Перстень Иуды Корецкий Данил
– Я не успел, – потупился Марк. – Он затерялся среди гостей, а потом, видимо, ушел.
Префект Рима удивленно покрутил головой.
– На тебя это не похоже! Будь я молодым и окажись на твоем месте, поверь, этот негодяй никуда бы не скрылся. Ну, да ладно. Теперь я накажу его по-своему… Не видать ему ни Рима, ни легиона! Крадоки обид не прощают!
А вечером следующего дня Авл Луций, как и обещал, зашел к Марку в гости. Молодой раб нес за ним завернутый в чистую ткань увесистый предмет.
– Это кабанья нога! – дружески улыбаясь, сказал Авл. – Только что я убил его копьем на охоте… Кстати, ты узнаешь Кфира?
Марк всмотрелся. Молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати с затравленным взглядом был ему незнаком. И кто такой вообще Кфир?
– Не узнал, – засмеялся Луций. – А ведь это ты подарил мне его! И все эти девять лет он заменял мне жену…
Только тут Марк вспомнил несчастного мальчика, пойманного когда-то в Желтых Скалах.
– Теперь узнаю…
– Пусть твой повар запечет эту ногу, и давай посидим где-нибудь вдвоем, чтобы спокойно вспомнить молодость…
Видя, что бывший командир искренне радуется встрече, Марк даже испытал угрызения совести. Может, не следовало так серьезно относиться к пьяным словам? Может, надо вернуть все на свои места?
Через час они сидели на веранде уединенного домика Марка, ели ароматное мясо под можжевеловым соусом, пили вино и вспоминали службу в Иудее. Прислуживали им Яир и Кфир, которые очень обрадовались, увидев друг друга, и, используя каждую возможность, обнимались и возбужденно шептались. При этом Яир не забывал отрезать и подносить горячее мясо, подливать соус, а Кфир успевал наполнить чаши густым красным вином, которое Марк запретил разбавлять водой.
Бывшие сослуживцы расслабились и чувствовали себя свободно и раскованно. Марк был рад, что удалил обычно охраняющих домик стражников.
– Да, в Иудее я был совсем молод! – прочувствованно сказал Марк, глядя на освещенный в ночи дворец императора напротив. Еще несколько дней – и он будет смотреть на свой домик из этого дворца!
– Лучше бы мы не встречались! – внезапно сказал Луций, совсем другим тоном, чем пару минут назад. – Ты даже не представляешь, сколько огорчений, разочарований и бед принесло мне знакомство с тобой. Все несчастья в моей жизни связаны с Марком Златокудрым. А ведь я искренне хотел помочь тебе. Ты помнишь наш отъезд из Иудеи и твои слова о том, что у меня не будет более преданного охранника? Увы, слова разошлись с делами…
– Ничего, Авл, все поправимо, – начал было Марк, но Луций покачал головой.
– Нет, Златокудрый, вернуть уже ничего нельзя!
– Но почему? Чего ты хочешь?
– Еще несколько дней назад мечтал получить под свое начало легион. И Публий Крадок обещал помочь мне в этом. Кто же знал, что ты передашь слова своего пьяного сослуживца могущественному тестю. Да еще так приукрасишь их?! Теперь меня отправили в отставку и приказали покинуть Рим.
– Я исправлю это! – взволнованно сказал Марк.
– Нет, – снова покачал головой Луций. – Это невозможно!
– Но почему? – повторил хозяин.
– Сейчас поймешь…
И тут Марк понял, что изменился не только тон гостя, но и его взгляд. Он внимательно всматривался в сотрапезника, как будто ожидая каких-то изменений, которые должны с ним произойти. И рабы что-то примолкли… Марк обернулся. Яир и Кфир впились в него ненавидящими взглядами. Они тоже чего-то ожидали. И он понял – чего…
«Измена! Где меч?!» – ему показалось, что он крикнул это трубным голосом, но на самом деле из побелевших губ не вырвалось ни звука.
В следующую минуту в глазах Марка Златокудрого мир перевернулся, спазм перехватил горло, судорога выгнула большое и сильное тело. Он повалился на стол, опрокидывая чаши с остатками вина и тарелки с закусками. Потом упал на пол и еще долго бился в мучительной агонии.
Авл Луций с удовольствием бы насладился этим зрелищем, но у него не оказалось времени: рабы дружно накинулись на него, Кфир набросил на шею шнурок и принялся душить, а Яир схватил со стола маленький кинжал Марка с украшенной рубинами витой рукоятью и с проклятиями принялся наносить хозяину удар за ударом. Белая тога покрылась кровавыми пятнами, постепенно они слились и красный цвет вытеснил белый.
Через несколько минут все было кончено. Яир сунул за пояс кинжал, снял с пальца Марка перстень с львиной мордой и черным камнем.
– Это волшебное кольцо, – пояснил он младшему товарищу. – Оно нам поможет.
Просмотрев ящики шкафов и столов, они нашли горсть золотых и серебряных монет. Затем по крутому обрыву спустились в город, беспрепятственно миновали посты ночной стражи и отправились к морю. Передвигались они по ночам, а светлое время пережидали, затаившись в лесу или на винограднике. И хотя беглым рабам редко удавалось выбраться из Рима, Яиру и Кфиру повезло: за трое суток они сумели добраться до ближайшего порта.
