Я научилась просто, мудро жить Ахматова Анна

  • Я восемьсот волшебных дней
  • Под синей чашею твоей,
  • Ляпислазурной чашей
  • Тобой дышала, жгучий сад…

Л. К. Чуковская не любила ташкентских стихов Ахматовой. Ее честная и простая душа, ее здравый и ясный ум терялись и оступались в несоответствиях: каким образом, где – в грязном, замордованном, перенаселенном населенном пункте, в этой помойке можно увидеть «жгучий» сад? Между тем именно по таким, волшебным местам Козловский прогуливал Анну Андреевну, когда отступала, умерялась жара. И этот старый, вечный Ташкент все еще ничуть не отличался от того волшебного города, от той «голубой Азии», какую двадцать лет назад высмотрел в нем Есенин:

«Уводя ее в дебри Старого города, он пытался приоткрыть ей все, что он смог сам полюбить, всю прелесть и очарование узбекской народной жизни… Привел он ее однажды в тот „рай“, где мы прожили три года до войны. Два дома, два сада с черешнями и персиками, которые то цвели, то плодоносили. У стены серебристая джида, у которой одно из самых благоуханных цветений на земле. Урючина и огромный тополь укрывали половину сада и мангал в углу, где почти всегда тлел огонек. Там было все – и виноградная лоза, и розовый куст, и арык, бегущий вдоль дорожек, где притаилась душистая мята всех оттенков и ароматов. Все чисто, все полито».

В конце пятидесятых Козловские переедут из городской квартиры в новый райский дом, уже не съемный, а свой собственный, и каждый раз и при встрече, и письменно, и телефонно-телеграфно, будут настойчиво приглашать А.А.А. погостить, удрать из «Ахматовки» к солнцу, пережить в блаженном, азийском осеннем тепле всегда тяжелое для ее сердца гнилое северное предзимье… По-видимому, ответом на эти уговоры объясняются оставленные в черновиках сердитые, почти раздраженные строки, датированные 24 декабря 1959 г. Вот эти:

  • Я давно не верю в телефоны,
  • В радио не верю, в телеграф.
  • У меня на все свои законы
  • И, быть может, одичалый нрав.
  • Всякому зато могу присниться,
  • И не надо мне лететь на «Ту»…

Козловские, похоже, все-таки настаивали, доказывая, что для ее сердца постоянные мотания между Москвой и Ленинградом опаснее, чем два часа на «Ту»… Но и отказываясь, и сердясь, Анна Андреевна каждый раз, встречаясь с Галиной Лонгиновной, «с пристрастием расспрашивала о саде, о прудике, о деревьях, просила даже снова и снова рисовать ей планировку дома и усадьбы». Словно хотела проверить, по-прежнему ли «прочен» ее «азиатский дом», и так же ли, как встарь, благоухает розовый куст…

До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам…В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.

Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки «Три сирени» и «В гостях у смерти» – последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи – я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом.

Анна Ахматова, «Коротко о себе»
* * *
  • Еще на всем печать лежала
  • Великих бед, недавних гроз,
  • И я свой город увидала
  • Сквозь радугу последних слез.
1946, Ленинград
ГОРОДУ ПУШКИНА
  • И царскосельские хранительные сени…
Пушкин
* * *
  • О, горе мне! Они тебя сожгли…
  • О, встреча, что разлуки тяжелее!…
  • Здесь был фонтан, высокие аллеи,
  • Громада парка древнего вдали,
  • Заря была себя самой алее,
  • В апреле запах прели и земли,
  • И первый поцелуй…
Июнь 1944 г., Пушкин; 8 ноября 1945, Фонтанный Дом
* * *
  • Лучше б я по самые плечи
  • Вбила в землю проклятое тело,
  • Если б знала, чему навстречу
  • Обгоняя солнце, летела.
Июнь 1944, Ленинград

Перед самым отъездом из Ташкента Анна Андреевна получила от давнего своего друга Владимира Георгиевича Гаршина, профессора медицины и племянника известного писателя, телеграмму с предложением руки и сердца, и даже с вопросом: согласна ли она, при официальном оформлении брака, взять его фамилию. Про себя Анна Андреевна иронически усмехнулась: какие, мол, нежности при нашей бедности и нашем, увы, отнюдь не нежном возрасте (Гаршин был ее ровесником). Однако ответила согласием, снизойдя к амбициям и опасениям «жениха». Но пока невеста добиралась до Ленинграда, в жизни Гаршина, овдовевшего в блокаду, произошло чрезвычайное происшествие. Ему приснился вещий сон; в том сне ученому патологоанатому явилась покойница-жена и взяла с него слово не жениться на Ахматовой, не вводить эту ведьму с Лысой горы в их почтенный профессорский дом. Гаршин встретил Анну Андреевну на вокзале и даже, кажется, с цветами, и тут же поведал о случившемся.

Явление мертвой жены – версия Гаршина. На самом деле, все было куда проще. Овдовев, Владимир Георгиевич, терзаемый тоской и одиночеством, сошелся, как тогда говорили, со своей сослуживицей Капитолиной Волковой, женщиной немолодой, хозяйственной, ученой, но несмотря на красоту и прочие женские достоинства, незамужней и вскоре после разрыва с Ахматовой, в июле 1944, сделал ей предложение. Впрочем, судя по воспоминаниям Капитолины Григорьевны, Анна Андреевна к этому браку никакого отношения не имела. Цитирую:

«31 июля 1944 года у директора ВИЭМа… было совещание. Владимир Георгиевич сидел рядом с ним за председательским столом, а мы, сотрудники, на своих обычных местах… Перед концом заседания Владимир Георгиевич прислал мне записку. Он нередко присылал мне такие записки: то с каким-то деловым замечанием, то жаловался на головную боль и просил выйти вместе с ним на воздух… Но на этот раз записка была другого содержания, в стихах. Вот они:

  • Я очень скромный человек,
  • Нужна мне только чуточка,
  • Но уж зато нужна на век,
  • На век, не на минуточку.

Я быстро расшифровала слово «чуточка» (Капочка-капелька-чуточка)… Владимир Георгиевич смотрел в это время на меня и увидев по моему лицу, что я поняла, сделал мне знак, чтобы я вышла из кабинета. Он вышел вслед за мной. Мы поехали на могилу Татьяны Владимировны (первой жены Гаршина. – A. M.), и тут Владимир Георгиевич рассказал мне, что когда Татьяна Владимировна серьезно заболела и заговорила о смерти, она сказала Владимиру Георгиевичу: «Если я умру, женись на Капитолише (так она меня называла за глаза), она тебе хорошей женой будет».

Ни об этой странноватой для пожилого жениха форме сватовства, ни о том, что явление во сне мертвой супруги – чистой воды выдумка, Анна Ахматова никогда не узнала. Как не узнала никогда и о том, что фамилия женщины, которую герой ее молодого романа Борис Васильевич Анреп, удирая от революции в Англию, взял с собой в марте 1917 года – тоже Волкова. И вот что интересно: вдобавок к однофамильству счастливые соперницы Анны Андреевны Капочка и Маруся еще и страшно похожи – почти как горошины из одного стручка. Во всяком случае, на молодых фотографиях. Профессиональный художник, которому я их фото показала, глянув, обознался. Дескать, одно и то же лицо, сфотографированное в разные годы и при разном освещении.

Маруся Волкова. Конец 1910-х гг.
Капитолина Волкова. 1920-е гг.

Вообще-то умыкать черноброво-черноглазую, на его богемный вкус, немного простоватую и слишком уж серьезную Марусю Анреп не собирался. Спешил домой, в Англию, к жене и детям. Но лондонская машинистка Б.В. уж очень просила помочь ее родственнице, барышне из приличной семьи…

Плаванье из-за войны затянулась, чернобровка без памяти влюбилась в своего спасителя, и спасителю (чтобы Маруся не отравилась) пришлось оставить ее при себе – на всю оставшуюся жизнь.

Конечно, если бы Анна Андреевна хотела узнать истину, она бы ее узнала, но она и не пыталась: комфортнее было думать, что Гаршин тронулся умом:

* * *
  • А человек, который для меня
  • Теперь никто, а был моей заботой
  • И утешеньем самых горьких лет,
  • Уже бредет как призрак по окраинам,
  • По закоулкам и задворкам жизни,
  • Тяжелый, одурманенный безумьем,
  • С оскалом волчьим…
  • Боже, Боже, Боже!
  • Как пред тобой я тяжко согрешила!
  • Оставь мне жалость хоть…
13 января 1945

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Анна Ахматова на писательском собрании. Ленинград. Начало 1946 г.
  • Еще на всем печать лежала
  • Великих бед, недавних гроз,
  • И я свой город увидала
  • Сквозь радугу последних слез.

Как бы Анна Андреевна пережила такое унижение, как разрыв с Гаршиным? Ведь все-все знакомые были оповещены о предстоящей перемене в ее судьбе! На ее счастье, из эвакуации вернулся овдовевший Пунин с дочерью и внучкой, и между ними на первых порах возникло что-то похожее на «призрак прежних дней»:

  • И, как всегда бывает в дни разрыва,
  • К нам постучался призрак первых дней,
  • И ворвалась серебряная ива
  • Седым великолепием ветвей.
  • Нам, исступленным, горьким и надменным,
  • Не смеющим глаза поднять с земли,
  • Запела птица голосом блаженным
  • О том, как мы друг друга берегли.
25 сентября 1944

Лад, как и следовало ожидать, продержался недолго: битые черепки склеить можно, а звону не будет. Пунин опять женился, вышла во второй раз замуж и Ирина Николаевна. Жизнь Анны Андреевны снова замерла и превратилась в мучительное ожидание возвращения сына с войны. Вообще-то она знала: Гумилевых вражьи пули не берут, иные смерти на роду им написаны, но кто-то при ней ляпнул, что Лев Николаевич воюет в составе смертников, то есть «штрафных». Вопреки суеверному опасению матери, сын вернулся. Живой и невредимый. И даже восстановился на истфаке. Жили они теперь вместе, вдвоем, и даже кое-как сводили концы с концами.

ПОСЛЕДНЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
  • У меня одна дорога:
  • От окна и до порога.
Лагерная песня
  • День шел за днем – и то и сё
  • Как будто бы происходило
  • Обыкновенно – но чрез всё
  • Уж одиночество сквозило.
  • Припахивало табаком,
  • Мышами, сундуком открытым
  • И обступало ядовитым
  • Туманцем…
25 июля 1944, Ленинград
* * *
  • Наше священное ремесло
  • Существует тысячи лет…
  • С ним и без света миру светло.
  • Но еще ни один не сказал поэт,
  • Что мудрости нет, и старости нет,
  • А может, и смерти нет.
25 июня 1944, Ленинград
* * *
  • На стеклах нарастает лед.
  • Часы твердят: «Не трусь!»
  • Услышать, что ко мне идет,
  • И мертвой я боюсь.
  • Как идола, молю я дверь:
  • «Не пропускай беду!»
  • Кто воет за стеной, как зверь,
  • Что прячется в саду?
1945, Фонтанный Дом
УЧИТЕЛЬ

Памяти Иннокентия Анненского

  • А тот, кого учителем считаю,
  • Как тень прошел и тени не оставил,
  • Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
  • И славы ждал, и славы не дождался,
  • Кто был предвестьем, предзнаменованьем,
  • Всех пожалел, во всех вдохнул томленье —
  • И задохнулся…
1945
* * *
  • Последний ключ – холодный ключ забвенья.
  • Он слаще всех жар сердца утолит.
А. С. Пушкин
  • Есть три эпохи у воспоминаний.
  • И первая – как бы вчерашний день.
  • Душа под сводом их благословенным,
  • И тело в их блаженствует тени.
  • Еще не замер смех, струятся слезы,
  • Пятно чернил не стерто со стола —
  • И, как печать на сердце, поцелуй,
  • Единственный, прощальный, незабвенный…
  • Но это продолжается недолго…
  • Уже не свод над головой, а где-то
  • В глухом предместье дом уединенный,
  • Где холодно зимой, а летом жарко,
  • Где есть паук и пыль на всем лежит,
  • Где истлевают пламенные письма,
  • Исподтишка меняются портреты,
  • Куда как на могилу ходят люди,
  • А возвратившись, моют руки мылом,
  • И стряхивают беглую слезинку
  • С усталых век – и тяжело вздыхают…
  • Но тикают часы, весна сменяет
  • Одна другую, розовеет небо,
  • Меняются названья городов,
  • И нет уже свидетелей событий,
  • И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
  • И медленно от нас уходят тени,
  • Которых мы уже не призываем,
  • Возврат которых был бы страшен нам.
  • И, раз проснувшись, видим, что забыли
  • Мы даже путь в тот дом уединенный,
  • И, задыхаясь от стыда и гнева,
  • Бежим туда, но (как во сне бывает)
  • Там все другое: люди, вещи, стены,
  • И нас никто не знает – мы чужие.
  • Мы не туда попали… Боже мой!
  • И вот когда горчайшее приходит:
  • Мы сознаем, что не могли б вместить
  • То прошлое в границы нашей жизни,
  • И нам оно почти что так же чуждо,
  • Как нашему соседу по квартире,
  • Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
  • А те, с кем нам разлуку Бог послал,
  • Прекрасно обошлись без нас – и даже
  • Всё к лучшему…
5 февраля 1945, Фонтанный Дом
* * *
  • И очертанья Фауста вдали
  • Как города, где много черных башен,
  • И колоколен с гулкими часами,
  • И полночей, наполненных грозою,
  • И старичков с негётевской судьбою,
  • Шарманщиков, менял и букинистов,
  • Кто вызвал черта, кто с ним вел торговлю
  • И обманул его, а нам в наследство
  • Оставил эту сделку…
  • И выли трубы, зазывая смерть,
  • Пред смертию смычки благоговели,
  • Когда какой-то странный инструмент
  • Предупредил, и женский голос сразу
  • Ответствовал, и я тогда проснулась.
8 августа 1945
* * *
  • Блажен, кто посетил сей мир
  • В его минуты роковые.
Тютчев

Н.А.О.

