Родовое проклятие Щеглова Ирина

А теперь он произнес все эти слова, причем многие из них — по-ирландски. И это была намеренная тактика, подумала она, орудуя лопатой и вилами. Нацеленная на то, чтобы выкрутить ей руки. Чтобы она вздохнула и сдалась.

Коннор сделал ее слабой — сделал, сделал! — и теперь она не знает, как с этой слабостью справиться. Слабость — это враг, а он этого врага напустил на нее. И больше того — поверг ее в страх.

Но ведь она сама это все начала, разве нет? Ох-ох-ох, винить за ситуацию надо только себя. За ситуацию и за то, как она пагубно отразится на всем.

Она первая его поцеловала, спорить не приходится. Она затащила его в постель и разом изменила их прежние отношения.

Коннор — романтик, это ей тоже было известно. Но, зная, как он порхает от одной бабы к другой, она не ожидала от него признания в любви.

У них и так забот полон рот, а тут… Времени до Дня Всех Святых остается все меньше, а что-то пока не слышно, чтобы у них был выработан четкий и ясный план действий.

Оптимизм Коннора, решимость Брэнны, внутренняя ярость Фина, убежденность Айоны. Все это есть. И еще их с Бойлом преданность.

Но из этого не сошьешь стратегии и тактики действий против сил зла.

И вместо того чтобы сосредоточиться на выработке этой стратегии и тактики, Коннор О’Дуайер занят тем, что рассказывает ей, что она для него свет в окошке, любовь всей его жизни.

И все это — по-ирландски. По-ирландски и параллельно со всеми невероятными чудесами, что он творил с ее телом.

И разве наутро, когда они пробудились от своего странного сна, он не смотрел на нее в упор и не говорил прямым текстом, что любит?

«Еще усмехался!» — подумала Мира и закипела с новой силой. Как будто перевернуть ее жизнь вверх тормашками — очень забавная, милая шутка.

Надо было сразу вышвырнуть его из кровати, пусть бы на пол шлепнулся! Вот что надо было сделать.

Ну ничего, она разберется, Бог свидетель. Потому что не родился еще тот человек, из-за которого Мира Куинн даст слабину. Или испугается. Или позволит вертеть своим сердцем и вытягивать из нее обещания, которые она заведомо не станет выполнять.

Она не позволит себе сделаться мягкой и глупой, как ее мать. И беспомощной, неспособной о себе позаботиться. Опозоренной и оплакивающей предательство, обрушившееся на нее как удар обухом по голове.

Более того — и хуже того, — она не позволит себе стать беспечной и эгоистичной, каким был ее отец. Человек, дававший обещания и даже державший их, пока все шло гладко. Но с легкостью нарушавший их при первых же ухабах на жизненном пути, тем самым разбивая сердца своих близких.

Нет, ничьей женой она не будет, никому не станет обузой, никому не разобьет сердца. Особенно Коннору О’Дуайеру.

Потому что, Бог свидетель, этого человека она слишком любит.

Мира поняла, что сейчас расплачется, и со злостью сглотнула слезы.

Это все временно, сказала она себе, вновь застилая компостную кучу пустыми мешками. Сердце не может так долго гореть огнем.

И никто не может этот огонь выдерживать продолжительное время.

Скоро она снова станет собой, равно как и Коннор. А все, что было, останется одним из этих странных сновидений, которые то ли сны, то ли не сны…

Мира сказала себе, что ей уже легче, что физический труд пошел ей на пользу. Сейчас она вернется на конюшню и со всеми помирится, а в первую очередь — с Миком.

— Ты свое послушание исполнила, — произнесла она вслух, шагнула назад и развернулась.

И увидела, как ей улыбается отец.

— Вот ты где, моя принцесса.

— Что?

В ветвях тутовника пела какая-то пичуга, а розы цвели ярко, как в сказке. Мира обожала эти цветники, их краски и ароматы, голоса птиц, пение фонтана: прекрасная дева держит на плече кувшин, из которого вода льется в круглый бассейн.

И обожала уединенные уголки и тенистые беседки, где можно было скрыться от родни, если вдруг захочется побыть одной.

