Перстень Иуды Корецкий Данил
«Что он там такое говорил? При чем здесь штыки?» – недоумевал он.
Новый год и Рождество Христово пролетели в пьяном угаре, хотя работы меньше не стало: активизировались большевистские агитаторы, участились массовые дезертирства, кладовщики, завскладами и интенданты, как с цепи сорвавшись, разворовывали казенное добро. Линия фронта приближалась, и все чувствовали наступление конца. Конвейер контрразведки работал с перегрузкой, но даже участившиеся расстрелы, в том числе публичные, не могли вернуть прежнюю дисциплину.
Неожиданно в их «контору» пожаловал сам лидер белого движения Юга России генерал от инфантерии Лавр Григорьевич Корнилов. Случайно выйдя в коридор, Латышев увидел, как навстречу, заложив руки за спину и глядя под ноги, медленно идет усталый мужчина с широкими усами, в мятой генеральской форме. Гостя сопровождали еще два генерала, в одном из которых он узнал атамана Войска Донского Каледина. Капитан вытянулся по струнке, но Корнилов прошел мимо, даже не удостоив офицера взглядом.
Латышев был разочарован. Маленький человек с выраженными монголоидными чертами лица и потухшим взором вовсе не был похож на богатыря, способного отрубить головы большевистской гидре…
«И это тот, с кем Россия связывает свои последние надежды? – горько подумал капитан. – Тот, на кого я сделал решающую ставку?!»
В Управлении царила атмосфера безнадежности и упадка. Вечером к нему в кабинет, до предела забитый нерассмотренными делами, заглянул Самохвалов. Он тяжело опустился на расшатанный стул и, помолчав какое-то время, заговорил:
– Боюсь, что события развиваются по худшему сценарию.
– То есть?
– Красные двинули на нас ударные силы. Какой-то Антонов-Овсеенко ведет сюда тринадцатую дивизию…
– Встретим контратакой! – с горячностью ответил Латышев. – Нельзя же все время отсиживаться в штабе! Я могу командовать ротой!
– Браво, браво, Юра! По тактике у тебя наверняка была отличная оценка. Только вот противопоставить нам этой дивизии, кроме красивых слов и патриотических порывов, практически нечего. Где живая сила? Где артиллерия и бронетехника, снаряды и патроны, питание и обмундирование?
Самохвалов обвел рукой заваленный бумагами стол.
– Вот в этих делах отражается прискорбное состояние Добровольческой армии! Хищения, взятки, массовое дезертирство, полное разложение дисциплины, катастрофическое падение боеготовности, низкий уровень морального духа… Мы осведомлены об этом гораздо лучше других, не так ли?
Латышев молчал. Коллега был прав.
– Наши эмиссары только что вернулись из Ростова, – продолжил Михаил Семенович. – Попытка залатать прорехи в шеренгах с треском провалилась! Все патриотические призывы оказались гласом вопиющего в пустыне. Русские офицеры сидят по кабакам и держат нейтралитет.
Как тебе это нравится?! За две недели агитационной работы откликнулись пять офицеров, сто восемьдесят старшеклассников и тридцать каких-то переростков из резерва. И это все! Мальчишек и переростков согнали вместе и назвали отдельным студенческим батальоном. Корнилов в бешенстве!
Они долго молчали, погружённые в тягостные мысли. На улице раздались несколько винтовочных выстрелов, потом револьверная дробь, глухо ухнула граната… Самохвалов вышел из оцепенения.
– Собирайте свои бумажки, коллега. Завтра мы переезжаем в Ростов. Новочеркасск отрыгивает Добровольческую армию. Казаки требуют, чтоб мы быстрее убрались. Видно, по-настоящему боятся красных. Первый батальон, кавалеристы и тыловая служба уже выдвигаются… Ну, ничего, там хоть есть где развлечься, не то что в этой дыре…
– Боюсь, Михаил, нам будет не до развлечений! – мрачно сказал Латышев. И как в воду смотрел!
Переезд в Ростов занял почти целый день. Но в месте новой дислокации их никто не ждал. Выделенное под контрразведку здание гимназии требовало ремонта: стекла выбиты, иногда вместе с рамами, печи разбиты, полы сорваны на дрова… Пришлось сложить документацию в одну из относительно сохранившихся комнат, опечатать и выставить часового, а самим размещаться на этажах – кто как сумеет. Ночью отчетливо слышалась канонада: красные неотвратимо приближались, бои уже шли на самых подступах к городу.
