Народы и личности в истории. Том 2 Миронов Владимир

Человек слушает музыку сердцем, а не слухом. Отсюда возможны и некоторые колебания в оценках. Порою роль может сыграть даже фактор «школьной традиции». Постепенно немцы и австрийцы стали охладевать к Бетховену. Г. Чичерин писал: «Я спросил однажды Отто Клемперера (выдающийся немецкий дирижер. – Авт.), чем объясняется охлаждение к Бетховену. Он ответил, что виноват школьный учитель, превративший Бетховена в нечто филистерское; задача его, Отто Клемперера, в том, чтобы раскрывать обществу живого, бурнопламенного Бетховена. Вообще же холодное отношение многих новейших музыкальных эстетов к Бетховену нельзя считать непониманием, это нечто более серьезное и глубокое».[527] Великие музыканты не устаревают!

Совсем напротив! С годами его фигура выростала до исполинских масштабов. Обыватель же в сравнении с ним ощущал себя все ничтожнее. Да и Вена слишком была избалована известными музыкантами. Разумеется, критики в прессе не скупились на похвалу. Несмотря на то что зал был полон, материальные плоды были ничтожны. Абоненты лож (богатеи) не заплатили ни гроша, двор отсутствовал, хотя Бетховен приглашал их лично. Платы ему на бенефис не прислали (1824). Многие говорили, что в Лондоне он собрал бы в 10 раз больше, а князь Голицын советовал покинуть Вену.

Увидев ничтожную горстку монет, полученных им за тяжкий труд, Бетховен даже пошатнулся. Его уложили на софу. До поздней ночи он так и лежал, не издав ни звука. Хотя, прослушав девятую симфонию, все понимали, что это – величайший современный музыкант, исполняющий свою лебединую песнь. Лишь незадолго перед смертью он получил крупную денежную сумму от Лондонского филармонического общества. В итоге, как отмечают, он смог позволить себе заказать любимое блюдо и купить удобное кресло. Каторжная работа и уроки всяким там эрцгерцогам (бесплатные) отнимали у него силы. На другой день он был «не в состоянии даже думать, не то что писать».

Такова плата сильных мира и богачей за труд. Что там говорить, если написанная его рукой партитура Пятой симфонии после смерти была продана всего за 6 флоринов. Впрочем, тому были и объективные причины. В это время уже шло имущественное разорение аристократов. Затем последует и упадок культуры.

Умирал он тяжело, ужасно. Казалось, и природа, преисполненная трагичности момента, хмурилась и скорбно рыдала у его ложа. Как вспоминают свидетели тех печальных минут: «Удар грома потряс комнату, освещенную зловещим отблеском молнии на снегу. Бетховен открыл глаза, угрожающим жестом протянул к небу правую руку со сжатым кулаком. Выражение его лица было страшно. Казалось, он кричал: «Я вызываю вас на бой, враждебные силы!..». И он победил, победил пошлость, цинизм, алчность, невежество. С ним пришли проститься 20 тыс. человек (десятая часть Вены). Все школы были закрыты в знак траура.

В то же время у Бетховена всегда было немало преданных и верных сторонников. Отдавали ему должное и французские писатели-натуралисты. В романе Э. Золя «Творчество» один из героев, художник Ганьер, восторгаясь великим композитором, сравнивал его с виднейшими музыкальными фигурами эпохи: «Гайдн – это слегка напыщенная грация, дребезжащая музычка прабабушки в пудреном парике… Моцарт – гений, провозвестник, он первый придал оркестру индивидуальность… Но оба они продолжают существовать только потому, что благодаря им появился Бетховен…

О! Бетховен – мощь, сила и светлая печаль, Микеланджело у гробницы Медичи! Героическая логика! Он направлял умы, и все значительные композиторы наших дней пошли по пути его симфонии с хором!». Его посещает и Россини, «Европы баловень, Орфей», как написал о нем Пушкин.

Как уже говорилось, музыка Бетховена по своей силе, высоте и мощи поднимала человека на битвы, побуждала его стремиться ввысь, думать о возвышенных и великих идеалах. Поэт-воин д'Аннунцио, умирая, слушает музыку Бетховена – и «каждая нота переходит из одной вены в другую и так вплоть до самого сердца, до самого дна жизни… И вот она наполнилась до краев, она совсем близко. Сердце мое останавливается; затем внезапно неистовствует, переполненное, удовлетворенное». Не случайно Р. Вагнер, музыкальный реформатор, заимствует у Бетховена (в меньшей степени, у Моцарта) едва ли не целиком свою первую симфонию 1832 года.

Для нас Бетховен не только великий композитор, но и крупный философ… Его жизнь была вся подчинена мысли. Только его мысль облечена в музыкальную форму. Он и сам хорошо понимал родство, существующее между художником и ученым. По поводу судьбы своего племянника, которого он безумно любил, жертвуя ради его будущего многим, Бетховен говорил: «Мальчик должен стать художником или ученым, чтобы жить высшей жизнью и не погрязнуть в пошлости. Только художник и свободный ученый носят свое счастье внутри себя…». Увы, маленький Карл был лжив, ленив, бездарен. Из него не вышло ни музыканта, ни ученого. Зато он неплохо играл в бильярд, был завсегдатаем пивных – и кончил службой в армии.

С конца XIX в. в западном обществе укрепляются иные, утилитарные идеалы и ценности. Такие понятия, как романтизм, идеализм, героика, духовность, – всё это уже в прошлом, кануло в Лету безвозвратно. Воцарялся совершенно иной человеческий тип, с иным образом мыслей и чувств (филистер и циник).

Р. Роллан прав, назвав Бетховена всеобъемлющим воплощением XIX века. Бетховен был одним из тех, кто направлял умы и повелевал ими. Под впечатлением от его музыки Л. Толстой напишет «Крейцерову сонату», сказав, что бетховенская музыка оказала огромнейшее воздействие на него. Такую музыку можно слушать и играть лишь в решающие жизненные минуты, «когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки». Р. Вагнер, будучи потрясен мощью его творений, скажет устами своего героя: «Верую в Бога, Моцарта и Бетховена».

Вместе с Гёте, Фихте, Гегелем, Шиллером и другими Бетховен создал золотой век немецкого Просвещения, подняв на исключительную высоту авторитет всей австрийской нации. Композитор действовал согласно мудрому принципу великих творцов – «Bilde Kunstler! Rede nicht!» («Художник, создавай, а не разговаривай!»). И даже на смертном одре он думал о том, как жаль, что ему не удалось воплотить в музыке «Фауста»: «О, это была бы настоящая работа… Я надеюсь, что все-таки напишу то, что будет вершиной и для меня и для искусства – «Фауста»» (идею воплотил Ш. Гуно). Его волновали новинки истории и науки. В письме от 1 марта 1823 г. Бетховен скажет: «Развитие искусства и науки всегда было и останется лучшей связью между самыми отдаленными народами». Бетховен поднял музыку, всю музыкальную культуру на такую высоту, на которой она до тех пор никогда не бывала.

В лице Бетховена миру явился подлинный «Шекспир масс». В письме Балакиреву В. Стасов скажет: «У Моцарта вовсе не было способности воплощать массы рода человеческого. Это только Бетховену свойственно за них думать и чувствовать. Моцарт отвечал только за отдельные личности. Истории и человечества он не понимал, да, кажется, и не думал о них. Бетховен же – только и думал об истории и всем человечестве, как одной огромной массе. Это – Шекспир масс» (1861).

Ранее говорилось о философском звучании работ Бетховена. Передовая русская мысль восприняла его девятую симфонию как гимн свободе. На этой же позиции стоял и писатель Р. Роллан: «Поражает, что именно народ, а не избранные отводит особое место девятой симфонии, выделяя ее из всех музыкальных произведений…». Он объяснял, что это – «бессмертное свидетельство о великой Мечте, всегда таящейся в сердцах людей…».[528] Девиз его жизни можно выразить одной фразой: «Seid umschlungen, Millionen!» («Обнимитесь, миллионы!» – нем.). Впрочем, было бы ошибкой видеть в нем только певца масс. Мне кажется, что он певец героев и выдающихся личностей. К нему они идут, как идут на исповедь к священнику, пользующемуся исключительным доверием и любовью. Бальзак сказал о нем: «Я изливаю свое горе в музыке. Бетховен и Моцарт часто были поверенными моих сердечных тайн».

Вена всегда находилась в объятиях музыки. И хотя знаменитый «Венский вальс» родился не в Вене, а в Баварии в начале XVIII в., именно Вена стала центром музыкальной жизни Европы. Сама атмосфера города делала людей музыкантами, певцами, танцорами. Ведь не случайно же Лист-старший, решив продолжить обучение сына музыке, решительно заявил: «Учиться музыке можно только в одном месте – в Вене».

Поэтому он так долго и добивался встречи с Бетховеном. Несмотря на то, что композитор уже почти ничего не слышал, он все же согласился выслушать юное дарование. После окончания концерта Бетховен (так гласит легенда) расцеловал Листа на глазах всех присутствующих, сказав ему: «Иди, ты счастливец и сделаешь других счастливыми». Критики заявят в газетах: «Бог среди нас». Об обстановке тех лет историк культуры писал: «Музыка буквально пронизывала атмосферу Вены и ее окрестностей. В то время когда большинство населения испытывало огромные материальные лишения, оркестранты и певцы в многочисленных ансамблях выступали с концертами в бесчисленных залах и винных тавернах».[529]

По поводу места музыки в содружестве искусств Шопенгауэр сказал, что другие искусства «говорят лишь о тени, но музыка о сущности». О том, что значит музыка для австрийцев, свидетельствует и такой почти анекдотичный случай… Во время Дрезденского сражения союзных армий с Наполеоном, когда во многом решалась судьба Австрии, император Франц как ни в чем ни бывало продолжал предаваться любимому занятию – музыке, не обращая внимания на стоны и страдания раненых австрийских офицеров, что разместились неподалеку, в одной из комнат занимаемого им дома.

Видимо, учитывая это обстоятельство, Бетховен однажды полушутливо заметил: «… я полагаю, что покуда австриец располагает темным пивом и сосисками, он на восстание не поднимется». В Вене, чтобы понять друг друга, слов не надобно, достаточно знакомых мелодий. Может, Гофман и прав: «Тайна музыки в том, что она находит неиссякаемый источник там, где речь умолкает». Музыка красноречивее слов!

Заметное место в истории музыки Европы и Австрии занял Йозеф Гайдн (1732–1809). Его детство и отрочество (родом он из семьи ремесленников-крестьян), обычно несущее с собой радости и забавы нежного возраста, омрачено вереницей смертей близких. Смерть забрала пятерых братьев и сестер.

И отец, и мать имели некоторую склонность к музыке. Отец пел и аккомпанировал себе на арфе, «не зная ни одной ноты». В австрийской деревне этого не требовалось, как и в городке Хайнбурге, куда отправили учиться юного Гайдна. Воздух пронизан звуками колоколов, труб, барабанов. Почти как в гоголевском «Ревизоре»: «барышень много, музыка играет, штандарт скачет». Однако пока ему было не до барышень. Приходилось постигать все премудрости знаний и музыкальных азов в школе, куда его забрал в возрасте 6 лет кузен отца, И. Франк, учитель и регент хора в Хайнбурге.

В старости композитор вспоминал, что получал в школе «больше колотушек, чем еды». Франк мог научить юношу разве что игре в фальшивые кости (за что привлекался к суду). И все же позже Гайдн скажет, что он благодарен тому до конца дней, поскольку он заставлял его упорно трудиться. Мальчик рос ершистым, подобно «маленькому ежу».

Благодаря придворному композитору и соборному капельмейстеру Г. Рейтеру-младшему (1708–1772) он попал в Вену, где стал певчим. Бытовая сторона жизни юноши была отвратительной. Его колотили, изнуряли частыми выступлениями, неважно кормили и почти не учили (за 9 лет пребывания Йозефа в капелле Рейтер дал ему всего два урока композиции). Помимо того, он чуть не изуродовал мальчика, предложив тому стать кастратом (кастраты ценились за тембр и чистоту голоса). Вспомним, как Моцарт писал из Зальцбурга падре Мартини, жившему в Болонье (1776): «Недостаток певцов неблагоприятно сказывается на нашем театре. Кастратов (castrati) у нас нет и, по всей видимости, не будет, ведь им нужно хорошо платить, а щедрость нам не свойственна». Видимо, именно поэтому, когда у Йозефа стал ломаться голос, Рейтер попросту решил выгнать его на улицу. Но призыву родных стать священником Гайдн решительно воспротивился: «Есть Музы глас, то глас волшебный, он пересилит глас небес». Бог обитает в гениях.

Йозеф Гайдн.

О тех тяжких и мучительных годах Гайдн так писал в автобиографической заметке: «Когда я наконец потерял свой голос, мне пришлось целых восемь лет перебиваться обучением юношества (NB: этот жалкий хлеб ведет многих гениев к погибели, так как им недостает времени для совершенствования)». За все время службы в соборе он не получал от наставника никаких уроков: «У меня никогда не было настоящего учителя. Я начал обучение с практической стороны – сначала пение, затем игра на музыкальных инструментах и лишь потом – композиция. Я больше слушал, чем изучал… Вот так я приобретал знания и умения». Приходилось бывать при дворе в Вене, а также в увеселительных замках Шенбрунн, Лаксенбург. В капелле он пропел до 17 лет, изучив искусство пения, клавир и скрипку. Так, в муках и трудах он совершенствовался.

В дальнейшем Гайдн сумел заимствовать у эпохи все богатство мыслей, образов и звуков. Он черпал золотые крупицы знаний и опыта на музыкальных фестивалях и балах, в операх и дворцах, во время «застольных музык» и «ночных концертов», даже во время демонстраций марионеток на площадях и балаганных представлениях.

Напомним, что в 1749 г. юноша оказался на улице (без денег и жилья). Над ним нависла угроза нищеты. Строго говоря, нищета была повседневной. Но она же и активизировала все его внутренние силы и способности. Гайдну принадлежит откровенное признание: «Тем, чем я стал, сделала меня самая ужасная нужда». К счастью, на выручку пришел друг (М. Шпанглер), давший ему приют в убогой комнатке под крышей, где и сам ютился с женой и ребенком.

Свою карьеру композитора он начал в 1751 г. с написания музыки к опере «Кривой бес» (по «Хромому бесу» А. Лесажа). Она, говорят, имела успех, но была снята. В это же время он знакомится с Вагензейлем, Бахом, Глюком. То были годы бурного развития инструментальной музыки. Появляются его мессы и первый струнный квартет (1755).

Встреча с заядлым любителем музыки графом фон Морцином изменила жизнь музыканта. Гайдн получил у него постоянное место и жалованье. Тут он исполнил свою первую симфонию. Музыка Гайдна отличалась веселым, жизнерадостным духом. Отвечая на нападки ревнителей «суровой веры», он подчеркивал: «Когда я думаю о Боге, мое сердце так полно радости, что ноты бегут у меня словно с веретена. И так как Бог дал мне веселое сердце, то пусть уж он простит мне, что я служу ему так же весело».

Увы, личная жизнь его была менее радостной. В 1760 г. он, как и Моцарт, женился на сестре бывшей возлюбленной. Его избранницей стала дочка парикмахера (М. Келлер). Будучи старше его на три года, она вдобавок не выносила музыки и не могла иметь детей. Стараясь досадить бедняге-Гайдну, она использовала рукописи его произведений «как прокладочную бумагу для выпечки и делала из них папильотки». Ум иных дам устроен «по-парикмахерки».

В нашу задачу не входит описание музыкальной стороны его творчества. Эти сонатные и рондовые формы для тонких и глубоких знатоков. Они – «за пределом досягаемости». К 1761 г. он приступил к написанию симфоний («Утро», «Полдень», «Вечер», «Пасторальная», «Прощальная»), в которых, по его признанию, хотел изобразить моральные характеры. В первой половине 60-х годов имя Гайдна стало широко известно не только в Австрии, но и в Европе. Все чаще стали поговаривать о венском вкусе в музыке. Одна из газет писала тогда: «Господин Гайдн – любимец нашей нации, его мягкий характер запечатлен в каждой из его пьес. Его творчеству присущи красота, порядок, чистота, тонкая и благородная простота».

Вскоре он становится единственным руководителем капеллы знаменитого Эстерхази. О том, что представлял собой князь Николай Эстерхази (1766), свидетельствует его фраза: «Что доступно французскому королю, то доступно и мне». В 1764–1768 гг. князь возвел великолепный дворец с роскошной библиотекой, чудесным парком, дивными статуями, фонтанами, павильонами, храмами Солнца, Дианы, Фортуны… Здесь же им были выстроены оперный театр и Дом музыки – и Гайдн с женой получили в Доме музыки три комнаты. Стендаль скажет о нем: veni, scripsi, vixi (пришел, написал, прожил).

Дворянский род Эстерхази был широко известен не только в Венгрии и Австрии, но и в Европе (в 1625 г. Н. Эстерхази назначают пфальцграфом Венгрии). Семья владела 25 замками и дворцами и полутора миллионами акров земли. Это была одна из богатейших фамилий Европы. Гайдну, бесспорно, повезло, что он поступил на службу к столь влиятельной и могущественной персоне. Как пишут биографы композитора, ежедневно в полдень Гайдн, облаченный в ливрею, должен был предстать перед князем и выслушивать его указания относительно того, какую музыку следует играть. Все сочиненное Гайдном предназначалось «исключительно для двора князя Эстерхази» (Н. Баттерворт). Эстерхази обожали музыку. Они собирали по всей Германии и Италии оперные партитуры и либретто. Князя Николая, подобно небезызвестному Медичи, молва нарекла «Великолепным» за страсть к развлечениям и роскоши. Это проявилось особенно после того, как Н. Эстерхази побывал в Париже и увидел Версаль (1764). Вот он и решил устроить в Венгрии собственный Версаль. Так появился великолепный замок Эстерхаза, завершенный в 1784 году. Помимо дворца, библиотеки, садов, тут были устроены театр со всевозможными механизмами и великолепная картинная галерея, одним из сокровищ которой стала «Мадонна» Рафаэля. В замке для одних только гостей обустроили 126 комнат.

Дворец Эстерхаза сегодня.

Когда Гайдн получил у Эстерхази титул обер-капельмей-стера, по его указанию расширили оркестр и увеличили хор. Он получил в свое распоряжение музыкантов высочайшего класса. Тут он написал более 20 симфоний и ряд опер. В его функции входило: проводить репетиции, готовить хор и оркестр к выступлениям, заботиться о музыкантах. По свидетельству знавших его, он великолепно справлялся со своими обязанностями. Его любили и даже прозвали «папой» за ту отеческую заботу, которую он проявлял к окружавшим его людям. Это теплое прозвище закрепилось за ним. Моцарт, которого с Гайдном связывала тесная дружба, написал ему незадолго перед своей смертью: «Боюсь, Папа, что прощаемся мы в последний раз» (1790). Моцарт называл его самым именитым и очень близким другом. По его словам, у него он и научился писать квартеты. В свою очередь и Гайдн не мог не восхищаться гением Моцарта. После венской премьеры «Дон Жуана» он заявит: «Моцарт – величайший композитор из ныне живущих». В Вене их часто видели вместе. Они принимали близко к сердцу те или иные планы и устремления друг друга. Когда Гайдн решил поехать в Лондон, Моцарт воскликнул: «Но, Папа, Вы не получили достаточного образования, чтобы путешествовать по миру, и Вы знаете так мало языков», на что Гайдн вообще-то резонно возразил: «Мой язык понимают по всему миру». Путешествие его в Лондон прошло триумфально. В личном плане Гайдн был очень скромен. Когда его сравнивали с тем же Моцартом, он отвечал: «Друзья часто льстят мне, говоря, что у меня есть некоторый, талант; но его гений был намного выше моего».[530] В наследии Й. Гайдна выделяются две его божественные оратории – «Сотворение мира» и «Времена года».

Видимо, все же жизнь австрийского композитора не была сладкой. Он сказал как-то: «Прискорбно всю жизнь быть рабом». После смерти Н. Эстерхази «золотой век» австрийско-венгерской музыки стал клониться к упадку. Умирал Гайдн в дни, когда Наполеон взял Вену (1809). Говорят, что Наполеон приказал поставить возле дома умирающего Гайдна часового, чтобы того не тревожили. Словно бросая вызов захватчикам, он играл на пианино австрийский национальный гимн. Кстати, и гимн Германии написан на музыку Й. Гайдна (третья строфа «Германской песни»). Гайдн оказал мощное влияние на творчество Бетховена. К его яркой судьбе более подошли бы его же слова: «Вся жизнь моя была гармоничной песней».

Популярность Гайдна была велика и в России. Писатель А. Н. Радищев относил его к числу художников, «душу в исступление» приводящих. Им восхищался В. Ф. Одоевский, отмечая, что «гармонические звуки Моцартов и Гайднов» потрясают и возвышают душу. А. Н. Серов писал по поводу Гайдна и Генделя в 1851 году: «Вот настоящая музыка! Вот чему следует наслаждаться, вот что следует всасывать в себя всем, кто желает воспитать в себе здоровое музыкальное чувство, здравый вкус». Цезарь Кюи считал, что в своих симфониях Гайдн «не уступит Моцарту, а в инструментовке и перещеголяет!» М. А. Балакирев отмечал, что ми-бемоль-мажорная симфония Гайдна «по красоте и величию может стать выше 1-й и 2-й симфоний Бетховена». Правда, иные вменяли Гайдну в упрек, что в его музыке отсутствуют «размышления о благе и горе человечества, о мировом духе и мировой скорби…» (А. Г. Рубинштейн). Вот и П. И. Чайковский утверждал, что талант Гайдна – «невысокого полета» и «поверхностный» и что он «устарел гораздо больше Моцарта».[531] С этими оценками можно было бы и поспорить. Горя и скорби и без того хватает. Во всяком случае, внук Николая I, великий князь Константин Константинович, известный поэт, в письме П. И. Чайковскому заметил (1888): «Вот почему мне так дороги произведения древних музыкантов, Гайдна, Генделя, Моцарта. Я думаю, у них даже и такты сочтены, так что не найдется ни одной лишней ноты. Мне кажется, что начиная нашим столетием, даже великие художники, например, сам Бетховен, стали утрачивать эту незаменимую способность Sich beschranken zu wissen (Уметь себя ограничивать – нем.)… Возвращаюсь к старикам: мне кажется, что у них, например в симфониях Гайдна, хотя гораздо менее глубины, чем у Бетховена или Вагнера, но зато форма, божественная форма, так ценимая древними греками, этими законодателями красоты, – несравненно выше. В наш все отрицающий век стали формой пренебрегать, но хорошо ли, похвально ли это?».[532] А один из самых замечательных пианистов нашего времени С. Рихтер однажды признался друзьям: «Милый Гайдн, я его так люблю, а другие к нему совсем равнодушны. Как это досадно».

С Веной связано имя Франца Шуберта (1797–1828). Шуберт – выходец из семьи учителей. Одно время сам учительствовал. Дело это он не любил, считая его рутинным (изо дня в день натаскивать «банду сорванцов»). Он рожден был для музы и музыки. А школа съедала лучшие часы его жизни. Сила Шуберта в том, что его не смогла одолеть даже нелюбимая работа. Биограф его творчества Б. Кремнев писал: «Приходится лишь изумляться жизнестойкости его творческой натуры. Именно в эти годы школьной каторги (1814–1817), когда, казалось, все было обращено против него, им создано поразительное множество произведений. Только за один 1815 год Шуберт написал 144 песни, 4 оперы, 2 симфонии, 2 мессы, 2 фортепьянные сонаты, струнный квартет. И среди творений этого периода немало таких, что озарены немеркнущим пламенем гениальности. Это песни «Маргарита за прялкой», «Лесной царь», «Розочка», «Трагическая» и «Пятая си-бимоль-мажорная симфонии».[533] Число его произведений огромно – 1250. Девизом его жизни мог бы стать клич Гайдна: «Разум и душа должны быть свободными».

Все же смерть пришла рано. Шуберт живет в сердцах людей. Вспомним слова Мандельштама:

Шубертиада у Шпауна. Рисунок Швинда.

Композитор умер в 32 года. Это ведь, как правило, время расцвета музыкального гения. Напомним, что Бетховен гораздо позже сей черты создал такие свои шедевры, как Четвертая, Пятая, Седьмая, Девятая, Героическая и Пасторальная симфонии. Надгробие Шуберта, расположенное неподалеку от могилы Бетховена, будет увенчано грустной надписью:

«Здесь лежит Франц Шуберт. Здесь музыка похоронила не только богатое сокровище, но и несметные надежды». Однако его волшебные мелодии продолжают жить в наших сердцах:

Исключительной популярностью пользуется у любителей музыки во всем мире имя австрийского композитора Иоганна Штрауса-сына (1825–1899), автора знаменитых оперетт «Летучая мышь» (1874) и «Цыганский барон» (1885). Он обогатил также форму вальса, создав классический тип так называемого венского вальса («На прекрасном голубом Дунае», «Сказки Венского леса» и другие). Его имя вошло в сокровищницу мировой культуры.

Оркестр Иоганна Штрауса.

Австрия сберегала священный огонь музыкальной культуры, сближая многие и многие народы. Вот как писал о ее роли Тэн: «Между ними (Италией и Германией – Авт.) полугерманская и полуитальянская Австрия, примиряя два духовных облика, производит Гайдна, Глюка, Моцарта, и музыка делается космополитической и мировой при приближении того великого потрясения душ, которое зовется Французской революцией, как некогда живопись под влиянием толчка, данного тем великим обновлением умов, которое называется Возрождением».[535]

Достижения Австро-Венгрии выглядели бы неполными, если бы мы хоть вкратце не остановились на творениях выдающихся сынов тех народов, которые входили в состав огромной империи (венгры, чехи, словаки). В науке это было имя венгра Й. Телеки, президента Ученого общества, чеха Ф. Падацкого с его «Историей чешского народа» (он говорил: «Мы существовали до Австрии, будем существовать и после нее»), в поэзии – Ш. Петефи, в музыке – Ф. Лист и т. д.

Венгрия дала миру прекрасного композитора и исполнителя Ференца Листа (1811–1886). Он был сын приказчика в одном из поместий Эстерхази, учился в Братиславской гимназии, зарабатывая себе на жизнь тем, что топил печи и чистил обувь богатым гимназистам. С 9 лет за ним закрепилась слава виртуоза. Он изучал теологию по сочинениям Августина и Фомы

Аквинского, латынь и древнееврейский у францисканцев. Бунтарский характер не позволил ему стать монахом. И слава Богу! Поступив учиться в университет в Братиславе, он постигал историю, риторику, французский, немецкий («настоящий язык Клопштока, Гердера и Лессинга»). Через год бедность вынудила его покинуть стены университета. Что поделаешь?

Пришлось идти писарем к тому же Эстерхази. Отметим и то, что талант Листа с самого начала, можно сказать, «огранивался» всей Европою. Музыковед Г. Крауклис писал: «Лист родился в Венгрии, воспитывался и стал великим артистом во Франции, впервые по-настоящему ощутил себя художником-творцом в Швейцарии и Италии, его главный творческий период связан с Германией, в последние полтора десятилетия его жизнь протекает попеременно в Италии, Германии, Венгрии. Культура, природа этих стран оставили существенный след в творчестве и мировоззрении Листа, а его деятельность, в свою очередь, была существенным вкладом в музыкальную жизнь каждой из них». Хотите стать великими? Нет ничего проще… Свято и последовательно выполняйте ряд правил, которых придерживался Лист, и боги непременно вознаградят вас.

Первое и главное правило было установлено им в 26 лет: «вставать до свету и работать каждый день». Второе – заключалось в неустанном стремлении овладеть всей полнотой мировой культуры. В монографии о творчестве Листа говорится: «Листа интересует все на свете: мировая литература и экономика, философия и история, жизнь народов древности и фантастика, итальянские поэты и французская проза – от Вольтера до Сен-Симона. Вот Гёте, Кант, Гегель, Шеллинг, вот венгерская литература в отличных переводах. Американцы с их литературой об охотниках на бизонов. И разумеется, собрание партитур» (Д. Гаал). Смолоду его девизом стали слова «Самообразование и страсть к совершенству». Он пишет другу: «Вот уже 15 дней мой ум и мои пальцы работают как проклятые. Гомер, Библия, Платон, Локк, Байрон, Гюго, Ламартин, Шатобриан, Бетховен, Бах, Гуммель, Моцарт, Вебер – все вокруг меня. Я изучаю их, размышляю над ними, глотаю их с увлечением… Ах! Если я не сойду с ума, ты найдешь во мне опять художника».[536] Прекраснейшая музыка и рождается из высоких мыслей.

Если после Бетховена искусство изменило свой стиль, то с появлением Листа и Вагнера оно стало более поэтичным и историчным. Лист считал, что композитор должен быть одновременно и поэтом, выразителем идей времени. Речь шла о союзе музыки, литературы и философии, о неком музыкальном эквиваленте поэзии.

Силой своего могучего таланта он словно переводил творения великих поэтов на язык звуков. Так появились его изумительные симфонические поэмы – «Орфей» и «Прометей» (по древнегреческим мифам), «Тассо» (по Гёте и Байрону), «Прелюды» (по Ламартину), «Мазепа» и «Что слышно на горе…» (по Гюго), «Гамлет» (по Шекспиру), «Идеалы» (по Шиллеру), «Фауст» (по Гёте), «Венгрия» и даже поэма по картине немецкого живописца «Битва гуннов». За Листом, создателем симфонической поэмы, последуют и другие композиторы: французы (Сен-Санс, Франк, Шоссон), чехи (Сметана, Дворжак), немцы (Штраус, Вагнер, Вольф), русские (Чайковский, Скрябин). Вагнер будет использовать литературные сюжеты в «Макбете», «Дон Жуане», «Тиле Уленшпигеле», «Дон Кихоте». Известны тесные связи Листа с русской культурой – Глинкой, Кюи, Бородиным, Римским-Корсаковым, Лядовым, Тургеневым, Герценом, А. К. Толстым.[537]

Лист виртуозно владел фортепьяно. Шопен говорил, что он в состоянии не только поразить и потрясти публику, но и покорить, повести ее за собою, а поэт Генрих Гейне называл Листа «Атиллой» (вождь воинственных гуннов), упрекая за то, что пальцы исполнителя «слишком бешено носятся по клавишам». Сама манера исполнения давала выход его темпераменту. Во время концертов рояли, как говорил Гейне, буквально «истекают кровью и визжат под его пальцами». Казалось, он приносил в жертву некое священное животное или даже самого себя.

Один из критиков так отзывался о концерте Листа: «После концерта он стоит, словно победитель на поле сражения… покоренные фортепиано лежат вокруг него, порванные струны развеваются как… флаги побежденных, запутанные инструменты боязливо прячутся в дальних углах». Словом, это был один из величайших музыкантов мира, воплотивший пережитые им страсти и волнующие его образы в музыку. Нельзя забывать и о миссионерской деятельности музыканта-просветителя, о его страстных выступлениях в защиту ряда художников.[538]

Талант Листа, его тонкий музыкальный вкус служил своего рода маяком. Вагнер писал Листу из Парижа (1850): «Друг мой, я только что просмотрел несколько страниц партитуры «Лоэнгрина» – вообще говоря, я не перечитываю никогда моих работ. Меня охватило невыразимо страстное желание увидеть эту вещь на сцене. Взываю к твоему сердцу. Поставь «Лоэнгрина»! Ты единственный человек, к которому я обращаюсь с этой просьбой. Никому, кроме тебя, я не мог бы доверить осуществления этого дела. Но тебе поручаю его с полным и радостным спокойствием… Пусть его рождение в мир будет делом твоих рук!» В другом письме, из Лондона (l855) Вагнер выразил поддержку мыслям о симфонии «Данте», называя при этом Листа «лучшим из смертных», который представляется ему «настоящим сверхчеловеком».[539]

Лист поражал современников необычностью своего таланта. Он знал наизусть чуть ли не всю мировую музыкальную литературу. Это был истинный философ в музыке. Исторгаемые им звуки способны были заставить даже невозмутимо покорных бюргеров исполнить «Марсельезу». Писатель Г. Х. Андерсен вспоминал о датских концертах Листа: «Последователи Гегеля слышат в его музыке отзвуки своей философии, гигантские волны мудрости, мчащие человечество к брегам совершенства. Поэт видит в Листе поэта, а странник – в первую очередь я сам – видит при звуках его музыки сказочный край, который он уже когда-то видел или еще только собирается посетить».

Играл он так, что возвышался «на целую голову» над величайшими музыкантами мира. Вагнер обожал Листа и преклонялся перед его талантом, говоря, что сохранил благодаря тому «остаток веры в жизнь». Познакомившись с Листом, Берлиоз стал его другом на всю жизнь. Во время одного из концертов Листа он не выдержал напряжения переполнявших его чувств и расцеловал великого мастера. О силе таланта венгерского композитора, его необыкновенном исполнительском даре Берлиоз однажды высказался так (письмо Листу в Веймар): «Перефразируя слова Людовика XIV, ты можешь сказать с полной уверенностью: оркестр – это я! Хор – это я! Дирижер – также я! Мой рояль поет, мечтает, сверкает, гремит. Он может соперничать с самым искусным взмахом смычка. У него, как у оркестра, свои металлически звенящие гармонии, и без всяких приспособлений он, как оркестр, может вверять вечернему ветерку свое облако феерических аккордов и туманных мелодий… Мне не требуется ни театра, ни закрытой декорированной сцены, ни широких ступеней, мне не нужно утомлять себя долгими репетициями. Я не нуждаюсь ни в ста, ни в пятидесяти, ни в двадцати музыкантах. Мне они не нужны совсем, мне даже не нужны ноты. Обширный зал, большой рояль – и я господин широкой аудитории. Я появляюсь – мне аплодируют; моя память пробуждается, ослепительные фантазии рождаются под моими пальцами, им отвечают восторженными кликами; я пою "Ave Maria" Шуберта или «Аделаиду» Бетховена» – и все сердца стремятся ко мне, в груди у каждого замирает дыхание… Волнующая тишина, глубокое, сосредоточенное восхищение… Это мечта!.. Это одна из тех золотых грез, которые посещают тех, кто носит имя Листа или Паганини».[540]

Собор Св. Стефана в Вене.

В 1848–1849 гг. Венгрия корчилась в муках революций и освободительных войн… Внутри австрийской империи обострились противоречия. Сербы требовали свобод вероисповедания и самостоятельности православной церкви, ратуя за восстановление сербского воеводства и создание национального правительства. Румыны в Трансильвании высказывались в пользу отделения от Венгрии. Наконец, сами мадьяры во главе с Лайошем Кошутом (1802–1894) создали правительство и свою армию. Венгры опубликовали Декларацию независимости, где было торжественно заявлено о низложении Габсбургов (1849). Поэт Ш. Петефи писал в эти тревожные, героические дни:

Чуда все-таки не произошло…Силы противоборствующих сторон неравны: против 150 тыс. императорских солдат Австрии и славянских инсургентов венгры смогли выставить 100 тысяч революционеров. Слишком рано Кошут уверился, что с Габсбургами уже покончено окончательно и бесповоротно… «Господь может покарать меня всякими напастями, – восклицал он, – но одной беды он не может на меня наслать: это снова сделаться когда-нибудь подданным австрийского дома!». Он поспешил с оптимистическими выводами, ибо русский царь предоставил в распоряжение австрийского императора армию. В итоге после ряда поражений Л. Ко-шут удалился в изгнание, а 23 тыс. венгров сложили оружие и сдались на милость русской армии (1849). Лист всем сердцем был с восставшими. Но его оружие – музыка (отзвуки этих тем слышны в симфонической поэме «Венгрия» и в «Битве гуннов»). Напрасно Генрих Гейне брызгал ядовитой слюной: «И Лист – он выплыл жив и здрав, / Он под родным венгерским небом, / На поле брани не попав, / Убит ни русским, ни кроатом не был». Но жалкому ли трусу упрекать в отсутствии смелости венгерского композитора?! Тем более что сам Гейне вообще не знал, что такое – «родное небо». Как писал Э. Гринье, он фактически находился на содержании иностранного государства. «Генрих Гейне получал четыре тысячи в год из тайных фондов казначейства (Франции), и время от времени приходилось доказывать министру, что он заслужил это солидное жалованье. Очевидно, он заставлял меня переводить главным образом те статьи, в которых благоприятно отзывался о Франции. Бумаги, обнаруженные в Тюильри в 1848 году, дали мне ключ к разгадке этой тайны». Уже тогда «диссидент» и «содержанка» были синонимами.

Вначале и Вагнер, ненавидевший «только виртуозность», напал в одной из своих статьей на Листа. Впрочем, это не помешало им вскоре стать большими друзьями. За театральность попадало и самому Вагнеру от Ницше. Что же касается неприязни завистливого к любому успеху Гейне, то она объяснялась довольно просто. Красавца Листа всегда любили женщины. Разумеется, мужчины никогда не признаются, но женщина занимала и занимает в их жизни исключительное, быть может, самое важное и сокровенное место. Многим можно пренебречь, но только не вниманием женщин. Невозможно перечислить всех горячих и безрассудных поклонниц Листа, тем более что он объездил с концертами Европу (от Португалии до России). Он был статен и великолепен в своей одухотворенности. Гордость его лишь распаляла влюбленных женщин (однажды он отказался играть испанской королеве Изабелле II и прервал свое выступление, увидев, что Николай I невежливо увлечен беседой с каким-то сановником во время его концерта). Среди его любовниц была графиня Адель де ля Прюнаред (история послужила канвой для бальзаковского романа). Он покорил эту красавицу, вокруг которой увивались все знаменитости Европы (В. Лэм, датский посол, Шатобриан). Даму так увлек «Паганини фортепиано», что она бросила мужа и детей в Париже и переехала к Листу в Швейцарию. На берегу озера Комо их любовь получила материальное воплощение. Графиня родила ему троих детей: Даниэля, Христину и Козиму. Козима станет в будущем женой Вагнера. Но в 1839 г. любовники вынуждены были расстаться. Как сказал бы поэт, ладья разбилась о домашний быт. Она была красива, но совершенно не приспособлена к трудностям жизни. К тому же бешено ревновала Листа.

Шандор Петефи.

Однажды, когда Лист играл на рояле, а ему восторженно внимала Жорж Санд, графиня решила выяснить отношения с ней при помощи ногтей (Лист в это время предусмотрительно заперся в кабинете, с любопытством ожидая, чем же закончится «дуэль»). Далее он пережил короткую, но бурную связь с испанской танцовщицей Лолой Монтес. Он сбежал от нее рано утром, оставив танцующую вакханку в ярости. Ницше дал ему такую характеристику: «Лист, или школа беглости за женщинами». Говорили, что список любовных похождений Листа длиннее, чем у любого из его современников. Несмотря на то что в списке его поклонниц были итальянская принцесса Кристин Бельджиозо, прусская баронесса Ольга фон Мейендорф, польская графиня Ольга Янина, знаменитая куртизанка Мари Дюплесси и Бог знает, кто еще, Лист в конце жизни все еще сожалел: «Я так и не откусил достаточно большой кусок от этого яблока».

Но самой светлой и благородной женщиной в его окружении была княгиня Каролин фон Сайн-Витгенштейн, польская дворянка, урожденная Ивановская. Это была умная, прекрасно воспитанная и образованная женщина. В 17 лет она вышла замуж за князя Николая Сайн-Витгенштейна, сына русского фельдмаршала (по настоянию отца). В Киеве она услышала и увидела игру Листа и влюбилась в него. Ее семейная жизнь с князем не удалась. Несмотря на просьбу к царю о разводе, Каролина получила документ о конфискации имений и о запрете на въезд в Россию. У нас все вопросы семей решают с помощью циркуляров. Но эта благородная женщина посвятила всю себя заботе о композиторе, его детях и матери, о его хозяйстве и быте. Проведенные с ней 12 лет в Веймаре были, по словам самого Ф. Листа, наилучшей порой его жизни (И. А. Муромов).

Культурные люди России любили и уважали Листа, хотя музыка его входила в нашу жизнь медленно и трудно. В 1861–1862 гг., по словам Римского-Корсакова, он был «сравнительно мало известен и признавался изломанным и извращенным в музыкальном отношении, а подчас карикатурным». Однако после исполнения А. Г. Рубинштейном его «Пляски смерти» положение стало меняться (1866). Мощное воздействие Листа испытает на себе и П. И. Чайковский (при создании им «Бури»). Говоря о влиянии европейцев на русскую музыку, В. Стасов писал: русская музыкальная школа, являясь «наследницей и продолжательницей Глинки», вместе с тем «…высоко ценила и трех великих западноевропейских композиторов последнего времени: Шумана, Берлиоза и Листа, потому что живо чувствовала не только громадность их таланта, но и независимость их мысли и смелость «дерзания» на новые пути».[542]

Этот великий венгр был одним из замечательных героев мысли и духа того, да и нашего времени. Слава его уже пережила свой век. В одном из писем Петефи сравнил популярность с Тарпейской скалой, на вершину которой толпа возносит человека «не для того, чтобы он царил в вышине, а чтобы сбросить его». Зная, что народу всегда нужны развлечения, Петефи жалел, что его сбросили туда, где кишат «гады ползучие», те, кого называют нищими духом.

Так вот музыка Листа – не для нищих духом. Поэтому глава «Могучей кучки» М. Балакирев имел основания сказать, что в его лице человечество обрело не просто виртуоза-пианиста, но и гениального композитора: «Посмотрите его «Il Pensiero» («Мыслитель»), написанное под вдохновением известной статуи Микеланджело над могилами Медичи во Флоренции. Как много в ней глубины!.. Если б Лист, написав эти только две странички, умер, не сделав ничего другого, то и тогда следовало бы назвать его Бетховеном наших дней».

То, что он вернулся в лоно церкви, можно объяснить по-разному. К тому времени Лист был очень состоятельным человеком. В 1863 г. его неожиданно посетил сам Римский Папа Пий IX. В 1865 г. он принял постриг в низший духовный сан и переселился в Ватикан. Так он пришел к вере (рядом с Сикстинской капеллой пишет ораторию «Христос»). Жизнь продолжается, несмотря на сутану. Лист становится президентом Венгерской музыкальной академии. Этот музыкант всегда жил для людей, видя цель творчества в служении народу, высшей культуре.

Немецко-австрийская культура, включая культуру славян, явилась мощным магнитом. Она создавала необъятное поле деятельности для тех, кто был склонен и расположен к прекрасному творчеству. В этой связи приведем любопытное высказывание русского композитора А. П. Бородина о двойственности немецкой нации. С одной стороны, она и в самом деле буквально боготворит своих гениев. Чтобы убедиться в этом, достаточно посетить Веймар. Бородин писал: «Времени было много, и я – в виде пролога к свиданию с великим современником (с Листом. – В.М.), – принялся электризовать себя воспоминаниями о великих покойниках по части искусства.

А в Веймаре всего этого пропасть. Каждый уголок, каждая улица, каждая площадь говорят здесь о прошлом искусства – и хорошем прошлом!.. Вот кладбище, в одном склепе с коронованными гроссгерцогами покоятся останки Гёте и Шиллера, в дубовых гробах, украшенных лавровыми венками; у гроба Шиллера, сверх того, серебряный венок – приношение гамбургских женщин по случаю столетия годовщины дня рождения великого поэта.

Вот дом, где жил Гёте весь остаток своей долгой жизни, с 1776 года до 1832, т. е. 56 лет. Вот маленький, простенький, старинной архитектуры домик; на дверях написано: hier wohnte Schiller! (здесь жил Шиллер). Тут он и умер в 1805 году, переселившись из Йены, где был профессором некоторое время. Тут же, за малую лепту, можно видеть и разные «реликвии» Шиллера, из тех, что по тарифам железных дорог значатся под именем «домашних вещей»…

А вот и всем известная бронзовая группа обоих поэтов, неразлучных и при жизни, и по смерти; неразлучаемых и в народной памяти: на пьедестале надпись: «dem Dichterpaar Schiller und Goethe das Vaterland» («Двум поэтам – Шиллеру и Гете – отечество»).

Ференц Лист.

Вот домик Виланда, домик Гердера и бронзовые статуи их. Но эти разлучены: пьедесталы у них отдельные, стоят они на разных местах. Есть и домик Луки Кранаха, даже с его гербом.

В гроссгерцогской библиотеке можно видеть и «Chormantel» (стихарь) Лютера, и придворный костюм Гете, и многое другое в том же роде… Электризоваться великими именами вообще я начал уже в Йене. Крохотный университетский городок до того переполнен вещественными доказательствами пребывания в нем великих людей, что, если бы, например, приезжий, пропитанный благоговением к великим именам, идя по улице, хотел, положим, плюнуть: некуда! остается плюнуть в платок. Около одного дома нельзя – тут жили Гёте; около другого нельзя – тут жил Шиллер, Гегель, Шеллинг, Окен, Фихте, Арнт, Меланхтон и пр. Я сам чувствовал себя сначала несколько неловко: – потому – сразу попал под одну кровлю с Лютером. Великий реформатор жил как раз через стенку от меня.

Рядом с домом, где я поместился, жили – с одной стороны Гёте, с другой – Шиллер; напротив меня Гёте писал Германа и Доротею; недалеко от меня Шиллер писал Валленштейна. Просто беда! Чуть не на каждом доме дощечка с великим именем… Вообще страсть немцев увековечивать на домах имена великих жильцов приводит иногда к курьезам; например, в Бонне есть два дома, в разных частях города, и на обоих значится: «Здесь родился Бетховен!».[543]

Представляется очень важным преклонение немцев перед творениями культуры. У нас же картина обратная, часто царит равнодушие: порушат памятник культуры – и хоть трава не расти.

Как видим, начало XIX в. способствовало бурному пробуждению самосознания немцев. У них уже были прекрасные поэты и писатели, гениальные философы, великие композиторы и музыканты. И все-таки в Германии по-прежнему ставилось в два раза больше итальянских опер, чем немецких. Создание немецкой оперы не меняло общей ситуации в музыке. Театр итальянской оперы царил и властвовал. Некоронованным королем музыкальных кругов в Берлине по-прежнему считался итальянский композитор Г. Спонтини. Все несло на себе отпечаток духа Италии. И даже такой крупный центр культуры, как Дрезден, носил титул «Флоренция на Эльбе».

Поэтому появление на свет Рихарда Вагнера (1813–1883), «передового великого бойца», «великого художника» (Ф. Ницше), стало поистине знамением времени. Рихард родился в многодетной семье (9 детей). Отец был заядлым театралом. Не удивительно, что и дети пошли по его пути (певцы, режиссеры, композиторы). Отец умер в год рождения Р. Вагнера, оставив без средств мать и 9 детей. Воспитал Рихарда отчим, актер, драматург и художник Л. Гейер. Семья переехала из Лейпцига в Дрезден.

Рихард был еще мальчишкой, когда родилась первая немецкая национальная опера. В 1821 г. на сцене Берлинского театра был поставлен «Вольный стрелок» Карла-Марии-Вебера. Престарелый Гейер, слушая игру восьмилетнего Вагнера (тот играл на рояле отрывок из «Вольного стрелка»), якобы вдруг воскликнул: «Быть может, у него талант к музыке!» Он оказался провидцем. Увы, отчим вскоре умер. Чем только не увлекался в детстве Рихард (рисовал, выступал на сцене, сочинял), а в 11 лет он счел, что его призвание – быть поэтом. В школе отмечали его знание филологии и античной литературы (Эсхила, Софокла, Шекспира). Однажды он решил сочинить трагедию, составив ее из кусков «Гамлета» и «Короля Лира». «Я развивался, – говорил Вагнер, – не подчиняясь никакому авторитету; у меня не было других руководителей, кроме жизни, искусства и меня самого».

В нем проснулись задатки композитора, создателя будущих грандиозных творений. В «учителя» он выбрал себе Вебера и Бетховена. Это увлечение отразилось на его школьных занятиях. Вагнер почти перестал ходить в школу, занимался ни шатко, ни валко, запоем читал на уроках гетевского «Фауста». Видимо, он уже сделал для себя выбор… Даже поступление вольнослушателем в Лейпцигский университет в качестве «студента музыки» (1831) мало что дало, если не считать занятий философией, эстетикой и музыкой.

Кантор церкви Св. Фомы Т. Вейнлинг, неплохой музыкант и талантливый педагог, стал его первым учителем. После 6 месяцев обучения он прекратил все уроки, сказав Вагнеру: «Ступайте, теперь вы научились держаться на собственных ногах». Юноша прекрасно усвоил главный урок и в будущем говорил: «Нужно дать ученику общие указания и заставить его работать самостоятельно. Но нужно также отмечать все дефекты его работы и объяснять, почему то или другое место неудовлетворительно». Глубокие музыкальные впечатления юноши связаны с образами Вебера и Моцарта. Первый из них часто шествовал мимо дома, где жил Вагнер. В 1827 г. семья перебралась в Лейпциг. Тогда умер Бетховен и всюду звучали концерты в честь его памяти. Вагнер вспоминал: «Смерть Бетховена последовала вскоре за смертью Вебера… тогда я познакомился впервые с его музыкой… эти серьезные впечатления развивали во мне склонность к музыке все более и более» (1860).[544]

Можно сказать, что к 18–19 годам он созрел для профессиональных занятий музыкой. Но о чем, как вы полагаете, думает юноша в 20 лет? К чему его влечет неудержимо? Разумеется, к девушкам, ибо чувства бурлят в молодых сердцах, как весенний паводок. Поэтому Вагнер решает воспеть женщину, красоту, чувственные наслаждения и пишет любовную оперу с милым названием «Запрещенная любовь». В 1833 г. появилась его опера «Фея» (по сказке Гоцци). Были встречи с Шуманом и Мендельсоном. Была встреча с красавицей В. Планер, артисткой театра в Магдебурге. Вскоре они поженились. Брак был откровенно неудачен. Вагнеру всего 23 года, и он, по его же словам, «женился по упрямству и сделал несчастными и себя, и другую, томимый скукой домашней жизни…» Ему предложили выехать в Россию и поработать в Рижском немецком театре. Поездка несколько страшила его. Позже он писал с юмором: «Мне казалось, что полиция прочтет на лице моем увлечение Польшей и прямо сошлет меня в Сибирь».[545]

Сибирь ему не грозила. Скорее он мог сойти с ума, читая мистические опусы Гофмана, где тот пытался всех убедить, что «числовые отношения в музыке и даже таинственные линии контрапункта вызывают в нем внутренний трепет». У Вагнера завязываются тесные отношения с редактором «Изящного мира» и корифеем «Молодой Германии». В романе «Молодая Европа» писатель Г. Лаубе ратовал за «эмансипацию женщины» и «реабилитацию плоти». Вагнер выступает с поддержкой идей движения, перенося их из области любовных утех в область музыки. Стоит подчеркнуть, что он еще в юные годы преисполнился веры в национальный дух и выражал отвращение ко всякой «итальянщине» (он относился с презрением даже к итальянским словам). Вагнер утверждал: «Нужно держаться своего времени, отыскивать новые формы, применяться к новому времени, – и тот мастер, который сделает это, не станет писать ни по-итальянски, ни по-французски, но и ни по-немецки». Космополитический курс раннего периода не принес ему удачи. Все, что он писал тогда, было ничтожно и плоско.

Вагнер перебрался из Кенигсберга в Ригу, где ему предложили место капельмейстера. Его произведения исполнялись. В Риге он созрел для решительного поворота в своей музыкальной судьбе. Вагнеру надоело писать шаблонные, пустоватые, вздорные вещицы на потребу невзыскательной публике, и он приступает к написанию «Риенци». Он рвется в Париж, ибо почти вся тогдашняя оперная музыка делалась в Париже и им же благословлялась. Париж – это и слава, и успех, и деньги. Композитор Мейербер заработал тут на своих «Гугенотах» 300 тысяч франков. Когда Вагнер плыл туда морем (1839), однажды он услышал во время 4-недельного пребывания на корабле пропетое матросами сказание о «Летучем голландце».

Но в Париже хорошо тем, кто приезжает туда с деньгами или, на худой конец, с именем. У Вагнера же пока не было ни того, ни другого. Правда, ряд рекомендательных писем открыл ему двери. Но тут же выяснилось: нет ничего на свете более ненадежного, чем французские обещания… Консерватория бракует его увертюру. «Запрещенная любовь» не попадает на сцену (театр, где должна состояться постановка, закрыли). Заказанная музыка для водевиля не принята с убийственной характеристикой («за негодностью»). Написанные для французов романсы отвергаются. Богатая княгиня Чарторыйская игнорирует написанную им увертюру «Polonia». Вагнер вынужден предлагать себя даже в качестве певца-хориста (1841). Тогда же он напечатал грустный рассказ «Иностранный музыкант в Париже», в котором есть слова: «Это был превосходный человек и достойный музыкант. Он родился в маленьком немецком городе, а умер в Париже, где много страдал». Париж доводил его до изнеможения: так что у него были веские основания ненавидеть французов – и возлюбить свой родной «фатерлянд».

Этому не стоит удивляться, если мы вспомним, что французы не желали признавать даже гений Бетховена. Крупнейшего французского композитора Берлиоза охотнее принимали в Англии и Германии, нежели в самой Франции. В опере на первых ролях были итальянцы. А о великом французском композиторе и теоретике музыки Жане Филиппе Рамо (1683–1764), авторе работ «Ипполит и Арисия», «Празднества Гебы», «Платея», «Галантная Индия», – его звали «звучащим Версалем», – со времени творчества которого минуло триста лет, галлы, говоря словами Клода Дебюсси, и вовсе забыли («Почему французская музыка забыла Рамо – тайна»). Лишь в середине XX в. французы начнут говорить о Рамо как о национальном герое и как о «самом великом музыкальном гении», который когда-либо был рожден Францией.[546] Но недалеко уже то время, когда, несмотря на девиз французов «Ars gallica» и на все жалобы Вагнера, он будет очень популярен во Франции, а центром притяжения станет Байрейт, столица вагнерианства.

Кто же спас Вагнера? Германия и Бетховен… В Дрездене к нему пришел триумф «Риенци» (1842). Его назначили на пост капельмейстера Дрезденской Королевской оперы с годовым окладом в 1500 талеров. Театр был только что построен (автор Г. Семпер). Вагнер задумал создать тут свой художественный центр. Он накапливает идеи и замыслы. Между «Риенци» и «Летучим голландцем» (1843) случился важный поворот. Вагнер проявил себя оригинальным композитором. Он говорил, что «ни у одного артиста жизнь не представляла такого – единственного в своем роде – примера полной трансформации, совершившейся в такой небольшой промежуток времени». Если «Летучий голландец» взят им у Гейне, то «Тангейзер» возник из глубин народных легенд и преданий. Вагнер писал: «Этот образ родился из моей внутренней сущности. В своей бесконечной простоте он казался мне шире и определеннее, чем богатая, сверкающая переливами красок, ткань исторической поэзии… Тут налицо истинно народная поэзия, которая всегда схватывает самое ядро явления…

Тангейзер же – просто человек и остался им до сегодняшнего дня для сердца всякого рвущегося к жизни художника…» Он ведет поиски царства идеала. Похоже, «царство» находилось в тех же краях, где некогда обитал и гений Бетховена. В написанной им новелле «Посещение Бетховена» Вагнер изложил некоторые из своих реформаторских идей и замыслов, приписав их происхождение Бетховену. В частности, там были и такие слова: «Если бы я стал писать оперную музыку, совершенно отвечающую моим идеям, я не ввел бы туда ни арий, ни дуэтов, ни всего остального хлама, который признается необходимым условием современной оперы».

В его творчестве все сильнее слышны революционные ноты. Это и понятно, учитывая время (революции в Европе 1830–1848). Вагнер считал, что «социалистическая революция» в Европе неизбежна. Девятую симфонию Бетховена он и воспринял в революционном духе, сравнивая того с Колумбом, который открыл Новый Свет. «Последняя симфония Бетховена, – заключает Вагнер, – освящает освобождение музыки, своими средствами поднявшейся до коммунистического искусства (allgemeinsame Kunst). Она – человеческое евангелие будущего искусства. За ней более возможен прогресс, ибо после этой симфонии остается появиться только совершенному художественному произведению будущего, коммунистской драме; Бетховен выковал тот ключ, который откроет нам этот храм». Любопытно, что молодой романтик Вагнер увидел ключ к будущему в новом мелосе и в «коммунистическом завтра».

Баррикады на Брайтен-штрассе; Берлин, март 1848 года.

К тому времени им написаны «Риенци» (1840), «Моряк-скиталец» (1843), «Тангейзер» (1844) и «Лоэнгрин» (1848), являющиеся исповедью автора. Вся атмосфера тех лет пронизана трагизмом (Рекелю скажет в отношении оперы «Лоэнгрин» в 1854 г., что она основана на «крайне трагическом положении нашего века»). Художник, идеал которого благородный Рыцарь-лебедь, остро ощущал пошлость и цинизм обывательского мира. Ведь Вагнер как художник и человек был одинок. Правда, его отношения с актерами оперной труппы и с оркестрантами были неплохими и даже по-товарищески сердечными. Бурными овациями встречала его и публика. Произведения Вагнера ставились в Дрездене чаще, чем еще чьи-либо.

Кто же стал его врагом? Небольшой круг «знатоков» и пресса, называвшие его «варваром», не способным понять Моцарта. Здесь уместно было бы написать целую оду «в честь» зависти… Зависть – самое распространенное чувство. Еще Декарт отмечал: «Нет ни одного порока, который так вредил бы благополучию людей, как зависть, ибо те, кто им заражен, не только огорчаются сами, но и, как только могут, омрачают радость других». Философ Спиноза считал зависть обычной ненавистью, а Ларошфуко в «Максимах» утверждал: «Зависть еще непримиримее, чем ненависть». В весьма похожем духе немецкий философ И. Кант устанавливает сходство и различие между обычной недоброжелательностью и так называемой черной завистью.

Все это в полной мере испытал на себе Вагнер… Критика нарекла его честолюбцем, любителем лести. В пику Вагнеру она превозносила плохеньких музыкантов типа Рейсигера или Гиллера. Та реформа театра, которую он мечтал осуществить, споткнулась на интригах чиновников от культуры (Литтихау). К тому же после неудачи «Риенци» в Берлине (1847) случилась смерть его матери. Тогда он стал подумывать о самоубийстве. Вот как описывает настроения композитора автор монографии о нем, французский профессор А. Лиштанберже (1905): «Размышляя о неудаче, о своей реформаторской попытке, Вагнер пришел к заключению, что основания всего этого надо искать не в местных, единичных причинах, но в общем положении современного общества, и что реформа театра должна иметь предварительным условием переворот в социальных нравах. Ему показалось, что тирания убеждения, моды и традиции висит не только над театром, но над всей современной цивилизацией; что всеобщий культ золота убил не только любовь к искусству, но и вообще всякое благородное, бескорыстное чувство и заменил царство любви царством эгоизма; что царство капитала, сделав из храма искусства промышленное предприятие, сделало несчастным и человечество, разделив его отныне на два класса: с одной стороны – богачи, утопающие в довольстве, застрахованные от всякой нужды, не знающие через это истинного удовольствия, которое является результатом удовлетворенной нужды, и тщетно ищущие развлечения от удручающей их скуки в утонченной роскоши; с другой – пролетарии, еще более несчастные, чем древние рабы, жалко влачащие жизнь вьючного животного, истощенные невыгодным для себя трудом, и от усталости и умственного притупления также неспособные вкушать радости искусства…

И вот с этих пор Вагнер все свои надежды возлагает на всеобщую Революцию, на тот всемирный потоп, который в своем неудержимом водовороте унесет буржуазный капитализм вместе с его несправедливыми законами, с его тщеславным искусством, сметет гниль наших современных учреждений и сотрет с лица земли настоящее, для того чтобы на развалинах нашего старого мира воздвигнуть великое и прекрасное здание будущего общества».

Вагнер – немецкий Вотан, символ духа. Один из друзей так рисует портрет композитора: «И над этой демонической маской – лоб, колоссальный купол силы и смелости. Да, это измятое годами лицо носило следы страданий, способных подорвать не одну человеческую жизнь». Юный король Баварии, щедрый и просвещенный Людвиг II, приходит к нему на помощь. Он приблизил композитора, дал ему шанс реализовать проекты, решив выстроить театр. Расходы на эти зрелища были безумно велики: внешний долг страны составил 13 миллионов 500 тысяч марок. Беднягу-короля лишат престола на основании душевного расстройства. Муза сломала хребет государству, ибо долги Вагнера оплачивались из казны. Как бы мы ни любили композитора, но столь масштабных затрат на искусство, согласитесь, никакой государственный Пегас не вынес бы.

Поздний Вагнер окончательно разочаровался в духовных перспективах современного ему общества. Показателен его отрывок из известного «Обращения к друзьям» (1851): «И как раньше, следуя порывам внутренней тоски, я пришел к первобытной основе вечной, чистой человечности, к Зигфриду, так и теперь, видя, что мои страстные порывы не могут найти удовлетворения в условиях современной жизни, что надо снова бежать от нее, от всех ее требований, путем полнейшего самоотрицания, которое является единственным нашим спасением, я бросился к первоисточнику всех современных представлений, а именно: к человеческому облику Иисуса из Назарета. Я пришел к плодотворному для художника пониманию чудесного явления Иисуса, отделив символического Христа от того, который, будучи мыслим в известных условиях и в перспективах определенного времени, так много говорит нашему сердцу, нашему уму… Видя в современной жизни ту же мелкоту интересов, как и во времена Иисуса, я не мог не понять, сообразно с характерными особенностями момента, что это стремление ко смерти коренится в самой чувственной натуре человека, готового из чувственности грубой и бесчестной вырваться к чувственности, более благородной, более отвечающей его просветленной натуре». Вместо мечты о «всемирной революции человечества», Вагнер пришел к Христу (побывал в «христианах» и в «атеистах», что нередко бывает с язычниками). Интересно и то, что когда он обратился к немецкому народу с горячим призывом пожертвовать на Байрейтский театр, из 81 театра лишь 3 ответили отказом, остальные промолчали, а воззвания, вывешенные в 4000 книжных магазинах, дали всего-навсего 6 талеров, что присланы студентами из Геттингена. Пройдут годы и годы, прежде чем воплотится давняя мечта. Сейчас в Байрейте, где был выстроен театр, проходят грандиозные фестивали музыки («вагнеровские»).

Многое разочаровывало его в Германии. Вагнер не мог не видеть расцвета пошлости и самодовольства. Вероятно, он испытывал чувства, схожие с чувствами Ф. Ницше, который в «Казусе Вагнера», признаваясь в любви к художнику («я любил Вагнера»), обвинил немцев в пошлости, самодовольстве, агрессивности, идеализме, антисемитизме и еще Бог знает в чем. В «Казусе» он использует мотивы героической музыки Вагнера («Калиостро музыки») для нападения «на становящуюся в духовном отношении все более и более трусливой и бедной инстинктами, все более и более делающуюся почтенной немецкую нацию, которая с завидным аппетитом продолжает питаться противоположностями и без расстройства желудка проглатывает «веру» вместе с научностью, «христианскую любовь» вместе с антисемитизмом, волю к власти (к «империи») вместе с evangile des humbles… Это безучастие среди противоположностей! Эта пишеварительная нейтральность и это «бескорыстие»!»[547] Все народы полны противоречий.

Судьбу композитора можно все-таки назвать счастливой, если не считать тех разочарований, которые ему пришлось пережить после превращения Германии в империю. Вагнер вначале был полон энтузиазма по поводу союза германских народов, надеясь, что наступает золотой век германского искусства (написал по этому поводу «Kaisermarsch»). Увы, император прислал ему только 300 талеров. Наступали времена, когда пушки становились важнее музыки. Тем не менее считаю знаменательным, что Вагнер завершил труды и дни созданием «Парсифаля» («чистого сердцем простеца»). Этот герой является восстановителем мирового порядка, искупителем мира. В то же время герой вагнеровской драмы, как и Зигфрид, не знает ничего о жизни и о людях, даже собственного имени (мать вскормила его в лесу). Это, скорее, символ, чем образ. Он чужд зверям и людям, но наводит страх на «зло», обращая в бегство обитателей Замка Погибели. Постепенно он овладевает некоторыми признаками культуры и мудрости, понимая, что человек должен испытывать жалость к животным, а затем и к людям. Замок Погибели является как бы символом царства нынешнего дня, что должно исчезнуть при одном лишь знамении креста. «Парсифаль» стал триумфом Вагнера, окончившего свои дни в Венеции.[548]

Ференц Лист, который на три года пережил своего друга (Лист умрет в Байрейте в 1886 г., на фестивале вагнеровской музыки), так скажет о значении этого музыканта в истории культуры: «В современном искусстве есть одно имя, которое уже теперь покрыто славой и все больше и больше будет окружено ею. Это – Рихард Вагнер. Его гений был для меня светочем. Я всегда следовал ему, и моя дружба к Вагнеру носила характер благородного и страстного увлечения. В известный момент (приблизительно десять лет тому назад) я мечтал создать в Веймаре новую эпоху искусства, подобную эпохе Карла Августа. Наши два имени, как некогда имена Гёте и Шиллера, должны были явиться корнями нового движения, но неблагоприятные условия разбили мои мечты». Ранее он уже поставил его гений в один ряд с именами великих – Данте, Микеланджело, Шекспира и Бетховена (речь Листа в Байрейте).[549]

Музыка Вагнера пользовалась популярностью в России… Можно даже говорить о моде на Вагнера (особенно, когда всюду стали образовываться «вагнеровские общества»). У него были как страстные поклонники, так и бешеные противники. П. И. Чайковский писал, что на Вагнера с любовью, с ненавистью или просто с любопытством «взирает публика обоих полушарий». Впрочем, он дистанциировал это имя от таких корифеев прошлого, как Бах, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуман, Мендельсон, Глинка. Понимая, что Вагнер восстал против рутины, столь распространенной среди части итальянских и французских композиторов, Чайковский в то же время словно бы осуждал присущую ему гордыню: «Увлекшись своей ненавистью к композиторам послебетховенского периода, Вагнер обозвал их всех «жидами», позорящими искусство, порешил, что время симфонической и камерной музыки прошло безвозвратно, что теперь настала в музыке новая эра музыкальной драмы и что вне ее – искусству нет спасения. Итак, косвенным образом Вагнер как бы говорит публике: «Не ходите смотреть никаких опер, кроме моих; в других операх все лживо и нехудожественно, – у меня же все разумно и правдиво; бросьте посещение концертов, ибо Бетховен сказал последнее слово инструментальной музыки и все, что написано после него, – пустая, бесцельная игра звуков, которою «жиды» хотят обольстить вашу грубую неразвитость. Слушайте и поощряйте одного меня, ибо я пришел, чтобы спасти погибающее в бездне «жидовских» интриг искусство от погибели».

Рихард Вагнер.

Ослепление и самовозвеличение Вагнера дошло до того, что один остроумный музыкальный рецензент весьма справедливо сравнил его с тем сумасшедшим, который, сопровождая посетителя по дому умалишенных, глумится над своими сотоварищами, удивляясь их заблуждениям и безумию, и наконец, про одного из них говорит: «Только этот один попал сюда совершенно напрасно, ибо он справедливо считает себя Христом, и я оттого это так хорошо знаю, что я отец его, Саваоф».[550]

Конечно, стрелы в адрес еврея Мендельсона не украшают Вагнера, но и отрицать новаторской роли этого гения нельзя. Во многом прав Лист, назвав Вагнера единственным Homo universalis своего времени (в гетевском смысле этого выражения). Да, тогда Германия и Австрия являли миру героев, которые были способны создавать произведения, вобравшие в себя культуру многих народов.

В середине XVIII в. в судьбе дома Габсбургов произошли большие перемены. Одновременно с угасанием мужской линии династии вспыхнула война за австрийское наследство. В итоге престол заняла Мария Терезия (1717–1780), дочь императора Карла VI. Приход к власти женщины в середине XVIII в. был явлением все-таки неординарным для Европы, хотя в Англии, России, Испании у власти и находились знаменитые правительницы. Австрия в результате войны потеряла почти всю экономически развитую Силезию, но, можно сказать, получила в лице Марии Терезии более ценное приобретение. В молодой женщине обнаружились недюжинные таланты. Мария Терезия была не только умна, но и дальновидна. Никто не мог столь умело выбирать советников и помощников (Хаугвиц, Кауниц, Зонненфельс). Ее манеру правления отличали взвешенность, мудрость, упорство, терпение. Не зря писатель Стефан Цвейг говорил о ней как о «единственном великом монархе австрийского дома». Она же осуществила и реформу образования. В 1774 г. при Марии Терезии впервые создана общедоступная государственная школа, введено обязательное 6-летнее обучение. Позже, в 1869 г., срок обязательного обучения был увеличен с 6 до 8 лет. Эта система просуществовала до 1918 г. Одним словом, это была австрийская Екатерина. Кстати, и в том и в другом случаях в их генеалогическом древе, как помнит читатель, «сильно преобладал немецкий элемент».

Следует воздать должное и другому просвещенному монарху Австрии, Иосифу II (1741–1790), энергичному и мудрому политику, ревностно насаждавшему в стране просвещение. Он выступил инициатором смелых и своевременных реформ. Реформам подверглось уголовное право (1768). Смягчились наказания, практика допроса стала более гуманной. Отменено особое судопроизводство для дворян и духовенства, и все стали равны перед законом. В 1776 г. в Австрии отменены пытки. В 1787/88 гг. суд ограничил вынесение смертных приговоров преступникам. Особые усилия направлены на развитие образования. Иосиф оказал существенную поддержку естественным, правовым и экономическим наукам, облегчил доступ детей простых сограждан в гимназии и университеты. Его называли народным кайзером и освободителем крестьян, и даже кайзером-революционером.

Российский историк Е. В. Котова писала по поводу его реформ: «Иосиф мечтал создать современное, хорошо организованное и управляемое государство, которое бы заботилось о благе населения, а не о славе своего господина. С именем этого императора связаны отмена личной зависимости крестьян, принятие эдикта о веротерпимости, реформы в области права, социальной политики и здравоохранения, реформа образования, поддержка сельского хозяйства, ремесла и промышленности. Однако стремление императора к жесткой централизации, желание идти напролом в достижении своих целей привели к нарастающему сопротивлению политике Иосифа II со стороны различных социальных и национальных сил… Вместе с тем в результате реформаторской деятельности Марии Терезии и Иосифа австрийское государство далеко шагнуло вперед по сравнению с 40-ми гг. XVIII в., были заложены основы его функционирования в новых исторических условиях – условиях формирующегося капитализма».[551]

Иосиф II.

Это были одаренные представители семейства Габсбургов, активно вовлеченные в строительство австрийского государства.

При нем раздвинулись границы свобод. Равные гражданские права получили протестанты и евреи («Патент терпимости»). Отныне все свободно исповедывали свою религию. Император стремился подчинить церковь государственной власти, освободив от опеки и главенства Рима. В 1782 г. он ликвидирует 2/3 всех монастырей в стране. В первую очередь сюда попали те, кто не служил социальным целям и воспитанию душ (всего в списке около 700 монастырей). Многие поместья церкви были проданы с молотка и огосударствлены. На вырученные средства создали «Религиозный фонд», служащий делу обучения священников и выплатам им пособий. Интересно то, что при этом общее число приходов даже возросло. Перед церковью была поставлена задача: воспитывать верующих не только добрыми христианами, но еще и умными, достойными гражданами, которые полезны государству. Будучи последовательным сторонником «просвещенного христианства», Иосиф запретил разного рода религиозные процессии и церемонии. Это казалось ему ненужным «театром», отвлекающим народ от веры.[552]

Порой Иосифу приходилось прибегать к силе для достижения прогресса. В частности, он вынужден был изыскивать деньги у монастырей и духовенства. Г. Форстер дал оценку деятельности Иосифа. Он с сочувствием писал: «Главный предмет отеческого попечения Иосифа II – воспитание народа – требовал больших затрат. Назначенное школьным учителям и духовным пастырям новое жалованье составило значительную сумму, для покрытия которой еще следовало найти средства. Император здесь, как и в Австрии, Венгрии и Ломбардии, хотел прибегнуть к лежащей втуне или употребляемой не по назначению казне монастырей; благочестивые дары и вклады, служившие в прошлом данью уважения святости монастырской жизни и, по всей вероятности, способствовавшие превращению ее в развратную праздность, должны были отныне использоваться по назначению; предполагалось собрать их в единый религиозный фонд для удовлетворения потребности народа в получении ясных, простых понятий о богослужении и учении Христа. Монастыри получили приказ дать сведения относительно своих состояний… Наконец, император приступил к упразднению лишних монастырей…»[553]

Университетская площадь в Вене.

Одно из первых по значимости мест в реформах занимала школа. Иосифу принадлежала и заслуга введения всеобщего народного образования. Появилось немалое число новых школ и учителей. Заметные успехи достигнуты на ниве университетской науки. Во главе высшей школы Австрии находился Венский университет, основанный еще в 1365 г. Это почтенное учебное заведение (Alma Mater Rudolphina) имело собственный устав. Императрица Мария Терезия энергично провела университетскую реформу, введя назначенных государством директоров и значительно ограничив академические свободы. Среди важных шагов назовем: замену латыни немецким языком в 1783 г., возвращение академических свобод студентам и профессорам после революции 1848 г., принятие в 1867 г. закона, по которому получение образования стало неотъемлемым конституционным правом каждого гражданина. В 1692 г. в Вене возникла Академия изящных искусств, в 1785 г. – университет Карла-Франца, в 1811 г. – Технический университет в Граце, в 1812 г. – Университет музыки и драмы, в 1814 г. – Венский технологический университет, в 1872 г. – Университет сельского хозяйства и лесов, в 1898 г. – Венский университет экономики и бизнеса.[554]

Среди европейцев, проложивших путь новой педагогике, были и австрийцы. Последователем идей Гербарта и Форстера стал Рудольф Штейнер (1861–1925), австриец, читавший курсы и лекции. Ныне он более знаменит как один из ярких идеологов антропософии, а в последнее время и как создатель популярнейшей Вальдорфской педагогики. В 1919 г. в Штутгарте была создана первая Свободная вальдорфская школа (противовес трехчленной школьной системе). В такой школе все дети получали единое образование вне зависимости от социальных, половых или профессиональных особенностей, различий. Его девизом была «философия свободы». «Взгляд на истину как на дело свободы, – писал он, – обосновывает, таким образом, нравственное учение, основой которого является совершенно свободная личность».[555]

Такая личность по идее могла бы составить и основу современной школы. Штейнер, великий мистик, фигура таинственная и загадочная, многими стала рассматриваться как своего рода прообраз «человека будущего». Ныне действует специальный фонд «Управление наследием Р. Штейнера», издавший более 300 томов его работ. Однако и после проведения реформ в стенах школ немало оставалось тех, о ком можно было бы сказать словами венгерского поэта Ш. Петефи:

Историки признают, что время «расцвета капитала», периода Германской империи, эпоха императора Франца-Иосифа в Австро-Венгрии была наилучшей для роста и развития буржуазии, которая олицетворяла собой экономический и культурный прогресс. К примеру, при Марии-Терезии ценные произведения были собраны из дворцов и замков и сосредоточены в картинной галерее. Франц-Иосиф обменялся с братом эрцгерцогом Фердинандом (правителем Тосканы), сумев получить из флорентийской галереи Уффици ряд полотен. Хотя еще в конце Тридцатилетней войны часть сокровищ из императорской коллекции оказалась разграбленной шведскими солдатами (из Праги тогда вывезли 570 произведений искусства), а во время наполеоновских войн французы утащили из венской столицы в Лувр 436 картин (в качестве военных трофеев). Ревниво наблюдал за реформами Франца-Иосифа и его постоянный соперник, Фридрих II, язвительно говоря, что тот спешит сделать второй шаг прежде, чем сделает первый.

В Австрии появились свои известные писатели и поэты (Гуго фон Гофмансталь, Адальберт Штифтер и другие). Классиком австрийской литературы считается А. Штифтер (1805–1868), чей роман «Бабье лето» порой сравнивают с гетевским «Вильгельмом Мейстером». Он написал ряд романов, а также новеллы («Штудии» и «Пестрые камушки»). Родившись в семье ткача, посещал латинскую школу при бенедиктинском монастыре, а затем изучал право, математику и естественные науки в Венском университете. Одно время он служил и гувернером в доме Меттерниха. Помимо литературных занятий, известна его деятельность на посту инспектора народных школ в Верхней Австрии, а также работа «консерватором» архитектурных памятников. Герои романа «Бабье лето» обитают в мире прекрасного. Их окружают книги, розы, кактусы и прелестные женщины. В этом романе искусство возведено в ранг религии.

Такова же была и та эстетически тонкая и одухотворенная Австрия, которая составляла фон и почву для богатой и насыщенной культурной жизни. Уже тогда было ясно, что между так называемыми образованными людьми и народом имеется огромная разница. «Те, кого называют образованными, почти везде одинаковы. Народ же, как я уже увидел во время своих странствий, самобытен, у него особый нрав и обычай». Герой ведет насыщенную духовную жизнь (ходит в театр, посещает публичные лекции, читает книги, изучает коллекции картин и драгоценных камней). Все это как бы подготовительная работа к миссии реставратора. Автор говорит устами своего героя: «Когда перед нами постепенно возникало создание старинного мастера, нас воодушевляло не только чувство некоего сотворения, но и более высокое чувство воскрешения вещи, которая иначе пропала бы и которой мы сами сотворить не могли бы».[556]

Пожалуй, и сама Австрия напоминала драгоценную картину, которая требует от зрителя покоя и высоты духа, чтобы насладиться ею красотою. И венцы несомненно правы, любя женщин, детей, вальсы и вино куда более шумных и кровавых сражений или топота марширующих солдат.

Австрия известна и другими талантами европейского масштаба. В политике блистал министр иностранных дел, а затем канцлер князь Клеменс Меттерних (1773–1859). Его жизнь охватывала целую эпоху. Выходец из богатой и древней дворянской семьи, он уже в 24 года вступил на политическую арену, и только спустя полвека, в 74 года, ушел с нее. Его сравнивали с видными дипломатами, такими, как Талейран, Каннинг, Ка-подистрия. В течение 38 лет он оставался фактическим руководителем европейской политики. Обладая исключительным самомнением, Меттерних ставил свою персону выше Ришелье и Мазарини. Личность чем-то напоминает уже знакомые нам фигуры. В 20 лет он стал поучать всех и вся тому, как нужно управлять страной. Так, будучи в Англии, он выступил в роли ментора наследника престола, а в Австрии всем и каждому заявлял, что управление страной ведется из рук вон плохо.

Какие на то были основания? Чем же сам Меттерних прославился на ниве наук, культуры, просвещения? В молодости он не мог похвастаться достижениями в указанных областях. Отец с трудом заставлял его учить немецкий (родной) язык, говоря: «Чтобы быть хорошим немцем, нужно не только читать и писать на своем языке, но и знать его, как подобает хорошо воспитанному человеку».

Его учеба в Страсбургском университете продолжалась всего 2 года (1788–1790). Женские ножки он предпочитал книгам. Столь же малоэффективной оказалась учеба в Майнцском университете, где половину времени Меттерних тратил на посещение салонов высшего общества, считая их, как и коридоры власти, более интересным местом, чем библиотека или лаборатория. С точки зрения оболтуса-политика, он был, конечно, прав. Молодые годы его пришлись на эпоху Великой Французской революции, к которой многие профессора и молодежь Майнца проявляли горячие симпатии. Меттерних же люто ненавидел революцию (несмотря на двух учителей-якобинцев, у которых брал частные уроки по истории), видя ее следы в вольных обществах и университетах. Всю свою жизнь он упрямо твердил: «Я твердо решил бороться с революцией до последнего моего дыхания».

Сотрудник Меттерниха, Генц, так говорил о Венском конгрессе, где и оформлялся после падения Наполеона «новый порядок» в Европе: «Громкие фразы о преобразовании общественного строя, об обновлении политической системы Европы, о прочном мире, основанном на справедливом распределении сил, и прочее, и прочее, пускались в ход, чтобы обманывать народ и чтобы придать этому собранию характер достоинства и величия. Между тем, главной его целью был раздел добычи между победителями».

Князь Клеменс Меттерних.

После краха революции и окончания войны правительство Австрии стало еще яростнее бороться с революционным «злом». На общество обрушились репрессии… Была введена жестокая цензура, число венских газет уменьшилось до двух, власть полностью развязала руки тайной полиции. За гражданами стали следить как на работе, так и дома (с помощью швейцаров и прислуги). Девиз реакции звучал так: «Нужно, чтобы люди снова приучились верить и повиноваться; нужно, чтобы они рассуждали в тысячу раз меньше, чем теперь, а то иначе невозможно будет управлять».

Совершенно понятно, что новые установки тотчас же отразились и на ситуации в образовании. Из школ были изъяты все учебники, которые могли бы привести юношей к революционному образу мыслей. Издателям было высочайше указано поменять идеологическую окраску, что они охотно и исполнили. В школах ввели катехизис. Во время ученических беспорядков в Праге император Франц-Иосиф приказал отдавать всех совершеннолетних бунтарей в солдаты. Поэтому и обстановка в различного рода «гимназиях Франца Иосифа» была, как пишут, той, которая «преобладала среди народов австро-венгерской империи: взаимная терпимость без взаимного понимания» (М. Бубер). И это был, можно сказать, еще самый умеренный, лояльный вариант.

Меттерних предлагал в рамках Германского союза принять ряд жестких мер, в частности, уничтожить свободу печати. Он еще мирился со свободным печатанием «серьезных и научных сочинений», но требовал железной рукой выжигать «зловредные политические памфлеты». Министр обрушился на гимнастические общества и студенческие ассоциации, видя в них лишь «подготовительные школы к университетским беспорядкам». Он требует преследования «новаторов», что с самого раннего детства хотят овладеть умами молодых людей и «приучить их ум к революционной дисциплине». Чиновники из окружения Меттерниха разрабатывали драконовские законы (в том числе против высшей школы Австрии). У народа один тиран, но много пособников.

Убийство Коцебу студентом Зандом.

После убийства пасквилянта-литератора Коцебу (из числа «либералов» и «демократов») молодым студентом Зандом, которое произошло в Мангейме 23 марта 1819 г., у правительства оказались на руках все «козыри». Оно заявило: вот она, образованная молодежь, развращенная и ненавидящая «порядок»! Меттерних требует введения в высших учебных заведениях жесточайшей дисциплины: «Иначе мы ничего не добьемся». Правда, некоторые либералы старались смягчить принимаемые жесткие меры, говоря, что университетские беспорядки ведут начало еще со времен Реформации. Другие указывали, что даже радикальные шаги (усиление университетской дисциплины, изгнание радикальных профессоров и студентов из вузов, запрещение университетского суда) – это лишь робкие паллиативы. «Революционные принципы (отрицание всякой власти, независимость личного суждения, борьба мнений и другие прекрасные вещи в том же роде) останутся нетронутыми. Они примут другую форму, опять гордо поднимут голову и больше чем когда-либо будут насмехаться над всякими законами. Дух, которым проникнут теперь университет, не только не будет изгнан, но даже не будет ограничен; наоборот, раздражаемый бессильным противодействием правительства, он сделается только еще более опасным».[557]

С революциями бессмысленно бороться с помощью одних запретов. Глупцы подавляют революции, умные делают их ненужными, мудрые достигают их целей мирными способами.

Положение рабочих, да и вообще трудящихся слоев в Австро-Венгерской монархии было нелегким. Труд стоил дешево. Большинство имело скудные средства к существованию и не могло прокормить семью. Об образовании и культуре им приходилось только мечтать. Пропасть между плебсом и так называемой одворяненной буржуазией углублялась. Буржуа старались не допускать контактов своих чад с «уличными детьми». О детях из бедных семей можно сказать словами Гуго фон Гофмансталя (1874–1929): «И дети вырастают с грустным взором, // В неведенье растут и умирают, // И человек идет своей дорогой…» Хотя некоторые установки буржуазной семьи и заслуживали внимания: «Буржуазное сознание и в дальнейшем включало в себя убеждение в возможности управлять собственной судьбой, глубокое уважение к работе и усердию, специфическую рассудочность, порядок и педантизм в жизни и хозяйстве, некоторые либеральные добродетели вроде терпимости, способности к конфликтам и компромиссам, скептического отношения к авторитетам, самостоятельности, готовности к критике, независимости суждений, уважения к праву и любви к свободе; кроме того, ему было свойственно сильное национальное чувство».[558] Демократические идеи с трудом прокладывали путь.

Не все было безоблачно и на австро-венгерском политическом и культурном небосклонах. В течение многих веков в Центральной и Восточной Европе шла борьба за главенство той или иной культуры. Одним из проявлений являлось противобороство славянской и германской рас. За внешними признаками борьбы религий стояла схватка за лидерство в Европе. Чешский историк Зденек Неедлы в связи с этим заметил, что славянам необходимо «освободиться от легенды о всемогуществе германцев и о зависимости от них населения чешских земель». Такого рода задача и ныне не лишена своей актуальности. Неедлы писал: «После почти 2000-летнего своего развития на территории Чехии славяне, временами жившие совершенно независимо, временами подпадая под гнет более сильных племен, из всех этих потрясений вышли все же победителями. Все глубже и глубже пуская корни, они так упрочились на чешских землях, что их не мог вырвать даже такой страшный вихрь, каким было так называемое перенаселение народов. Напротив, вихрь этот лишь еще более содействовал объединению и сохранению чешских земель, теперь уже полностью и навсегда славянских».[559] Им жилось непросто между жерновами.

Вместе с тем у чехов и словаков Подунавья еще со времен так называемого государства Само (623–658) возникла самобытная культура. В IX в. князь Ростислав сумел добиться независимости Великой Моравии. В Моравии побывали и миссионеры Кирилл и Мефодий, теологи, дипломаты и ученые. Имела место и быстрая христианизация населения, когда сюда попали религиозные книги из Франции, Германии, Италии. Центром духовной власти стал Рим. С собора в Констанце битва за то, кто будет владеть в Европе душами и кошельками, никогда не утихала. Чехов обвиняли в том, что в Чешском королевстве причастие раздают в бутылках и что вместо священников тут исповедуют башмачники. Жертвой религиозной битвы стал Я. Гус, сожженный на костре.

Тем не менее нельзя не сказать об огромном влиянии итальянской и немецкой культур на жизнь чешского общества. Приведем только два примера. В 1135 г. князь Собеслав начинает обновлять главный замок Чехии, Прагу, именно по типу латинских, итальянских городов. В начале XIV в. в чешских землях утверждается готический стиль в зодчестве. Карл IV создает огромный и величественный Новый Город (Нове Место Пражске). В то же время слово «готический», как знают филологи, нередко употребляется в единой связке со словом «германский, тевтонский», поскольку считалось, что готы уничтожили Римскую империю и завоевали большую часть Европы (Т. Элиот). Чешский «прекрасный стиль» испытал влияние немецкого, французского, итальянского искусств. Так, начало направлению мадонн «прекрасного стиля» положила Роудницкая мадонна работы Тржебоньского мастера в Праге (Национальная галерея).[560]

Еще одним примером успешной деятельности чешских мастеров культуры стали жизнь и творчество чешского композитора и дирижера Йозефа Мысливечека (1737–1781), автора опер «Беллерофонт» (1767), «Армида» (1778), симфоний, концертов, ораторий и месс. Этот славный «богемец» был знаком с Моцартами, дружил с ними, покорив всю Италию своей музыкой. Послушать его оперу «Беллерофонт» пришли двести неаполитанских музыкантов. Это казалось немыслимым для страны, где правили бал свои композиторы. В Венеции при исполнении опер поклонники трижды осыпали его сонетами (у экспансивных итальянцев был такой обычай: осыпать понравившихся композиторов и певцов восторженными сонетами). В Болонье он выдержал экзамен на академика филармонии (academico filarmonico). Это был благородный и щедрый человек, щедрый к Моцартам, к исполнителям его произведений, но несчастный. В некрологе сказано: «Он был исключительно щедр по отношению к тем, кто умел передать мысли его композиций именно так, как это было нужно». Биографы говорят, что он разбогатев на стократной постановке «Меропы», купил себе в Риме дворец, на площади дель Пополо, рядом с великолепным дворцом Боргезе, ведя в нем жизнь необычайно широкую. Под конец же, разорившись, он умер в этом дворце, «как собака на соломе». Известно только, что он скончался скоропостижно (mori all improviso).

Австрийцы нещадно эксплуатировали славянские народы, подавляя ростки национальных культур. А. И. Герцен отмечал, что австрийские и немецкие солдаты уничтожали памятники старины, жгли книги, изгоняли чешский язык из городов и сел Словакии и Чехии: «Два столетия употребила Австрия на систематическое забивание всего независимого и национального в этом народе». Политическое состояние Австрийской империи было неустойчивым. Она была вынуждена лавировать между Францией, Россией, Англией, Пруссией. Ее преследовал страх, что могущественные соседи договорятся у нее за спиной, – и империя распадется. Прозорливый Бисмарк, которому суждено было в будущем стать «могильщиком» австрийского господства в немецких землях, заметил (1854): «Австрийская политика – это политика страха, основанная на тяжелом внутреннем и внешнем положении Италии и Венгрии, на запутанности финансов, на попранном праве, на страхе перед Бонапартом, на боязни мести со стороны русских, а также на страхе перед Пруссией, которую подозревают в такой злокозненности, какой у нас никогда и в мыслях не было, – все это и служит мнимым оправданием этой политики».[561] Бисмарк не говорит о том, что много лет шла острейшая борьба между сторонниками Великой Германии под австрийским господством и Малой Германии без Австрии под господством Пруссии.

Роудницкая мадонна. Около 1390 года.

Битва за лидерство среди немцев обострялась. Сербы, венгры, чехи, словаки, итальянцы стремились сбросить австрийское иго. Патриотические настроения в этих странах крепли. Венгерский романтик К. Кишфалуди стыдил молодежь: «Не знать родной язык – стыдно!», поэт Ф. Кельчеи призывал с честью носить имя патриота. Он писал: «Быть гражданином всего мира для меня означает не тот опасный индифферентизм, который исключает всякий патриотизм, всякий национализм. Быть заинтересованным во всем человечестве и все-таки не потерять то нежное, почти инстинктивное чувство, которое есть в тебе к родной земле – эти два чувства не противоречат друг другу…»

После того как революции потерпели поражение, а восставшая Прага пала под ядрами артиллерии австрийских войск, начался разгром чешской культуры. Введено чрезвычайное положение, установлена цензура, конфискованы многие издания, ликвидированы общинное и земское самоуправление, суды присяжных. С равноправием чешского и немецкого языков покончено.

Австро-Венгрия начала усиленно проводить в жизнь политику германизации чешских земель. Главный удар нанесли в области образовании. Эта сфера была и остается главным полем идейной и духовной борьбы. От того, какие профессора и учителя преподают в школах и высших учебных заведениях, какие учебники и книги внедряют или рекомендуют читать молодежи власти, непосредственно зависит нравственно-интеллектуальная ориентация народа, а по большому счету и судьба нации.

М. Бакунин в полемическом запале зло называл немецких профессоров в Праге «раболепными лакеями», развращающими молодежь идеями немецкого превосходства и выступающими, по сути дела, «очень усердными агентами этого рокового дома Габсбургов». Он приветствовал любые шаги славянских народов, выражавшие их законную тягу к культурно-национальной и политической самостоятельности. Вот что он писал о восстании Яна Гуса и Яна Жижки: «С чувством глубокой симпатии и братской гордости думаю я об этом великом национальном движении славянского народа. Это было больше, чем религиозное движение, это был победоносный протест против немецкого деспотизма, против аристократически-буржуазной цивилизации немцев; это было восстание древней славянской общины против немецкого государства».[562]

Молотом, чьи удары ослабили австрийскую твердыню, стали славянские народы. Хотя и другие приняли участие в разрушении альпийской Бастилии. Вот как характеризовал процесс пробуждения славян Н. Я. Данилевский в его книге «Россия и Европа»: «В 1848 году крепость, защищаемая Меттернихом, была взята штурмом, герметически закупоренный сосуд – разбит, снотворный туман – рассеян. Неминуемость разрушения наступила, потому что наступило пробуждение. Где мы? – начали себя спрашивать просыпающиеся народы, – что всегда составляет первый вопрос… – В Австрии. – Кто мы? – чех, словак, серб, хорват, русский, мадьяр, немец, итальянец. – Зачем же не в Чехии, не в Сербии, не в России, не в Венгрии, не в Германии, не в Италии? И что же такое Австрия, которая нас всех заключает? Где же это внешнее могущество, нас всех подчинившее? Где же сама Австрия, наложившая на нас и свою власть, и свое имя, подменившая во время сна нашу жизнь своею жизнью?.. И пошли народы расколупывать замазку, которая, собственно, и составляет то, что слывет под именем Австрии».[563]

Эта борьба культур продолжалась, разумеется, и на новом этапе истории… Стоило только чехам добиться от Вены решения о признании народной школы национальным учреждением с обучением на родном языке (1848 г.), а в Праге и других городах открыться чешским двухгодичным педагогическим курсам (К. С. Амерлинг), как со стороны австрийцев последовали драконовские меры. «Что-то немец выдумал сегодня, разрази его стрела Господня!» (Ш. Петефи). Министерство просвещения и религиозных культов империи закрыло двери гимназий перед выпускниками приходских школ, не прослушавшими всех предметов на немецком языке. В старших классах чешских гимназий занятия вообще велись только на немецком (1853). Двуязычие распространилось и на реальные училища, хотя в этом были свои положительные моменты. Знание немецкого языка никому не повредит (в том числе славянам). И все-таки считать процесс германизации чешской и словацкой школ позитивным явлением нельзя. К началу 70-х годов XIX в. доля чешских школ в учебной сети Чешских земель составляла чуть более половины от их общего числа. Число лекций на чешском языке росло, хотя этот процесс шел медленно. В Пражском университете ощутимо засилье «германизма»: в 1882 г. произошло деление университета на чешский и немецкий.[564]

Ян Гус.

Столь же нелегким было положение и словацкого народа. Показательна судьба замечательного словацкого поэта Яна Коллара (1793–1852). Его считают идеологом «будителей» славян. Коллар получил превосходное образование, обучаясь в Йенском университете, где познакомился с Гете, с немецкой и французской философией и литературой. Отдавая должное немецкой культуре, он никогда не забывал своих национальных корней. Даже в чужой земле поэт помнил о том, что здесь некогда жили его предки, славяне. Со скорбью и печалью Коллар говорил: «Это были думы о гибели жившего здесь некогда славянского народа, о могилах дорогих предков. Каждый город, каждая деревня, каждая река и гора со славянским именем казались мне могилой или памятником на этом великом кладбище». Поэтому его и совершенно не привлекала благополучная, обеспеченная жизнь в чужой земле. В 1819 г. поэт вернулся на родину, пожертвовав даже любимой девушкой. Избраннице он выразил свои чувства так: «В Германии я мог бы, пожалуй, осчастливить одного себя – я верю, Вы поймете это правильно, – но я ощущаю в себе силы, отвагу, призвание трудиться на благо народа. Лишь только несчастье, неблагодарность или изгнание, быть может, приведут меня снова к Вам, а пока я хочу жить и умереть для своей родины».

Неужто же народы Чехии и, особенно, братской нам Словакии вновь станут рабами у новых хозяев в XXI в.?

Какое величие, какая самоотверженность! И какой урок нынешним господам российским артистам и ученым («великим гражданам мира»), покинувшим многострадальную Россию во имя ублажения чванливой, пресыщенной Европы!

Хотелось бы, чтобы молодые сердца славян и русских в наши дни навсегда сохранили любовно-трепетное чувство к той родной земле, горстка которой дороже всех «копей царя Соломона». Тогда, быть может, их жизнь наполнится высшим смыслом, и они скажут вместе с великим Я. Колларом:

Борьба за господство в мире остро поставила перед Германией, напоминавшей на рубеже XVIII–XIX вв. лоскутное одеяло, задачу объединения. Бывшая империя, которую называли «монстром», походила на разношерстную свору «мопсов» (2 тысячи самостоятельных территорий). Правда, в подобной мелкой государственности были и некоторые положительные моменты, которыми немцы умело воспользовались. Во многом благодаря такому федерализму создавалось великое искусство. Несмотря на раздробленность немецких земель, певцы, музыканты, писатели получили известную свободу творчества. Великая Французская революция и Наполеон разожгли в сердцах германцев воинственный дух. Романтики подняли знамя патриотизма. Молодежь Германии, ее поэты и писатели, скорбя по униженной родине, вставали в ряды бойцов за ее будущее (Клейст, Кернер, Рюкерт, Уланд, Платен, Шенкендорф). Клейст описал битву в Тевтобургском лесу, воспевая восстание свободного народа против чужеземного ига. Вождь Арминий говорит римскому центуриону: «Пока вы здесь, в Германии, ненависть – моя обязанность и мщение – моя добродетель». Клейст пишет «Катехизис для немцев», где называет Наполеона «отцеубийцей». Он открыто говорил о любви к немецкому народу, требуя от того подвигов и жертвенности во имя родины: «С любовью вдохновляться подвигами наших предков; выращивать их семена, удобрять старую почву; обновлять памятью прошлого счастье родины; огорчаться нашим бесчестьем и радоваться нашей славе; забывать свое «я» в общих печалях и радостях, – вот что называется действительно любить свой народ». Кернер вступает в ряды действующей армии. Сражаясь против Наполеона, он говорит: «Великое время требует великих сердец. Неужели я буду в трусливом экстазе петь свои победные песни в то время, как мои братья дерутся в сражениях?» И погибает на поле брани. В том же духе пишет Арндт, «Блюхер немецкой лирики»: «Бог, создавший железо, не хотел, чтобы были рабы». «Старый Барбаросса восстал от своего векового сна и принес с собой блеск древней империи, в груди каждого немца рождается гимн: «Бог – наша крепость!» – взывает Франке. Разумеется, немцы вспоминали и слова завещания Фридриха II: «Последние мои желания в минуту, когда расстаюсь с миром, клонятся к счастью прусского государства. Да управляется оно всегда мудростью и правдой… Да будет оно по кротости законов – счастливейшей, по умному распоряжению финансами – богатейшей, по храбрости и чести своей армии – крепчайшей державой в мире!»

Особую роль в деле упрочения нации всегда играли государство и законы. О примате государственной власти в Европе писали многие (Н. Макьявелли, Ф. Сансовино, Дж. Ботеро, П. де'Авити). Мысль о том, что немцы особо тщательно почитают закон и порядок, не нова. Школа «государствоведения» возникла в Германии в конце XVI – начале XVII вв. В Германии страноведение обрело статус университетской дисциплины во второй половине XVII века. Наука называлась «Staatenkunde» и ставила задачей описание государственного устройства, системы права, конституций, населения, территории, ресурсов, религии, культуры и обычаев разных стран. В 1660 г. преподавание этой дисциплины начал Г. Конринг (1606–1681) в университете г. Гельмштедта. Он вслед за Аристотелем выделял четыре группы фактов описания государств: материальные, целевые, формальные факты действия.

Его дело продолжил Г. Ахенваль (1719–1772). Он ввел такое понятие, как «статистика», подразумевая под ней смесь «конституциональной истории, элементов политической экономии и способов управления». Основной ценностью нации и государства он считал «людей» и «землю».

На этих же позициях стоял его ученик А. Шлецер (1735–1809), одно время работавший в России (в 1767 году он вернулся в свой родной Геттинген). Он говорил: «Земля и люди составляют существо государства. Из этих двух источников и проистекают богатство, могущество и счастье государства».[565]

Уж сколько лет мы, кажется, никак не можем понять этой истины. Земля и люди в России брошены на произвол судьбы.

С именем Августа Людвига фон Шлецера связана целая эпоха в Геттингенском университете. Им тут читались лекции по имперскому праву, народному праву, естественному праву, по теории государственности. Прав автор очерка о нем К. Ролль, говоря, что вопрос о соотношении трудов Шлецера по русской истории с его теориями в области государства и права остается практически неизученным. В России больше болтают о крепости государства, нежели всерьез занимаются его укреплением. Сколько «великих умов», а никто не понял, что именно жесточайшая немецкая дисциплина и порядок, доведенные до уровня автоматизма муштры, рефлексов нации (может именно поэтому), сделали народ экономическим хозяином и лидером Европы. У Шлецера есть фраза, которую надо начертать на каждом телеграфном столбе России: «Без оформленного государственного объединения люди не становятся людьми. Это явление всеобщее. История народов подтверждает его везде и без исключения, а метаполитика (т. е. описание человека до того, как он создал государство) объясняет».[566]

Как считает один из ведущих современных ученых-правоведов Германии профессор Т. Эльвайн, в XIX в. государственные образования на немецкой земле всю свою политическую энергию вынуждены были концентрировать на внутреннем строительстве, на создании добротной системы управления, упорядоченной системы образования, на содействии развитию местной культуры, одним словом – на утверждении приемлемой жизни и порядка. Однако в этом были и очевидные минусы. Если бы многочисленные князья Рейнского союза продолжали править Германией и впредь, то никакой бы единой Германии никогда не было. Каждый из них заботился бы только о своих интересах. Охочий до афоризмов Наполеон как-то сказал, что немецкой нации даже и ночной сторож не нужен. Порой и наполеоны ошибаются. О его недальновидности говорит следующая фраза: «Поскольку в Германии нет ни Америки, ни моря, ни англичан, как в Испании, то ее нечего опасаться, даже если бы немцы были столь же ленивы, бездеятельны, суеверны и послушны монахам, как испанцы. Да стоит ли бояться такого порядочного, разумного, выдержанного и терпеливого народа, который настолько далек от любых эксцессов, что во время войны в Германии ни один солдат не был убит местным населением!» Наполеона не насторожило даже и то, что на него покушался сын протестантского пастора Фридрих Штапс, считавший, что, заколов императора французов, он «сослужит службу Германии и Европе».[567]

Франция дорого заплатит за недооценку сил и возможностей Германии. Гегемонизм Наполеона и породил Бисмарка!

Идея объединения множества германских государств в одно великое и мощное целое возникла задолго до Бисмарка. Как это ни странно звучит, но одним из первых в начале XIX в. с планами такого рода выступил русский император Александр I. После победы над Наполеоном и подписания договора о Священном союзе (14 сентября 1815 г.) роль русского царя в международном сообществе заметно возросла. Авторитет его был высок. В секретной записке Ф. Палену, представителю России в Мюнхене (тогда столице Баварии), Александр назвал «германский вопрос» ключевым, предписав посланнику проводить «политику тесного единения между всеми членами Германской конфедерации». В письме к другому дипломату (И. Анстету) он называл немцев нацией, счастье которой ему дорого и «новые формы существования которой призваны составить одно из звеньев возрожденной европейской системы». Энтузиазм царя обусловлен не столько молодостью или эйфорией победы над Наполеоном, сколько четким пониманием все возрастающей роли Германии в грядущем раскладе сил.

Впрочем, эйфория Александра по поводу своей роли как миротворца и координатора европейских дел быстро улетучилась (после Венского конгресса). Царь убедился, что Европа встречает в штыки даже малейшее усиление позиций России (как победители, так и побежденные). Статс-секретарь по иностранным делам И. А. Каподистрия обратил внимание самодержца на то, что во время пребывания за границей в 1814–1815 гг. Александр I «вызвал ненависть и беспокойство в Англии, Австрии, Пруссии и Германии». Причина? Им создано Царство Польское, вошедшее в состав России. Укрепились и связи русского и немецкого царских домов. Это насторожило и оттолкнуло от России вчерашних союзников и привело к сплочению противников. России завидовали и тихо ненавидели. Немецкие газеты и журналы публикуют брошюру английского генерала Р. Вильсона «Обзор военной и политической силы в России в 1817 г.», где сказано о желательности создания между Британией, Австрией и Германским союзом военного альянса, острие которого будет направлено против Российской империи и усилившейся роли ее в Европе. Как бы там ни было, а Александр думал об объединении Германии, выискивая подходящий момент для завершения ее федеративного устройства.[568]

Довольно серьезный вклад в разработку проблемы единства внесли и немецкие либерал-демократы (публицист и политик А. Руге, писатель и историк литературы Э. Эхтемейер и другие). С 1838 г. они издавали журнал «Галльский ежегодник германской науки и искусства» (с 1841 г. он выходил под названием «Германский ежегодник науки и культуры»). В одном из них опубликована работа А. Руге «Критика либерализма», где он подробно разбирал причины неосуществленного единства. Суть его рассуждений в следующем. Там, где есть свобода малых государств и свобода подданных в том виде, каковыми наслаждаются немцы, там утверждаются каноны либерализма. Либерализм не способен к действиям! Он будет мечтать о величии нации, пылко говорить, но дело на этом и кончится. В своих конституциях такие государства имеют массу прекрасных параграфов, звучащих привлекательно и заманчиво. А толку-то что в этих бесполых конституциях?! Они ничего не дают народам. В основе политического либерализма лежит мещанское сознание, которое лишь кажется новым, хотя в действительности старо как мир. Поскреби эту либерально-демократическую куклу, этого болванчика, и ты узришь имперские замашки, инквизицию, римских патеров. О какой свободе народа, о какой независимости прессы вы тут болтаете?! В Германии нет, да и не может быть ни того, ни другого. Призрака старой германской империи давно уже не существует. Она лишь тень, мелькающая в болезненном сознании обывателя. Немцам (как сегодня нам, русским) предстояло сделать мощное усилие по замене безвольной и никчемной философии политических либералов-импотентов волевой идеей нации.[569] О том же мечтал Р. Вагнер (письмо к Ф. Листу от 8 мая 1859 г.): «Я полон энтузиазма по поводу немецкого союза германских народов. Только бы, Боже сохрани, этот коронованный преступник Л. Наполеон не прикоснулся своею рукою к тому, что так мило моему сердцу. Я был бы слишком опечален, если бы в этом отношении произошли какие-нибудь перемены».

Венский конгресс.

И все же разумные, волевые и культурные монархи частично способствовали тому, что в первой половине XIX в. землям Германии удалось добиться модернизационного сдвига. Германское государство обрело свое федеральное лицо, во многом характерное и по сей день. Тот парламент, заседавший во франкфуртской церкви Паульскирхе (ее еще называли «колыбелью германской демократии»), в 1848 г. сделал даже попытку разработать конституцию новой Германской империи. Империя мыслилась немецкими парламентариями как федеративное государство с сильной центральной властью, в которой федеральные земли, сохраняя самостоятельность, подчинялись бы центру, хотя царившие наверху порядки не очень-то помогали пробуждению республиканского и парламентского духа. При всех его достоинствах Иосиф II был почти «маньяком абсолютизма». Фридрих II ко всякого рода сеймам и совещательным собраниям, где, как он однажды выразился, бессильные депутаты «лают на луну», испытывал одно презрение. Ясно, что и вопрос единства немцев должен был решиться как-то иначе.

Заметим, что к объединению Германии практически все европейские страны относились с глубокой настороженностью и подозрением. В памяти народов Европы и России были еще свежи деяния Карла Великого и его «Священной» империи, набеги и грабежи крестоносцев, военные успехи грозного Фридриха и т. д. Против союза в той или иной мере выступали Австрия, Франция, Англия, Польша, Дания, Россия и другие. Германские племена, которые прославили себя со времен Рима дерзкими военными походами, смелыми завоевательными устремлениями, ценили военную доблесть как наиважнейшее качество. Среди немцев всегда было немало тех, кто среди богов-олимпийцев богу Меркурию предпочитал Марса, а искусному Виланду – мужественного Зигфрида-воина. Вспомним, что и вся их мифология вращается вокруг сражений, схваток за золото, постоянных свирепых битв воинов, оживающих после смерти, и т. д. и т. п. В воспитательном кодексе германцев, пусть даже и между строк, все время ощущается присутствие культа воина как всеобщего властителя (regnatoris omnium dei) и повелителя. Хотим мы того или нет, но придется и нам в данном повествовании воздать должное богу меча – Тиру!

В церкви Паульскирхе заседало германское национальное собрание (1848–1849).

«Железный» Бисмарк как-то скажет, что Германия оказалась слишком тесной для Австрии и Пруссии и что немцам в самом ближайшем будущем придется отстаивать против Австрии их право на существование. Понятно, что и Австрия старалась сохранить статус-кво. В 1859 г. умер К. Меттерних, могущественный австрийский канцлер. С ним канула в Лету и старая Австрия, которая после Венского договора 1864 г. больше была озабочена внутренними преобразованиями. Меттерних любил повторять: «Чтобы побеждать людей, нужно только одно – уметь ждать». Ждать в политике порой очень опасно. Австрия к тому времени уже не была могучей империей, державшей в страхе Европу. Время пришло – и она дождалась Бисмарка.

Кто же был этот человек, ставший легендой Германии, ее «каменным Роландом», достойным кисти Рембрандта или Дюрера? Отто фон Бисмарк (1815–1898) причислял себя к потомкам рыцарей-завоевателей, некогда основавших первые немецкие колонии на землях к востоку от Эльбы. Говорят, что их родословная прослеживалась вплоть до правления Карла Великого. Юнкерский род Бисмарков был довольно известен, хотя иные утверждают, что он происходил «от буйного портняжки из Штенделя». Прусский король называл это семейство «знатнейшим и наисквернейшим» – из-за строптивости характера. Бисмарк же особо любил подчеркивать то обстоятельство, что его предки («все до единого») исправно обнажали свои мечи в войнах против Франции. Однако отец больше внимания уделял ведению юнкерского хозяйства, нежели битвам за отечество. После первой же военной кампании он в 23 года оставил военную службу. Король даже отобрал за это у него звание ротмистра и мундир. В решающие для судеб Европы и Германии дни сражений с Наполеоном Фердинанд Бисмарк женился и, вместо того чтобы обнажить шпагу за фатерлянд, с неменьшим пылом сражался в постели.

Итогом «сладких сражений» и стало появление на свет маленького Отто. Рождение его несколько уменьшило боль от позора Йены и Аустерлица, где пруссаки были наголову разгромлены французами. Бисмарк был крепким хозяином и мирным кутилой, любившим портвейн, вишневку, кофе и гусиную печенку. Сын также признавался, что смолоду любил «длиннные сосиски и коротенькие проповеди». Со стороны же матери, Вильгельмины, в его роду были Менкены, профессора истории и права, интеллектуалы-юристы высокого уровня. Эта женщина обладала острым умом и оказала значительное влияние на судьбу сына.

Мать сделала все возможное, чтобы вдолбить в воинственную прусскую голову любовь к знаниям. Бисмарк писал, что его воспитание подчинялось принципу, согласно которому «все должно служить развитию ума и скорейшему приобретению положительных знаний». Так воспитывались многие немцы в начале XIX века. В сознании нации живы триумфы немецкой науки, литературы и философии. Бисмарки – типичная немецкая семья, которая делала упор на физическое развитие и не очень жаловала церковные проповеди. Отец не был верующим христианином, мать была теософкой, склонной к мистике (обожала Сведенборга и Месмера). Юноша предпочитал молитвам занятия гимнастикой, плаваньем и фехтованием. Уже тогда культ тела в Германии стал как-то незаметно вытеснять культ духа и мысли. В школе Бисмарк также ничем особо не выделялся, разве что пренебрежительно относился к учителям (став старше, он выскажет им слова благодарности). Он любил читать Шиллера и Гете, уважал Шекспира, но был совершенно равнодушен к истории Древней Греции или Рима. В нем совершенно не ощущалось стремления иных интеллектуалов zu den alten Gnttern (к древним богам – нем.) И тем не менее его пример лишний раз убеждает нас в том, что немецкая нация умеет «делать бисмарков», то есть воспитывать в лидерах патриотизм, дисциплину, ответственность. Можно вспомнить его слова о том, что все исторические победы Германии стали заслугой немецкого учителя.

Канцлер признавал и себя естественным продуктом государственной системы образования, относясь с уважением к этой системе, укрепляя и лелея ее. Бисмарк писал в мемуарах: «В воспитательном заведении Пламана, устроенном на основе принципов Песталоцци и Яна, частичка «фон» перед моей фамилией мешала мне чувствовать себя непринужденно в обществе сверстников и учителей. Равным образом в гимназии у Серого монастыря (zum Grauen Kloster) мне пришлось испытать на себе со стороны нескольких учителей ту ненависть к дворянству, которую сохранила значительная часть образованного бюргерства как воспоминание из времен, предшествовавших 1806 г. Но даже эта агрессивная тенденция, проявлявшаяся при известных обстоятельствах в бюргерских кругах, ни разу не вызвала с моей стороны каких-либо ответных действий». Каковы были его жизненные устремления?

В политическом плане взгляды Отто еще не оформились. Он раздвоен между республикой и авторитаризмом. Бог всерьез его не интересовал, хотя Бисмарк сохранял в отношении него должный пиетет. Вступив в пору зрелости, он перестал молиться, предпочитая поболтать с хорошенькой женщиной или же «привести в чувство» гувернантку, вдруг упавшую без чувств к нему на руки (впрочем, смерть любимой женщины и женитьба впоследствии все же вернули его в лоно Христово). Обучение в Геттингене, в самом свободном академическом центре

Германии, оставило свой след. Заносчивый и самоуверенный юноша стал членом одной из замкнутых студенческих корпораций (1832). Данный период отмечен тем, что за 9 месяцев он принял участие в 25 «поединках чести». Память о том, что отец не пожелал заслужить наград на полях сражений, видимо, лишь подстегивала его агрессивность. В остальное время он читал Байрона и Вальтер Скотта, мечтал о приключениях, битвах и был «непрестанно пылко влюблен».

Профессоров, как и все академическое сословие в целом, он терпеть не мог, хотя упорно изучал право, с интересом слушал лекции А. Герена, специалиста по меркантилизму и системе европейских государств XVIII в. И то и другое в дальнейшем ему весьма пригодится. Геттинген пришлось покинуть, и он заканчивал уже Берлинский университет, где и защитил диссертацию по философии и политической экономии. Там преподавал и Ф. Шлейермахер, у которого будущий канцлер воспринял совет из его «Монологов»: «Ты должен раз и навсегда упорядочить свою жизнь. То, чему слишком поздно научает людей старость, куда насильственно влечет их время в своих оковах, – то, в силу свободного избрания могучей воли, пусть уже теперь лежит в основе твоего отношения ко всему, что есть мир». Теперь он мог с полным правом вступить на чиновничье поприще. Что его ожидало? Карьера судебного следователя, офицера, дипломата. Бисмарка такая перспектива совершенно не привлекала. В одном из писем он делился с другом своими опасениями: «Так что я, пожалуй, откажусь от портфеля министра иностранных дел, несколько лет поиграю со шпагой, дрессирующей рекрутов, потом возьму жену, буду делать детей, пахать землю и подрывать нравственные устои моих крестьян фабрикацией непомерного количества водки. Стало быть, если тебе через десять лет доведется приехать в здешние места, ты найдешь упитанного офицера ландвера, этакого усача, который божится и ругается так, что земля дрожит, питает большое отвращение к французам и нещадно колотит собак и слуг, когда его тиранит жена». Он повторял не раз, что его вовсе не радует перспектива заполучить самый увесистый орден и самый длинный титул в Германии. Судьбе было угодно приготовить Бисмарку, как и Кромвелю, другую карьеру. Однако прежде он должен был войти в заводь хозяйственных забот, занятий сельских хозяйством, лошадьми, шерстью и навозом.[570]

После краткого прохождения военной службы (в гвардейском батальоне егерей) он вернулся домой. Возвращение ускорила и ранняя смерть матушки, которой так и не дано было предугадать, кем станет ее сын в будущем. На его плечи тут же легли заботы о поместье. В университете ведению сельского хозяйства его не учили, ибо это был не его профиль. Но он еще в армии начал читать книги и статьи по аграрной экономике. Затем стал вникать в тайны бухгалтерии и химии, благо, что между двумя этими предметами немало родственного. С уверенностью можно сказать, что он оказался сметливым и практичным землевладельцем. Как бы там ни было, а ценность управляемых им поместий за 9 лет возросла более чем на треть. При этом он любил выпить и поиграть в карты (и даже просаживал немалые суммы). Потом Бисмарк говаривал, что «выучился своему стилю дипломатии на конских ярмарках в Померании». Если бы русские посылали иных своих премьеров, генералов и министров прежде на ярмарки и конюшни, может в этом было бы больше пользы, чем в направлении их в спецшколы и академии?

Еще одним большим плюсом сельского затворничества для Бисмарка стало то, что тут у него появилось время. Это ведь не Берлин, не Лейпциг и даже не Геттинген. Тут ни с кем не подерешься, не увлечешься сногсшибательной дамой и даже не напьешься в одиночку. Он «сменил перо на плуг», а карты на книги. Читал Бисмарк запоем как на немецком, так и на иностранных языках (Спиноза, Цицерон, Шекспир, Байрон, Гегель): «Все мое общее образование идет от того, что в те годы, когда мне еще нечего было делать, я нашел у себя в имении библиотеку, книги обо всем, что надо уметь и знать, и в буквальном смысле слова ее проглотил». Так он получил по тем временам прекрасное общее гуманитарное самообразование. А чтобы чтение шло веселее, он изредка баловался любимой смесью (шампанское и портер). Когда же им овладевала тоска, он задирал юбки всем без исключения. Как жаловался его друг Кейзерлинг, Бисмарк «следовал зову своих естественных инстинктов без каких-либо угрызений совести». Он и сам признал, что водил дружбу с дурной компанией любого рода.

С батраками он был менее покладист, чем с дамами, с соседями грубоват и заносчив, но не спесив. Иногда постреливал в потолок, чтобы возвестить о своем прибытии. При нелюбви к французам к англичанам он был очень даже расположен. Его подготовили к этому чтение английской литературы и романы с прелестными англичанками. Некая английская белокурая бестия выставила его в Висбадене на 200 фунтов стерлингов: даром что дочь священника (Лорейн-Смит). Роман был столь бурным, что он просадил все имевшиеся деньги и лишился работы. Впрочем, все это случилось еще до начала сельского уединения. Мысли о греховной страсти с англичанкой и погнали его в Англию. Тут его поразили вежливость и любезность англичан, железные дороги, туннели, кафедральный собор в Йорке и мясные порции. Немец, скуповатый, как все соотечественники, все никак не мог понять, как это можно отрезать мяса столько, сколько хочешь, и есть до отвала за ту же цену… Таков был в ту пору «дер толле Бисмарк» («бешеный Бисмарк»). Его нрав скрашивали сестра Мальвина и другие женщины.

Однако вскоре вихрь революций потряс Германию. Это был зов рыцарской плоти, клич боевого рога, услышав который Бисмарк встрепенулся и с пистолетом и четырьмя патронами в кармане ринулся в Потсдам на выручку королю. С немцами произошло примерно то же, что и с нами. Революция вскружила головы обывателям. Король Фридрих Вильгельм пошел на поводу у либералов. Консерватор-романтик Бисмарк хотел вернуть монархию в старое русло, но это было ему не под силу. «Прошлое погребено, – заявил он депутатам ландтага, – и я больше, чем кто-либо из вас, сожалею о том, что никому не под силу возродить его теперь, когда сама монархия бросила ком земли на его (короля) гроб». Бисмарк уже тогда понял суть бюрократии, с легкостью менявшей свои убеждения на противоположные («привыкнув держать нос по ветру»). По словам отца, он питал отвращение к занятиям в правительственной канцелярии.[571] Это не помешало ему стать первым чиновником страны.

Объединение германской нации должно было стать задачей сильного, умного, волевого политика (как и объединение славян в единое государство). Немцы давно уже задавали себе вопрос «Где же отечество немца?» (Пруссия, Австрия, Северная или Южная, Западная или Восточная Германия?). Эти слова даже вошли в строки национального гимна. Многие были убеждены, что их родина – всюду, где звучала немецкая речь. Став президентом совета министров в Пруссии (1862), Бисмарк решительно взялся за дело. Он выдвинул идею единства как краеугольную идею имперской конституции (1870). Проблема укрепления единства российского государства также должна решиться «железом и кровью», но еще более – умом!

А. Дюрер. Адам и Ева.

Раздробленность немцев мешала созданию рынка, свободе передвижения, унификации права, всей будущности Германии. Во время встречи в Паульскирхе, в частности, отмечалось, что в одном только великом герцогстве Гессен-Дарм-штадт с населением в 300 тыс. человек было столько же чиновников, сколько и в Соединенном Королевстве Великобритании с Северной Ирландией. Конечно, это было неэффективно. Время настоятельно требовало создания единого немецкого союза. Трудную историческую задачу по объединению Германии судьбе было угодно возложить на Отто фон Бисмарка, заявившего: «Меня не устрашает вся Европа».[572]

Обладая недюжинным талантом, острым умом, крепкой волей, он понял, как можно объединить германские государства: «Не словами, но кровью и железом будет объединена Германия». Точнее это заявление звучало так: «Пруссия должна собрать воедино все свои силы, выжидая благоприятный момент, который до этого вот уже несколько раз был упущен. Границы Пруссии, ограниченные Венским договором, не благоприятствуют здоровой политической жизни, и самый насущный вопрос дня будет решен не речами и не большинством голосов – кстати, именно в этом и заключалась величайшая ошибка 1848 и 1849 годов, – а железом и кровью». Ярый авторитарист, Бисмарк ненавидел революцию и кричал, что виселица должна быть «в порядке дня». «Бешеный» (так звали его соседи) приветствовал разгон парламента прусскими штыками. Эти «достоинства» были прекрасно известны прусскому королю. Поэтому Фридрих Вильгельм, когда зашла речь о включении Бисмарка в состав правительства в ранге министра, отказал и даже сделал приписку на полях: «Заядлый реакционер, от него пахнет кровью, использовать позднее». Фраза удивительная по своей четкости и определенности. Таких людей как Бисмарк судьба обычно приберегает на крайний случай.

Здесь надо было бы откровенно сказать, что у каждого времени свой сорт политиков. Во времена иллюзий и утопических надежд обычно в ходу у властей либералы. Те много всем обещают, цветисто говорят – и не берут на себя никаких твердых обязательств. На самом же деле либералы и демократы – самые никчемные и паскудные людишки на всем белом свете. Особенно это справедливо для Германии и России. Один из немецких политиков в минуту редкой откровенности так сказал о них: «Другие народы бывают часто рабами, но мы, немцы, всегда лакеи» (Берне). Подобное лакейство ни в ком так ярко не выражено как в российских демократах и либералах. Но и немцы ни в чем им не уступают. М. Бакунин говорил, что немецкий либерализм, за исключением немногих лиц и случаев, был особенным проявлением лакейства, общенационального лакейского честолюбия. Он утверждал, что немцы «никогда не нуждались в свободе», и что «жизнь для них просто немыслима без правительства, т. е. без верховной воли, верховной мысли и железной руки, ими помыкающей». И чем сильнее эта рука, тем «более гордятся они, и тем сама жизнь становится для них веселее».[573] Это же справедливо и в отношении нас.

Немцам и русским необходим, органично и естественно, «железный кулак» (в сочетании с осознанной свободой). Для кого-то это, возможно, и неудобно и неприятно (для господ евреев, привыкших рассматривать весь мир, как одну большую кровать свального греха), но только в таких условиях наши народы смогли добиться невозможного и великого. Кажется, Гете говорил, что любит тех, кто жаждет невозможного. Таким человеком и был Бисмарк. Если бы его не было, Германия должна была бы создать его искусственно, как знаменитого Голема. Во время Крымской войны он уже стал государственным деятелем европейского масштаба.

Нам представляется знаменательным, что рождение его как государственного мужа произошло при прямом участии России. Не станем вводить вас в исторические тонкости борьбы той поры вокруг Турции, «больного человека» Европы (кстати, так и не вылечившегося), вокруг ключей от Гроба Господня и т. д. и т. п. Строго говоря, речь и тогда шла о переделе сфер европейского влияния. Картина, до боли схожая с нынешней, когда нас «мудрецы» намерены выставить из Европы. Хотя тысячи прохвостов и глупцов упорно пытаются доказать обратное (что понятно, ибо народ может попросту растерзать их за подлую капитуляцию).

Что ни говори, а только Россия и может сделать из немца «великана». Величие Бисмарка состояло в том, что он понял простую, но важнейшую истину: будущее Германии может быть обеспечено только в союзе с Россией. Хотя в самой правящей верхушке было немало тех, кто все еще мыслили категориями тевтонских набегов. Однако Бисмарка, человека образованного и начитанного, не проведешь фальшивкой типа «завещания Петра Великого», сфабрикованной в Париже в начале XIX в. Там утверждалось, что Россия якобы ведет подрывную работу против всех европейцев с целью добиться мирового господства. Либералы выступали с позиции врагов России, желая сразиться с ней (вместе с Западом). Когда принц попросил высказаться откровенно, так, как того требуют «не только европейская ситуация, но и истинные интересы дружбы к России», Бисмарк занял сторону России. В «Мемуарах» он писал: «Желая избавить принца от этих навязанных ему идей, я стал доказывать, что мы сами не имеем абсолютно никакой причины воевать с Россией и что у нас нет в восточном вопросе никаких интересов, которые оправдывали бы такую войну или хотя бы необходимость принести в жертву наши давние дружеские отношения к России. Наоборот, всякая победоносная война против России при нашем – ее соседа – участии вызовет не только постоянное стремление к реваншу со стороны России за нападение на нее без нашего собственного основания к войне, но одновременно поставит перед нами и весьма рискованную задачу… А раз наши собственные интересы отнюдь не требуют разрыва с Россией, но скорее даже говорят против этого, то, напав на постоянного соседа, до сих пор являющегося нашим другом, не будучи к тому спровоцированы, мы сделаем это либо из страха перед Францией, либо в угоду Англии и Австрии». В таком случае немцы выступили бы в роли «индийского вассального князя», который воюет за интересы Британии. В этом отчетливо прослеживаются намерения русофобско-проеврейской партии Бетман-Гольвега, желавшей столкнуть немцев и русских, а самим при этом править.[574]

Хотя критики и бросали в его адрес обидные колкости, называя «казаком с берегов Шпрее», не стоит преувеличивать русской ориентации Бисмарка. На это он реагировал хладнокровно, говоря, что не является ни сторонником Запада, ни сторонником России. Он – немец, и к тому же пруссак. А то, что о нем говорила королева Елизавета (в дневнике она скажет о нем как об «очень русском») или тем более Энгельс с Марксом, и вовсе его не волновало (последний утверждал, что главным министром его назначили Франция с Россией).

Затем Бисмарк прошел дипломатическую школу (посол в Петербурге и Париже). О своем пребывании в Петербурге он писал как о хранении бренного тела «в холодильнике на Неве». В Париже было теплее, к тому же он увлекся графиней Екатериной Орловой. Та играла ему на рояле Бетховена, Шуберта и Мендельсона. Вероятно, его специально бросили на два решающих направления, чтобы подготовить к роли премьер-министра. Он изволил шутить: «Самим провидением мне суждено быть дипломатом: ведь я даже родился в день первого апреля».

Германия, наконец-то, получила в правители не безвольную тряпку, а мудрого и сильного политика, который не заискивал ни перед Англией, ни перед Францией, ни перед Австрией. Кстати, когда к нему перед отъездом явился еврейский банкир Левенштейн, агент Ротшильда, и предложил за 30 тысяч талеров защищать при дворе Петербурга интересы Австрии (точнее, интересы еврейского капитала), тот вывел олигарха за дверь и пинком в зад спустил с лестницы, бросив фразу: «Честные послы короля неподкупны». Объединение Германии стало результатом не речей в парламентах, не решений европейских правительств, а итогом двух победоносных войн (против Австрии и Франции, при нейтралитете России). Бисмарк прав, говоря, что война против них не более аморальна, чем предшествующие войны Австрии и Франции против Пруссии.

Каковы же итоги? Возродилась вновь Германская империя. Немец получил доселе невиданные возможности. Г. фон Бунзен сказал: «Бисмарк делает Германию великой, а немцев маленькими». Чушь. Он лишь открыл дорогу к величию страны и народа, и не его вина, что элита распорядилась не лучшим образом этим наследием.

«Железный канцлер» Отто фон Бисмарк. 1870-е гг.

К тому времени Германия резко рванулась вперед… Всякому мощному движению великой нации предшествуют серьезные успехи в промышленности и торговле. Не была исключением и Германия. К началу XIX в. страна заметно отставала от ведущих европейских стран в данной области. Изменения наметились в эпоху, как ни странно, наполеоновских завоеваний, когда в Рейнской области и на немецком побережье Северного моря в 1803–1815 гг. создаются по французскому образцу торговые и промышленные палаты (Кельн, Майнц, Любек). Позднее в результате слияния старых купеческих цеховых корпораций восточнее Эльбы возникли более крупные организации (Берлин, Данциг, Магдебург).

Успех был столь очевиден, что в 1830–1840 гг. торговые палаты создаются повсюду в немецких землях. Иначе говоря, с этого времени немецкая промышленная буржуазия получила эффективное орудие для защиты своих интересов. Крайне важно и то, что молодая немецкая буржуазия выступала в тесном союзе с промышленниками. Это сделало немецкие товары более конкурентоспособными. Первое условие успеха нации – тесное единство промышленности, капитала, торговли. Однако в условиях раздробленности у Германии не было бы никаких шансов, если бы не организовался Германский таможенный союз (1834). Он объединил почти все германские государства. На территории княжеств, вошедших в союз, были отменены все местные тарифы и установлены единая таможенная граница и общий внешний тариф.

Правда, и таможенный союз не мог действовать эффективно и в полную силу в условиях политической раздробленности страны. Все же промышленность стала развиваться более быстрыми темпами, чему способствовало установление защитных таможенных пошлин. Немецкая буржуазия имела немало светлых голов, подобных Т. Фрею, Д. Ханземану и другим. Те стали инициаторами создания Германского конгресса торговых палат (1861), куда вошли торговые и ремесленные палаты, торговые правления, отраслевые предпринимательские союзы всех государств – членов Германского таможенного союза. Важно подчеркнуть, что за 10 лет до основания единого германского государства возник общенациональный орган, работавший на единение немцев. Таким образом, экономика стала приводным ремнем политики. Здесь были установлены правила по свободному обмену товарами, судоходству и т. д. Остро стоял вопрос о том, под чьей эгидой объединится Германия – под эгидой Австрии или Пруссии. Все решала, в итоге, проблема конкурентоспособности двух промышленностей и двух армий.

Война является своего рода сочетанием и воплощением наук, искусства и воспитания. Военный теоретик Клаузевиц проводил подобные аналогии. Он называл военное искусство политикой, «сменившей перо на меч», отдавая предпочтение политике, ибо в ней в гораздо большей степени присутствует разум. Видимо, Клаузевиц все же хорошо понимал полную несовместимость начал духовных и созидающих со смертью и разрушением. «Война есть деятельность воли против одухотворенного реагирующего объекта. К такого рода деятельности мало подходит схематическое мышление, присущее искусствам и наукам…» – говорил Клаузевиц. Мы считаем иначе. Именно война по большому счету схематична и губительна для всякого живого, творческого и подлинно человечного духа. Однако к ее услугам порой приходится прибегать в тех случаях, когда бессильны все прочие способы разрешения проблем и конфликтов.

Имеет ли война какое-либо отношение к образованию и воспитанию? Бесспорно. Вся человеческая история – это история непрерывного военного воспитания. Хотя данная тема и лежит в стороне от нашего исследования, не хотелось бы, чтобы русский народ оказался среди неуспевающих учеников в этой наиважнейшей области знаний. К тому же это опасно, ибо мир держится оружием. Слова известного государственного деятеля Германии графа Шверина (1863) – Recht geht vor Macht (Право выше силы) зачастую оказывались полнейшей фикцией.[575] Право выше силы, если та стоит за этим правом.

Экономически Германия давно уже была готова к объединению. Победа Мольтке над австрийцами под Садовой открыла Бисмарку путь к реализации давней цели воссоединения (3 июля 1866 г., в день битвы, у Бисмарка в кармане был яд, который он в случае поражения, якобы, был готов принять). Битва при Садовой, где Пруссия победила Австрию, стала лишь следствием, завершением спора экономик двух стран. Пруссия сумела с большой пользой воспользоваться периодом экономического подъема (1834–1873). Тогда в стране стали быстро создаваться новые фирмы, предприятия, акционерные общества, а главное, стремительно развивались отрасли промышленности («эпоха грюндерства»). В итоге промышленное производство в стране за 50-е годы XIX в. удвоилось, превосходя к 1860 г. почти по всем показателям французскую промышленность. Хотя пока еще немецкие товары и уступали английским. Для ликвидации разрыва в 1876 г. был создан Центральный союз германских промышленников для поощрения и защиты национального труда – ЦФДИ (Centralverband Deutscher Industrieeller zur Beforderung und Wahrung nationaler Arbeit – CVDI), куда вошли союзы, работающие в области торговли, техники, ремесел и т. д. Это был важнейший этап для судеб будущей Германии. Промышленники взяли в свои руки судьбу Отечества… Это вам не жалкие криминальные выродки, угоняющие все деньги из страны за границу, своей поддержкой антинациональной власти губящие державу. В первом параграфе Устава ЦФДИ прямо и четко сказано: «Целью союза является защита интересов промышленности страны и предпринимательства в целом, а также поощрение национального труда» (труда, а не национальной безработицы, как мы видим в современной России!). Для достижения целей союз стал мощно воздействовать на экономическое законодательство империи, на заключение договоров о судоходстве с иностранными государствами, развитие взаимоотношений с рабочими, на формирование общественного мнения в духе общности интересов производителей и потребителей, общности интересов капитанов индустрии, рабочих и инженеров. Вся политика страны фокусировалась вокруг этих важнейших пунктов (и самым главным было то, что банкиры, политики, промышленники, директора не грабили тружеников столь цинично, преступно и нагло).[576]

Настал черед и Франции… Отношения французов и немцев еще со времен Хильдерика и Хлодвига, то есть с V–VI вв. н. э., были довольно сложными. Их можно было сравнить с взаимоотношениями единокровных братьев, между которыми идет давний спор об отцовском наследстве или первенстве в семье. Психологически эти народы (особенно пруссаки и французы) издавна испытывали друг к другу скрытую неприязнь, если не ненависть. Писал же Бакунин о том, что «французоедство сделалось повальною болезнью в Германии». А известнейший романист А. Дюма-отец, посетивший в 1866 г. Неаполь, Флоренцию, Австрию и Пруссию, привез из путешествия роман «Прусский террор», в котором далеко не лестным образом обрисовал немцев. Вот что Дюма писал по поводу царивших там настроений: «Тот, кому не довелось путешествовать по Пруссии, не может себе представить ненависть, какую питают к нам пруссаки. Это своего рода мономания, замутившая самые ясные умы. Министр может стать популярным в Берлине лишь в том случае, если он даст понять, что в один прекрасный день Франции будет объявлена война». В облике некоего Безевека нарисован образ воинственного пруссака, в самых общих чертах чем-то схожий с портретом Бисмарка.[577]

Баланс сил складывался не в пользу Франции. Создание Северо-Германского союза (1867) сделало прусского короля властителем Германии. Франция после провала мексиканской авантюры выглядела ослабленной. К тому же мечтавший о лаврах знаменитого предшественника Наполеон III вознамерился присоединить к Франции земли Бельгии и Люксембурга, против чего выступали Англия и Пруссия. Пришлось идти на попятную. Иначе говоря, и на дипломатической почве французы потерпели поражение.

Как всегда бывает в таких случаях, глупое и бессильное правительство решило подкрепить пошатнувшийся авторитет маленькой победоносной войной. Учитывая, что французы обосновались в Египте, Тунисе, Алжире, где очевиден интерес Англии, та отнюдь не рвалась помочь Франции. Против нее были настроены и итальянцы, не простившие ей поддержки австрийцев и разгрома отряда Гарибальди. Франция осталась наедине с Пруссией. Прав был Цицерон, предупреждая: Videas, quid agas (Думай о том, что делаешь).

Грустно об этом говорить, но едва ли не вся внешнеполитическая сцена мировой истории заполнена лжецами. Императоры, канцлеры, президенты, премьеры, министры, послы и т. д. и т. п. лгут друг другу и соперникам самым что ни на есть бессовестным образом. В аду, который столь искусно описал Данте, все они наверняка составляют дружную и тесную компанию… Вот и хваленый Бисмарк частенько пускал в ход обман, шантаж, угрозы, провокации… Войну с Францией он начал, по его собственному признанию, придав оскорбительный смысл депеше короля Вильгельма I. Перед смертью канцлер даже хвалился тем, что спровоцировал войну между Пруссией и Францией. Об этой «подделке», об укороченной депеше, принявшей, таким образом, форму оскорбления, он сказал: «Это будет красный платок на галльского быка». Но надо отдать ему должное: он ловко провел Францию, вынудив ее сохранить нейтралитет в войне Пруссии с Австрией. Затем набросился на Францию. Впрочем, ранее и Наполеон безжалостно покорил Пруссию. Девиз знакомый – «Разделяй и властвуй!» Затем французы были разбиты наголову под Седаном (1870), где армия маршала Мак-Магона капитулировала (во главе с самим императором Наполеоном III). А перед этим бездарный военный министр Лебеф хвастливо заявлял: «Прусская армия? Ее нет, я ее отрицаю». Тут вполне к месту было бы напомнить ироничные слова того же Бисмарка, говорившего, что никогда так не лгут, как после охоты, во время войн и перед выборами.[578] Прошло несколько месяцев, и Париж оказался в осаде, а «лягушатники» оказались вынуждены есть собак, коней и кошек. Впрочем, трудовой люд всегда жил впроголодь.

Продажа собачьего и кошачьего мяса в осажденном Париже.

Нет на свете более завзятых фантазеров, чем рыбаки, генералы и полковники. Чем больше звезд, тем больше грез. Впрочем, вряд ли стоит отделять психологию армии от чувств и настроений народа. Ранее отмечалось, что в жизни народов мифы играют важную роль в установлении стереотипов поведения. Французы поплатились за мифы, созданные наполеоновской эпохой. Они были убеждены в превосходстве их армии, их оружия. Реальная жизнь (в лице прусской армии) безжалостно развеяла иллюзии. В рассказе А. Доде «Осада Берлина» выведен образ такого бравого вояки, французского полковника Жува, бывшего кирасиром еще во времена Первой империи… С началом войны Франции и Пруссии тот на Елисейских полях снял квартиру с балконом, чтобы стать свидетелем победоносного возвращения своих войск. Все французы были уверены: одержана крупная победа, 20 тыс. пруссаков убито, кронпринц взят в плен.

Когда же выяснилось, что Наполеон и французская армия потерпели страшное поражение, полковника хватил удар. И тогда, чтобы вернуть отца и деда к жизни, все родные стали подавать ему вымышленную картину кампании. Они сознательно лгали, рассказывая о победах, которых не было, о движении французских войск по Германии – к Берлину. Старик буквально ожил. Специально для него сочиняли вымышленные письма от сына. В свою очередь и он писал ему на фронт письма, давая советы, как вести себя с побежденной Германией, мечтая о скором взятии французами Берлина («Будь великодушен к несчастным. Не усугубляй тягот оккупации»).