— Опять витаешь в облаках — даже не слышала, как я тебя зову. — Он засмеялся, и заразительные раскаты его смеха вызвали у нее улыбку, хоть на глаза и навернулись слезы.

— Ты — и здесь? Это невозможно!

— Имеет человек право взять выходной, чтобы повидаться со своей принцессой? — Продолжая улыбаться, он постучал указательным пальцем по крылу носа. — Недалек тот день, когда вокруг тебя начнут увиваться все окрестные парни и для отца у тебя времени совсем не останется.

— Для отца время у меня найдется всегда.

— Милая моя девочка… — Он взял ее за руку, продел себе в сгиб локтя. — Моя прелестная цыганская принцесса!

— Какая у тебя рука холодная!

— Вот ты и согреешь. — Он зашагал рядом с ней по каменистым тропинкам, мимо кустов роз, кремовых чашечек калл и ярко-синих лобелий, а игра солнечных лучей напоминала переливающуюся внутреннюю поверхность жемчужной раковины.

— Я просто пришел тебя повидать, — начал он своим доверительным голосом и хитро подмигнул, как делал всегда, когда хотел поведать ей какие-нибудь секреты. — Все в доме.

Мира повернулась в ту сторону, к трехэтажному кирпичному особняку, выкрашенному в белый цвет — так захотела мама. Большую террасу окружали цветники, переходящие в гладкий зеленый газон, где мама любила устраивать чаепития, когда выдавались погожие летние деньки.

Только маленькие сэндвичи и пирожные с глазурью.

А вон там — ее комната, подумала Мира, подняв голову. Да, вон она, со стеклянными дверями и небольшим балкончиком. Балкон Джульетты, вот как он его называл.

Значит, она была его принцессой.

— А почему все в доме? Такой чудесный день! Давайте устроим пикник! Миссис Хэнниган могла бы что-нибудь испечь, мы бы поели сыру с хлебом, пирожных с джемом…

Она хотела повернуться, побежать к дому, позвать всех в сад, но он увлек ее в другую сторону.

— Сегодня неподходящий день для пикника.

На мгновение ей почудилось, что она слышит стук дождя, а когда взглянула вверх, увидела, что на солнце нашла какая-то тень.

— Что это такое? Что это, пап?

— Ровным счетом ничего. Ну вот, пришли. — Он сорвал с куста розу и протянул ей. Мира понюхала и улыбнулась прикосновению к щеке мягких белых лепестков.

— Если не пикник, то, может быть, хоть чаю с тортом попьем? Устроим праздник, раз ты дома?

Он медленно и печально покачал головой.

— Боюсь, праздника не получится.

— Почему?

— Никто не хочет тебя видеть, Мира. Все знают, что это твоя вина.

— Моя вина? В чем? Что я сделала?

— Ты знаешься с ведьмами. Плетешь с ними заговоры.

Он повернулся к ней и крепко схватил за плечи. Теперь тень прошла по его лицу, и сердце у нее сжалось от страха.

— Знаюсь с ведьмами? Плету заговоры?

— Ты строишь планы, якшаешься с дьявольским отродьем. Ты даже спишь с одним из них, как шлюха!

— Но… — У Миры закружилась голова, мысли затуманились. — Нет, нет! Ты не понимаешь!

— Да уж понимаю получше твоего, Мира. Они прокляты, и ты будешь проклята с ними вместе.

— Нет! — Она умоляюще прижала ладони к его груди. К холодной, ледяной груди. Такими же холодными были его руки. — Ты не можешь так говорить. Ты не можешь так думать!

— Могу и говорю. И думаю. А почему, ты считаешь, я ушел? Все из-за тебя, Мира. Я ушел — от тебя. От эгоистичной порочной шлюхи, жаждущей власти, которой ей никогда не получить.

— Я не такая! — Потрясенная, она отшатнулась, словно от физического удара. — Ничего я не жажду!

— Ты меня опозорила так, что я видеть тебя не могу!

Мира разразилась рыданиями, потом ахнула, видя, как белая роза в ее руке начала кровоточить.

— Это все твоя порочность, — сказал он, когда она бросила розу на землю. — Она разрушительно действует на всех, кто тебя любит. Все, кто тебя любит, истекут кровью и увянут. Или сбегут, как я. Я бросил тебя, до того мне было стыдно и тошно. Слышишь, мать рыдает? — воскликнул он. — Она льет слезы оттого, что ее дочь предпочла дьявольское отродье родным братьям и сестрам. Это ты виновата!

По щекам Миры струились слезы — слезы стыда, раскаяния и горя. Опустив голову, она увидела, что из розы натекло столько крови, что цветок утонул в этой луже.

В луже крови пополам с дождем, который хлестал и хлестал.

Дождь.

Ее качнуло, до слуха донеслось пение птицы в тутовнике и веселое журчание фонтана.

— Пап…

Воздух прорезал ястребиный крик.

Коннор, мелькнуло у нее в голове. Коннор.

— Нет! Я не виновата!

Насквозь промокшая, она очнулась от своего видения и взмахнула лопатой. Удар стал для него неожиданностью, но все же он успел отскочить, так что лопата просвистела возле самого его лица.

Которое уже не было лицом ее отца.

— Проваливай к черту! — Она ударила снова, но земля словно вздыбилась у нее под ногами. И в этот момент что-то вонзилось ей в сердце.

Она вскрикнула, а Кэвон обнажил зубы в злорадной усмешке. И растворился в тумане.

Мира сделала один неуверенный шаг, за ним второй. Земля продолжала вздыматься, а небо над ее головой кружилось и падало.

Издалека, сквозь дождь и туман, Мира услышала голос, звавший ее.

Один шажок, приказала она себе, потом еще.

Она услышала ястреба, увидела коня, серую тень, метнувшуюся в гущу тумана, и кинувшуюся следом собаку.

Увидела Бойла, бегущего к ней с такой скоростью, словно на него сзади наседали бешеные псы.

Все вокруг вертелось и опрокидывалось, и вдруг она с изумлением увидела, как с Аластара спрыгивает Коннор.

Он что-то прокричал, но в голове у Миры стоял такой гул, что она расслышала лишь сдавленный звук.

Тени, подумала она. Мир теней.

Они обступили ее и поглотили.

Она попробовала выплыть из них, но захлебнулась и утонула в этих тенях. И услышала смех отца — жестокий, очень жестокий. И слова Кэвона…

«Это ты виновата, эгоистичная, бессердечная девчонка! У тебя ничего нет. Ты сама — ничто. И чувств у тебя никаких нет».

«Я дам тебе власть, — обещал Кэвон, и голос его ласкал слух. — Это то, чего тебе по-настоящему хочется. Чего ты жаждешь и к чему стремишься. Принеси мне его кровь, и я дам тебе власть. Возьми его жизнь, и я дам тебе бессмертие».

Она боролась, силилась пробиться сквозь эти тени, назад к свету, но не могла сдвинуться с места. Ее словно приковали, придавили книзу, а тени все сгущались и сгущались, и с каждым вдохом она набирала в грудь не воздух, а этот туман.

И каждый следующий вдох был холоднее предыдущего. И каждый следующий вдох был темнее.

«Делай, как он говорит, — наставлял отец. — Этот ведьмак для тебя ничего не значит, а ты не значишь ничего для него. Всего лишь сплетенные в темноте тела. Убей ведьмака! Спаси себя! Я еще вернусь, принцесса».

Потом ее взял за руку Коннор. Он излучал свет, прорезавший эти густые тени, и глаза его были ярче изумрудов.

«Идем со мной. Вернемся со мной. Ты нужна мне, любовь моя. — Опять по-ирландски. — Возвращайся ко мне. Возьми мою руку. Тебе надо только взять меня за руку».

Но она не может — ну как он не видит? Не может! За спиной кто-то рычал и огрызался, но Коннор лишь улыбался ей.

«Нет, ты можешь, конечно, можешь! Вот моя рука, родная. Теперь не оглядывайся. Просто возьми меня за руку. Иди со мной!»

Было больно, очень больно поднять эту тяжелую руку, вырваться из невидимых пут. Но в нем был свет и тепло, а ей отчаянно требовалось то и другое.

Обливаясь слезами, Мира с усилием потянулась к руке Коннора. Ощущение было такое, будто ее вытягивали из густой грязи за кончики пальцев, а некая другая сила тянула ее назад.

«Я тебя держу, — сказал Коннор, не сводя с нее глаз. — И больше не отпущу».

Тут Мира почувствовала, что вылетает, словно выбитая из бутылки пробка. Вырывается на свободу.

В груди жгло. Жгло так, будто сердце превратилось в раскаленные угли. Она попыталась втянуть воздух — и этим жаром обдало гортань.

— Тише, тише. Тихонько. Дыши медленно. Медленно. Ты вернулась. Ты в безопасности. Ты здесь. Тшш… Тшш…

Раздались рыдания — жалобные, мучительные. Она не сразу поняла, что рыдает сама.

— Ты со мной. Ты с нами.

Мира повернулась и уткнулась Коннору в плечо — боже, боже мой, один его запах был подобен прохладной воде после пожара. Он поднял ее на руки.

— Я сейчас же везу ее домой.

— Ко мне ближе, — узнала она голос Фина.

— Пока это все не закончится, она будет жить у нас. Но все равно спасибо. Сейчас я везу ее домой. Но ты ведь приедешь, когда освободишься?

— Ты же знаешь, что да. Мы все приедем.

— Мира, я здесь. — Теперь это был голос Брэнны. Ее рука погладила ее по волосам, по щеке. — Я здесь, рядом.

Она хотела заговорить, но вместо слов вырывались одни жуткие, душераздирающие рыдания.

— Отправляйся с ними, Айона, — сказал Бойл. — Езжай с ними! С ней сейчас должны быть все трое. Аластара я отведу. Бери пикап и езжай следом за ними.

— Я мигом.

Мира повернулась и увидела, как Айона бегом мчится к машине Бойла и садится за руль. Бегом сквозь дождь, сквозь туман, а мир вокруг качается взад-вперед, взад-вперед, как палуба застигнутого штормом корабля.

И эта боль в груди, в горле, в каждой части ее тела жгла ее адским огнем.

А вдруг она уже умерла, подумалось ей. Умерла проклятой, как сказал отец, оказавшийся вовсе и не отцом, а Кэвоном.

— Тшш… — повторил Коннор. — Ты жива, ты в безопасности, и ты с нами. Отдыхай, милая. Просто отдыхай.

Не успел он договорить, как она провалилась в блаженный сон.

Она расслышала негромкие голоса. Шепот — тихий, успокаивающий. Она чувствовала руки, прикосновения — легкие, нежные. Казалось, она плывет на теплой воздушной подушке, а вокруг распространяются запахи лаванды и свечного воска. Она была вся в лучах света, в полном умиротворении.

Невнятный шепот превратился в слова, глухие, плохо различимые, будто сказанные под водой.

— Сейчас ей нужен отдых. Отдых и покой. Пусть лечение сделает свое дело. — Голос Брэнны, такой усталый.

— Кажется, щеки немного порозовели, да? — Голос Коннора, встревоженный, дрожащий.

— Порозовели, и пульс наполняется.

— Коннор, она сильная. — Теперь голос Айоны, чуть с хрипотцой, как после сна или слез. — И мы тоже.

И она снова провалилась в беспамятство. И поплыла, поплыла в желанную тишину.

Пробуждение было подобно сну.

Она увидела, что рядом сидит Коннор, с закрытыми глазами и лицом, освещенным бесчисленными зажженными в комнате свечами. Он был словно на портрете, написанном бледно-золотыми красками.

Ее первая осознанная мысль была, что нелепо мужчине быть таким красивым.

Мира хотела произнести его имя, но он опередил, открыл глаза и посмотрел на нее в упор. И ей все сказали его глаза, их цвет, насыщенно-зеленый. Сказали больше, чем пламя свечей.

— Ну вот. — Он улыбнулся, и напряжение во взоре ушло, остался просто Коннор и свечи. — Лежи тихо и спокойно. Еще немножко.

Он подержал руки над ее лицом, опять закрыл глаза, словно под ресницами скользнув взглядом вниз, туда, где билось ее сердце, и обратно. — Вот и хорошо. Теперь все отлично.

Он снял что-то с ее лба и с яремной ямки, отчего осталось легкое пощипывание.

— Что это? — Неужели это ее голос? Это хриплое кваканье?

— Целебные камни.

— Я что, болела?

— Да, ты была больна, но теперь все хорошо.

Слегка приподняв больную, он убрал камни из-под спины и из-под рук, собрал их в мешочек и крепко завязал.

— И долго я спала?

— Ну… почти шесть часов. Не так долго по вселенским масштабам.

— Шесть часов? Но я же… я же была…

— Не спеши. — Его тон, бодрый и веселый, заставил ее нахмуриться. — Какое-то время ты еще будешь как в тумане, у тебя будет слабость, будет пошатывать. Но это пройдет, я тебе обещаю. И вот еще: это тебе питье. Брэнна оставила, чтобы ты выпила, до капли. Как только проснешься.

— А что это?

— То, что тебе поможет.

Коннор усадил ее в подушках и снял крышку с узкого флакона, наполненного красной жидкостью.

— До дна?

— До дна. — Он вложил флакон ей в руку, сверху накрыл своей и поднес к ее рту. — Не торопясь. До последней капли.

Мира приготовилась к горькому лекарству, а оказалось, что питье прохладное и вкусное.

— Похоже на жидкие яблоки с чем-то цветочным.

— Отчасти угадала. Все до капли, моя милая. Тебе нужно выпить все!

Да, теперь щеки точно порозовели, подумал Коннор. И глаза хоть еще и не вполне проснулись, но ясные. Не те незрячие и выпученные, какими были, когда она находилась под воздействием черной магии Кэвона, когда лежала бездыханная на мокрой траве.

Перед его мысленным взором вновь возникло это зрелище, отчего дрогнули руки. Коннор отогнал жуткий образ и посмотрел на больную.

— А потом ты поешь. — Потребовалась вся его воля, чтобы голос прозвучал ровно и даже с оттенком бодрости. — Брэнна сварила бульон, вот мы и посмотрим, как он тебе поможет. И еще чай.

— Мне кажется, я умираю с голоду, но точно сказать не могу. У меня такое чувство, что я здесь только наполовину. Но мне лучше. Вкусное питье!

Мира вернула флакон, и Коннор отставил его в сторону с такой осторожностью, словно это была бомба.

— Теперь поесть. — Ему удалось улыбнуться, и он поцеловал ее в лоб. И замер.

Мира почувствовала, что он весь дрожит, и протянула ему руку. Он схватил ее с таким жаром, что она чуть не ойкнула.

— Что, совсем худо было?

— Неважно. Важно, что теперь все в порядке. Все в полном порядке. О боже!

Он притянул ее к себе и обнял крепко-крепко. Если бы он мог, он растворил бы ее в себе.

— Теперь все в порядке, теперь все хорошо, — повторял и повторял он, успокаивая не только ее, но и себя.

— Не знаю, как он проник сквозь заслоны. Наверное, недостаточно мощные были. И это я виноват. — В его голосе звучало отчаяние. — Он забрал твое ожерелье — вот уж чего я не ожидал! Унес. И лишил тебя дыхания. Я должен был сделать больше! Я все наверстаю.

— Кэвон. — Она никак не могла вспомнить. — Я… я ворошила компостную кучу. Навоз. А потом…. Потом вдруг перестала. Все как в тумане.

— Не волнуйся. — Коннор пригладил ей волосы, пальцами провел по щеке. — Когда ты окрепнешь, все вспомнится. Я сделаю тебе еще ожерелье, более сильное. И сестры помогут мне для пущей надежности.

— Ожерелье? — Мира поднесла руку к шее, где оно должно было быть. Вспомнила. — Да оно у меня в куртке. Я сняла его!

Она напряглась, вспоминая. Коннор медленно выпустил ее из объятий.

— Ты его сняла?! Сама?

— Я была такая злая! Сняла и пихнула в карман. Наорала на бедного Мика — и на всех остальных, так что Бойл… Да, Бойл отправил меня работать на компостную кучу. Я надела брезентовую куртку, а свою оставила на конюшне.

— Так ты была без всякой защиты? Силы небесные… И обереги, которые носила в кармане, — ты тоже их не взяла? Я же… О… ну как ты могла?

— Я так была зла… я попросту не подумала… Я… потому что… Коннор!

Он резко поднялся, и в лице его читалось одно — холодная ярость.

— Ты все сняла и оставила на конюшне, потому что их тебе сделал я.

— Нет! Да. — Боже, что она натворила! — Я плохо соображала, понимаешь? Я была так нестерпимо зла…

— Из-за того, что я тебя люблю, ты так разозлилась, что вышла на улицу без защиты! Я правильно тебя понимаю?

— Я не так думала. Точнее, я вообще не думала. Я была идиоткой! Коннор…

— Хорошо. Что сделано, то сделано, но теперь ты, слава богу, в безопасности и пойдешь на поправку. — Он помолчал пару секунд. И добавил надменно: — Я пришлю к тебе Брэнну с бульоном.

— Коннор, не уходи! — закричала она, но голос ее был жалким и немощным. — Пожалуйста, позволь мне…

— Тебе нужен покой, — холодно прервал он ее. — Я сейчас не могу сидеть тихо, следовательно, мне лучше уйти.

Он вышел и затворил за собой дверь.

Мира попробовала встать, однако ноги совсем не держали ее. Неужели это она — всегда гордившаяся своей силой и крепким здоровьем? Жалкая попытка встать заставила ее облиться потом.

Прерывисто дыша, она откинулась на подушки. Что же она наделала… Все, что она совершила — невероятная глупость, теперь это ей отчетливо ясно! Она готова была реветь и рвать на себе волосы от досады на собственное безрассудство.

Вошла Брэнна с подносом.

— Куда он ушел? — набросилась она на нее.

— Коннор? Вышел воздухом подышать. Он с тобой несколько часов просидел.

Брэнна установила подос на кровать — маленький столик на ножках. Мира взглянула на него с отвращением.

— Поешь, и сил у тебя прибавится. Но не сразу, а постепенно.

— Такое чувство, словно я болела всю жизнь. — Мира подняла глаза и, несмотря на свои растрепанные чувства, сумела разглядеть усталость и тревогу в глазах Брэнны. — Я не умею болеть, ты же знаешь. В жизни дольше нескольких часов кряду не проболела. Ты об этом заботилась. И так было всегда. Прости, Брэнна. Мне безумно жаль, что так вышло.

— Не дури. — С мукой в глазах, кое-как причесанная, Брэнна села на край кровати. — Ну давай выпей бульону. Это следующий шаг.

— К чему?

— К тому, чтобы окончательно прийти в себя.

Мира принялась за еду, поскольку это соответствовало ее желаниям: сейчас, когда она с трудом поднимала ложку, у нее не было сил выяснять отношения с Коннором. Вкус у бульона оказался божественный.

— Я чувствовала, что голодна, но остальные органы чувств как будто отмерли. Хорошо быть голодной, когда тебя кормят так вкусно. Не могу толком ничего вспомнить. То есть помнить-то помню, во всяком случае, до того момента, как я собралась возвращаться на конюшню, но дальше — сплошной туман.

— Вот придешь в себя — и все вспомнишь. Это просто защитная реакция психики.

— О боже! — Мира зажмурилась.

— Что-нибудь болит? Солнышко…

— Нет, нет — физической боли нет. Брэнна, я такую глупость сделала! Я была расстроена, в жутком настроении и не могла мыслить здраво. Коннор… он сказал, что любит меня. Такой любовью, которая ведет к браку, к детям, домику в горах — и все это меня дико возмутило. Такие вещи не для меня — это всем известно.

— Никому это не известно, но вижу, что сама ты в этом убеждена. Тебе нельзя волноваться, Мира. — Брэнна погладила ее по ноге. — Отдыхай, чтоб скорее поправиться.

— Легко сказать — не волнуйся… Коннор… он ушел. Он так на меня обижен! Он на меня никогда так не злился. Никогда!

— С чего это он на тебя разозлился?

— Брэнна, я сняла бусы. — Мира потерла себя по шее, где должно было висеть заговоренное ожерелье. — Клянусь, я ничего не соображала. Поддалась настроению — я такая злая была! Сняла ожерелье и сунула его в карман, когда пошла ворошить навоз.

Рука Брэнны замерла.