От командования разных уровней поступали противоположные директивы: Верховный руководитель Добровольческой армии генерал Алексеев приказал бросить офицеров-особистов на передовые линии и поставить в строй для укрепления армейского командного звена, руководство контрразведки настаивало на сохранении специальных функций своих органов, и Корнилов был с ними согласен. Потом вообще спустили директиву готовиться к плановому отступлению.
Весь день Латышев звонил по телефонам, «выбивая» обещанные две подводы и охрану. Но результат отсутствовал. Все руководство конторы куда-то исчезло: и Брусницов, и его заместители, и Козюков, поубывали куда-то и все офицеры, на месте остался только Латышев да только что прикомандированный, совсем молоденький подпоручик – Кузьма Глинских, который бегал за ним следом и задавал один и тот же вопрос:
– А что же теперь делать-то?
Уже под вечер в гимназию заскочил Самохвалов:
– Все очень скверно, Юра! Каледин застрелился! В ротах осталось по сорок человек: все дезертировали! Нам стреляют в спины из подворотен, из окон домов. Если хотите наблюдать за агонией русской армии, поспешите на Большую Садовую, к Думе. Оттуда Корнилов поведет остатки своего воинства на Краснодар. Все, это начало конца!
– Что значит «если хотите»? А вы разве не идете с генералом?
– Нет, хватит! Я уже навоевался. Бегать по степям в мороз, как зайцу, это не по мне. Я ухожу. Хотите совет? Сожгите, что можете, и бегите! Наши все так и поступили… Прощайте, Юрий Митрофанович. Бог даст – свидимся…
Самохвалов быстро переоделся в заранее припасенную штатскую одежду, сунул в карманы два револьвера – и был таков!
Капитан Латышев был ошарашен будничностью и циничностью этого предательства. Он не знал, что ему делать. Можно присоединиться к тем, кто отступает с Корниловым, но куда же деть три железных ящика с секретными документами? На себе их не унести, доверять такие материалы никому нельзя… Сжечь, как советовал Самохвалов? Но кто дал ему такое право? А если через час прибудет начальство?.. За это самому можно пойти под расстрел…
В феврале темнеет рано. Уличные фонари не горели, только свет желтой луны бросал тень от оконных рам на пол. Юрий Митрофанович сел на стул в вестибюле разбитой гимназии и закурил. Он решил ждать до полуночи, а там действовать по обстановке. Но тут к нему подскочил взволнованный подпоручик:
– Господин капитан, а вы знаете, что охрана разбежалась? Мы с вами остались вдвоем. Так что же делать?
– Жечь документацию! – решительно заявил Латышев и поднялся.
Глава 4
Штыкам навстречу
Февраль 1918. Ростов – Нижне-Гниловская
С подпоручиком Глинских они вышли на улицу на рассвете, когда в городе уже вовсю слышалась стрельба. Ледяной ветер острыми беспощадными зубами грыз телеграфные провода, по которым еще поступали успокаивающие депеши и призывы развернуть надежную оборону. Они шли в шинелях и башлыках, переодеться в штатское не было возможности. Очень скоро одежду стало продувать насквозь.
– Куда вы направитесь, Кузьма? – спросил Латышев молодого человека.
– Не знаю, – пожал тот плечами.
– Вы сколько служите? В каких частях?
– С лета. В пехоте.
– Так всем и говорите. А наш мандат порвите и ни под каким видом не признавайтесь, что были прикомандированы. И меня, в случае чего, не знаете. Случайно познакомились, и все…
– Думаете, дойдет до допросов? – испуганно спросил Глинских.
– Да черт его знает, до чего оно дойдет…
Юноша закусил губу.
– Хоть это и стыдно, но признаюсь: мне страшно… А вы куда пойдете?
– И я не знаю… Хотя…
Латышев задумался. Да, другого выхода, пожалуй, нет…
– Если хотите, двинемся вместе в станицу Нижне-Гниловскую. Там есть казак знакомый, отлежимся у него, пока все успокоится, одежду гражданскую нам найдет… А там видно будет…
Кузьма даже обрадовался.