Судьба послала им иудейский торговый корабль, на который их взяли без документов за вполне щадящую плату и за обещание отработать свой проезд. А через три недели они благополучно высадились в Яфо, на земле родной Иудеи. Похоже, что перстень Иуды действительно помог беглецам.
В родном Гноце многое изменилось. Мать Яира ушла в мир иной, та же судьба постигла и водовоза Рафаила. Бедность пришла в его осиротевший дом, теперь вдова Авива жила впроголодь и ела уже не два раза в день, а один раз в два дня. Она сильно состарилась, сморщилась и долго не узнавала сына. А когда признала – не смогла даже радоваться: сил уже не было.
Пригоршня монет, захваченных бывшими рабами в доме Марка, по меркам местной нищей жизни являлась целым состоянием. Но обнаружить у себя золото означало привлечь недоброжелательное внимание властей и алчный интерес разбойников.
– Надо ехать в Ершалаим, – часто говорил Яир, но Кфир медлил, так как не хотел оставлять беспомощную мать.
За серебро молодые люди покупали на рынке лепешки, мясо и птицу, Кфир варил бульоны и постепенно откормил Авиву, она набралась сил и повеселела.
Большинство жителей Гноца никогда не выезжали за его пределы, поэтому на базаре Яира и Кфира с интересом расспрашивали о прошедших годах и местах, где им пришлось побывать. Иногда любопытные соседи приходили прямо в дом, чтобы послушать рассказы об удивительных приключениях односельчан. Они старались не болтать лишнего, но слухи расходились по округе, как круги по воде.
Однажды на площади перед рынком к Яиру подошел здоровенный лохматый мужик с грубым лицом и фанатично горящими глазами. Это был Гершам – сын давно умершего кривого Моши.
– Откуда у тебя этот перстень? – зло спросил он, схватив молодого человека за кисть.
– Какое твое дело?! – тот резко вырвался и отпрыгнул в сторону.
– Это святыня моих друзей-иудитов! – с ненавистью сказал Гершам и шагнул вперед, угрожающе выставив мощные, как кузнечные клещи, руки.
– Их выдал римский прислужник, и легионеры вырезали двадцать семь наших братьев! Мы так и не узнали тогда – кто был предателем. А теперь я вижу похищенную святыню у тебя!
Он надвигался на рыжеволосого юношу с видом разъяренного льва.
Яир выдернул из-под одежды кинжал и выставил перед собой узкий обоюдоострый клинок, напоминающий смертоносное жало змеи.
– Не подходи, убью!
Гершам остановился и торжествующе захохотал.
– Римский кинжал – еще одно доказательство! Теперь все ясно! Подлый предатель! Кровь наших друзей на твоих руках!
– Это не так. Я сам был в рабстве!
– Змеиные хитрости не помогут! Тебе придется расплатиться за все!
Но идти на кинжал Гершам не рискнул. Остановился, подбоченился, плюнул себе под ноги, повернулся и ушел.
А Яир поспешил к товарищу и рассказал о том, что произошло.
– Надо уходить, – сказал он. – В Ершалаиме легко затеряться, к тому же там можно, не опасаясь, тратить деньги…
– Пожалуй, – согласился Кфир. – Обустроимся, и я заберу мать к себе.
– Давай, как стемнеет, встретимся у овчарни, – предложил Яир. – На, забери это на всякий случай…
Он передал товарищу перстень, кинжал и свои монеты…
Солнце еще не опустилось за горизонт, когда Кфир подошел к условленному месту. Здесь почти ничего не изменилось. За неровной стеной овчарни блеяли овцы, вытоптанная и выжженная трава пожухла, изгородь потемнела и обветшала. Зато в увесистом дорожном мешке теперь было много продуктов, рассчитанных на долгую дорогу. Именно отсюда очень давно они отправлялись к Желтым Скалам, только тогда Яир пришел первым, а он опоздал. Дневная прогулка затянулась на десять лет. Во что выльется их нынешний поход?
Как всегда, быстро упала темнота, зажглись звезды – куда более яркие, чем в Риме. Яира почему-то не было. Кфир испытывал странное беспокойство. Ему казалось, что сегодняшняя ночь исполнена особого, угрожающего смысла: на пустых обычно улицах кипит неведомая, не сулящая ничего хорошего жизнь, угадываются зловещие бесплотные тени. Он надел на палец перстень и зажал в кулаке кинжал. Это его успокоило. Но где же Яир?