  • Меня, как реку,
  • Суровая эпоха повернула.
  • Мне подменили жизнь. В другое русло,
  • Мимо другого потекла она,
  • И я своих не знаю берегов.
  • О, как я много зрелищ пропустила,
  • И занавес вздымался без меня
  • И так же падал. Сколько я друзей
  • Своих ни разу в жизни не встречала,
  • И сколько очертаний городов
  • Из глаз моих могли бы вызвать слезы,
  • А я один на свете город знаю
  • И ощупью его во сне найду.
  • И сколько я стихов не написала,
  • И тайный хор их бродит вкруг меня
  • И, может быть, еще когда-нибудь
  • Меня задушит…
  • Мне ведомы начала и концы,
  • И жизнь после конца, и что-то,
  • О чем теперь не надо вспоминать.
  • И женщина какая-то мое
  • Единственное место заняла,
  • Мое законнейшее имя носит,
  • Оставивши мне кличку, из которой
  • Я сделала, пожалуй, все, что можно.
  • Я не в свою, увы, могилу лягу.
  • Но иногда весенний шалый ветер,
  • Иль сочетанье слов в случайной книге,
  • Или улыбка чья-то вдруг потянут
  • Меня в несостоявшуюся жизнь.
  • В таком году произошло бы то-то,
  • А в этом – это: ездить, видеть, думать,
  • И вспоминать, и в новую любовь
  • Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем
  • Измены и еще вчера не бывшей
  • Морщинкой
  • Но если бы оттуда-то взглянула
  • Я на свою теперешнюю жизнь,
  • Узнала бы я зависть наконец.
2 сентября 1945, Ленинград, Фонтанный Дом (Задумано еще в Ташкенте)
* * *
  • Кого когда-то называли люди
  • Царем в насмешку, Богом в самом деле,
  • Кто был убит – и чье орудье пытки
  • Согрето теплотой моей груди…
  • Вкусили смерть свидетели Христовы,
  • И сплетницы-старухи, и солдаты,
  • И прокуратор Рима – все прошли
  • Там, где когда-то возвышалась арка,
  • Где море билось, где чернел утес, —
  • Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
  • И с запахом священных роз.
  • Ржавеет золото, и истлевает сталь,
  • Крошится мрамор – к смерти всё готово.
  • Всего прочнее на земле печаль
  • И долговечней – царственное Слово.
1945

В первые послевоенные годы Ахматова много выступала. И с невероятным успехом – и в Ленинграде, и в Москве. И снова стала писать: за год – более 20 стихотворений! И это при активной работе над продолжающейся, не отпускающей от себя «Поэмой без героя». Она до того расхрабрилась, что позволила себе не испугаться, когда к ней в Фонтанный Дом заявился, чтобы взять интервью, сотрудник британского посольства, по образованию ученый-славист И. Берлин. Выходец из России, мистер Берлин свободно говорил по-русски, в истории российской словесности чувствовал себя как рыба в воде, кое-что знал и о молодом романе Анны Андреевны с Борисом Анрепом. Все это, вместе взятое, сильно подействовало на Анну Андреевну. Особенно взволновало то, что заморский гость появился в Фонтанном Доме нежданно-негаданно и, как и было предсказано самым строем поэмы канунов и сочельников, под Рождество, за что и был «вставлен»– в ее текст в роли гостя из будущего. Почтенный славист, когда до него дошла «Поэма без героя», был крайне смущен. Будучи младше Анны Андреевны на целых двадцать лет, он не мог и подумать, что его сугубо карьерный визит будет воспринят почтенной седой русской дамой столь эмоционально. А между тем мистер Берлин и впрямь появился в сталинской России 1946 года в роли гостя из будущего – пришельца из тех времен, когда творчество госпожи Ахматовой станет излюбленной диссертационной темой славистов всего мира, и они, дружной когортой, будут смертно завидовать И. Берлину.

* * *
  • И увидел месяц лукавый,
  • Притаившийся у ворот,
  • Как свою посмертную славу
  • Я меняла на вечер тот.
  • Теперь меня позабудут,
  • И книги сгниют в шкафу.
  • Ахматовской звать не будут
  • Ни улицу, ни строфу.
27 января 1946, Ленинград
ВО СНЕ
  • Черную и прочную разлуку
  • Я несу с тобою наравне.
  • Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,
  • Обещай опять прийти во сне.
  • Мне с тобою как горе с горою…
  • Мне с тобой на свете встречи нет.
  • Только б ты полночною порою
  • Через звезды мне прислал привет.
15 февраля 1946
Портрет балерины Татьяны Вечесловой
Автограф стихотворения Ахматовой, посвященного Т.М. Вечесловой
НАЯВУ
  • И время прочь, и пространство прочь,
  • Я все разглядела сквозь белую ночь:
  • И нарцисс в хрустале у тебя на столе,
  • И сигары синий дымок,
  • И то зеркало, где, как в чистой воде,
  • Ты сейчас отразиться мог.
  • И время прочь, и пространство прочь…
  • Но и ты мне не можешь помочь.
13 июня 1946
НАДПИСЬ НА ПОРТРЕТЕ Т. В-ОЙ
  • Дымное исчадье полнолунья,
  • Белый мрамор в сумраке аллей,
  • Роковая девочка, плясунья,
  • Лучшая из всех камей.
  • От таких и погибали люди,
  • За такой Чингиз послал посла,
  • И такая на кровавом блюде
  • Голову Крестителя несла.
15 июня 1946

«1946 августа 17

…Вчера вечером состоялось торжественное собрание писателей в Смольном под председательством Жданова. За ним на эстраду вышли Прокофьев, Саянов, Попков, все бледные, расстроенные: в Москве состоялось совещание при участии Сталина, рассматривали деятельность ленинградских писателей, журналов «Звезда» и «Ленинград», «на страницах которых печатались пошлые рассказы и романы Зощенко и салонно-аристократические стихи Ахматовой». Полились ведра помоев на того и на другого. Писатели выступали один подлее другого, каялись, били себя в грудь, обвиняли во всем Тихонова, оставил-де их без руководства. Постановили исключить из Союза писателей Анну Ахматову и Зощенко. Их, к счастью, в зале не было».

Из дневника Л.В. Шапориной

…Не то был пущен слух, не то он сам возник – о самоубийстве Ахматовой… Поминутно звонили незнакомые люди (даже из Москвы) и проверяли достоверность известия. В очередях и на ком<мунальных> кухнях очень курьезно обсуждали событие. Для разъяснения акции населению были посланы эмиссары:

1. Павленко – Крым

2. Шагинян – Ср<едняя> Азия

3. Тихонов – Закавказье

4. Вишневский – Белград

5. Фадеев – Прага.

На «место преступления» был послан А.А. Жданов. На его доклад в Смольном был вызван Союз писателей in corpore[46] …В зале появились странного вида незнакомцы, которые заняли места между членами союза. Двери почему-<то> заперли и никого не выпускали (даже тех, кому стало дурно). Казалось, этот гос<ударственный> деятель только и сделал в жизни, что обозвал непечатными словами старую женщину, и в этом его немеркнущая слава. Тогда же ему был обещан памятник и полное собрание сочинений. Ни то, ни другое не состоялось. Такой мой быт, состоящий, главным образом, из голода и холода, был еще украшен тем обстоятельством, что сына, уже побывавшего в вечной мерзлоте Норильска и имеющего медаль «За взятие Берлина», начали гнать из аспирантуры Ак<адемии> н<аук>… причем было ясно, что беда во мне… Таким образом, мне была предоставлена возможность присутствовать не только при собственной гражданской смерти, но даже как бы и при физической. Люди просто откровенно не хотели, чтобы я была жива. Так и говорили: «Я бы умер».

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»
* * *
  • Со шпаной в канавке
  • Возле кабака,
  • С пленными на лавке
  • Гру-зо-ви-ка.
  • Под густым туманом
  • Над Москвой-рекой,
  • С батькой-атаманом
  • В петельке тугой,
  • Я была со всеми,
  • С этими и с теми,
  • А теперь осталась
  • Я сама с собой.
Август 1946, Фонтанный Дом
Анна Ахматова и Ольга Берггольц. Ленинград, 1947 г.
* * *

Б. П<астернаку>

  • Здесь все тебе принадлежит по праву,
  • Стеной стоят дремучие дожди.
  • Отдай другим игрушку мира – славу,
  • Иди домой и ничего не жди.
1947, 1958<?>
* * *

Борису Пастернаку

  • И снова осень валит Тамерланом,
  • В арбатских переулках тишина.
  • За полустанком или за туманом
  • Дорога непроезжая черна.
  • Так вот она, последняя! И ярость
  • Стихает. Все равно что мир оглох…
  • Могучая Евангельская старость
  • И тот горчайший Гефсиманский вздох.
1947, Ленинград, Фонтанный Дом
Анна Ахматова и Борис Пастернак. 1946 г.
* * *
  • Я всем прощение дарую
  • И в Воскресение Христа
  • Меня предавших – в лоб целую,
  • А не предавшего – в уста.
1948 (На Пасху), Москва
* * *

«1949 сентября 19.

Была вчера в церкви, отвела душу и зашла к А.А. Ахматовой, благо воскресенье – мой выходной день… Все лето чувствовала себя плохо… А. А. встала, и мы пошли с ней в Летний сад. Она мне рассказала, что Пунин ждал ареста после того, как в университете было арестовано 18 человек. Он все надеялся, что дочь с внучкой успеют вернуться – его арестовали за несколько дней до их возвращения… Гумилев был расстрелян 25 августа. Пунин арестован 26-го. – «Отбросив всякие суеверия, – говорит А. А., – все-таки призадумаешься».

Из дневника художницы Л.В. Шапориной

ЧЕРЕПКИ

Лев Гумилев

Сегодня мой страшный день. Которая-то годовщина ареста Левы (1949). Тогда никто не думал, что осталось так мало лет (3 <года>), ужас. Ужас впивается в тело и делается им. Как чудовище у Данта. Человеку кажется это не [моя] его рука, а рука чудовища.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

23 июня 1949 года Ахматовой исполнилось 60 лет. Ни одного юбилейного поздравления, даже от бывших своих почитателей, вышедших в начальники, Анна Андреевна не получила. А вскоре в Фонтанный Дом пришла очередная большая беда: 26 августа 1949 года арестовали Николая Пунина, а в ноябре – Льва Гумилева, на этот раз уже не как сына белогвардейца, а как «отродье» антисоветской поэтессы. Оба получили по 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Ахматова ежемесячно ездит в Москву – сначала, чтобы сын, ожидавший приговора в Лефортовской тюрьме, не остался без положенных по закону – раз в месяц – продуктовых передач, а затем, уже после якобы суда, в связи с хлопотами об облегчении его участи. И все напрасно…

«Летом 1946 года вышло Постановление ЦК партии о журналах „Звезда“ и „Ленинград“. Больше всех пострадал опять же я. Меня выгнали теперь уже из аспирантуры, несмотря на то, что была написана диссертация и сданы все экзамены. Я не успел получить даже своего кандидатского диплома. Вскоре меня снова схватили, снова посадили в тюрьму. Теперь уже в Лефортовскую в Москве. На допросах твердили: „Ты виноват! В какой вине хотел бы сам признаться?“ Тут меня били мало, но памятно. Вскоре мне еще раз записали 10 лет и отправили в лагерь, в Караганду. Из Караганды перевели в Междуреченск, где в свое время отбывал каторжные работы Достоевский. Отсюда переправили в Омск. В Омске пришла наконец свобода. Это было уже после XX съезда партии».

Л. Н. Гумилев, Из интервью журналу «Звезда»
ЧЕРЕПКИ

You cannot leave your mother an orphan.

Joyce[47]

1
  • Мне, лишенной огня и воды,
  • Разлученной с единственным сыном…
  • На позорном помосте беды
  • Как под тронным стою балдахином…
2
  • Вот и доспорился, яростный спорщик,
  • До енисейских равнин…
  • Вам он бродяга, шуан, заговорщик,
  • Мне он – единственный сын.
3
  • Семь тысяч три километра…
  • Не услышишь, как мать зовет
  • В грозном вое полярного ветра,
  • В тесноте обступивших невзгод.
  • Там дичаешь, звереешь – ты милый! —
  • Ты последний и первый, ты – наш.
  • Над моей ленинградской могилой
  • Равнодушная бродит весна.
4
  • Кому и когда говорила,
  • Зачем от людей не таю,
  • Что каторга сына сгноила,
  • Что Музу засекли мою.
  • Я всех на земле виноватей,
  • Кто был и кто будет, кто есть…
  • И мне в сумасшедшей палате
  • Валяться – великая честь.
1930-е, 1958
* * *
  • Вы меня, как убитого зверя,
  • На кровавый подымете крюк,
  • Чтоб, хихикая и не веря,
  • Иноземцы бродили вокруг
  • И писали в почтенных газетах,
  • Что мой дар несравненный угас,
  • Что была я поэтом в поэтах,
  • Но мой пробил тринадцатый час.
1949

В 1952 году Ахматову вместе с семьей репрессированного Пунина выселили из Фонтанного дворца в дом, когда-то принадлежавший корпорации петербургских извозчиков. Анна Андреевна сочла это символическим: негоже проживать во дворцах, даже бывших, родственникам советских политкаторжан. Уезжая, она поклонилась сиятельному Дому, поклон получился легким и по-ахматовски горько-ироничным:

  • Особенных претензий не имею
  • Я к этому сиятельному дому,
  • Но так случилось, что почти всю жизнь
  • Я прожила под знаменитой кровлей
  • Фонтанного дворца… Я нищей
  • В него вошла и нищей выхожу…
1952

5 марта 1953 года умер Сталин. Во ознаменование этого события Анна Андреевна впервые за много лет переступила порог Ленинградского отделения Союза писателей. Собрание было, конечно, траурным: собратья Ахматовой по перу в скупых слезах прощались с родным и любимым «отцом народов». Видеть эти слезы ей было и тошно, и стыдно, но она все-таки высидела до конца церемонии, уж она-то знала, что наступает новая эпоха, им, слепцам, пока не видимая.

Николай Николаевич Пунин до этой эпохи не дожил: умер в воркутинском лагере. И как и следовало ожидать – в августе.

Ирина Пунина – Анне Ахматовой

Из Киева (Ирпень) в Комарово.

22 августа 1963 г.

«Сегодня мы ездили с Аней в Киев, немножко прошли по городу, по бульвару и по Крещатику. Было очень жарко, мы скоро устали и поехали в свое пристанище обедать. На обратном пути в электричке я рассказывала Ане, как ровно десять лет назад в этот день мы с тобой ездили в электричке навестить полковника… и о тех тяжелых днях, которые последовали потом. Как непоправимо быстро пролетело с тех пор десять лет и как медленно ползло время до 53-го года. Мы стараемся тихо, полулежа дожить августовские дни».

Это бесхитростное и вроде бы обыкновенное письмо свидетельство драгоценное. Оно точнее и достовернее, нежели суждения наблюдателей со стороны, объясняет, почему Анна Андреевна до конца жизни относилась к Ирине Николаевне как к своей приемной дочери, хотя это и возмущало ее родного сына. Они вместе пробедовали пять долгих лет после того, как в 1949-м арестовали сначала (26 августа!) Николая Николаевича, а затем (в ноябре) и Льва Гумилева. После смерти Сталина появилась надежда, но Анна Андреевна суеверно боялась августа… И, видимо, заразила этим суеверным ужасом Ирину. Защищаясь от страха, они и поехали на электричке на дачу к младшему брату Николая Николаевича – полковнику Льву Пунину.

Было это 22 августа 1953 года… А осенью стало известно, что 21 августа, т. е. за день до этой поездки, в лагере под Воркутой Николай Николаевич Пунин скончался. Впоследствии и Ахматова, и Ирина Николаевна считали, что внезапное, ничем как будто не мотивированное желание повидать Л. Н. Пунина возникло не просто так, что был какой-то сигнал, который колдунья Акума, так в семье Пуниных называли Анну Ахматову, почуяла.

Все подтверждалось: август был месяцем беды, апрель – месяцем счастья.

15 апреля 1956 года, в день рождения Николая Гумилева, после восьми лет каторги вернется ее сын.

Анна Ахматова. 1958 г.
1954

«8 марта. У Всеволода Иванова (блины). Встретил там Анну Ахматову впервые после ее катастрофы. Седая, спокойная женщина, очень полная, очень простая. Нисколько не похожая на ту стилизованную, робкую и в то же время надменную, с начесанной челкой, худощавую поэтессу, которую подвел ко мне Гумилев в 1912 г. – сорок два года назад. О своей катастрофе[48] говорит спокойно, с юмором: «Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие – и убедилась, что, в сущности, это одно и то же».

Корней Иванович Чуковский, Из Дневника
О ДЕСЯТЫХ ГОДАХ
  • Ты – победительница жизни
  • И я – товарищ вольный твой.
Н. Гумилев
  • И никакого розового детства…
  • Веснушечек и мишек, и игрушек,
  • И добрых тёть, и страшных дядь, и даже
  • Приятелей средь камешков речных.
  • Себе самой я с самого начала
  • То чьим-то сном казалась или бредом,
  • Иль отраженьем в зеркале чужом,
  • Без имени, без плоти, без причины.
  • Уже я знала список преступлений, —
  • Которые должна я совершить.
  • И вот я, лунатически ступая,
  • Вступила в жизнь и испугала жизнь.
  • Она передо мною стлалась лугом,
  • Где некогда гуляла Прозерпина.
  • Передо мной, безродной, неумелой,
  • Открылись неожиданные двери,
  • И выходили люди и кричали:
  • «Она пришла, она пришла сама!»
  • А я на них глядела с изумленьем
  • И думала: «Они с ума сошли!»
  • И чем сильней они меня хвалили,
  • Чем мной сильнее люди восхищались,
  • Тем мне страшнее было в мире жить,
  • И тем сильней хотелось пробудиться.
  • И знала я, что заплачу сторицей
  • В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
  • Везде, где просыпаться надлежит
  • Таким, как я, – но длилась пытка счастьем.
4 июля 1955, Москва

Начинать совершенно все равно с чего: с середины, с конца или с начала. Я вот, например, хочу сейчас начать с того, что эти зеленые домики с застекленными террасами (в одном из них я живу) непрерывно стояли перед моими (закрытыми) глазами в 1951 г. в Пятой Советской больнице (Москва), когда я лежала после инфаркта и, вероятно, находилась под действием пантопона. Дома эти тогда еще не существовали – их построили в 1955 г., но когда я их увидела, я тотчас припомнила, где видела их раньше. Оттого я и написала в «Эпилоге»:

  • Живу как в чужом мне приснившемся доме,
  • Где, может быть, я умерла…
Анна Ахматова, Из «Записных книжек»
* * *
  • Не с лирою влюбленного
  • Иду пленять народ —
  • Трещотка прокаженного
  • В моей руке поет.
  • Успеете наахаться,
  • И воя, и кляня.
  • Я научу шарахаться
  • Всех «смелых» – от меня.
  • Я не искала прибыли
  • И славы не ждала,
  • Я под крылом у гибели
  • Все тридцать лет жила.
<1956>

Зеленый финский домик в дачном поселке Комарово, который ленинградский Литфонд выделил «пожилой поэтессе» в 1955 году, – единственная отдельная квартира в жизни Ахматовой. Она очень любила ее и называла ласково «Будка». И потому, что домишко в самом деле был немного похож на комфортабельную, от хорошего хозяина, собачью конуру, и потому, что это имя аукалось с «Бродячей Собакой». Умерла Анна Ахматова не в собственном доме, а в чужом, казенном месте – подмосковном кардиологическом санатории. А вот похоронили ее все-таки в Комарове. Рядышком с ее соснами.

Анна Ахматова. Осень 1963(64?) г.

…И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала. Память обострилась невероятно. Прошлое обступает меня и требует чего-то. Чего? Милые тени отдаленного прошлого почти говорят со мной. Может быть, это для них последний случай, когда блаженство, которое люди зовут забвеньем, может миновать их. Откуда-то выплывают слова, сказанные полвека тому назад и о которых я все пятьдесят лет ни разу не вспомнила. Странно было бы объяснить все это только моим летним одиночеством и близостью к природе, которая давно напоминает мне только о смерти.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»
* * *
  • Забудут? – вот чем удивили!
  • Меня забывали сто раз,
  • Сто раз я лежала в могиле,
  • Где, может быть, я и сейчас.
  • А Муза и глохла и слепла,
  • В земле истлевала зерном,
  • Чтоб после, как Феникс из пепла,
  • В эфире восстать голубом.
21 февраля 1957, Ленинград
* * *
  • Вижу я,
  • Лебедь тешится моя.
Пушкин
  • Ты напрасно мне под ноги мечешь
  • И величье, и славу, и власть.
  • Знаешь сам, что не этим излечишь
  • Песнопения светлую страсть.
  • Разве этим развеешь обиду?
  • Или золотом лечат тоску?
  • Может быть, я и сдамся для виду.
  • Не притронусь я дулом к виску.
  • Смерть стоит всё равно у порога,
  • Ты гони ее или зови.
  • А за нею темнеет дорога,
  • По которой ползла я в крови.
  • А за нею десятилетья
  • Скуки, страха и той пустоты,
  • О которой могла бы пропеть я,
  • Да боюсь, что расплачешься ты.
  • Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.
  • Ночь со мной и всегдашняя Русь.
  • Так спаси же меня от гордыни.
  • В остальном я сама разберусь.
9 апреля 1957, Москва, Ордынка
* * *

О. Мандельштаму

  • Я над ними склонюсь, как над чашей,
  • В них заветных заметок не счесть —
  • Окровавленной юности нашей
  • Это черная нежная весть.
  • Тем же воздухом, так же над бездной
  • Я дышала когда-то в ночи,
  • В той ночи и пустой и железной,
  • Где напрасно зови и кричи.
  • О, как пряно дыханье гвоздики,
  • Мне когда-то приснившейся там, —
  • Это кружатся Эвридики,
  • Бык Европу везет по волнам.
  • Это наши проносятся тени
  • Над Невой, над Невой, над Невой,
  • Это плещет Нева о ступени,
  • Это пропуск в бессмертие твой.
  • Это ключики от квартиры,
  • О которой теперь ни гугу…
  • Это голос таинственной лиры,
  • На загробном гостящей лугу.
5-10 мая 1957, Москва; 5 июля 1957, Комарово

Смерть Баха. (28 июля 1965, Комарово)

Фантазия и фуга. Слушаю.

Боже мой… Сама Чакона!

Играет Игорь Безродный

…но за ней не войдет человек…

Прелюдия и фуга (играет Л. Ройзман).

Вот он, колокольный звон из 17 века. Как все близко! – (и страшно…)

Еще три дня июля, а потом траурный гость – август («столько праздников и смертей»), как траурный марш, который длится 30 дней. Все ушли под этот марш: Гумилев, Пунин, Томашевский, мой отец, Цветаева… Назначал себя и Пастернак, но этого любимца богов увел с собою, уходя, неповторимый май 60 года, когда под больничным окном цвела сумасшедшая липа. И с тех пор [прошло] минуло уже пять лет. Куда оно девается, ушедшее время? Где его обитель…

1 августа

И все-таки он явился. Сегодня – Илья. Вчера всю ночь катался на своей колеснице по небу. 51 год тому назад началась та война – как помню тот день (в Слепневе) – утром еще спокойные стихи про другое («От счастья я не исцеляю»), а вечером вся жизнь – вдребезги. Это один из главных дней. Теперь пойдут августовские «юбилеи». Завтра день ареста Гумилева (3 августа). Сорок четыре года тому назад. Я узнала об его аресте на Смол<енском> кладбище – похороны Блока.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»
АВГУСТ
  • Он и праведный и лукавый,
  • И всех месяцев он страшней:
  • В каждом Августе, Боже правый,
  • Столько праздников и смертей.
  • Разрешенье вина и елея…
  • Спас, Успение… Звездный свод!…
  • Вниз уводит, как та аллея,
  • Где остаток зари алеет,
  • В беспредельный туман и лед
  • Вверх, как лестница, он ведет.
  • Притворялся лесом волшебным,
  • Но своих он лишился чар.
  • Был надежды «напитком целебным»
  • В тишине заполярных нар
  • А теперь! Ты, новое горе,
  • Душишь грудь мою, как удав…
  • И грохочет Черное Море,
  • Изголовье мое разыскав.
27 августа 1957, Комарово
ЭПИГРАММА
  • Могла ли Биче, словно Дант, творить,
  • Или Лаура жар любви восславить?
  • Я научила женщин говорить…
  • Но, Боже, как их замолчать заставить!
1958
МУЗЫКА

Д. Д. Шостаковичу

  • В ней что-то чудотворное горит,
  • И на глазах ее края гранятся.
  • Она одна со мною говорит,
  • Когда другие подойти боятся.
  • Когда последний друг отвел глаза,
  • Она была со мной в моей могиле
  • И пела словно первая гроза
  • Иль будто все цветы заговорили.
1958
* * *
  • Все, – кого и не звали, – в Италии,
  • Шлют домашним сердечный привет,
  • Я осталась в моем зазеркалии,
  • Где ни света, ни воздуха нет,
  • Где за красными занавесками
  • Все навек повернулось вверх дном…
  • Так не буду я с леонардесками
  • Переглядываться тайком,
  • И дышать тишиною запретною
  • Никогда мной не виданных мест,
  • И мешаться с толпою несметною
  • Крутолобых Христовых Невест.
26 сентября 1957 – 16 апреля 1963 (окончено)
* * *
  • Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли,
  • Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ.
  • Одичалые розы пурпурным шиповником стали,
  • А лицейские гимны все так же заздравно звучат.
  • Полстолетья прошло… Щедро взыскана дивной судьбою,
  • Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, —
  • И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою
  • Очертанья живые моих царскосельских садов.
4 октября 1957, Москва
* * *
  • Немудрено, что похоронным звоном
  • Звучит порой мой непокорный стих.
  • Пустынно здесь! Уже за Флегетоном
  • Три четверти читателей моих.
  • А вы, друзья! Осталось вас немного,
  • Последние, Вы мне еще милей…
  • Какой короткой сделалась дорога,
  • Которая казалась всех длинней.
3 марта 1958, Болшево[49], Koмн. № 7
ПРИМОРСКИЙ СОНЕТ
  • Здесь все меня переживет,
  • Все, даже ветхие скворешни
  • И этот воздух, воздух вешний,
  • Морской свершивший перелет.
  • И голос вечности зовет
  • С неодолимостью нездешней,
  • И над цветущею черешней
  • Сиянье легкий месяц льет.
  • И кажется такой нетрудной,
  • Белея в чаще изумрудной,
  • Дорога не скажу куда…
  • Там средь стволов еще светлее,
  • И все похоже на аллею
  • У царскосельского пруда.
16-17 июня 1958 Комарово
* * *

Михаилу Зощенко

  • Словно дальнему голосу внемлю,
  • А вокруг ничего, никого.
  • В эту черную добрую землю
  • Вы положите тело его.
  • Ни гранит, ни плакучая ива
  • Прах легчайший не осенят,
  • Только ветры морские с залива,
  • Чтоб оплакать его, прилетят…
Июль 1958, Комарово
ИМЯ
  • Татарское, дремучее
  • Пришло из никуда,
  • К любой беде липучее,
  • Само оно – беда.
Лето 1958, Комарово
Герб рода Ахматовых

Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского монастыря в Москве шел крестный ход. Этот Ахмат, как известно, был чингизидом.

Одна из княжон Ахматовых – Прасковья Егоровна – в XVIII веке вышла замуж за богатого и знатного симбирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна – моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было 9 лет, и в честь ее меня назвали Анной. Из ее фероньерки сделали несколько перстней с бриллиантами и одно с изумрудом, а ее наперсток я не могла надеть, хотя у меня были тонкие пальцы.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»
* * *
  • Опять подошли «незабвенные даты»,
  • И нет среди них ни одной не проклятой.
  • Но самой проклятой восходит заря…
  • Я знаю: колотится сердце не зря —
  • От звонкой минуты пред бурей морскою
  • Оно наливается мутной тоскою.
  • И даже сегодняшний ветреный день
  • Преступно хранит прошлогоднюю тень,
  • Как тихий, но явственный стук из подполья,
  • И сердце на стук отзывается болью.
  • Я все заплатила до капли, до дна.
  • Я буду свободна, я буду одна.
  • На прошлом я черный поставила крест,
  • Чего же ты хочешь, товарищ зюйд-вест,
  • Что ломятся в комнату липы и клены,
  • Гудит и бесчинствует табор зеленый
  • И к брюху мостов подкатила вода? —
  • И всё как тогда, и всё как тогда.
  • Все ясно – кончается злая неволя,
  • Сейчас я пройду через Марсово Поле,
  • А в Мраморном крайнее пусто окно,
  • Там пью я с тобой ледяное вино,
  • И там попрощаюсь с тобою навек,
  • Мудрец и безумец – дурной человек.
Лето 1944, июль 1959, Ленинград
* * *
  • Не мешай мне жить – и так не сладко.
  • Что ты вздумал, что тебя томит?
  • Иль неразрешимая загадка
  • Ледяной звездой в ночи горит?
  • Или галереями бессонниц
  • Ты ко мне когда-то приходил?
  • Иль с давно погибших белых звонниц
  • Мой приезд торжественно следил?
  • В прежних жизнях мы с тобою счеты
  • Плохо подвели, о бедный друг!
  • Оттого не спорится работа,
  • Сухо в горле, кровь бормочет что-то,
  • И плывет в глазах кровавый круг.
  • Иль увидел взор очей покорных
  • В тот для памяти запретный час,
  • Иль в каких-то подземельях черных
  • Мертвой оставлял меня не раз.
  • И при виде жертвы позабытой
  • Место не найти тебе теперь…
  • Что там – окровавленные плиты
  • Или замурованная дверь?
  • В самом деле – сотни километров
  • Как ты и сказал мне, – сущий вздор,
  • И знакомый с детства голос ветра
  • Продолжает наш старинный спор.
Июнь 1959, Комарово
* * *
  • Что нам разлука? – Лихая забава,
  • Беды скучают без нас.
  • Спьяну ли ввалится в горницу слава,
  • Бьет ли тринадцатый час?
  • Или забыты, забиты, за… кто там
  • Так научился стучать?
  • Вот и идти мне обратно к воротам
  • Новое горе встречать.
7 июля 1959
ЛЕТНИЙ САД
  • Я к розам хочу, в тот единственный сад,
  • Где лучшая в мире стоит из оград,
  • Где статуи помнят меня молодой,
  • А я их под невскою помню водой.
  • В душистой тиши между царственных лип
  • Мне мачт корабельных мерещится скрип.
  • И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
  • Любуясь красой своего двойника.
  • И замертво спят сотни тысяч шагов
  • Врагов и друзей, друзей и врагов.
  • А шествию теней не видно конца
  • От вазы гранитной до двери дворца.
  • Там шепчутся белые ночи мои
  • О чьей-то высокой и тайной любви.
  • И все перламутром и яшмой горит,
  • Но света источник таинственно скрыт.
9 июля 1959, Ленинград
ПОЭТ
  • Подумаешь, тоже работа, —
  • Беспечное это житье:
  • Подслушать у музыки что-то
  • И выдать шутя за свое.
  • И чье-то веселое скерцо
  • В какие-то строки вложив,
  • Поклясться, что бедное сердце
  • Так стонет средь блещущих нив.
  • А после подслушать у леса,
  • У сосен, молчальниц на вид,
  • Пока дымовая завеса
  • Тумана повсюду стоит.
  • Налево беру и направо,
  • И даже, без чувства вины,
  • Немного у жизни лукавой,
  • И все – у ночной тишины.
Лето l959, Комарово
ЧИТАТЕЛЬ
  • Не должен быть очень несчастным
  • И, главное, скрытным. О нет! —
  • Чтоб быть современнику ясным,
  • Весь настежь распахнут поэт.
  • И рампа торчит под ногами,
  • Все мертвенно, пусто, светло,
  • Лайм-лайта[50] холодное пламя
  • Его заклеймило чело.
  • А каждый читатель как тайна,
  • Как в землю закопанный клад,
  • Пусть самый последний, случайный,
  • Всю жизнь промолчавший подряд.
  • Там все, что природа запрячет,
  • Когда ей угодно, от нас.
  • Там кто-то беспомощно плачет
  • В какой-то назначенный час.
  • И сколько там сумрака ночи,
  • И тени, и сколько прохлад,
  • Там те незнакомые очи
  • До света со мной говорят,
  • За что-то меня упрекают
  • И в чем-то согласны со мной…
  • Так исповедь льется немая,
  • Беседы блаженнейший зной.
  • Наш век на земле быстротечен
  • И тесен назначенный круг,
  • А он неизменен и вечен —
  • Поэта неведомый друг.
23 июля 1959, Комарово
СКОРОСТЬ
  • Бедствие это не знает предела…
  • Ты, не имея ни духа, ни тела,
  • Коршуном злобным на мир налетела,
  • Все исказила и всем овладела
  • И ничего не взяла.
8 августа 1959, утро, Комарово
НАСЛЕДНИЦА
  • От Сарскосельских лип…
Пушкин
  • Казалось мне, что песня спета
  • Средь этих опустелых зал.
  • О, кто бы мне тогда сказал,
  • Что я наследую все это:
  • Фелицу, лебедя, мосты
  • И все китайские затеи,
  • Дворца сквозные галереи
  • И липы дивной красоты.
  • И даже собственную тень,
  • Всю искаженную от страха,
  • И покаянную рубаху,
  • И замогильную сирень.
20 ноября 1959, Ленинград, Красная Конница
* * *
  • Вам жить, а мне не очень,
  • Тот близок поворот.
  • О, как он строг и точен,
  • Незримого расчет.
  • Зверей стреляют разно,
  • Есть каждому черед
  • Весьма разнообразный,
  • Но волка – круглый год.
  • Волк любит жить на воле,
  • Но с волком скор расчет:
  • На льду, в лесу и в поле
  • Бьют волка круглый год.
  • Не плачь, о друг единый,
  • Коль летом иль зимой
  • Опять с тропы волчиной
  • Услышишь голос мой.
1959
ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
  • Одно, словно кем-то встревоженный гром,
  • С дыханием жизни врывается в дом,
  • Смеется, у горла трепещет,
  • И кружится, и рукоплещет.
  • Другое, в полночной родясь тишине,
  • Не знаю откуда крадется ко мне,
  • Из зеркала смотрит пустого
  • И что-то бормочет сурово.
  • А есть и такие: средь белого дня,
  • Как будто почти что не видя меня,
  • Струятся по белой бумаге,
  • Как чистый источник в овраге.
  • А вот еще: тайное бродит вокруг —
  • Не звук и не цвет, не цвет и не звук, —
  • Гранится, меняется, вьется,
  • А в руки живым не дается.
  • Но это!… по капельке выпило кровь,
  • Как в юности злая девчонка – любовь,
  • И, мне не сказавши ни слова,
  • Безмолвием сделалось снова.
  • И я не знавала жесточе беды.
  • Ушло, и его протянулись следы
  • К какому-то крайнему краю,
  • А я без него… умираю.
1 декабря 1959, Ленинград, Красная Конница
АНАФЕМА
  • Это и не старо, и не ново,
  • Ничего нет сказочного тут.
  • Как Отрепьева и Пугачева,
  • Так меня тринадцать лет клянут.
  • Неуклонно, тупо и жестоко
  • И неодолимо, как гранит,
  • От Либавы до Владивостока
  • Грозная анафема гремит.
1959
МАРТОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ
  • Прошлогодних сокровищ моих
  • Мне надолго, к несчастию, хватит.
  • Знаешь сам, половины из них
  • Злая память никак не истратит:
  • Набок сбившийся куполок,
  • Грай вороний, и вопль паровоза,
  • И как будто отбывшая срок
  • Ковылявшая в поле береза,
  • И огромных библейских дубов
  • Полуночная тайная сходка,
  • И из чьих-то приплывшая снов
  • И почти затонувшая лодка…
  • Побелив эти пашни чуть-чуть,
  • Там предзимье уже побродило,
  • Дали все в непроглядную муть
  • Ненароком оно превратило.
  • И казалось, что после конца
  • Никогда ничего не бывает…
  • Кто же бродит опять у крыльца
  • И по имени нас окликает?
  • Кто приник к ледяному стеклу
  • И рукою, как веткою, машет?…
  • А в ответ в паутинном углу
  • Зайчик солнечный в зеркале пляшет.
Февраль 1960, Ленинград
СМЕРТЬ ПОЭТА
  • Как птица, мне ответит эхо.
Б. П<астернак>
1
  • Умолк вчера неповторимый голос,
  • И нас покинул собеседник рощ.
  • Он превратился в жизнь дающий колос
  • Или в тончайший, им воспетый дождь.
  • И все цветы, что только есть на свете,
  • Навстречу этой смерти расцвели.
  • Но сразу стало тихо на планете,
  • Носящей имя скромное… Земли.
1 июня 1960, Москва, Боткинская больница
2
  • Словно дочка слепого Эдипа,
  • Муза к смерти провидца вела,
  • А одна сумасшедшая липа
  • В этом траурном мае цвела
  • Прямо против окна, где когда-то
  • Он поведал мне, что перед ним
  • Вьется путь золотой и крылатый,
  • Где он вышнею волей храним.
11 июня 1960, Москва, Боткинская больница
* * *

«…Анну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н.С. Гумилева. То было время ее первых стихов и необыкновенных, неожиданно шумных триумфов. Прошло два-три года, и в ее глазах, и в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, заискивающей, мелкой или жалкой улыбки. При взгляде на нее мне всегда вспоминалось некрасовское: „Есть женщины в русских селеньях…“

Даже в позднейшие годы, в очереди за керосином, селедками, хлебом, даже в переполненном жестком вагоне, даже в ташкентском трамвае, даже в больничной палате, набитой десятком больных, всякий, не знавший ее, чувствовал ее «спокойную важность» и относился к ней с особым уважением, хотя держалась она со всеми очень просто и дружественно, на равной ноге».

Корней Иванович Чуковский, Из воспоминаний об Анне Ахматовой
Анна Ахматова. Шестидесятые годы
К СТИХАМ
  • Вы так вели по бездорожью,
  • Как в мрак падучая звезда.
  • Вы были горечью и ложью,
  • А утешеньем – никогда.
1961
* * *
  • Шутки – шутками, а сорок
  • Гладких лет в тюрьме,
  • Пиршества из черствых корок,
  • Чумный страх во тьме,
  • Одиночество такое,
  • Что – сейчас в музей,
  • И предательство двойное
  • Близких и друзей
22 июля 1960, (после операции 7 июля) Красная Конница
ЭХО
  • В прошлое давно пути закрыты,
  • И на что мне прошлое теперь?
  • Что там? – окровавленные плиты
  • Или замурованная дверь,
  • Или эхо, что еще не может
  • Замолчать. Хотя я так прошу…
  • С этим эхом приключилось то же,
  • Что и с тем, что в сердце я ношу.
25 сентября 1960, Комарово
МУЗА
  • Как и жить мне с этой обузой,
  • А еще называют Музой,
  • Говорят: «Ты с ней на лугу…»
  • Говорят: «Божественный лепет…»
  • Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
  • И опять весь год ни гугу.
8 октября 1960
ПЕТЕРБУРГ В 1913 ГОДУ
  • За заставой воет шарманка,
  • Водят мишку, пляшет цыганка
  • На заплеванной мостовой.
  • Паровик идет до Скорбящей,
  • И гудочек его щемящий
  • Откликается над Невой.
  • В черном ветре злоба и воля.
  • Тут уже до Горячего Поля,
  • Вероятно, рукой подать.
  • Тут мой голос смолкает вещий.
  • Тут еще чудеса похлеще.
  • Но уйдем – мне некогда ждать.
13 января 1961, Ордынка
ПОДРАЖАНИЕ КАФКЕ
  • Другие уводят любимых, —
  • Я с завистью вслед не гляжу.
  • Одна на скамье подсудимых
  • Я скоро полвека сижу.
  • Вокруг пререканья и давка
  • И приторный запах чернил.
  • Такое придумывал Кафка
  • И Чарли изобразил.
  • И в тех пререканьях важных,
  • Как в цепких объятиях сна,
  • Все три поколенья присяжных
  • Решили: виновна она.
  • Меняются лица конвоя,
  • В инфаркте шестой прокурор…
  • А где-то темнеет от зноя
  • Огромный небесный простор,
  • И полное прелести лето
  • Гуляет на том берегу…
  • Я это блаженное «где-то»
  • Представить себе не могу.
  • Я глохну от зычных проклятий,
  • Я ватник сносила дотла.
  • Неужто я всех виноватей
  • На этой планете была?
3 марта 1961, Комарово
* * *
  • Если б все, кто помощи душевной
  • У меня просил на этом свете,
  • Все юродивые и немые,
  • Брошенные жены и калеки,
  • Каторжники и самоубийцы, —
  • Мне прислали по одной копейке,
  • Стала б я «богаче всех в Египте», —
  • Как говаривал Кузмин покойный…
  • Но они не слали мне копейки,
  • А со мной своей делились силой,
  • И я стала всех сильней на свете,
  • Так, что даже это мне не трудно.
30 марта 1961, Вербное Воскресенье, Ленинград
* * *
  • А я говорю, вероятно, за многих:
  • Юродивых, скорбных, немых и убогих,
  • И силу свою мне они отдают,
  • И помощи скорой и действенной ждут.
30 марта 1961, Ленинград, Красная Конница

А КАК МУЗЫКА ЗАЗВУЧАЛА

Анна Ахматова. Октябрь 1964 г.
  • Молитесь на ночь, чтобы вам
  • Вдруг не проснуться знаменитым.
БЕГ ВРЕМЕНИ
  • Что войны, что чума? – конец им виден скорый,
  • Им приговор почти произнесен.
  • Но кто нас защитит от ужаса, который
  • Был бегом времени когда-то наречен?
10 июня 1961, Комарово
* * *
  • Так не зря мы вместе бедовали
  • Даже без надежды раз вздохнуть.
  • Присягнули – проголосовали
  • И спокойно продолжали путь.
  • Не за то, что чистой я осталась,
  • Словно перед Господом свеча,
  • Вместе с вами я в ногах валялась
  • У кровавой куклы палача.
  • Нет! и не под чуждым небосводом
  • И не под защитой чуждых крыл —
  • Я была тогда с моим народом,
  • Там, где мой народ, к несчастью, был.
21 июня 1961
ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ ОДА
Девятисотые годы
  • А в переулке забор дощатый…
Н. Гумилев
  • Настоящую оду
  • Нашептало… Постой,
  • Царскосельскую одурь
  • Прячу в ящик пустой,
  • В роковую шкатулку,
  • В кипарисный ларец,
  • А тому переулку
  • Наступает конец.
  • Здесь не Тёмник, не Шуя —
  • Город парков и зал,
  • Но тебя опишу я,
  • Как свой Витебск – Шагал.
  • Тут ходили по струнке,
  • Мчался рыжий рысак,
  • Тут еще до чугунки
  • Был знатнейший кабак.
  • Фонари на предметы
  • Лили матовый свет,
  • И придворной кареты
  • Промелькнул силуэт.
  • Так мне хочется, чтобы
  • Появиться могли
  • Голубые сугробы
  • С Петербургом вдали.
  • Здесь не древние клады,
  • А дощатый забор,
  • Интендантские склады
  • И извозчичий двор.
  • Шепелявя неловко
  • И с грехом пополам,
  • Молодая чертовка
  • Там гадает гостям.
  • Там солдатская шутка
  • Льется, желчь не тая…
  • Полосатая будка
  • И махорки струя.
  • Драли песнями глотку
  • И клялись попадьей,
  • Пили допоздна водку,
  • Заедали кутьей.
  • Ворон криком прославил
  • Этот призрачный мир…
  • А на розвальнях правил
  • Великан-кирасир.
Август 1961, Комарово
НАС ЧЕТВЕРО
Комаровские наброски
  • Ужели и гитане гибкой
  • Все муки Данта суждены.
О. Мандельштам
  • Таким я вижу облик Ваш и взгляд…
Б. Пастернак
  • О, Муза Плача…
М. Цветаева
  • …И отступилась я здесь от всего,
  • От земного всякого блага.
  • Духом, хранителем «места сего»
  • Стала лесная коряга.
  • Все мы немного у жизни в гостях,
  • Жить – это только привычка.
  • Чудится мне на воздушных путях
  • Двух голосов перекличка.
  • Двух? А еще у восточной стены,
  • В зарослях крепкой малины,
  • Темная, свежая ветвь бузины…
  • Это – письмо от Марины.
19-20 ноября 1961, Ленинград, Больница в Гавани
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
  • И в мире нет людей бесслезней,
  • Надменнее и проще нас.
1922
  • В заветных ладанках не носим на груди,
  • О ней стихи навзрыд не сочиняем,
  • Наш горький сон она не бередит,
  • Не кажется обетованным раем.
  • Не делаем ее в душе своей
  • Предметом купли и продажи,
  • Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
  • О ней не вспоминаем даже.
  • Да, для нас это грязь на калошах,
  • Да, для нас это хруст на зубах.
  • И мы мелем, и месим, и крошим
  • Тот ни в чем не замешанный прах.
  • Но ложимся в нее и становимся ею,
  • Оттого и зовем так свободно – своею.
1 декабря 1961, Ленинград Больница в Гавани
* * *
  • Больничные молитвенные дни
  • И где-то близко за стеною – море
  • Серебряное – страшное, как смерть.
1 декабря 1961, Больница
* * *
  • Недуг томит – три месяца в постели.
  • И смерти я как будто не боюсь.
  • Случайной гостьей в этом страшном теле
  • Я, как сквозь сон, сама себе кажусь.
Декабрь 1961
СОНЕТ-ЭПИЛОГ
  • Против воли я твой, царица, берег покинул.
«Энеида», песнь VI
  • Ромео не было, Эней, конечно, был.
А. Ахматова
  • Не пугайся, – я еще похожей
  • Нас теперь изобразить могу.
  • Призрак ты – иль человек прохожий, —
  • Тень твою зачем-то берегу.
  • Был недолго ты моим Энеем,
  • Я тогда отделалась костром.
  • Друг о друге мы молчать умеем.
  • И забыл ты мой проклятый дом.
  • Ты забыл те, в ужасе и в муке,
  • Сквозь огонь протянутые руки
  • И надежды окаянной весть.
  • Ты не знаешь, что тебе простили…
  • Создан Рим, – плывут стада флотилий,
  • И победу славославит лесть.
1 сентября 1960, Комарово. Окончено 2 августа 1962, Комарово
* * *
  • Молитесь на ночь, чтобы вам
  • Вдруг не проснуться знаменитым.
1960-е годы
ПОСЛЕДНЯЯ РОЗА
  • Вы напишете о нас наискосок.
И. Бродский
  • Мне с Морозовою класть поклоны,
  • С падчерицей Ирода плясать,
  • С дымом улетать с костра Дидоны,
  • Чтобы с Жанной на костер опять.
  • Господи! Ты видишь, я устала
  • Воскресать, и умирать, и жить.
  • Все возьми, но этой розы алой
  • Дай мне свежесть снова ощутить.
9 августа 1962, Комарово
* * *
  • Вот она, плодоносная осень!
  • Поздновато ее привели.
  • А пятнадцать блаженнейших весен
  • Я подняться не смела с земли.
  • Я так близко ее разглядела,
  • К ней припала, ее обняла,
  • А она в обреченное тело
  • Силу тайную тайно лила.
13 сентября 1962 (ночь), Комарово
ЗАЩИТНИКИ СТАЛИНА
  • Это те, что кричали: «Варавву!
  • Отпусти нам для праздника…», те,
  • Что велели Сократу отраву
  • Пить в тюремной глухой тесноте.
  • Им бы этот же вылить напиток
  • В их невинно клевещущий рот,
  • Этим милым любителям пыток,
  • Знатокам в производстве сирот.
25 октября 1962, Москва
ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
  • Какое нам, в сущности, дело,
  • Что все превращается в прах,
  • Над сколькими безднами пела
  • И в скольких жила зеркалах.
  • Пускай я не сон, не отрада
  • И меньше всего благодать,
  • Но, может быть, чаще, чем надо,
  • Придется тебе вспоминать —
  • И гул затихающих строчек,
  • И глаз, что скрывает на дне
  • Тот ржавый колючий веночек
  • В тревожной своей тишине.
6 июля 1963, Москва, Ордынка
В ЗАЗЕРКАЛЬЕ
  • О quae beatam, Diva, tenes
  • Cyprum et Memphis…
Hor[51]
  • Красотка очень молода,
  • Но не из нашего столетья,
  • Вдвоем нам не бывать – та, третья,
  • Нас не оставит никогда.
  • Ты подвигаешь кресло ей,
  • Я щедро с ней делюсь цветами…
  • Что делаем – не знаем сами,
  • Но с каждым мигом нам страшней.
  • Как вышедшие из тюрьмы,
  • Мы что-то знаем друг о друге
  • Ужасное. Мы в адском круге,
  • А может, это и не мы.
5 июля 1963, Комарово
* * *
  • Оставь, и я была как все,
  • И хуже всех была,
  • Купалась я в чужой росе
  • И пряталась в чужом овсе,
  • В чужой траве спала.
1963
* * *
  • Пусть даже вылета мне нет
  • Из стаи лебединой…
  • Увы! лирический поэт
  • Обязан быть мужчиной,
  • Иначе все пойдет вверх дном
  • До часа расставанья —
  • И сад – не сад, и дом – не дом,
  • Свиданье – не свиданье.
1963-1964

Как ни привыкла Анна Андреевна к утратам, смерть Валерии Сергеевны в 1964 году ее ошеломила:

ПАМЯТИ В.С. СРЕЗНЕВСКОЙ
  • Почти не может быть, ведь ты была всегда:
  • В тени блаженных лип, в блокаде и в больнице,
  • В тюремной камере и там, где злые птицы,
  • И травы пышные, и страшная вода.
  • О, как менялось всё, но ты была всегда,
  • И мнится, что души отъяли половину,
  • Ту, что была с тобой, – в ней знала я причину
  • Чего-то главного. И все забыла вдруг…
  • Но звонкий голос твой зовет меня оттуда
  • И просит не грустить и смерти ждать, как чуда.
  • Ну что ж! попробую.
9 сентября 1964, Комарово

По всей вероятности, памяти Валерии Сергеевны Тюльпановой-Срезневской посвящено и горестное четверостишие, затерявшееся в ахматовских бумагах 60-х годов:

  • Ты любила меня и жалела,
  • Ты меня как никто поняла.
  • Так зачем же твой голос и тело
  • Смерть до срока у нас отняла?

Именно Срезневской, а не Цветаевой, как полагают некоторые биографы Ахматовой.

Марина Ивановна в юности и впрямь любила стихи Ахматовой, но в зрелости понимала их плохо. «Поэма без героя», например, показалась ей бессмысленно старомодной.

Эмма Герштейн вспоминает:

«Как было заранее условлено, я зашла за Анной Андреевной к Харджиеву, чтобы идти с ней в театр. У Николая Ивановича я застала не только Ахматову, но и Цветаеву… Анна Андреевна, такая домашняя, подтянутая, со своей петербургской осанкой, а на некотором расстоянии от нее – нервная, хмурая, стриженная под курсистку Марина Цветаева. Закинув ногу на ногу, опустив голову и смотря в пол, она что-то говорила, и чувствовалось в этой манере постоянно действующая сила, ничем непрерываемое упорство. Вскоре все поднялись и, дойдя до перекрестка, разошлись…»

Много лет спустя, уже в шестидесятых, Эмма Григорьевна все-таки спросила у Харджиева, помнит ли он, о чем был разговор в то давнее свидание:

«Анна Андреевна говорила мало, больше молчала, Цветаева перескакивала с предмета на предмет». – «Они, кажется, не понравились друг другу?» – «Нет, этого нельзя сказать, – задумался Николай Иванович, – это было такое касание, взаимное касание кончиком ножа души. Уюта в этом не было».

Уют у Анны Андреевны, так уж случилось, бывал только с Валечкой Тюльпановой-Срезневской…

…Легкая метель. Спокойный, очень тихий вечер… я все время была одна, телефон безмолвствовал. Стихи идут все время, я, как всегда, их гоню, пока не услышу настоящую строку. Весь декабрь, несмотря на постоянную боль в сердце и частые приступы, был стихотворным, но «Мелхола» еще не поддается, т. е. мерещится что-то второстепенное. Но я ее все-таки одолею.

1961

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»
МЕЛХОЛА

Но Давида полюбила… дочь Саула, Мелхола.

Саул думал: отдам ее за него, и она будет ему сетью.

Первая Книга Царств

  • И отрок играет безумцу царю,
  • И ночь беспощадную рушит,
  • И громко победную кличет зарю,
  • И призраки ужаса душит.
  • И царь благосклонно ему говорит:
  • «Огонь в тебе, юноша, дивный горит,
  • И я за такое лекарство
  • Отдам тебе дочку и царство».
  • А царская дочка глядит на певца,
  • Ей песен не нужно, не нужно венца,
  • В душе ее скорбь и обида,
  • Но хочет Мелхола – Давида.
  • Бледнее, чем мертвая; рот ее сжат;
  • В зеленых глазах исступленье;
  • Сияют одежды, и стройно звенят
  • Запястья при каждом движенье.
  • Как тайна, как сон, как праматерь
  • Лилит…
  • Не волей своею она говорит:
  • «Наверно, с отравой мне дали питье,
  • И мой помрачается дух.
  • Бесстыдство мое! Униженье мое!
  • Бродяга! Разбойник! Пастух!
  • Зачем же никто из придворных вельмож,
  • Увы, на него непохож?
  • А солнца лучи… а звезды в ночи…
  • А эта холодная дрожь…»
1922-1961
Анна Ахматова
  • Непогребенных всех —
  • я хоронила их.
  • Я всех оплакала,
  • а кто меня оплачет?
1964 ГОД

Канун Николы Зимнего (18 дек<абря>) Сейчас бы ко Всенощной в какой-нибудь Московский Никольский собор. Завтра – Престол!

С Ангелом всех моих Николаев!

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»
Николай Гумилев. Рисунок Н. Войтинской. 1909 г. Опубликован в журнале «Аполлон», 2, 1909 г.
* * *
  • Как жизнь забывчива, как памятлива смерть.
15 июля 1961
* * *

<Николаю Гумилеву>

  • Всем обещаньям вопреки
  • И перстень сняв с моей руки,
  • Забыл меня на дне…
  • Ничем не мог ты мне помочь.
  • Зачем же снова в эту ночь
  • Свой дух прислал ко мне?
  • Он строен был, и юн, и рыж,
  • Он женщиною был,
  • Шептал про Рим, манил в Париж,
  • Как плакальщица выл…
  • Он больше без меня не мог:
  • Пускай позор, пускай острог…
  • Я без него могла —
  • Смотреть, как пьет из лужи дрозд
  • И как гостей через погост
  • Зовут колокола.
1961

В начале 60-х, когда полуоткрылись границы (и в прямом и переносном смысле) и контакты с деятелями белой эмиграции перестали квалифицироваться как государственная измена, Анна Андреевна, перебирая мужнины слова, видимо, пыталась представить, как бы сложилась судьба ее семьи, если бы, допустим, Гумилев не вернулся в Россию в 1918-м, а устроил так, чтобы и она, и Левушка все-таки уехали из России. Это в 1917-м Анна Ахматова могла, ничуть не кривя душой, сказать:

«Мне голос был. Он звал утешно / Он говорил: „Иди сюда, / Оставь свой край глухой и грешный. / Оставь Россию навсегда… / Но равнодушно и спокойно / Руками я замкнула слух, / Чтоб этой речью недостойной / Не осквернился скорбный дух“.

В 1961-м она так не думала, вернее, уже не могла позволить себе думать столь категорично.

И в самом деле – представим себе, как могла бы сложиться судьба и Гумилева-отца, и Гумилева-сына, да и самой Анны Андреевны, если бы Николай Степанович выполнил свое обещание, данное жене в мае 1917 года, когда вопрос о выезде в Париж семьи офицера экспедиционного корпуса еще не стоял так, как после октябрьского переворота.

Гумилев был твердо убежден, что умрет в 53 года, то есть в 1939-м или в самом начале 1940-го. Оставшись во Франции, в самом деле мог бы погибнуть именно так, как хотел: защищая твердыни европейской культуры от нацистского варварства: 1 сентября 1939 года Франция и Великобритания объявили войну Германии. Но до этого он, во-первых, из поэта великих, но до конца не реализованных возможностей стал бы великим русским поэтом (Ахматова была убеждена, что Николаю Степановичу не хватило для этого нескольких, совсем немногих, лет жизни). Во-вторых, именно Гумилев при его феноменальных организаторских способностях и столь же невероятной общительности сумел бы так поставить издательское и вообще литературное дело русского эмигрантского зарубежья, что оно не замкнулось бы на проблемах русской диаспоры, самолюбиво и провинциально отгородившись от культурной жизни Европы. А в скольких экспедициях – географических, этнографических и т. д. и т. п. он мог бы принять самое деятельное участие и сколько открытий чудных могла бы принести его странная склонность к нестандартным идеям и решениям! И Гумилев-младший не в шестьдесят, а в тридцать лет доказал бы миру и граду, что он блестящий историк. И пятнадцать лет каторги и десятилетия изгойства не изуродовали бы его психики…

ЧЕРЕЗ 23 ГОДА
  • Я гашу те заветные свечи.
  • Мой окончен волшебный вечер, —
  • Палачи, самозванцы, предтечи,
  • И, увы, прокурорские речи
  • Все уходят – мне снишься Ты!
  • Доплясавший свое пред Ковчегом,
  • За дождем, за ветром, за снегом
  • Тень твоя над бессмертным брегом.
  • Голос твой из недр темноты.
  • И по имени! Как неустанно
  • Вслух зовешь меня снова… «Анна!»
  • Говоришь мне как прежде – «Ты».
13 мая 1963. Днем, Комарово

13 мая 1963-го это 1 мая по старому стилю. Этот день в 1910 году Анна Андреевна и Николай Степанович провели в предотъездных сборах – на следующий день они уезжали в свадебное путешествие в Париж. Для Гумилева – накатанный путь, для Анны – первый выезд за границу, и она, естественно, очень волновалась… Но это было радостное волнение. Не случайна и вынесенная в название стихотворения дата: через 23 года. 1940 – год прихода «Поэмы без героя», где дан такой портрет Гумилева:

  • Существо это странного нрава.
  • Он не ждет, чтоб подагра и слава
  • Впопыхах усадили его
  • В юбилейные пышные кресла,
  • А несет по цветущему вереску,
  • По пустыням свое торжество.
  • И ни в чем не повинен: ни в этом,
  • Ни в другом и не в третьем…
  • Поэтам
  • Вообще не пристали грехи.
  • Проплясать пред Ковчегом Завета
  • Или сгинуть!…
  • Да что там! Про это
  • Лучше их рассказали стихи.
* * *

Памяти Ник. Влад. Недоброво

  • Ангел, три года хранивший меня,
  • Вознесся в лучах и огне,
  • Но жду терпеливо сладчайшего дня,
  • Когда он вернется ко мне.
  • Как щеки запали, бескровны уста,
  • Лица не узнать моего;
  • Ведь я не прекрасная больше, не та,
  • Что песней смутила его.
  • Давно на земле ничего не боюсь,
  • Прощальные помню слова.
  • Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь,
  • А прежде кивала едва.
1922

В 1920 г. О.М. (Осип Мандельштам – А. М.) пришел ко мне на Сергеевскую, 7, чтобы сказать о смерти Н.В. <Недоброво> в Ялте, в декабре 1919 г. Он узнал об этом несчастии в Коктебеле у Волошина. И никогда никто больше не мог сообщить мне никаких подробностей. Вот какое было время!

Анна Ахматова, Из очерка
* * *

Памяти Николая Пунина

  • И сердце то уже не отзовется
  • На голос мой, ликуя и скорбя.
  • Все кончено… И песнь моя несется
  • В глухую ночь, где больше нет тебя.
1953

По самой природе своей психики Николай Николаевич Пунин был, что называется, человеком золотой середины, хотя и оказался связанным и творчески (Малевич, Татлин, Хлебников), и сердечно (Ахматова) с людьми края (если вспомнить слова Пастернака о Маяковском: «Вы, певший Летучим Голландцем над краем любого стиха»). Даже в сталинский концлагерь Пунин угодил лишь осенью 1949-го, и, если бы не сердечный приступ в августе 1953-го, практически накануне освобождения, вернулся бы и к своим книгам, и своим музейным экспонатам, тяжело больным и не по годам старым, но вернулся бы…

Правда, это был не первый и даже не второй его арест. Впервые Николая Пунина взяли одновременно с Николаем Гумилевым, в августе 1921-го, но… выпустили! Его жена, женщина решительная, врач, проработавшая несколько лет в прифронтовом военном госпитале, хотя и была на сносях, ринулась в Москву, переполошила Ан. Луначарского, в ту пору еще почти всесильного, добилась от «наркома по просвещению» личного поручительства. Николая Николаевича отпустили через несколько дней после того, как всех остальных «таганцевцев», включая Гумилева, пустили в расход, захоронив в до сих пор не обнаруженном котловане. По всей вероятности, Ахматова была посвящена в эту семейную «тайну», иначе б не повторила в точности действия Анны Аренс-Пуниной. Как и Анна Евгеньевна в 1921-м, в 1935-м, не медля ни часа она отправилась в Москву: хлопотать за взятых чекистами сына и «старого друга» (26 октября 1935-го, на одной волне с Мандельштамом), аж перед самим Сталиным, включив в акцию сразу двух Борисов – Пастернака и Пильняка. (Пильняк был вхож к секретарю вождя народов Поскребышеву)… И вновь случилось невероятное: 3 ноября того же года и Льва Николаевича и Николая Николаевича из-под стражи «освободили». «Немедленно», еще скорее, чем четырнадцать лет назад, через десять дней! (В том страшном августе Николай Николаевич провел в тюремном заключении чуть больше месяца.)

О пережитом в местах лишения свободы Пунин распространяться не любил. Однако сам факт отметил: «Был в тюрьме. Ан. написала Сталину, Сталин велел выпустить. Это было осенью» (См. Пунин Николай Николаевич. Мир светел любовью. Дневники. Письма. Запись от 29 июля 1935 г.)

Записано, подозреваю, не столько для памяти, сколько для того, чтобы «лишить» жену ее главного аргумента в их внутреннесемейной многолетней тяжбе, где он, изменщик, был навсегда, «непоправимо» виноват. И не потому только, что привел в их общий дом чужую женщину. Даже если Анна Евгеньевна из суеверия и по причине хорошего дворянского воспитания вслух этих слов и не произнесла, Николай Николаевич не мог не озвучивать более чем красноречивое молчание венчаной супруги. Дескать, в отличие от твоей Ахматовой, которая и пальцем не шевельнула, чтобы вступиться за Гумилева, я вытащила тебя из могильной ямы, хотя и носила под сердцем твоего – тобою выпрошенного, вымоленного ребенка.

Однако и поступок Анны Андреевны приведенная выше дневниковая запись не то чтобы вовсе обесценивает, а как бы сильно занижает истинную его цену. Просто написала письмо Сталину? А кто в таких случаях не пишет?

И это вовсе не единственный эпизод, где автор Дневника предстает перед нами в невыигрышной позиции меж двух главных женщин своей любви и отнюдь не рыцарем без страха и упрека. И тем не менее книга в целом и следа не оставляет от того мало симпатичного третьего и последнего из ахматовских Николаев, который вживили в сознание широкой публики две самые многотиражные из современниц и конфиденток Анны Андреевны – Надежда Мандельштам и Лидия Корнеевна Чуковская, хотя, видимо, прямой напраслины все-таки не возводили. Чтобы этот вывод не завис в пустоте, приведу пару примеров, из самых болезненных и «стыдных»; речь – о мелочной скаредности Николая Николаевича и его «пунических войнах» с сыном Ахматовой Львом.

Наверняка Ахматова, в сердцах, в «дни разрыва», и впрямь горько жаловалась Лидии Корнеевне, что Пунин постоянно раздражен житейской ее беспомощностью (они, мол, надрываются, пытаясь заработать хотя бы прожиточный минимум, а она…) И все-таки, исходя только из опубликованных текстов, включая и переписку Пунина и Ахматовой, предполагаю, что и сама Анна Андреевна, а за ней и Чуковская-дочь, сложением усилий, сильно огрубили, хотя и по разным причинам, ситуацию. И в данном конкретном случае и вообще. Николая Николаевича действительно сильно угнетало безденежье, но (см. Дневник, уж он-то не лжесвидетельствует!) не потому, что был скуп, а потому, что не мог, как хотелось бы, не считать рубли и копейки. Когда-то, в самом начале растянувшегося на семилетие жениховства, двадцатипятилетний Пунин писал будущей жене:

«Я знаю, что к Вам я могу прислониться, как к камню, если меня задавит жизнь» (письмо от 17 июля 1913 г.). В отношениях с Анной Андреевной, равно как и с многочисленными родственниками, особенно после того, как на него свалились заботы о семье младшего брата Анны Евгеньевны, репрессированного за «происхождение», Пунину пришлось годами исполнять роль камня, к которому могли бы «прислониться» те, кто слабее и несчастнее.

Согласитесь, одно дело родиться человеком камня, и совсем другое – окаменеть под слишком высоким давлением обстоятельств, да еще и стать «упорным работником», вовсе не будучи таковым по генетическому предопределению…

Среди ахматовских «заботников» и «заботниц» антипунинцы составляют весьма внушительный подотряд. Особенно не по сердцу им то, что Анна Андреевна, когда наконец-то стала прилично зарабатывать стихотворными переводами, была нерасчетливо, по-королевски щедра к «девочкам Пуниным» – к дочери его и внучке. На намеки подобного рода Ахматова, как уже вскользь упоминалось, никогда не откликалась: переносила их молча. Не могла же она в самом деле сказать, что отдает взятое в долг? Но это было уже после смерти Николая Николаевича. А при его жизни любую ситуацию мысленно (и не только!) разворачивала так, что в должниках оказывался один он. Конечно, Анна Андреевна и тогда прекрасно знала, какого нервного напряжения стоила Пунину (его ведь даже от мобилизации в 14-м году медкомиссия освободила по причине крайней нервности) вынужденная твердокаменность. Но ей нравилось быть несправедливой! Несправедливость утишала обиду, которую приходилось скрывать: «От тебя я сердце скрыла, словно бросила в Неву!» Драма Пунина, похоже, тем и кровоточила, что его не-выбором оказались одинаково сильно оскорблены обе Анны. Анна Евгеньевна отрицательных эмоций не таила. Анна Андреевна долго переносила двусмысленное свое положение тихо и молча. Хотя это вовсе не означало, что милый друг Легкое Сердце, который так и не развелся ради нее с женой, прощен и оправдан. А кроме того, на взгляд Анны Андреевны, унаследовавшей от матери почти патологическое равнодушие к надежной собственности (Ахматова, как известно, немедленно раздаривала даже преподнесенные ей подарки), Николай Николаевич, страдающий из-за безденежья (нечем заплатить за дрова, за художественную штопку выходной, лекционной, пиджачной пары, за сливочное масло для дочери, перенесшей тяжелую операцию, и т. п.) – и впрямь выглядел скупердяем…

Считается также, с легкой, точнее, тяжелой, руки Надежды Яковлевны Мандельштам, что Пунин сына Анны Андреевны не переносил и при его виде сразу начинал «пунические войны». Отчасти это подтверждает и его знаменитое Письмо к Ахматовой (из Самарканда в Ташкент от 14 апреля 1942 года), где Николай Николаевич признает за собой вину перед Левой. Действительно для Пуниных Лева был дичком из Бежецка, с их Акумой как бы и не имеющим прямого родства. В Фонтанном Доме его не воспринимали как равноправного члена семьи даже тогда, когда он уже учился в Ленинграде. Что до Николая Николаевича, то он, вообще-то любивший детей, именно этого мальчика действительно не любил. Гумилев-сын в подростковом возрасте стал слишком уж походить на своего отца. И повадкой, и странностями, и завиральностью идей. До декабря 1924 года Пунин к мертвому Николаю Степановичу практически Анну Андреевну не ревновал, спокойно отмечая в Дневнике, что она правильно сделала, уйдя от Гумилева и порвав с «богемой». Но в начале того декабря в дом к Ахматовой заявился обходительный и обаятельный молодой человек – Павел Николаевич Лукницкий, вздумавший собирать материалы к биографии Н. С. Гумилева, и они, Лукницкий и Ахматова, закопались и окопались в этих материалах на целых пять лет. Было от чего заревновать, тем паче, что молодой человек ненароком в Анну Андреевну влюбился, и не на шутку. Однако дело, думаю, не только в ревности Николая Пунина к Николаю Гумилеву. Дело, как мне представляется, скорее в том, что Пунин вообще не любил тех, кто его не любил. А этот мальчишка, нескладный и странный, его откровенно не выносил, невзлюбив заочно, до личного знакомства. Наверное, другой человек, не-пунинской складки, попав в аналогичную ситуацию, постарался бы завоевать если не сердце, то хотя бы лояльность трудного подростка. Пунин же нелюбовь к себе преодолевать не умел. Он даже женщин не выбирал сам. Ждал, когда та или иная сделает ему разрешающий приближение знак. Так было с женой. Так было и с Ахматовой. При всей своей чуткости Анна Андреевна этого, видимо, не замечала по более чем понятной (со стороны!) причине: все остальные мужчины ее судьбы были из рода завоевателей. А Пунин… Десять, какое там, четырнадцать лет ходил мимо, а стоило ей сделать еле заметный шажок навстречу – всего лишь записка с приглашением в «Звучащую раковину» (август – начало сентября 1922), а он – и месяца не прошло – уже «не может без нее» (письмо от 19 октября 1922 г.). И это при том, что приглашение вовсе не содержало в себе никаких намеков, наоборот. Поэтическую студию «Звучащая раковина» вел до своей гибели Гумилев, заседание, на которое Ахматова звала Николая Николаевича, устраивалось негласно к годовщине его гибели на частной квартире. Как объяснил ей эту странность Пунин, мы не знаем. Ни Дневник, ни письма к Анне Андреевне ответа не дают. По всей вероятности, как-то объяснил. Но, видимо, не настолько внятно, чтобы Анна Андреевна время от времени не возвращалась к этой загадке. В воспоминаниях Фаины Раневской сохранен такой эпизод:

«В тот вечер мы вдруг заговорили о том, что в жизни каждой из нас было самого страшного. Зная ее жизнь, я замерла. Она рассказывала первой. Вспомнила, как однажды шла в Петербурге по Невскому – народу почему-то было немного – и вдруг увидела идущего ей навстречу Пунина… „У меня была доля секунды, чтобы как-то собраться, вытянуться, выглядеть так, как хотелось бы. Я успела. Пунин встретился со мной взглядом и, „не узнав“, прошел мимо. Вы знаете, Фаина, в моей жизни было много всего. Но именно эта невстреча оставила самое гнетущее чувство. До сих пор не могу от него избавиться. Вам это не кажется странным?“

Процитированный фрагмент из дневниковых замет Ф.Г. Раневской, датированный декабрем 1964 года, общеизвестен, но не отрефлектирован. На всякий случай его, без объяснений, привязывают к периоду «разрыва» (вторая половина 30-х годов) и помещают в раздел «Комментарии», не замечая, что эта датировка делает из Анны Ахматовой полусумасшедшую и нелепую старуху. Через одиннадцать лет после трагической в инвалидном лагере гибели Николая Николаевича злопамятно вспоминать как самое страшное в своей жизни то, что он, видите ли, прошел мимо нее на Невском! И когда? В то время, когда они, живя в одной квартире, не разговаривали и, сталкиваясь у туалета, делали вид, что не видят друг друга? Но все-все подробности этого рассказа обретут совсем иной, важный смысл, если мы поставим его в правильный временной и ситуационный контекст, то есть отнесем к началу века. Ведь Ахматова, называя «город на Неве» по имени, аккуратно употребляла именно то, каким его называли в народе («Петербург в 1913 году, Питер – в 1918-м, Ленинград в 1941-м). Следовательно, случай на Невском в Петербурге мог произойти лишь тогда, когда Ленинград – Питер был еще Петербургом, то есть до первой войны или в самом ее начале, может быть, вскоре после 24 октября 1914 года, когда Пунин и Ахматова, впервые оказавшись вдвоем в царскосельском поезде, разговорились, и Анна Андреевна, видимо, полагала, что произвела на своего спутника сильное впечатление. Неудивительно, что, случайно встретив его на Невском, разволновалась и „подобралась“ – чтобы выглядеть как хотелось!

Ахматова заговорила с Раневской об этой обиде – встретился взглядом и не узнал!!! – в декабре 1964-го. Поскольку она всегда отмечала всякого рода годовщины, можно предположить, что данный эпизод произошел ровно полвека назад, в декабре 1914-го, а может быть, даже 1 декабря! Потому что именно 1 декабря 1924 года, то есть в первую десятилетнюю годовщину их роковой невстречи, Анна Андреевна в открытую сказала Пунину:

«Я тебе не могу простить, что ты прошел мимо… в начале XX».

Словом, в год последних итогов, в присутствии Фаины Раневской Анна Андреевна положила в «укладку», да так, чтобы легла сверху, записочку, в которой «наискосок» ответила на неизбежный и для читателей, и для биографов вопрос, кого же из многих и разных мужчин своей судьбы она и вправду любила? Ежели б не любила, не стала бы, на старости, проживая сызнова миновавшую жизнь, представлять себе, как бы сложилась ее судьба, если бы тогда, на Невском еще неженатый Пунин не прошел мимо.

«Приехал к ней из Стокгольма почтительный швед, писавший о ней какую-то ученую книгу. Через два-три дня ее спросили, пришлись ли ей по душе те суждения, какие он высказал об ее даровании.

Анна Андреевна мгновенно ответила:

– Я никогда не видела такой ослепительной белой рубашки, как та, что была на нем. Мы тут воевали, устраивали революцию, голодали, снова воевали, а шведы все эти годы сти-и-рали и гла-а-дили эту рубашку.

Последние слова Анна Андреевна произнесла очень протяжно».

Корней Иванович Чуковский, На воспоминаний об Анне Ахматовой
Комната Анны Андреевны на Ордынке, в Москве, в квартире Ардовых
Анна Ахматова. Комарово. 1962 г.
* * *

«…К ней приходили почти ежедневно – и в Ленинграде, и в Комарове. Не говоря уже о том, что творилось в Москве, где все это столпотворение называлось „ахматовкой“… Анна Андреевна была, говоря коротко, бездомна и – воспользуюсь ее собственным выражением – беспастушна. Близкие знакомые называли ее „королева-бродяга“; и действительно, в ее облике – особенно когда она вставала вам навстречу посреди чьей-нибудь квартиры – было нечто от странствующей бесприютной государыни. Примерно четыре раза в год она меняла место жительства: Москва, Ленинград, Комарово, опять Ленинград, опять Москва и т. д. Вакуум, созданный несуществующей семьей, заполнялся друзьями и знакомыми, которые заботились о ней и опекали по мере сил…

Существование это было не слишком комфортабельное, но тем не менее все-таки счастливое в том смысле, что все ее сильно любили. И она любила многих. То есть каким-то образом вокруг нее всегда возникало некое поле, в которое не было доступа дряни. И принадлежность к этому полю и этому кругу на многие годы вперед определила характер, поведение, отношение к жизни многих – почти всех – его обитателей. На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и этой необычайной внутренней щедрости, от нее исходивших».

Иосиф Бродский
Анна Ахматова. 1962 г.

Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи – побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.

Анна Ахматова, «Коротко о себе»

В 1961 году по Москве полетел слух, что Ахматова, вслед за Пастернаком, выдвинута на Нобелевскую премию. Анна Андреевна и обрадовалась, и всполошилась: а ну как выплывет потаенный «Реквием» и у нее, а главное, у сына, наконец-то защитившего докторскую диссертацию, опять начнутся соответствующие неприятности. Нобеля в том году, к счастью, получил другой поэт, и тогда итальянцы, продолжающие считать родину Данте центром мировой поэзии, присудили Анне Ахматовой более скромную, но ничуть не менее престижную литературную премию «Этна-Таормина». Первого декабря 1964 года в сопровождении Ирины Пуниной она вылетела из Ленинграда; Анну Всея Руси наконец-то выпустили за границу, в Италию; до Вены самолетом, а оттуда через Альпы поездом.

Альпы. Зимой зрелище мрачное. Снова вспоминаю сон 30 авг<уста> о хаосе. Скорость самолетная. Мне – дурно…

Подъезжаем к Риму. Все розово-ало. Похоже на мой последний незабвенный Крым 1916 года, когда я ехала из Бахчисарая в Севастополь, простившись навсегда с Н. В. Н<едоброво>.

Рим. Первое ощущенье чьего-то огромного, небывалого торжества. Передать словами еще не могу, однако, надежду не теряю.

Hotel Plaza… Я – все еще не в себе после Альп.

Cafe Греко. Автограф Гоголя. («Я только в Риме могу писать о России…») Там весь 19 век. Старомодно и очаровательно. (Не о Р<име>, конечно, а Cafe Греко.)

Воскресенье. На площади Св<ятого> Петра. Папа. Чувство, что время работает на нас, т. е. на русскую культуру.

В Риме есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом. Очень страшно! (Или Бога с Сатаной.)

В Катанье. В древнейшем дворце Урсино (15 век) 12 дек<абря> 1964 я прочла мою «Музу». Огромная внешняя лестница казалась неодолимым препятствием. Думала – не дойду. Мерещились факелы и стук копыт… Дорога в Рим трудная.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»
Анна Ахматова после вручения премии «Этна-Таормина» вместе с членами комитета по премиям. Италия. 1964 г.

Церемония вручения премии «Этна-Таормина» состоялась 12 декабря 1964 года в старинном замке Урсино. Присутствовавшая на этом торжестве итальянская писательница Джанна Мандзини вспоминает:

«Речи, вручение премии, аплодисменты и аплодисменты. Все время сидя, с выпрямленными плечами и высоко поднятой головой, она произнесла короткую благодарственную речь. Но повернулась, захваченная врасплох, когда ей преподнесли в подарок сицилийскую марионетку. Она улыбнулась. Взгляд блеснул, как лезвие, когда, нагнувшись, она внимательно и с удивлением всматривалась в эту странную игрушку для взрослых.

Еще больше тронуло меня, когда ей подарили большую «Божественную Комедию» в издании «Канези» с иллюстрациями Боттичелли. Меня тронуло не только радостное и восхищенное «О!», которое ее губы явственно обрисовали, но и то, что она сразу же поспешно надела очки, совсем просто, по-домашнему. Она больше не сидела за почетным столом. Она была за своим рабочим столиком наедине с высочайшим произведением, далеко от всяких торжественных церемоний.

Повторяю, она все время сидела. Но, когда ее попросили прочесть какое-нибудь короткое стихотворение, она встала. Она встала ради поэзии.

Что за голос! – чуть гортанный, широкий – открытый горизонт и древний плач…

Стихотворение, которое она любезно согласилась прочитать нам, не было, не могло быть тем, посвященным Данте. Но мне нравится думать, что это было оно.

Поэт-изгнанник, увиденный ею, удивляет и волнует меня…»

О.А. Глебова-Судейкина с куклой собственной работы

Итальянский сувенир, сицилийская марионетка, возвращал ее в молодость: подруга Анны Андреевны Ольга Судейкина, актриса и танцовщица, – «Коломбина 10-х годов», помимо всего прочего, мастерила замечательных театральных кукол, и когда в начале 20-х гг. они жили вместе, Ахматову окружали и развлекали Ольгины марионетки.

Когда-то, в 1916 г., Марина Цветаева возвела Анну Ахматову в высочайший чин:

  • Златоустой Анне – всея Руси
  • Искупительному глаголу —
  • Ветер, голос мой донеси.

В Италии Ахматову чествовали как Великую княгиню Русской поэзии. По всей вероятности, именно с этим событием и с воспоминаниями о Цветаевой, о которой много говорили в Париже, связано «непонятное» двустишие:

  • Нужен мне он или не нужен —
  • Этот титул мной заслужен.
1965
* * *
  • И это станет для людей
  • Как времена Веспасиана,
  • А было это – только рана
  • И муки облачко над ней.
18 декабря. Рим. Ночь

По возвращении из Италии на родину Ахматова получила и еще один подарок к новому, 1965 году: приглашение в Англию – по случаю присуждения ей звания почетного доктора литературы. Инициатором выдвижения был Оксфордский университет.

На обратном пути из Лондона, хотя на это и не было спецразрешения, Ахматова, благодаря счастливому стечению обстоятельств, на несколько дней задержалась в Париже.

Анна Ахматова и Анна Каминская. Лондон. 5 июня 1965 г.

Георгий Адамович вспоминает:

«Анна Андреевна провела в Париже три дня. Был я у нее три раза. При первой же встрече я предложил ей поехать на следующее утро покататься по Парижу, где дважды была она в ранней молодости, больше чем полвека тому назад. Она с радостью приняла мое предложение и сразу заговорила о Модильяни, своем юном парижском друге, будущей всесветной знаменитости, никому еще в те годы неведомом.

Был чудесный летний день, один из тех ранних, свежих, прозрачно-ясных летних дней, когда Париж бывает особенно хорош. За Ахматовой мы заехали вместе с моими парижскими друзьями, владеющими автомобилем и заранее радовавшимися встрече и знакомству с ней. Прежде всего Анне Андреевне хотелось побывать на рю Бонапарт, где она когда-то жила. Дом оказался старый, вероятно, восемнадцатого столетия, каких в этом парижском квартале много. Стояли мы перед ним несколько минут. «Вот мое окно, во втором этаже… сколько раз он тут у меня бывал», – тихо сказала Анна Андреевна, опять вспомнив Модильяни и будто силясь скрыть свое волнение. Оттуда поехали в Булонский лес, где долго сидели на залитой солнцем террасе какого-то кафе, и наконец отправились на Монпарнас, завтракать в «Купель», шумный, переполненный народом ресторан, до войны бывший местом ночных встреч парижской литературной и художественной богемы, в том числе и русской, эмигрантской.

Ахматова села, внимательно оглядела огромный квадратный зал, улыбнулась, вздохнула и наконец сказала:

– Если бы вы знали, что это!… вот так сидеть… а вокруг все эти люди, эта молодежь… входят, выходят, смеются, веселые, оживленные, беспечные…

Фразу она оборвала, своего «если бы вы знали» не договорила, не объяснила. Но объяснений и не нужно было, и недопустимо было бы на них настаивать. Все было понятно».

Георгий Адамович, «Мои встречи с Ахматовой»

«…В последних числах мая 1965 года Ахматова… приехала в Англию для получения в Оксфорде звания доктора honoris causa. На обратном пути ей было разрешено остановиться в Париже… В эти дни у меня с Ахматовой были три встречи, продолжавшиеся в общей сложности более восьми часов… Вести разговор было нелегко, в комнату все время входили люди. В какой-то момент, по ее просьбе, я подсел к ней. Она вынула из сумки фотографию и рукопись: „Смотрите, мне только что принесли“. Это была семейная фотография 1916 года: слева Гумилев в форме, перед отъездом на фронт, „с одним „Георгием“, как пояснила она мне, справа Ахматова, посредине сын. Чувствуется отчужденность и какой-то мир. Я это сказал Анне Андреевне. Она отнеслась недоверчиво: „Мир? Не знаю“. Рукопись была написана рукой Гумилева: шуточное стихотворение и рисунок в красках“.

Никита Струве, Из воспоминаний

Ахматова одна из первых заметила и оценила талант тогда еще совсем юного Иосифа Бродского; во многом именно благодаря ее хлопотам поэт, осужденный за тунеядство, был в конце концов возвращен из северной ссылки. Ему, первому, и написала, добравшись наконец до своей Будки.

Анна Ахматова – Иосифу Бродскому

Иосиф, милый!

Так как число неотправленных Вам моих писем незаметно стало трехзначным, я решила написать Вам настоящее, т. е. реально существующее письмо (в конверте, с маркой, с адресом), и сама немного смутилась.

Сегодня Петров день – самое сердце лета. Все сияет и светится изнутри. Вспоминаю столько [самых] [таких] разных Петровых дней.

Я – в Будке. Скрипит колодезь, кричат вороны. Слушаю привезенную по Вашему совету «Дидону». Это нечто столь могущественное, что говорить о нем нельзя.

Оказывается, мы выехали из Англии на другой день после ставшей настоящим бедствием бури, о которой писали в газетах. Узнав об этом, я поняла, почему я увидела такой страшной северную Францию из окна вагона. Тогда подумала: «Такое небо должно быть над генеральным сраженьем». (День, конечно, оказался годовщиной Ватерлоо, что мне сказали в Париже.) Черные дикие тучи кидались друг на друга, вся земля была залита бурной мутной водой: речки, ручьи, озера вышли из берегов. Из воды торчали каменные кресты – там множество кладбищ и отдельных могил от последней войны.

Иосиф Бродский в ссылке

Потом был Париж, раскаленный и неузнаваемый. Потом обратный путь, когда хотелось только одного – домой, домой…

12 июля 1965, Комарово

Вернувшись домой ответила стихами Георгию Адамовичу, а через него, наискосок, всем бывшим русским, в том числе и И. Берлину, «Гостю из Будущего», как он назван в «Поэме без героя», в таком загадочном четверостишии:

* * *
  • Не в таинственную беседку
  • Поведет этот пламенный мост:
  • Одного в золоченую клетку,
  • А другую на красный помост.
5 августа 1965
  • А как музыка зазвучала,
  • Я очнулась – вокруг зима;
  • Стало ясно, что у причала
  • Стало ясно, что у причала
  • Государыня-смерть сама.

ПОЭМЫ

Анна Андреевна Ахматова. Художник Н. Тырса. 1927 г.

«В характере Ахматовой было немало разнообразнейших качеств, не вмещающихся в ту или иную упрощенную схему… Порою, особенно в гостях, среди чужих, она держала себя с нарочитою чопорностью, как светская дама высокого тона, и тгда вей чувствовался тот изысканный лоск, по которому мы, коренные петербургские жители, безошибочно узнавали людей, воспитанных Царским Селом…

Один напыщенный критик даже назвал ее «Звездой Севера». Почему-то все охотно забывали, что родилась она у Черного моря и в детстве была южной дикаркой – лохматой, шальной, быстроногой… какой она описала себя в поэме «У самого моря»:

  • Бухты изрезали низкий берег,
  • Все паруса убежали в море.
  • А я сушила соленую косу
  • За версту от земли на плоском камне.
  • Ко мне приплывала зеленая рыба,
  • Ко мне прилетала белая чайка,
  • А я была дерзкой, злой и веселой
  • И вовсе не знала, что это – счастье.

«Вы и представить себе не можете, каким чудовищем я была в те годы, – вспоминала она четверть века спустя. – Вы знаете, в каком виде барышни ездили в то время на пляж? Корсет, сверху лиф, две юбки, одна из них крахмальная, – и шелковое платье. Разоблачится в купальне, наденет такой же нелепый и плотный купальный костюм, резиновые туфельки, особую шапочку, войдет в воду, плеснет на себя – и назад. И тут появлялось чудовище – я, в платье на голом теле, босая. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращаясь, надевала платье на голое тело… И, кудлатая, мокрая, бежала домой».

В каких бы царскосельских и ленинградских обличьях ни являлась она в своих книгах и в жизни, я всегда чувствовал в ней ту «кудлатую» бесстрашную девчонку, которая в любую погоду с любого камня, с любого утеса готова была броситься в море – навстречу всем ветрам и волнам».

Корней Иванович Чуковский, Из воспоминаний об Анне Ахматовой

В декабре 1913 года Анна Андреевна была торжественно приглашена в гости к Блоку. Блок в те месяцы вновь работал над «Возмездием», жаловался гостье, что ему мешает Лев Толстой, а Анну расспрашивал о ее севастопольском детстве, черноморской юности и очень удивился тому, что она до сих пор ничего не написала про свой удивительный Херсонес. И вообще: почему бы ей не попробовать себя в поэме? Не получается как хотите? А Вы рискните – а вдруг?

И она рискнула! Блоку мешал Толстой, ей – южные поэмы Пушкина, но она все-таки написала настоящую, свою, от первой до последней строчки – ахматовскую, поэму про дикую девочку, родившуюся у самого синего моря, на улице Хрустальной, и о заморском царевиче, который ee, «мертвую царевну», так и не «расколдовал»…

Эта фотография – единственное изображение замужней Ахматовой, в котором можно угадать «дикую девочку», шальную и быстроногую.

У САМОГО МОРЯ

Поэма

1
  • Бухты изрезали низкий берег,
  • Все паруса убегали в море,
  • А я сушила соленую косу
  • За версту от земли на плоском камне.
  • Ко мне приплывала зеленая рыба,
  • Ко мне прилетала белая чайка,
  • А я была дерзкой, злой и веселой
  • И вовсе не знала, что это – счастье.
  • В песок зарывала желтое платье,
  • Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
  • И уплывала далеко в море,
  • На темных, теплых волнах лежала.
  • Когда возвращалась, маяк с востока
  • Уже сиял переменным светом,
  • И мне монах у ворот Херсонеса
  • Говорил: «Что ты бродишь ночью?»
  • Знали соседи – я чую воду,
  • И, если рыли новый колодец,
  • Звали меня, чтоб нашла я место
  • И люди напрасно не трудились.
  • Я собирала французские пули,
  • Как собирают грибы и чернику,
  • И приносила домой в подоле
  • Осколки ржавые бомб тяжелых.
  • И говорила сестре сердито:
  • «Когда я стану царицей,
  • Выстрою шесть броненосцев
  • И шесть канонерских лодок,
  • Чтобы бухты мои охраняли
  • До самого Фиолента».
  • А вечером перед кроватью
  • Молилась темной иконке,
  • Чтоб град не побил черешен,
  • Чтоб крупная рыба ловилась
  • И чтобы хитрый бродяга
  • Не заметил желтого платья.
  • Я с рыбаками дружбу водила.
  • Под опрокинутой лодкой часто
  • Во время ливня с ними сидела,
  • Про море слушала, запоминала,
  • Каждому слову тайно веря.
  • И очень ко мне рыбаки привыкли.
  • Если меня на пристани нету,
  • Старший за мною слал девчонку,
  • И та кричала: «Наши вернулись!
  • Нынче мы камбалу жарить будем».
  • Сероглаз был высокий мальчик,
  • На полгода меня моложе.
  • Он принес мне белые розы,
  • Мускатные белые розы,
  • И спросил меня кротко: «Можно
  • С тобой посидеть на камнях?»
  • Я смеялась: «На что мне розы?
  • Только колются больно!» – «Что же, —
  • Он ответил, – тогда мне делать,
  • Если так я в тебя влюбился».
  • И мне было обидно: «Глупый! —
  • Я спросила. – Что ты – царевич?»
  • Это был сероглазый мальчик,
  • На полгода меня моложе.
  • «Я хочу на тебе жениться, —
  • Он сказал, – скоро стану взрослым
  • И поеду с тобой на север…»
  • Заплакал высокий мальчик,
  • Оттого что я не хотела
  • Ни роз, ни ехать на север,
  • Плохо я его утешала:
  • «Подумай, я буду царицей,
  • На что мне такого мужа?»
  • «Ну, тогда я стану монахом, —
  • Он сказал, – у вас в Херсонесе».
  • «Нет, не надо лучше: монахи
  • Только делают, что умирают.
  • Как придешь – одного хоронят,
  • А другие, знаешь, не плачут».
  • Ушел не простившись мальчик,
  • Унес мускатные розы,
  • И я его отпустила,
  • Не сказала: «Побудь со мною».
  • А тайная боль разлуки
  • Застонала белою чайкой
  • Над серой полынной степью,
  • Над пустынной, мертвой Корсунью.
2
  • Бухты изрезали низкий берег,
  • Дымное солнце упало в море.
  • Вышла цыганка из пещеры,
  • Пальцем меня к себе поманила:
  • «Что ты, красавица, ходишь боса?
  • Скоро веселой, богатой станешь.
  • Знатного гостя жди до Пасхи,
  • Знатному гостю кланяться будешь;
  • Ни красотой твоей, ни любовью, —
  • Песней одною гостя приманишь».
  • Я отдала цыганке цепочку
  • И золотой крестильный крестик.
  • Думала радостно: «Вот он, милый,
  • Первую весть о себе мне подал».
  • Но от тревоги я разлюбила
  • Все мои бухты и пещеры;
  • Я в камыше гадюк не пугала,
  • Крабов на ужин не приносила,
  • А уходила по южной балке
  • За виноградниками в каменоломню, —
  • Туда не короткой была дорога.
  • И часто случалось, что хозяйка
  • Хутора нового мне кивала,
  • Кликала издали: «Что не заходишь?
  • Все говорят – ты приносишь счастье».
  • Я отвечала: «Приносят счастье
  • Только подковы да новый месяц,
  • Если он справа в глаза посмотрит».
  • В комнаты я входить не любила.
  • Дули с востока сухие ветры,
  • Падали с неба крупные звезды,
  • В нижней церкви служили молебны
  • О моряках, уходящих в море,
  • И заплывали в бухту медузы,
  • Словно звезды, упавшие за ночь,
  • Глубоко под водой голубели.
  • Как журавли курлыкают в небе,
  • Как беспокойно трещат цикады,
  • Как о печали поет солдатка,
  • Все я запомнила чутким слухом,
  • Да только песни такой не знала,
  • Чтобы царевич со мной остался.
  • Девушка стала мне часто сниться
  • В узких браслетах, в коротком платье,
  • С дудочкой белой в руках прохладных.
  • Сядет, спокойная, долго смотрит,
  • И о печали моей не спросит,
  • И о печали своей не скажет,
  • Только плечо мое нежно гладит.
  • Как же царевич меня узнает,
  • Разве он помнит мои приметы?
  • Кто ему дом наш старый укажет?
  • Дом наш совсем вдали от дороги.
  • Осень сменилась зимой дождливой,
  • В комнате белой от окон дуло,
  • И плющ мотался по стенке сада.
  • Приходили на двор чужие собаки,
  • Под окошком моим до рассвета выли.
  • Трудное время для сердца было.
  • Так я шептала, на двери глядя:
  • «Боже, мы мудро царствовать будем,
  • Строить над морем большие церкви
  • И маяки высокие строить.
  • Будем беречь мы воду и землю,
  • Мы никого обижать не станем».
3
  • Вдруг подобрело темное море,
  • Ласточки в гнезда свои вернулись,
  • И сделалась красной земля от маков,
  • И весело стало опять на взморье.
  • За ночь одну наступило лето, —
  • Так мы весны и не видали.
  • И я совсем перестала бояться,
  • Что новая доля минет.
  • А вечером в Вербную субботу,
  • Из церкви придя, я сестре сказала:
  • «На тебе свечку мою и четки,
  • Библию нашу дома оставлю.
  • Через неделю настанет Пасха,
  • И мне давно пора собираться, —
  • Верно, царевич уже в дороге,
  • Морем за мной он сюда приедет».
  • Молча сестра на слова дивилась,
  • Только вздохнула, – помнила, верно,
  • Речи цыганкины у пещеры.
  • «Он привезет тебе ожерелье
  • И с голубыми камнями кольца?»
  • «Нет, – я сказала, – мы не знаем,
  • Какой он подарок мне готовит».
  • Были мы с сестрой однолетки
  • И так друг на друга похожи,
  • Что маленьких нас различала
  • Только по родинкам наша мама.
  • С детства сестра ходить не умела,
  • Как восковая кукла, лежала;
  • Ни на кого она не сердилась
  • И вышивала плащаницу,
  • Бредила даже во сне работой;
  • Слышала я, как она шептала:
  • «Плащ Богородицы будет синим…
  • Боже, апостолу Иоанну
  • Жемчужин для слез достать мне негде…»
  • Дворик зарос лебедой и мятой,
  • Ослик щипал траву у калитки,
  • И на соломенном длинном кресле
  • Лена лежала, раскинув руки,
  • Все о работе своей скучала, —
  • В праздник такой грешно трудиться.
  • И приносил к нам соленый ветер
  • Из Херсонеса звон пасхальный.
  • Каждый удар отдавался в сердце,
  • С кровью по жилам растекался.
  • «Леночка, – я сестре сказала, —
  • Я ухожу сейчас на берег.
  • Если царевич за мной приедет,
  • Ты объясни ему дорогу.
  • Пусть он меня в степи нагонит:
  • Хочется на море мне сегодня».
  • «Где же ты песенку услыхала,
  • Ту, что царевича приманит? —
  • Глаза приоткрыв, сестра спросила. —
  • В городе ты совсем не бываешь,
  • А здесь поют не такие песни».
  • К самому уху ее склонившись,
  • Я прошептала: «Знаешь, Лена,
  • Ведь я сама придумала песню,
  • Лучше которой нет на свете».
  • И не поверила мне и долго,
  • Долго с упреком она молчала.
4
  • Солнце лежало на дне колодца,
  • Грелись на камнях сколопендры,
  • И убегало перекати-поле,
  • Словно паяц горбатый кривляясь,
  • А высоко взлетевшее небо,
  • Как Богородицын плащ, синело, —
  • Прежде оно таким не бывало.
  • Легкие яхты с полдня гонялись,
  • Белых бездельниц столпилось много
  • У Константиновской батареи, —
  • Видно, им ветер нынче удобный.
  • Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
  • К черным, разломанным, острым скалам,
  • Пеной покрытым в часы прибоя,
  • И повторяла новую песню.
  • Знала я: с кем бы царевич ни был,
  • Слышит он голос мой, смутившись, —
  • И оттого мне каждое слово,
  • Как Божий подарок, было мило.
  • Первая яхта не шла – летела,
  • И догоняла ее вторая,
  • А остальные едва виднелись.
  • Как я легла у воды – не помню,
  • Как задремала тогда – не знаю,
  • Только очнулась и вижу: парус
  • Близко полощется. Передо мною,
  • По пояс стоя в воде прозрачной,
  • Шарит руками старик огромный
  • В щелях глубоких скал прибрежных,
  • Голосом хриплым зовет на помощь.
  • Громко я стала читать молитву,
  • Как меня маленькую учили,
  • Чтобы мне страшное не приснилось,
  • Чтоб в нашем доме бед не бывало.
  • Только я молвила: «Ты Хранитель!» —
  • Вижу – в руках старика белеет
  • Что-то, и сердце мое застыло…
  • Вынес моряк того, кто правил
  • Самой веселой, крылатой яхтой,
  • И положил на черные камни.
  • Долго я верить себе не смела,
  • Пальцы кусала, чтобы очнуться:
  • Смуглый и ласковый мой царевич
  • Тихо лежал и глядел на небо.
  • Эти глаза, зеленее моря
  • И кипарисов наших темнее, —
  • Видела я, как они погасли…
  • Лучше бы мне родиться слепою.
  • Он застонал и невнятно крикнул:
  • «Ласточка, ласточка, как мне больно!»
  • Верно, я птицей ему показалась.
  • В сумерки я домой вернулась.
  • В комнате темной было тихо,
  • И над лампадкой стоял высокий,
  • Узкий малиновый огонечек.
  • «Не приходил за тобой царевич, —
  • Лена сказала, шаги услышав, —
  • Я прождала его до вечерни
  • И посылала детей на пристань».
  • «Он никогда не придет за мною,
  • Он никогда не вернется, Лена.
  • Умер сегодня мой царевич».
  • Долго и часто сестра крестилась,
  • Вся повернувшись к стене, молчала.
  • Я догадалась, что Лена плачет.
  • Слышала я – над царевичем пели:
  • «Христос воскресе из мертвых», —
  • И несказанным светом сияла
  • Круглая церковь.
Июль-октябрь 1914, Слепнево – Царское Село
  • «Выстрою шесть броненосцев
  • и шесть канонерских лодок…»

Про броненосцы и канонерские лодки дикая девочка Аня Горенко знала все. Ее отец Андрей Антонович курировал судостроительные заводы Николаева. К моменту написания поэмы «У самого моря» в Николаеве заложены и спущены на воду шесть броненосцев: «Екатерина II», «Чесма», «Синоп», «Князь Потемкин Таврический», «Двенадцать Апостолов», «Императрица Мария».

У канонерских лодок имена попроще: «Черноморец», «Запорожец», но на открытках, которые отец привозил детям из командировок, и они выглядели очень даже внушительно. Но больше всех Анне в детстве правился броненосец «Двенадцать Апостолов», и не потому что красивее других, а потому что был ее ровесником: его заложили в августе 1889. По-видимому, именно с этим обстоятельством – длительной отлучкой Андрея Антоновича по служебным делам, – объясняется необычно долгая задержка с обрядом крещения Анны – здоровую девочку, родившуюся 11 июня, окрестили только 17 декабря.

Броненосец «Двенадцать Апостолов»

14 марта 1916 г. Петроград

Многоуважаемая Анна Андреевна,

Хоть мне и очень плохо, ибо я окружен болезнями и заботами, все-таки мне приятно Вам ответить на посылку Вашей поэмы[52]. Во-первых, поэму ужасно хвалили разные люди и по разным причинам, хвалили так, что я вовсе перестал в нее верить. Во-вторых, много я видел сборников стихов, авторов «известных» и «неизвестных»; всегда почти – посмотришь, видишь, что, должно быть, очень хорошо пишут, а мне все не нужно, скучно, так что начинаешь думать, что стихов вообще больше писать не надо; следующая стадия – что я стихов не люблю; следующая – что стихи вообще – занятие праздное; дальше – начинаешь уже всем об этом говорить громко. Не знаю, испытали ли Вы такие чувства; если да, – то знаете, сколько во всем этом больного, лишнего груза.

Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они – не пустяк, и много такого – отрадного, свежего, как сама поэма. Все это – несмотря на то, что я никогда не перейду через Ваши «вовсе не знала», «у самого моря», «самый нежный, самый кроткий» (в «Четках»), постоянное «совсем» (это вообще не Ваше, общеженское, всем женщинам этого не прощу). Тоже и «сюжет»: не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо «экзотики», не надо уравнений с десятью неизвестными; надо еще жестче, неприглядней, больнее. – Но все это – пустяки, поэма настоящая, и Вы – настоящая…

Преданный Вам Ал. Блок
  • …Но в мире нет власти грозней и страшней,
  • Чем вещее слово поэта.

«Ее называли камерной, комнатной, интимной, тихой, тишайшей. Даже такой человек, как Тынянов, говорил о шепотной Ахматовой. Этому отдали дань почти все, вплоть до Твардовского.

– Чем вы объясняете такое явление: выхожу к публике, читаю очень тихо, прекрасно слушают… Кто-то из зашедших в артистическую говорит: «Громкие стихи»…

Камерная, интимная, тишайшая, как оказалось, выразила целую эпоху, громоносную эпоху».

Корней Иванович Чуковский, Из воспоминаний об Анне Ахматовой

РЕКВИЕМ

  • Нет! и не под чуждым небосводом
  • И не под защитой чуждых крыл, —
  • Я была тогда с моим народом,
  • Там, где мой народ, к несчастью, был.
1961

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.

1 апреля 1957 г., Ленинград

ПОСВЯЩЕНИЕ

  • Перед этим горем гнутся горы,
  • Не течет великая река,
  • Но крепки тюремные затворы,
  • А за ними «каторжные норы»
  • И смертельная тоска.
  • Для кого-то веет ветер свежий,
  • Для кого-то нежится закат —
  • Мы не знаем, мы повсюду те же,
  • Слышим лишь ключей постылый скрежет
  • Да шаги тяжелые солдат.
  • Подымались как к обедне ранней,
  • По столице одичалой шли,
  • Там встречались, мертвых бездыханней,
  • Солнце ниже, и Нева туманней,
  • А надежда все поет вдали.
  • Приговор… И сразу слезы хлынут,
  • Ото всех уже отделена,
  • Словно с болью жизнь из сердца вынут,
  • Словно грубо навзничь опрокинут,
  • Но идет… Шатается… Одна.
  • Где теперь невольные подруги
  • Двух моих осатанелых лет?
  • Что им чудится в сибирской вьюге,
  • Что мерещится им в лунном круге?
  • Им я шлю прощальный мой привет.
Март 1940

ВСТУПЛЕНИЕ

  • Это было, когда улыбался
  • Только мертвый, спокойствию рад.
  • И ненужным привеском качался
  • Возле тюрем своих Ленинград.
  • И когда, обезумев от муки,
  • Шли уже осужденных полки,
  • И короткую песню разлуки
  • Паровозные пели гудки,
  • Звезды смерти стояли над нами,
  • И безвинная корчилась Русь
  • Под кровавыми сапогами
  • И под шинами черных марусь.

1

  • Уводили тебя на рассвете,
  • За тобой, как на выносе, шла,
  • В темной горнице плакали дети,
  • У божницы свеча оплыла.
  • На губах твоих холод иконки,
  • Смертный пот на челе… Не забыть!
  • Буду я, как стрелецкие женки,
  • Под кремлевскими башнями выть.
Осень 1935, Москва

2

  • Тихо льется тихий Дон,
  • Желтый месяц входит в дом.
  • Входит в шапке набекрень.
  • Видит желтый месяц тень.
  • Эта женщина больна,
  • Эта женщина одна.
  • Муж в могиле, сын в тюрьме,
  • Помолитесь обо мне.

3

  • Нет, это не я, это кто-то другой страдает,
  • Я бы так не могла, а то, что случилось,
  • Пусть черные сукна покроют,
  • И пусть унесут фонари…
  • Ночь.
1939

4

  • Показать бы тебе, насмешнице
  • И любимице всех друзей,
  • Царскосельской веселой грешнице,
  • Что случится с жизнью твоей —
  • Как трехсотая, с передачею,
  • Под Крестами будешь стоять
  • И своею слезой горячею
  • Новогодний лед прожигать.
  • Там тюремный тополь качается,
  • И ни звука – а сколько там
  • Неповинных жизней кончается…
1938

5

  • Семнадцать месяцев кричу,
  • Зову тебя домой,
  • Кидалась в ноги палачу,
  • Ты сын и ужас мой.
  • Все перепуталось навек,
  • И мне не разобрать
  • Теперь, кто зверь, кто человек,
  • И долго ль казни ждать.
  • И только пышные цветы,
  • И звон кадильный, и следы
  • Куда-то в никуда.
  • И прямо мне в глаза глядит
  • И скорой гибелью грозит
  • Огромная звезда.
1939

6

  • Легкие летят недели.
  • Что случилось, не пойму,
  • Как тебе, сынок, в тюрьму
  • Ночи белые глядели,
  • Как они опять глядят
  • Ястребиным жарким оком,
  • О твоем кресте высоком
  • И о смерти говорят.
Весна 1939

7

ПРИГОВОР

  • И упало каменное слово
  • На мою еще живую грудь.
  • Ничего, ведь я была готова,
  • Справлюсь с этим как-нибудь.
  • У меня сегодня много дела:
  • Надо память до конца убить,
  • Надо, чтоб душа окаменела,
  • Надо снова научиться жить.
  • А не то… Горячий шелест лета
  • Словно праздник за моим окном.
  • Я давно предчувствовала этот
  • Светлый день и опустелый дом.
22 июня 1939

8

К СМЕРТИ

  • Ты все равно придешь – зачем же не теперь?
  • Я жду тебя – мне очень трудно.
  • Я потушила свет и отворила дверь
  • Тебе, такой простой и чудной.
  • Прими для этого какой угодно вид,
  • Ворвись отравленным снарядом
  • Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
  • Иль отрави тифозным чадом.
  • Иль сказочкой, придуманной тобой
  • И всем до тошноты знакомой, —
  • Чтоб я увидела верх шапки голубой
  • И бледного от страха управдома.
  • Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
  • Звезда Полярная сияет.
  • И синий блеск возлюбленных очей
  • Последний ужас застилает.
19 августа 1939, Фонтанный Дом

9

  • Уже безумие крылом
  • Души накрыло половину,
  • И поит огненным вином,
  • И манит в черную долину.
  • И поняла я, что ему
  • Должна я уступить победу,
  • Прислушиваясь к своему
  • Уже как бы чужому бреду.
  • И не позволит ничего
  • Оно мне унести с собою
  • (Как ни упрашивай его
  • И как ни докучай мольбою)!
  • Ни сына страшные глаза —
  • Окаменелое страданье,
  • Ни день, когда пришла гроза,
  • Ни час тюремного свиданья,
  • Ни милую прохладу рук,
  • Ни лип взволнованные тени,
  • Ни отдаленный легкий звук —
  • Слова последних утешений.
4 мая 1940, Фонтанный Дом

10

РАСПЯТИЕ

«Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи»

1
  • Хор ангелов великий час восславил,
  • И небеса расплавились в огне.
  • Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»
  • А Матери: «О, не рыдай Мене…»
1938
2
  • Магдалина билась и рыдала,
  • Ученик любимый каменел,
  • А туда, где молча Мать стояла,
  • Так никто взглянуть и не посмел.
1940, Фонтанный Дом

ЭПИЛОГ

Страницы: «« 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

Писатель и исследователь Ганс-Ульрих фон Кранц – этнический немец. Его отец был офицером СС, и чтобы...
Проанализированы социально-философские проблемы системы образования современной России. Рассмотрены ...
Комментированный сборник путинских Посланий Федеральному Собранию РФ 2000-2007 гг. раскрывает в них ...
Книга посвящена процессам, происходящим в русском языке на рубеже XX—XXI веков. Она представляет соб...
Монография представляет собой серию очерков, в которых обобщены результаты многолетней работы авторо...