– Конечно хочу! Мне выбирать не из чего. Далеко до вашей Гниловской?
– Прилично. За полдня дойдем. Главное, товарищам на глаза не попасться…
Но им повезло: красные входили в город с юга, а они беспрепятственно выбрались на западную окраину и покинули город. Потом, то по разбитому, обледеневшему проселку, то напрямик по мерзлым полям и засыпанным снегом буеракам, прячась от постороннего глаза и кое-как согреваясь в уцелевших скирдах, они добрались до пригородной станицы, жители которой перебивались, в основном, рыбной ловлей.
Сразу заходить в Нижне-Гниловскую Латышев поопасился. Вначале, как положено, произвел рекогносцировку: осмотрел россыпь расположенных на крутом Донском берегу небогатых домишек, нащупал взглядом вмерзший в лед лодочный причал, ориентируясь от него, отыскал саманный курень Дороховых с зелеными ставнями, прикинул: есть ли собака? Потом несколько часов, околевая от мороза, контрразведчики пролежали в каком-то сарае, дожидаясь, пока над станицей сгустятся сумерки.
Когда стемнело, еле двигая окоченевшими ногами и шарахаясь от лая бросающихся на хлипкие плетни псов, они пробрались к нужному дому и постучали в закрытую ставню. Никакого ответа. Постучали еще раз, посильнее. Тишина. Латышев достал маузер, заколотил рукояткой, словно вбивал молотком гвозди.
– Кого это носит?! – раздался из темного и теплого, такого желанного нутра дома недовольный мужской голос. – Вот я щас ружжо возьму…
– Не надо никакого ружья, Степан, – обрадовался Латышев. – Привет тебе от Васильича! Помнишь, мы в Новочеркасске у него в «Курене» встречались?
За ставней озадаченно молчали. Но упомянутые имена и названия все же сыграли роль пароля. Внутри тускло затеплился свет.
– Щас гляну, какой такой привет брательник передал…
Со скрипом отодвинулся засов, дверь приоткрылась, и в узкую щель высунулась всклокоченная голова хозяина, а потом и рука с керосиновой лампой. Латышев снял башлык. Желтый огонек осветил погоны, кокарду, обмороженное лицо капитана.
– Ваше благородие! – ахнул Степан. – Из особого отдела! Вы еще тогда главного новочеркасского бандита уложили… Ну, да ладно… Заходьте, раз так, погутарим…
В тесных сенях стоял неистребимый рыбий дух, но главное, тут было тепло, почти жарко. После этой спасительной, блаженно-расслабляющей атмосферы измученным морозом людям выходить на улицу было совершенно невозможно. Но сейчас ни погоны, ни звания, ни авторитет контрразведки не могли им помочь. Все зависело от хозяина. Конечно, оставался еще такой аргумент, как оружие, но тут тоже – все зависело от хозяина. Степан выглядел внушительно: крепкая шея, широкие плечи, бочкообразная грудь, длинные жилистые руки… Он вышел по-домашнему: босой, кудлатый, в портках, исподней рубахе с тесемками, с лампой в поднятой левой руке и обнаженной шашкой в опущенной правой. Так что у него тоже имелся аргумент: хороший рубака даже в такой тесноте вмиг руку отсечет или кишки выпустит!
Смотрел Степан настороженно и выжидающе, ибо уже понял, что господа офицера заявились среди ночи не для того, чтобы вручить ему Георгиевский крест или отсыпать пригоршню царских десятирублевок. Да и вообще – если бы не припекло, они бы никогда и не вспомнили о шапочном знакомом! По мере того как приходило осознание ситуации, лицо его строжало, а в глазах появился требовательный вопрос.
– Зачем пожаловали, господа хорошие? – спросил он, переступая с ноги на ногу: из-под щелястого пола несло холодом.
– Нам бы переждать пару-тройку деньков, – попросил Юрий Митрофанович. – Замерзли, спасу нет! Отогрей, Христа ради!
При последних словах он громко, надрывая горло, закашлялся и еле сумел успокоиться.
Степан со скрипом поскреб затылок.
– Дык время-то какое… Гутарят, нонче красные пришли… А они за офицеров не расцелуют! Да еще за особистов…
– У них сейчас и без нас дел много, – стараясь быть убедительным, сказал Латышев. Голос у него сипел. – Пока руки дойдут по станицам шарить, нас уже и след простынет…
– Може, так, – сомневался хозяин. – А може, этак. А я хоть так, хоть так крайний. У меня вон баба спит, сын парубкует, да младшая только ходить выучилась… Кто об их подумает?
– Мы заплатим, – жалобно проговорил Глинских, шаря по карманам. Перспектива бесприютным оказаться в морозной ночи приводила его в ужас.
– Вот, держите! – он протянул несколько скомканных бумажек.
– Керенки? – скривился Степан. – Мы ими печи растапливаем… Вы извиняйте, господа хорошие, я за эти копейки рисковать головой не стану. Золото есть?
– На! – в отчаянии просипел капитан и снял с пальца перстень.
Степан оторопел, завороженно рассматривая львиную морду и отблескивающий красноватыми бликами черный камень.
– Неужто то самое колечко? За которое стрельба поднялась? А правда болтали, что оно немеряных денег стоит?
– Не знаю сколько, – скромно и правдиво ответил Юрий Митрофанович. И добавил:
– Но вещь дорогая…
Наступила томительная пауза.
– Ладно, пережидайте! – согласился наконец Степан. Он уже надел перстень на толстый палец и довольно крутил руку, рассматривая обновку со всех сторон.
– Только в курень не пущу. У меня тут баба спит, и детишки, да и вообще места мало. В бане отсиживаться будете! Дрова в печи, только запали – через полчаса дышать нечем! Напаритесь, согреетесь, я вам первача принесу с рыбцами… А там жизнь покажет…
– Да ты знаешь, дура, что за такое колечко купить можно?! И корову, и коня, и лодку! – Степан стоял у окна, рассматривая на свету свою обновку.
– Только одного не пойму: как оно мне впору пришлось? У того капитана рука вдвое меньше моей…
Но Нюрка слышала только то, что хотела слышать.
– Ты еще скажи – парамоновский дом и асмоловскую фабрику купишь! – она подбоченилась и вытаращила глаза, что выдавало настрой на нешуточный скандал. – Они тебе наплели неведомо чего, а ты уши развесил и пустил в дом чужих! Вдруг они ночью всех нас порубят?
– Зачем им нас рубить, дура? – нахмурился Степан. Он все не мог налюбоваться кольцом. – Что им тут взять?
– Да хоть одежду простую! – прозорливо выкрикнула Нюрка. – Куда они в своей денутся? Кончилось ихнее время, отпановали! Мало они народа шомполами засекли да порасстреливали? Вот теперь отольются коту мышкины слезки! А ты их укрывать взялся! Ну, точно, как тот дурак из сказки: когда плакать надо – он смеется, а когда веселиться время пришло – он ревмя ревет… Когда их сила была – тогда бы и пускай ночевали!
– Так тогда они не просились, – резонно ответил Степан. – Тогда им нужды не было…
– А тебе сейчас какая нужда семью под шомпола подводить?! А ведь могут и повесить, и курень сжечь! Из-за чего? Из-за этой цацки пятикопеечной?!
Степан отошел от окна. У него было хорошее настроение, и ругаться не хотелось.
– Да чего ты ко мне привязалась? Они мне что: братья али сватья? Ну, пустил, обогрел, накормил, теперича пусть идут дальше! Пойди выгони их, и дело с концом!
– Умный какой – выгони! – Нюрка загремела конфорками печки. – А их захомутают за околицей? И спросят: откуда, голубчики, идете? А они на нас укажут… Нет, Степочка, ты пойди к Архипу Терехову, в энтот его револьюционный комитет, и заяви, что к тебе контра в баню пробралась, без твоего-то ведома…
– Поучи меня, что делать да как! – буркнул Степан, надевая валенки и стеганую фуфайку. – А то я сам не знаю… Петька где?
– Голубей с мальчишками гоняет…
– Какие голуби в такой мороз? Ты бы лучше за хлопцем следила… А я пойду, прогуляюсь…
Он открыл скрипучую дверь и вышел на улицу. Негреющее красное солнце обещало мороз, ветер и всякие нехорошие происшествия.
Через полтора часа Степан с тремя станичниками возвращался домой. Все они были в видавших виды грубых шинелях, из-под которых выглядывали разбитые солдатские сапоги. Поперек лохматых папах пришиты красные ленты, за плечами – длинные трехлинейки с примкнутыми трехгранными штыками. Архип, Фрол и Иван недавно вернулись с германского фронта, где нахватались политграмоты, после чего дезертировали и создали ячейку ревкома в станице Нижне-Гниловской. Все сразу стали начальниками: Архип, как самый сильный, – председателем, а Фрол и Иван – его заместителями. Теперь, когда в Ростов вошли красные, их призрачная власть начала приобретать вполне конкретные очертания.
– Значит, слушай, ты его вымани хитростью, чтоб чего не заподозрил да не начал пулять из своего маузера… Я его, кстати, себе заберу! – веско говорил Архип.
Заместители, которые тоже имели виды на маузер, недовольно переглянулись, но возражать не осмелились.
– Сделаю, – кивнул Степан. – Вы только во дворе аккуратно… И молодого не трожьте, он не особист, обычный солдатик…
– Раз обычный, пускай живет, – согласился Архип.
– Зачем белой контре жить? – не согласился Фрол. – Она еще дров наломает…
Иван ничего не сказал, а только пожал плечами и сплюнул. Но он всегда поддерживал Архипа. И сейчас его жест и плевок можно было расценить как выражение такой поддержки.
– До-о-обренькие! – выругался Фрол. – Забыли, как они нас к стенке ставили?
– Ничего, на втором отыграемся, – буркнул Архип.
Степан зашел в свою калитку, а ревкомовцы перелезли через соседский плетень сзаду, чтоб из банного окошка не увидели. Для правдоподобия Степан взял в руки пустой котелок, громко шагая, подошел, постучал в подпертую изнутри дверь:
– Открывайте, господа хорошие! Вечерять будете?
Архип стал на приступках, отведя в замахе винтовочный приклад, его заместители, присев, притаились рядом, Фрол выставил вперед острое жало штыка.
– Спасибо, хозяин, век помнить и благодарить станем, – Латышев открыл дверь и вышел на порог. Маузер он на всякий случай держал в руке, стволом вниз.
На этом все хитрости закончились. Фрол сделал выпад и пронзил ему правое плечо, пистолет выпал, в тот же миг окованный железом приклад ударил капитана прямо в лоб. Потеряв сознание, он опрокинулся на спину и кулем повалился на землю.
– Попался, гнида! – сказал Архип. – Степан, неси веревку!
Латышева связали. В окно куреня за процедурой с любопытством наблюдали Нюрка и Петр.
«Надо было отослать хлопца, – с досадой подумал Степан. – Да и эта дура чего пялится? Цирк увидела?»
Фрол, выставив окровавленный штык, вошел в баню.
– Ты это, смотри… Не пачкай у меня, – нерешительно предупредил Степан вслед. Но ни выстрелов, ни криков не последовало.
Вскоре Фрол вывел Кузьму Глинских – в одном исподнем белье и босого. Тот был сильно напуган. А увидев лежащего на снегу капитана с красной овальной вдавленной ссадиной посередине лба, и вовсе решил, что ему пришел конец.
– Тут тебе жить разрешили большинством голосов, хотя я и не согласный! – сказал Фрол, криво усмехаясь. – Но раз большинством – живи. Только бежи со всех ног, через пять минут стреляю! А винтарь на версту бьет, так что бежи шибко!
Кузьма выскочил в калитку и помчался по обледенелой улочке, оскальзываясь и иногда падая. Фрол улюлюкал вслед, а потом выстрелил в воздух. Залаяли собаки, но никто не вышел из своих куреней. Только Латышев очнулся и сказал укоризненно:
– Мальчонку-то за что? Он по призыву, мы случайно встретились…
Фрол ударил его ногой в бок.
– Вставай, контра! С тобой особый разговор будет!
Они свели капитана к реке, вывели на лед и стали избивать прикладами так, что во все стороны летели красные брызги. Когда Латышев перестал шевелиться и ругаться, а мог только стонать, запыхавшиеся ревкомовцы перевели дух.
– Будя с него, – тяжело дыша, сказал Архип. – Кончаем контру!