Внезапно вдалеке раздался то ли резкий крик ночной птицы, то ли предсмертный визг приносимого в жертву барана. Послышался какой-то шум, крики, и почти сразу в непроглядной темноте взметнулось пламя. А через несколько минут невдалеке разгорелся еще один огромный костер…
Крадучись вдоль покосившихся, вросших в землю домишек, Кфир направился в сторону пожарищ. Он знал, что там увидит, но старательно прогонял это знание, делая вид, что оно находится вне его мозга и только робко скребется снаружи… И промелькнувшие мимо черные тени в наброшенных капюшонах он тоже постарался не заметить. Мало ли что может привидеться в душной иудейской ночи…
Глинобитная лачуга уже обуглилась, пламя догорало, в желтовато-красных сполохах белело изрубленное обнаженное тело Яира, прибитое вниз головой гвоздями к стволу толстенного платана. Именно это знал сын водовоза, когда возвращался к дому друга. Но ему еще предстояло убедиться в справедливости второй части своего знания…
На негнущихся ногах Кфир двинулся к собственному дому, когда-то добротно выстроенному водовозом Рафаилом. Внутри было много мебели, поэтому огонь еще не утолил свой голод и языки пламени с силой рвались из окон каменной коробки и из-под черепицы. Матери во дворе не было. На его вопрос соседи – Гевор и Броха лишь развели руками и указали на пожарище. Но больше добиться от них ничего не удалось.
На другой день, выполнив скорбные похоронные процедуры, Кфир навсегда покинул Гноц и отправился в Ершалаим.
Часть вторая
Поручик Годе
Глава 1
Выкуп лазутчика
1799 г. Ливийская пустыня
Налетающий резкими порывами ветер бросал в лицо мелкий песок. Люсьен Годе отворачивался, щурился, тер глаза – все напрасно: резь не проходила, по щекам то и дело катились непроизвольные слезы.
Мимо на выносливых и злых дромадерах проскакали бедуины в изначально белых, но затертых до неопределенного цвета бурнусах. Они звенели железом и оставляли за собой шлейф запахов пустыни: человеческого пота, песка, сгоревшего пороха и верблюжьего навоза. Казалось, что беспощадные воины пустыни атакуют огромное красное солнце, уже коснувшееся нижним краем песчаного горизонта и готовое скрыться за барханами, погрузив окрестности в непроглядную темноту южной ночи.
Если бы внимательный взгляд опытного соглядатая обнаружил эту кавалькаду в самом центре французского лагеря, то тайный договор о союзе, заключенный генералом Дезэ с шейхом племени хенади, стал бы явным, и Ибрагим-бей мог изменить свои планы… Допустить такое было нельзя, и поручик Люсьен Годе проверял посты охраны со всей строгостью и скрупулезностью дежурного офицера.
Поручик ехал вдоль вершины бархана на уставшем коне, в сопровождении двух конных егерей и переводчика-араба, который хорошо знал местные диалекты, но довольно слабо владел французским. Люсьен был высок, широкоплеч и прямо держался в седле. Крупные черты лица, квадратный подбородок, грубая, иссеченная песком кожа придавали ему мужественный и воинственный вид… Глубоко посаженные серые глаза покраснели, но по-прежнему внимательно рассматривали враждебный европейцу окружающий мир пустыни, где за каждым барханом могла подстерегать смерть, неважно, в каком обличье: черной гадюки, фаланги, охотника за головами из какого-либо бедуинского племени либо разведчика-мамлюка…
Ветер стих, улеглись песчаные смерчи, значит, воспаленные глаза получат возможность немного отдохнуть. Прищурившись, Годе оглянулся и с высоты осмотрел лагерь. Тут и там между выгоревшими палатками пылали костры, солдаты, составив пирамидами ружья с примкнутыми штыками, готовили ужин, подгоняли снаряжение или просто отдыхали. Издали тысячи темных фигур, копошащихся на белом песке, казались огромной стаей ворон, слетевшихся туда, где можно чем-то поживиться.
Но впечатление было обманчивым – на самом деле «поживиться» тут было нечем. Вокруг расстилалась бескрайняя пустыня с руинами храмов давным-давно погибшей культуры, с геометрически четкими громадами неподвластных времени пирамид, с затейливыми силуэтами пальм, будто вырезанными из черной бумаги бродячим художником. Ветер пустыни медленно гнал песок, и тот, змеясь, постепенно засыпал разрушенные статуи Ра или Осириса.
Люсьен Годе вздохнул, вспоминая гранатовые рощи и фиговые сады Даманхура, хрустальные ключи и пальмовую тень оазисов. Он плохо переносил суровый быт пустыни, особенно нехватку воды, исключающую освежающую ванну. Но каждый офицер и солдат непобедимой армии должен с честью переносить трудности и тяготы службы. Завоевание Египта создаст плацдарм для удара по английским владениям в Индии. Для этой цели и был сформирован экспедиционный корпус, включающий 24 300 пехотинцев, 4000 кавалеристов и тысячу человек нестроевого состава. Корабли экспедиции вошли сразу в пять египетских портов, и боевые порядки французов уверенно двинулись в глубь Африканского континента.
Четыре с половиной тысячи солдат высадились в Марабуте, близ Александрии. Именно в этой части группировки Годе командовал кавалерийским эскадроном. Египет находился под властью султана Мехмеда Али, поэтому им приходилось сражаться с турецкими мамлюками – отборными солдатами, опытными и неустрашимыми. Французы с марша вступили в бой и разгромили противника, заняв Кум-Шариф, Аль-Кам, Абу-Нешаб, одержали победу над англо-турецким десантом в Абукире. Разбив мамлюков в сражении у пирамид, они захватили Каир.
Около двух тысяч пехоты и три конных эскадрона выдвинулись к Эль-Гизе. Но Ибрагим-бей, бывший комендант Каира, перегруппировав силы, двинулся на окружение французов. Предстояла решающая битва, и помощь местных племен могла сыграть в ней определяющую роль. Только бы вражеские шпионы не проникли в эту тайну…
Из-под копыт коня стремительной змейкой скользнула черная гадюка, яд которой убивает человека за несколько минут. Люсьен Годе снял перчатку и протер воспаленные глаза. Часовые исправно несли службу, ни один пост и ни один секрет не вызвал замечаний.
Ничего удивительного: солдаты таковы, каков их командир. А Бонапарт хороший главнокомандующий, он умеет поддерживать дисциплину и подавать пример смелости и самоотверженности. Не побоялся ведь посещать чумные госпитали – дарил подарки больным, ободрял их добрым словом, поддерживал врачей в исполнении их нужд. А главное – он показал всем, что чума не так страшна, как о ней думают. Сам Наполеон учится у великих. Рассказывали, что по его приказу вскрыли гробницу фараона, и он два часа простоял неподвижно, всматриваясь в мумию Рамзеса и слегка шевеля губами, вроде разговаривая с властителем Египта…
Проверив самый отдаленный пост, Годе развернул коня и направился обратно в расположение части. Егеря и переводчик, держась на некотором расстоянии, двинулись за ним. Копыта коней увязали в мягком песке, песчинки взлетали легкими облачками и тут же оседали обратно. Ящерицы, напитанные трупным ядом фаланги, и пустынные мыши то и дело прыскали из-под подков в разные стороны.
Солнце наполовину скрылось за гребнем бархана, в сгустившихся сумерках Годе увидел группу закутанных в лохмотья местных жителей, которую куда-то вели семеро солдат во главе с капралом. Ружья наперевес, штыки зловеще отблескивают в слабеющих лучах уходящего светила.
– Кто эти люди? – спросил Годе у капрала, скорее по долгу дежурного офицера, чем из любопытства.
Он чертовски устал за этот день и еле держался в седле, глаза слезились и болели. Очевидно, придется показаться Жаку Моро. Хотя хирург привык орудовать скальпелем и ножовкой, но на сочувствие, добрый совет и хорошую порцию спирта можно смело рассчитывать.
– Я так полагаю, господин поручик, лазутчики, – ответил капрал. – Мы задержали их прямо в расположении, недалеко от штабной палатки. Кто такие, понять трудно. Объясняют, что бедуины отобрали у них верблюдов и они ищут помощи. Скорей всего, лгут. А дело к ночи, мало ли что…
– И куда вы их ведете? – зачем-то спросил Люсьен Годе, хотя прекрасно понимал, куда и зачем ведут этих оборванцев.
Капрал пожал плечами:
– Да куда их вести!.. Вон за тот бархан…
Годе молча кивнул и тронул повод, собираясь продолжить путь. Но тут от группы арестованных внезапно отделился высокий худой человек и, не обращая внимания на приказы остановиться, бросился к нему, выкрикивая что-то на ходу. Капрал вскинул винтовку, а Люсьен взялся за рукоять торчащего из-за широкого пояса пистолета. Но бегущий явно не представлял опасности. Чего же он хочет? Поручик поднял руку, успокаивая капрала, и позволил неизвестному приблизиться. Тот, что-то крича, схватился одной рукой за стремя, а вторую, сложенную щепоткой, протянул, явно предлагая что-то взять из нее. В щепотке что-то блеснуло, но в серых сумерках Годе сразу не разобрал, что это такое. Он всмотрелся в изможденное лицо, окаймленное торчащими пейсами, в умоляющие глаза и искаженный страхом рот.
– Спроси, кто он и чего хочет! – обратился Люсьен к переводчику.
Тот стал о чем-то переговариваться с арестованным.
– Это еврей, меняла, – наконец сказал он. – Клянется, что ни в чем не виноват, и предлагает перстень в обмен на свободу.
– Что за перстень?
Переводчик вновь вступил в переговоры, они затянулись, и поручик уже хотел было продолжить свой путь. Но тут переводчик стал подбирать знакомые французские слова.
– Это его выкуп. Перстень принадлежал какому-то Иуде. Он очень старый и ценный, потому что обладает некой таинственной силой. Магической силой.
Люсьен нехотя взял выкуп из трясущихся рук иудея. Это был перстень из светлого металла, с темным камнем, очень горячий, будто долгое время лежал на солнце. Рассмотреть его толком поручик не смог и, чтобы не потерять, надел на палец. Быстро пересчитал взглядом задержанных. Двенадцать человек с надеждой наблюдали за переговорами. Некоторые судорожно шарили по карманам, очевидно, тоже в поисках выкупа.
– Он хочет, чтоб я отпустил всех? – для Люсьена не было никакой разницы – один или двенадцать. Простой кивок головы или жест руки – и все сохранят жизнь и обретут свободу.
Переводчик снова повернулся к бывшему владельцу перстня. Снова вопросы, ответы, переспросы и уточнения.
– Он просит только за себя, – сообщил переводчик.
Годе надоели эти длинные переговоры, и он бросил капралу:
– Черт с ним! Отпустите его. Мы все равно завтра снимаемся, чем он нам сможет навредить?!.
– А что делать с остальными? – спросил тот. – Куда их вести?
– Ведите, куда вели, – буркнул Годе через плечо.
Он уже тронул бока коня шпорами и двинулся к месту ночлега, мысленно планируя, как провести сегодняшний вечер. Несколько минут назад он мечтал только о том, чтобы лечь спать, но сейчас усталость прошла, исчезла резь в глазах, они уже не слезились. Вероятно, болезненное состояние вызывал дневной зной и навязчивый ветер. Сейчас же из пустыни потянуло ощутимой прохладой, и у Люсьена проснулся отменный аппетит.
Когда поручик добрался до своей палатки и приказал денщику поджарить на угольях баранью лопатку, из-за бархана донесся приглушенный залп, потом другой… Но он не обратил на это внимания, потому что обдумывал важный вопрос: какое вино выбрать к ужину.
На рассвете его разбудила беспорядочная стрельба и крики. Полуодетый Годе, схватив оружие, выскочил из палатки: их атаковал небольшой, около ста штыков, отряд мамлюков. В ожесточенном бою нападение было отбито, но двенадцати человек французы все-таки недосчитались, к тому же было много раненых.
«Неужели это дело рук пейсатого? – с ужасом подумал поручик. – Неужели он действительно лазутчик и пытался, разведав расположение постов, незаметно провести неприятеля в лагерь?!»
Но угрызения совести мучили его недолго: немного позже за кухонной палаткой обнаружили труп высокого худого человека с пейсами. Годе узнал в нем вчерашнего менялу, выкупившего свою жизнь и свободу. Но тот не сумел воспользоваться ни тем, ни другим, ибо был ужален черной гадюкой и скончался в мучениях. Причем смерть наступила еще вчера вечером, примерно в то же время, когда расстреляли его товарищей по несчастью.
Была ли эта смерть случайностью или результатом какой-то закономерности, оставалось только догадываться. Но Годе сопоставил число вчерашних расстрелянных с числом сегодняшних погибших и понял, что перстень действительно обладает таинственной и недоброй силой.
Люсьен внимательно осмотрел свое новое приобретение. Львиная голова, во рту ограненный черный камень, какая-то надпись, выполненная затейливой вязью… Довольно тонкая работа! Да и сила в нем не только злая: Годе прекрасно себя чувствовал, даже обычный «мандраж» перед предстоящим боем на этот раз не появлялся. Он был уверен в себе и знал, что все кончится хорошо. Конечно, может быть, благоприятные изменения вызваны и не перстнем, но тогда приходится признать существование удивительных совпадений. Хотя верить в совпадения гораздо проще, чем в мистическую силу… Надо посоветоваться с Жаком – несмотря на все свои недостатки, это умный, образованный и трезвомыслящий человек. Хотя и циник до мозга костей.
Под ярким солнцем он прошел по сворачиваемому лагерю, который сейчас напоминал растревоженный муравейник. Квартирмейстеры ловко складывали и сноровисто укладывали в повозки солдатские палатки, пехотные подразделения получали с телег интендантов порох и пули, после чего строились для осмотра, конники седлали лошадей, артиллеристы цепляли пушки к оглоблям с запряженными коренастыми першеронами, фуражиры выгоняли из временных загонов баранов и коров. Генерал Дезэ на вороном коне в сопровождении свиты из старших офицеров объезжал всю эту суету, определяя, идет ли она по установленным правилам и приказам либо превратилась в обычную бессмысленную толчею. Говорили, что скоро должен прибыть сам император, пожелавший принять участие в битве при Эль-Гизе.
Наконец, Годе подошел к большой грязной медицинской палатке, отодвинул часового и, отдернув полог, шагнул в пропахшее кровью и хлороформом нутро, застав Жака Моро за работой. В забрызганном халате и некогда белой шапочке, он с усердием заготовителя дров никелированной пилой отпиливал ногу какому-то бедолаге. Тот не кричал: был без сознания от боли или наркоза, а может, уже находился на пути к Богу.
На мгновение Люсьен остолбенел: картина была не для слабонервных. Даже ему, уже повидавшему сотни смертей, и далеко не таких героических и красивых, как на театральной сцене, стало не по себе от ужасающей будничности происходящего, а главным образом от того, что приятель пилит живую плоть, как бездушное бревно.
Меж тем Жак завершил ампутацию и без тени сожаления, скорби и какого-либо пиетета бросил отрезанную ногу в стоящий недалеко большой ящик из-под ядер, снятый с канонирской повозки. Люсьен не мог оторвать глаз от этого ящика, в котором как попало валялись изуродованные руки и ноги, еще на рассвете принадлежавшие людям, полным сил и надежд, которые теперь уже вряд ли когда сбудутся.
– А, господин поручик, – увидел Моро остолбеневшего Годе. – Я вижу, вы присматриваете себе конечность посимпатичнее. Могу кое-что порекомендовать…
В трепетном свете нескольких фонарей Жак, стоящий с окровавленными руками над распростертым телом у ящика со страшным содержимым, походил на дьявола, правящего свою кровавую тризну. А его помощники-санитары казались адской свитой.
– Ладно, вечером поговорим, – сказал Люсьен.
– После битвы? – Жак внимательно смотрел на приятеля и скептически улыбался. Так, должно быть, оценивающе смотрит повар на гогочущего гуся, прекрасно понимая, что тот вскоре попадет к нему на разделочную доску.
– Это вряд ли…
Люсьена передернуло.
– Хватит накаркивать беду! – выругавшись сквозь зубы, поручик развернулся и отдернул полог.
– Я имею в виду, что у меня будет много работы! – крикнул Моро ему вслед.
Но Годе, не слушая, выскочил на свежий воздух. Его мутило.
Что может быть страшнее, чем атака конницы? Только неотвратимое в своей медлительности наступление боевых слонов с надетыми на клыки стальными остриями и пристегнутыми к столбообразным ногам широкими острыми клинками. Но слоны остались в эре пунических войн, а сейчас, нацелившись на правый фланг войска Ибрагим-бея, стремительно неслись двести разъяренных кентавров с копьями наперевес и опущенными до поры, тускло блестящими палашами. На высоком бархане за спиной располагался штаб французского полка, и среди подзорных труб, устремленных на арену разворачивающихся боевых действий, была и труба самого Наполеона.
Люсьен Годе знал это. Поручик мчался во главе своего эскадрона, ветер свистел в ушах, он не ощущал ни жары, ни холода, ни голода, ни жажды, ни страха. Только приятную увесистость клинка, которому предстояла большая работа… На карте красное острие атаки упиралось в синюю, похожую на гусеницу линию – центр вражеских боевых порядков. В реальной жизни конница должна была ударить в наиболее боеспособный отряд мамлюков – скопление сверкающих на солнце медных шлемов, тюрбанов, колчуг и панцирей, двояко-изогнутых ятаганов и кривых турецких сабель, над которыми реяли узкие зеленые флаги с острыми раздвоенными концами.
Удивляло, что Ибрагим-бей не выставил вперед орудия или простых стрелков, мало того, оставив центр уязвимым, не позаботился о резерве: иначе он бы уже выпустил с двух сторон навстречу свою конницу, чтобы взять атакующих в клещи. К тому же турки вообще не стреляли. Молчала артиллерия, и даже ружья не издавали своего зловещего карканья. Очень странно… И эта странность тревожила поручика.
Копыта мягко били в песок, впереди расстилалась ровная низменность, без барханов, холмов и растительности. В солнечных лучах ее поверхность кое-где влажно блестела. И хотя невооруженным взглядом нельзя было этого увидеть, Годе вдруг распознал в темной черточке на блестящей поверхности бьющегося джейрана, наполовину утонувшего в предательском блеске. Зыбучие пески! Ловушка, в которую сейчас со всего хода влетит французская конница!
– Пово-о-д вправо! – привстав на стременах, закричал Годе. – По-о-во-о-д впра-а-во!
Скакавший за ним горнист протрубил в рожок. Два длинных сигнала – команда поворота направо. Стройные ряды наступающих эскадронов смялись, бег коней замедлился: изменить направление атаки – дело очень непростое. И отдавать команду на такой маневр – дело полковника или генерала, но отнюдь не поручика. Тем более на глазах главнокомандующего, утвердившего план сражения! Наполеон гневно сложил трубу и обернулся к генералу Дезэ, требуя разъяснений, которые тот, увы, не мог ему дать. Побледнев, генерал наклонил голову, понимая, что дело может кончиться расстрелом перед строем.
Впрочем, через несколько минут все стало ясно: несколько кавалеристов не смогли выполнить маневр и по инерции вынеслись на ровную низменность. И тут же всадники вылетели из седел, а лошади, ломая конечности, забились в агонии, погружаясь в песчаную трясину.
Основная же часть конницы, обогнув по плавной дуге опасное место, ударила в правый фланг турецкого войска. Противник запоздало открыл огонь, но было поздно – французы и турки перемешались настолько, что пули уже не разбирали своих и чужих – это могли делать только клинки. Годе летел впереди, палаш намертво врос в его руку и стал ее продолжением, причем он откуда-то узнал новые удары и приемы защиты – казалось, не рука рубит и колет, а сам клинок тащит руку за собой. Люсьен легко выбивал вражеские сабли, играючи отрубал кисти, ноги, головы. Направленные в него пули пролетали мимо, удары и выпады тоже не достигали цели. Зато каждый взмах его палаша разил врага наповал. Эскадрон все глубже врубался в боевые порядки неприятеля. Сзади оставались изрубленные трупы мамлюков.
Из-за бархана слева вылетели боевые верблюды и кони племени хенади. Неожиданная и мощная атака смела левый фланг турок.
В подзорные трубы генералы штаба видели, что фланги противника смяты, центральный отряд оказался зажатым в клещах конницы и не мог двигаться вперед через зыбучие пески, а следовательно, оказался скован в маневре. Этим воспользовались французские артиллеристы. Грянул пушечный залп, второй, третий… Картечь почти полностью выкосила лучший отряд мамлюков. Наполеоновская пехота, обогнувшая зыбучие пески, довершила разгром армии Ибрагим-бея.
В передвижном штабе на вершине бархана генералы радостно поздравляли главнокомандующего и друг друга. Теперь можно было рассчитывать на награды.
– Кто проводил разведку местности и рекогносцировку? – неожиданно спросил Наполеон.
Веселье прекратилось. Генерал Дезэ после некоторой заминки назвал несколько фамилий.
– Арестовать и расстрелять перед строем! – приказал главнокомандующий.
И тут же поинтересовался:
– А кто развернул конницу?
– Поручик Годе, сир, – осторожно доложил Дезэ.
– Поручик? – Наполеон усмехнулся. – Ему впору быть генералом! Ведь именно он выиграл сегодняшнее сражение! Представьте мне этого молодца!
Генералы почтительно закивали головами.
В мае следующего года бывший командир эскадрона, а нынче заместитель командира полка Люсьен Годе вернулся на родину с капитанскими эполетами на плечах. Ему повезло: он благополучно добрался до родных берегов и был весьма удивлен, что и чествовали как победителей. Он-то понимал, что ни о какой победе в Египте говорить не приходилось. Но обыватели, привыкшие к триумфам Наполеона, встречали вернувшихся воинов со всеми подобающими почестями. И они постепенно начинали воспринимать это как должное.
Глава 2
Плата за предательство
1812 г. Москва
Оранжевые языки пламени камина отбрасывали причудливые тени на лепнину высоких потолков. Казалось, что толстенькие амурчики оживают, и ведут какую-то хитрую, только им одним известную игру. Свечи в бронзовых шандалах, стоящих на огромном дубовом столе, плохо освещали большую комнату в основном здании Кремля.
Сам стол был завален развернутыми картами, бумагами с донесениями особой важности, пухлыми папками, содержимое которых должен изучить император. Тут же стояли песочные часы, чернильница, серебряный стаканчик с заточенными гусиными перьями и песочница для присыпания чернильных клякс. На краю стола лежала треуголка, поверх которой покоилась шпага с позолоченным эфесом. Хозяин треуголки и шпаги – невысокий, склонный к полноте человек в белых, не первой свежести, лосинах, коротком зеленом сюртуке и высоких ботфортах – стоял между камином и столом, скрестив на груди руки. Этот человек повелевал значительной частью мира, его имя приводило в трепет королей, шейхов и военачальников многих государств. Звали его Наполеон Бонапарт. Невидящим взором он уставился на танцующие языки пламени. Лицо и руки обжигал жар камина, а спину леденил пронизывающий холод, которым, казалось, была пропитана комната.
Начальник Специального бюро при Генеральном штабе французской армии, бригадный генерал Михаил Сокольницкий – поляк по происхождению, стоял сзади и докладывал широкой, обтянутой зеленым сукном спине.
– Сегодня отмечено восемь пожаров. Причины самые различные: небрежность хозяев, спасающихся от холодов, чаще – неосторожное обращение с огнем мародеров, которые грабят брошенные дома, кстати, наши солдаты тоже грешат этим…
– Расстреливать! – сказал камину император.
– Особенно опасны умышленные поджоги, совершаемые так называемыми «партизанами», деятельность которых направлена против нашей армии, – продолжил Сокольницкий.
– Тем более расстреливать! – произнес Наполеон. – Но при полной доказанности злонамеренности подобных действий. Нам не следует вызывать недовольство местного населения…
– Серьезное недовольство вызывает команда генерала Годе, которая собирает в палатах Кремля и церквях золотую и серебряную утварь, подсвечники, оклады икон, ювелирные изделия… Они сняли даже позолоченный крест с колокольни Ивана Великого, что вызвало крайне неблагоприятный резонанс…
– Война должна кормить сама себя, – глухо сказал император. – Генерал Годе собирает трофеи по моему приказу…
Сокольницкий осекся.
– Холодно. Морозы в середине октября. Проклятая страна. Здесь все не по правилам, все не так, как в Европе. И воюют они не по правилам, и живут не так, как все, – бормотал маленький человек, ни к кому не обращаясь.
Начальник Специального бюро стоял навытяжку и молчал. Медленно тянулись минуты, песок в часах заканчивался, так же, как и время на аудиенцию.
Наконец созерцатель огня как бы очнулся от раздумий и, сделав несколько быстрых шагов от камина, подошел к окну. Здесь он вновь замер, прижавшись горячим лбом к холодному стеклу. Сквозь первые морозные узоры проступали розово-желтоватые дальние всполохи: Москва продолжала гореть.
– Приказываю усилить борьбу с поджигателями и другими опасными смутьянами, – медленно проговорил Наполеон. – А теперь доложите, как готовится специальная миссия.
Сокольницкий откашлялся.
– Наш агент – баронесса Эмилия Леймон, хороша собой, умна, оставлена мужем, прошла специальную подготовку. Известна в высшем свете Франции, легко входит в контакты, имеет рекомендательные письма ко двору Александра I. Готова выехать в Петербург, утепленная карета, трое сопровождающих и шесть лошадей ждут. Ее задача – подготовить почву для подписания мирного договора с русскими.
– Она здесь? – не поворачиваясь, спросил император.
– Конечно, сир! – наклонил голову бригадный генерал.
Все подданные знали, что император любит лично беседовать с просителями, кандидатами на высокие должности и особенно с теми, кому поручается важное задание. Обычно эти люди ждали в приемной, чаще всего их не вызывали, но в случае необходимости они должны были находиться под рукой.
– Пригласите!
Струйка песка оборвалась, и император, почувствовав это каким-то шестым чувством, подошел к столу.
– Ваше время истекло, генерал! Подождите в приемной, возможно, вы еще понадобитесь.
Низкорослый человек перевернул часы и вновь запустил тонкую струйку песка, столь же быструю и неостановимую, сколь быстро и неостановимо само время.
Вошедшая Эмилия Леймон присела, склонив голову в почтительном поклоне. Она была действительно очень хороша – ослепительно белая кожа, ярко-голубые глаза, густые блестящие волосы цвета воронова крыла, маленькие кисти и ступни.
– Я счастлива видеть вас, мой император, – начала она учтивую формулу придворной дамы, но Наполеон, показывая часы, перебил:
– У меня много государственных дел и мало времени, баронесса. В углу кушетка, я попрошу вас прилечь на нее и приподнять платье…
Если Леймон и смешалась, то только на несколько секунд. Она слышала истории про трехминутную «кушеточную» аудиенцию, во время которой Наполеон не снимал одежды, сапогов со шпорами, а иногда и не отстегивал шпагу.
– Ваше желание – закон, мой император!
Она прошла в указанном направлении и легла, максимально облегчив доступ к нижней части своего тела. От холода нежная кожа тут же огрубела и покрылась пупырышками. Маленький человечек тяжело навалился сверху. На этот раз он был без шпаги и шпор, то есть практически обнаженным. Все закончилось раньше, чем иссякла песчаная струйка в часах. Он встал, застегнулся.
– Благодарю вас, мадам! Желаю успеха в выполнении вашей ответственной миссии. Вы свободны. Скажите Сокольницкому, что он тоже может располагать своим временем. И пригласите ко мне генерала Годе.
Баронесса вышла из апартаментов императора через пять минут после того, как вошла.
– Получили инструктаж? – спросил Сокольницкий, испытующе рассматривая лицо женщины. Но никаких следов происшедшего увидеть не смог.
– Да, – кивнула она. – Император разрешил вам уйти.
И, повернувшись к ожидающим приема посетителям, объявила:
– Император просил зайти генерала Годе.
– Благодарю вас, мадам!
Высокий широкоплечий брюнет с золотыми эполетами поднялся со стула. У него было мужественное симпатичное лицо. Кивнув баронессе и внимательно осмотрев ее с ног до головы, он вошел в апартаменты Наполеона.
– Годе! Где вы там ходите? – раздраженно встретил его маленький человек. Он снова стоял у камина и смотрел в огонь.
– Жду ваших приказов, мой император!
– Только что Сокольницкий докладывал мне, что действия вашей команды вызывают недовольство русских…
Люсьен Годе скорбно кивнул, соглашаясь.
– На их месте я бы тоже был собой недоволен, мой император. Но мы собрали уже больше пятидесяти пудов золота…
– И, тем не менее, надо дружить с местным населением, опираться на его помощь в борьбе с варварами, которые поджигают собственный город!
– Поверьте, мой император, мы делаем, что только можно.
– И каковы же успехи?
– Час назад были расстреляны двенадцать поджигателей.
– Двенадцать?! – Наполеон повернулся, внимательно посмотрел ему в глаза. – Вы их застали на месте преступления? Всю дюжину?
– Не совсем так, мой император. Помог дружески настроенный местный житель, патриот. Он дворянин. По его информации мы задержали всех заговорщиков в одном купеческом доме, где происходило их собрание… И керосин нашли, и факелы…
– Их допросили? Они признались?
– Допрашивал капитан Просак. Он не сомневался в их виновности. И я отдал соответствующие распоряжения…
Император свел брови.
– Не хотел бы я, чтобы кто-то когда-нибудь сказал: «Наполеон пользовался услугами предателей»…
– Но, мой император… – генерал Годе сделал несколько нерешительных шагов к Наполеону. – Вы сами можете поговорить с этим человеком и убедиться в его искренности. Он ждет в приемной. Возможно, вы сочтете возможным наградить его… Ну, так – какой-то подарок или слово благодарности… Это могло бы иметь определенный позитивных резонанс у населения…
– Да? – в раздумье процедил Бонапарт. – Резонанс, резонанс… Пока он разнесется и принесет что-то позитивное, мои солдаты просто вымерзнут в этой варварской столице. Впрочем… Давайте сюда вашего патриота.
– Месье Опалов! Граф! Прошу вас, – подойдя к двери, чуть повысил голос генерал.
Из полумрака приемной, где терпеливо переминались с ноги на ногу несколько офицеров и штатских, показалась крупная тень в гражданской шинели с меховым воротником. Она опасливо вплыла в императорские апартаменты и, нерешительно шагнув, застыла на месте.
– Ну, что же вы? – нетерпеливо сказал император. – Идите сюда, к огню. Я хочу взглянуть на вас.
Читать бесплатно другие книги:
