода и чувства неловкости за свое поведение, Гвоздиков поплелся непрошенным гостем на чужое пиршество.

Но пассажир с сосисками словно бы и не заметил пришедшего к нему попрошайку. Он продолжал уплетать за обе щеки столичные деликатесы. «Жадный молодой человек, – грустно подумал Гвоздиков, – очень жадный… Такой ни за что не угостит…»

Ивану Ивановичу захотелось рассказать жалкому скупердяю историю о мышке, которая съела однажды дюжину молочных сосисок, не поделившись ни с кем из своих братьев и сестер, и от этого в тот же день скончалась от заворота кишок. Но подумав хорошенько, Гвоздиков не стал ее рассказывать.

Пассажир, наконец, изволил заметить присутствие голодного кота и лениво спросил Ивана Ивановича:

– Что, микроба, лопать хочется? А сосиску-то заслужить надо.

И Гвоздиков вдруг у ужасу и стыду своему встал на задние лапки, протянул левую переднюю и на чистом кошачьем языке с легкой примесью светлогорского диалекта произнес: «Мррнау!..» – и подумал при этом: «Боже, как низко я пал!»

Удивленный пассажир ахнул и растерянно протянул одну сосиску Ивану Ивановичу. Крепко вцепившись в добычу коготками, Гвоздиков побрел прочь, забыв от расстройства встать на четыре лапы. «Как я мог так унизиться? – думал он, шествуя сквозь толпу удивленно глазевших на него пассажиров и не замечая их. – Выпрашивать еду у какого-то ничтожества, забавляя его шутовскими выходками… Да лучше умереть с голода!.. Лучше разделить грязный мосол или ржавую селедку с каким-нибудь бродячим псом, чем есть сосиску, добытую унизительным способом!.. Прочь ее!! Прочь эту несчастную сосиску!!!» И Гвоздиков в гневе швырнул сосиску прямо в окошко дежурному по вокзалу.

– Милиция!.. Милиция!.. – тут же взметнулась за окошком женщина в железнодорожной форме. – Скорее сюда! Здесь хулиганят!

От этого крика Иван Иванович пришел немного в себя и осмотрелся по сторонам. Плотным кольцом вокруг стояли люди и с огромным любопытством глядели на него.

– Из цирка сбежал, – повторяли одни версию, выдвинутую еще раньше самим Иваном Ивановичем. – Ишь, на задних лапах как ходит, ну, чисто Гоголь!

«Причем тут Гоголь?!» – невольно мелькнуло в голове у Гвоздикова.

Другие пассажиры не соглашались с мнением первых:

– Станет вам цирковой сосисками бросаться! Они ради сосисок и ходят на задних лапах. А этот… этот психический!

«Ну вот, – подумал Гвоздиков, – вот и договорились… Кажется, пора удирать… А то будет мне Москва…»

И он ловко шмыгнул между ног заспоривших до хрипоты зевак к выходу на перрон.

– Держи! Держи его!.. – закричали в толпе.

Но было поздно: уже через полминуты Иван Иванович сидел на крыше одного из привокзальных зданий и, чуть поеживаясь на ветру, поругивал мысленно Станиславского и его систему, из-за которых ему выпало столько неприятностей.

Глава четвертая,

в которой Ивану Ивановичу немного нездоровится

Хотя Гвоздиков просидел на крыше не более двадцати – двадцати пяти минут, его здорово продуло. Нос стал сухим и горячим, к неприятному чувству голода прибавилось ощущение легкого озноба – особенно противно подрагивал в лихорадке хвост – и Иван Иванович понял, что он, кажется, простудился.

«Сейчас бы домой: вскипятить молока, выпить валерьянки, закусить все это кусочком жареного леща…»

Но нужно было спешить на поезд, до отправления которого оставались две-три минуты. Выбиваясь из последних сил, Гвоздиков спустился с крыши там, где было наиболее безлюдно, и бросился напрямик к второй платформе. Около вагона № 9 пассажиров не было, все уже сели на свои места, и Иван Иванович хотел шмыгнуть в него, но бдительная проводница Катя Кипяткова стояла в тамбуре и была начеку.

– А ну, брысь, безбилетник несчастный! – замахнулась она веником на Ивана Ивановича, и того будто ветром сдуло из тамбура на платформу.

Бежать к другому вагону? Но и в других тамбурах стояли грозные проводники: кто с веником, а кто с разноцветными флажками в руках.

– Вниманию пассажиров! – донеслось со стороны вокзала. – Скорый поезд № 10 «Светлогорск – Москва» отправляется со второй платформы! Граждане, будьте осторожны!

Иван Иванович ахнул и сделал новую попытку прорваться в облюбованный им вагон. И снова Катя Кипяткова и ее жесткий и грязный веник встретили его непониманием и явным недружелюбием.

– Кому сказала «брысь»! – крикнула проводница вслед улетающему на платформу коту. – Без хозяина, справки и намордника – не пущу!

Вагоны качнулись, дернулись и плавно, набирая скорость, покатили по рельсам.

– Не имеете права требовать намордник! – взвыл Иван Иванович. – Я не собака!

Он кинулся за убегающим вагоном и, поравнявшись с тамбуром, взвыл еще громче:

– Пусти-т-те!.. Пусти-т-те меня, уважаемая!..

И, взвившись с платформы стрелою вверх, мягко приземлился рядом с остолбеневшей Кипятковой.

– Пожа… пожа… пожалуйста… – промолвила она, лишившись вмиг красноречия, а ее веник тут же любезно отворил перед Гвоздиковым дверь из тамбура в коридор вагона.

– Спасибо… – буркнул Иван Иванович и гордо шагнул мимо усмиренного им драчуна и вышибалы.

– Купе все заняты… – извиняющимся голосом доложила Кипяткова странному пассажиру. – Разве что, в служебное…

Она отворила дверь в служебное купе и таким же виноватым голосом спросила у своей сменщицы:

– Любаш, тут кошечку приютить надо… Не уступишь ей нижнюю полку? А, Любаш?

Любаша приподняла голову с подушки и вежливо, но как-то очень многозначительно поинтересовалась:

– А больше вам с кошечкой ничего не уступить? Например, шоколаду или мармеладу?..

– Спасибо, мне ничего не нужно… – ответил за Катю Кипяткову Гвоздиков, который уже падал с лап от усталости, голода и простуды. – Я тут прилягу… в уголке…

И он рухнул под складной дорожный столик.

– Господи… Никак разговаривает!.. – ахнула сменщица Кипятковой и, нагнувшись над пылающим жаром Гвоздиковым, пожелала кому-то: – Да расточатся врази его…

Она хотела высказать еще какое-то пожелание, но Катя перебила ее:

– Поднимай Мурку! Вишь, она расхворалась!

– Я не Мурка… – поправил заботливо подхвативших его на руки проводниц Иван Иванович. – Я Гвоздиков… Простите, что доставил вам беспокойство… Я не желал… Костя уехал в Москву, и я… Проклятый жар… продуло на крыше… Зачем я выпрашивал сосиску… все из-за нее… Передайте Мурзику и Пантелеичу: косточки я запрятал под шифер у второй трубы!.. Тише, мыши, кот на крыше!.. Вперед, друзья, только вперед!.. – и Иван Иванович понес что-то несусветное.

– Любаш! Тащи аспирин, чай, варенье малиновое тащи!.. Сгинет ведь говорунчик наш! – И Катя Кипяткова, забыв о том, что ей нужно идти проверять билеты, кинулась накрывать непрошенного гостя шерстяным одеялом.

Любаша достала из дорожной аптечки аспирин, налила в стакан горячей воды из титана и густо заправила ее малиновым вареньем.

– Скушай таблеточку, кисонька… – дружно стали упрашивать напарницы заболевшего чудо-кота. – Чайку отведай… Тебе молочка бы… Да нету, кисонька.

Иван Иванович открыл глаза и мутноватым взором поглядел на сердобольных женщин:

– Благодарю… Вы очень любезны…

Острым розовым язычком слизнул с Любашиной ладони таблетку аспирина и, проверив усами не очень ли горяч чай, прильнул ртом к краешку стакана.

– Гляди-ка: и пьет не по-кошачьи… – зашептала Катя на ухо своей подружке. – Кошки языком наяривают, а этот…

– Ровно как человек пьет, – согласилась Любаша. – Может быть, заколдованный?