Они перехватили винтовки наоборот – штыками вниз, и принялись остервенело колоть свою жертву. Трехгранные жала пробивали корчащееся тело насквозь так же легко, как иголки швейной машинки «Зингер» прострачивают костюмную ткань. Только «стежки» тут выходили совсем другие: они не созидали ничего нового, а напротив – разрушали хрупкий сосуд, в коем таилась такая непознанная, противоречащая нарождающемуся диалектическому материализму субстанция, как человеческая жизнь. Испещренное десятками кровоточащих треугольных ран тело сбросили в прорубь, уже затянувшуюся было тонким ледком.
На сером, слоистом, припорошенном снегом льду осталось много красных пятен. Как будто серый пирог поспешили засыпать сахарной пудрой и присыпать ягодами зимней рябины. Ничего удивительного: и черные пригоревшие, и серые недопеченные пироги в охваченной смутой России украшали одинаково.
– Ну, пошли, что ли? – Архип потер отмороженные щеки и плюнул в мутную, растревоженную десятками водоворотов воду проруби, которая вновь, прямо на глазах, начинала схватываться. – Мороз-то вона как давит… А тут еще и ветер поднялся…
Кусочки старого льда, шуга и вновь намерзающие льдинки кружились в хороводе и перемешивались, словно чья-то невидимая рука складывала мозаику. Вдруг картинка получилась, и на Архипа глянула страшная дьявольская харя, которая строила рожи, подмигивала и высовывала длинный раздвоенный язык. Впечатление было таким сильным, что рука сама дернулась было перекреститься. Но Архип вовремя вспомнил, что он уже не замороченный попами и богатеями темный казак, а председатель ревкома, представитель нарождающейся власти и атеист. Поэтому креститься он не стал, а вытащил из деревянной кобуры маузер и пальнул в прорубь – вроде как опробовал обновку. Вода сильно всплеснулась, и харя исчезла.
– Дурак ты, Архип! – с досадой сказал Фрол. – Зачем редкие патроны жгешь? Где брать думаешь?
– Не боись, все возьмем, все у нас будет, – весело отозвался Архип. – Теперь новая жисть начинается…
Иван пожал плечами, поддерживая председателя, и все трое начали карабкаться по скользкой тропинке вверх.
Степан оторвался от окна.
– Слышь, Нюрка, по воду сегодня не ходи!
– Я Петьку послать собиралась, – буднично ответила жена. – А что ты такое удумал?
– Сказано, сволота, не ходить к проруби! – зло рявкнул хозяин. – Охфицера они туда бросили!
– А… Ну тогда ладно… Полведра есть, до завтра потерпим.
Красное солнце безразлично смотрело с низкого серого неба. Оно выполнило все свои обещания.
Часть восьмая
Налетчик Дорохов
Глава 1
Первое «дело»
Весна 1918 г. Ростов-на-Дону
Как всегда бывает на Дону, весна пришла внезапно и споро. Еще сошедший лед не успел доплыть до моря, а сочная трава выперлась из-под земли вдоль плетня и вокруг черной бани. Три курицы деловито клевали свежую зелень, а петух по очереди топтал кур. Степан Дорохов стоял в дверях куреня и, щурясь, смотрел, как петух ловко управлялся со своим небольшим гаремом.
– Вот сволота, что вытворяет, – одобрительно усмехнулся он. – Оголодал за зиму…
Потом понаблюдал за Нюркой, убирающей в доме, и крикнул:
– Петро опять пришел под утро?
Та, не оборачиваясь, что-то буркнула в ответ.
– Сволота-а-а! Ни по хозяйству чего сделать, ни копейку где заработать, а по девкам – лихой казак!
Жена распрямилась и обернулась:
– Дык есть в кого! Сам-то после зимы никак отойти не можешь. Аж опух! Глянь, со дня на день лещ холодный в Азов покатится, а у тебя еще и кайка не смолена, сеть с осени как бросил…
– Цыть, сволота! Моду взяла брехать…
– Только и можешь, что сволочить всех, – нехотя огрызнулась хозяйка. – Делом займись!
Дел у Степана Васильевича и впрямь было невпроворот. И крыша куреня прохудилась, и плетень наклонился, и порожек подгнил… Лодку надо в порядок привести, сеть починить да начинать лов… Да Архип все зовет в красную самоохрану записываться… Но делать ничего не хотелось. К тому же, когда забот много, попробуй реши, с какой начинать.
«Сначала с Петром разобраться, потом… Потом видно будет!» – решил Дорохов, почесывая грудь под накинутой душегрейкой.
За обедом, не глядя на сына, он заговорил, будто обращаясь к жене:
– Так что, пойдет он в Ростов, в леарное училище учиться.
– В какое? – переспросил Петр, широко улыбаясь. – Может, в реальное?
– Вот в него и пойдешь! – сказал Степан. И, помолчав, добавил: – Советы, видать, всурьез пришли. А раз так, надо учиться жить по-новому. Приспосабливаться. Вон, Игнат свою Милку в городе где-то пристроил, так давеча приехала в пальте, в шарфу, в туфлях. Игнат говорит, деньгу привезла, довольна. Учиться идет. И твой обалдуй пусть едет. И никаких споров, как сказал, так и будет! – повысил голос Степан Васильевич.
К удивлению, ему никто не стал возражать. Жена только тяжело вздохнула, а Петр спросил:
– Когда ехать-то?
– Завтрева и поедешь!.. Я с Николаем уж когда договорился. Поперву у него поживешь, а там сымешь угол и… А сегодня с Милкой повидайся, узнай, где там что находится. Она девка шустрая…
На следующее утро Степан Васильевич спозаранку запряг старую Сволоту, кинул под солому свой старый фанерный чемодан – в подарок сыну, и вошел в курень. Нюрка, Петр и маленькая Светка чинно сидели за столом и смотрели на него выжидающе. Хозяин степенно подошел к образам, трижды перекрестился, сунул руку за Николая-угодника и извлек небольшую металлическую коробочку из-под конфет. Открыв ее, долго что-то пересчитывал, беззвучно шевеля губами. Потом достал несколько купюр и сказал:
– Мы тут с матерью тебе на первое время немного дадим… Но считай копейку!.. Приедешь, сначала к дядьке Кольке, несколько дней поживешь. Ты хоть помнишь, где его дом?.. Потом иди учиться. Не возьмут, поступай на работу. Чай, семнадцать лет, не мальчик. Я в твои годы… На!
На стол упали смятые бумажки. Степан Васильевич как-то засмущался и, видно от этого, громко и грубовато продолжил:
– Не подумай, что гоню. В жизнь выпускаю.
Помолчал и добавил:
– Ростов недалече. В воскресенье можешь пожаловать. А в будни сам крутись. Все! Поехали!
– Посидеть на дорожку, – тихо запричитала Нюрка.
– Будя, насиделись! Ехать надо…
Через час неторопливой езды по тряскому проселку запыхавшаяся Сволота остановилась. Дальше шла хорошо укатанная дорога, и виднелись домишки ростовской окраины. Петр легко спрыгнул с телеги, вытащил чемоданчик:
– Ну, так я пошел?..
– Погодь!
Степан Васильевич вынул из-за пазухи тряпицу.
– Вот колечко тут есть хитрое… Тот капитан дал, особист. Ну, ты помнишь… Из-за энтого камушка на моих глазах человека застрелили. Был такой бандит – Челюсть. Он этого капитана ограбить хотел, а его дружок и шмальнул из револьверта прямо в сердце. Болтали, что вещь дорогущая… Из-за ерунды, сам понимаешь, стреляться не будут! Но ты подойди к еврею, оцени. Продавать не спеши, настоящую цену выясни.
– Слышь, батя, дело прошлое, а чего ты тогда к Архипу побег? – неожиданно спросил Петр. – Ты ж никогда никого не выдавал. А тут пришли люди знакомые, хорошо заплатили… За что ты их?
Степан Васильевич опустил голову.
– А бес его знает! Мать тыркала под руку, уськала, как кобеля цепного… Да и кольцо это какое-то смурное. Через него все. Как в спину толкало, ноги сами пошли. А зачем…
Степан Васильевич пожал плечами.
– Какая мне с того выгода? Да никакой! Они и оружие себе забрали, и одежду. Только планшетка охфицерская осталась с какими-то бумажками. Я ее под стрехой спрятал, да что с тех бумаг толку? А грех взял на душу, большой грех: одного охфицерика замучили, второй сам замерз, в балке нашли…
Он тяжело вздохнул.
– Я потом жалел, да прошлого не вернешь. А кольцо неправильное: заметил я – полезу с ним за образа: деньги спрятать, а оно как огнем разгорается, приходится снимать да палец в холодную воду опускать… Нехорошее колечко, страшное, зло в нем нечеловеческое. Не надевай лучше, поопасся… Ну, давай, иди!
В Ростове Петр бывал часто. Весной да осенью рыбу и икру возил к дядьке Кольке, тот торговал на рынке, летом все тому же Николаю Васильевичу доставляли огурцы, помидоры, картофель, арбузы… Большой город подъедал все подчистую. С того Дороховы и жили. Изредка, правда, в Новочеркасск, к Игнату Васильевичу, старшему брату отца, рыбу возили, тот хорошо платил, но далеко Сволоту гонять…
Петр в Ростов ездить любил, однако жить там не хотел: шумно, суетно, непривычно как-то. Чувствовал он себя здесь неуверенно: люди другие – и говорят не так, и одеваются по-другому… Зато девчат много, вечером жизнь бьет ключом: фонари горят, извозчики по улицам рассекают, в ресторанах гульба и веселье… Не то что в станице, где с темнотой все ложатся спать.
В общем, Петр испытывал противоречивые чувства, но все же в город его тянуло, особенно в последнее время, после того, как многие товарищи перебрались сюда и гужеваться в Гниловской стало не с кем. Подросток чувствовал, что рано или поздно, а жизнь заставит стать горожанином. И вот момент наступил.
Он направился на центральный рынок, где у дядьки Кольки в рыбном ряду была своя длинная полка, обитая жестью. Здесь шумела, кипела, закручивалась водоворотами людская толпа: пересекались встречные потоки, покупатели штурмовали прилавки, жилистые грузчики с криками: «Поберегись!» носили мешки, ящики и коробки, многозначительно переговаривались по-хозяйски уверенные перекупщики, нагло шустрили востроглазые карманники…
Петр Дорохов чувствовал себя спокойно и уверенно в этом столпотворении. Его толкали, и он толкался. Иногда без нужды, а так, чтоб почувствовали его силу, его присутствие в городе.
Неожиданно сзади кто-то окликнул:
– Петро! Ты ли?! Ну, точно, Седой!
Седым его называли в станице за почти белые волосы, унаследованные от матери. Он обернулся. Прямо на него шел молодой коробейник с лотком папирос. Парень улыбался.
– Не узнаешь, Седой!
– Узнаю.
Это был Игнат, раньше проживавший в Нижне-Гниловской, а год назад перебравшийся в город. Когда-то они с ним дрались стенка на стенку с ребятами из соседней станицы, ловили и тискали девок, курили краденную у отцов махру. И вот тебе раз! Такая встреча! Они радостно улыбались и хлопали друг друга по плечам.
– Ты с отцом киляков притаранил? – спросил Игнат.
– Не, киляк еще не покатился. Один я приехал, обустраиваться. Меня батя привез, хочет, чтоб я в реальное училище определился. К дядьке иду, у него пока поживу.
– Вот здорово! Но к дядьке ты еще успеешь. А сегодня давай ко мне. Я тут у одной поселился.
– Женился, что ли?
– Ну, женился не женился, а так, подженился, слегка… На бутылку-то хватит?
– Наскребу.
Купив бутылку самогона и ливерную колбасу на закуску, Петр начал тратить родительские деньги явно не по назначению. И второй отцовский наказ нарушил: незаметно надел на палец кольцо, чтобы все видели, что парень он состоятельный и модный.
Дом, в котором жил Игнат, врос в землю почти по самые подоконники. Внутри оказались проходная кухонька и две комнаты – одна побольше, вроде гостиной, а вторая маленькая и темная, больше похожая на чуланчик. Два крохотных окошка «гостиной» выходили на оживленную Старопочтовую, где без конца разъезжали телеги, ужасно громыхая ободьями по булыжной мостовой. Хозяйка – крепкая смазливая бабенка лет под тридцать, в халате и с закрученной вокруг головы русой косой, встретила сожителя и его гостя неприветливо:
– Ты что, Игнат, всю гниловскую голытьбу сюда таскать будешь? Абы кого встретишь – и ко мне?
– Софочка, – залебезил тот. – Это не абы кто, это мой друг детства, Петр.
Читать бесплатно другие книги:
