Шлюпка Роган Шарлотта
Ночной штиль сменился ветром, который будоражил морскую поверхность, резко менявшую цвет, если на нее падали солнечные лучи. Изумрудный блеск и мерцание кобальта отступали перед совсем другими красками, не голубоватыми, не серыми, а просто бездонно-темными. Барашки небольших волн падали в шлюпку через планшир, и мистеру Харди пришлось вытащить из-под своего сиденья жестяные кружки, чтобы поставить вычерпывать воду еще двоих, невзирая на предупреждения мистера Нильссона, что в питьевую воду из-за этого будет попадать соль. Он заставил всех назубок выучить расписание дежурств: воду теперь могли вычерпывать пять человек, четверо следили, не появится ли на горизонте какое-нибудь судно, еще двое были поставлены наблюдать за той шлюпкой, что оставалась в пределах видимости, а на веслах предписывалось сидеть по четыре человека одновременно, чтобы удерживать нос шлюпки строго навстречу волнам, которые грозили нас опрокинуть. Шестерке женщин надлежало высматривать в воде рыбу, но волнистая рябь сводила все наши усилия на нет. Вдруг, ко всеобщему изумлению, Джоан вскричала: «Вижу!» — но это оказалась рыбина, пойманная мистером Харди: он подвесил ее за бортом, опустив для сохранности в холодную воду. Каждый час полковник командовал: «Время!» — и мы либо брались за другое дело, либо отдыхали на своих местах, либо уходили по двое, по трое в носовую часть, чтобы прикорнуть на отсыревших одеялах, даром что укутанных брезентом. Мистер Харди умело справлялся с нормированием припасов, хотя порция воды была безжалостно уменьшена, а к рыбе добавлялась уже не целая галета, а кусочек на один укус. Священнику было поручено дважды в день читать молитву, и в тот вечер Харди поднял вторую рыбину над головой, чтобы получить благословение Небес.
В тот день Ханна пребывала в дурном расположении духа. Она пребольно пнула Мэри-Энн, посчитав, что та поставила ногу на территорию, которую Ханна считала своей, из-за чего Мэри-Энн тихонько заплакала, закрываясь рукавом; а во время завтрака Ханна возмутилась:
— С какой стати мы должны голодать, если нас вот-вот спасут?
Наверное, мистера Харди так или иначе объявили бы виновником нашего истощения и всех прочих мытарств, но мне показалось, что Ханна преследовала свои личные цели. Она исподволь пыталась разжечь недовольство в остальных: я заметила, как она, еле скрывая мрачную усмешку, кивнула миссис Грант, когда другие пассажиры стали эхом роптать вслед за ней. Я и сама, глядя на рыбу и бочонки с водой, недоумевала, зачем Харди так скряжничает.
Невзирая на запрет пересаживаться без разрешения, Ханна сказала, не понижая голоса:
— Ладно, Мэри-Энн, хватит сырость разводить. Давай-ка поменяемся местами, — и втиснулась рядом с миссис Грант, бесцеремонно вытеснив Мэри-Энн, которая взглядом стала искать защиты у Харди; но Ханна взглянула на него с открытым вызовом, и он смолчал.
Думаю, в ту минуту Харди лишился в наших глазах доли своего авторитета. Ему нужно было немедленно заставить Ханну вернуться на свое место, но тогда он этого не сделал, а потом было уже поздно.
Не найдя поддержки, Мэри-Энн не смогла противостоять напору Ханны и в конце концов пересела на свободное место у борта, так что мистер Престон оказался между мною и Мэри-Энн. Ханна склонила голову к миссис Грант, и к концу дня роптало уже большинство, хотя впрямую никто не высказывался.
В течение дня ветер постепенно усиливался, и как раз в тот момент, когда Ханна и еще две женщины встали со своих мест и направились к Харди с требованием увеличить обеденный паек, на шлюпку налетела большая волна и, окатив с ног до головы сидящих по левому борту, смыла одну из спутниц Ханны в море. Сама Ханна вовремя вцепилась в крупную, немногословную миссис Хьюитт, которая, взвизгнув, рухнула на дно шлюпки. Я слышала, как кто-то выкрикнул имя Ребекки Фрост, горничной с «Императрицы Александры»: до этого она незаметно сидела у кормы. Хотя мы с Ребеккой за все время не сказали и двух слов, я видела, с каким обожанием она смотрела на Ханну, а Ханна улыбалась ей в ответ; но сейчас Ребекка молотила руками по воде в кильватере шлюпки, пока ее не накрыло волной. Следующая волна обрушилась ей на голову, но она опять вынырнула из черной воды; не могу забыть ее молящий взгляд, устремленный, как мне казалось, прямо на меня.
— Сделайте что-нибудь! — завопила я.
Впоследствии Ханна под присягой заявила, что только они с миссис Маккейн призывали Харди к действию, а я лишь праздно наблюдала со стороны, из чего следует, что Ханна не настолько хорошо осознавала происходящее, как пыталась представить.
Мистер Харди стоял на корме. Слабые солнечные лучи окрашивали тучи за его спиной мертвенным синевато-багровым цветом. Голова Ребекки лишь наполовину виднелась из темной воды. Пряди волос ползали по ее лицу, как черные змеи, а белые руки с мольбой хватали воздух.
— Всем сидеть! — рявкнул Харди, и Ханна после своей оплошности послушно села, в кои веки прикусив язык, а я кричала:
— Неужели никто не поможет?
Двое мужчин, поднявшись со своих мест, пытались добросить до Ребекки спасательный круг. Шлюпка сильно раскачивалась из-за неравномерного распределения веса, и с каждым их движением через борт переливалась вода.
— Вычерпывать воду! — кричал Харди. — Кто поставлен вычерпывать? Нечего глазеть, а ну — за работу! — И он выхватил спасательный круг.
— Она вот там! — закричала миссис Грант и указала на Ребекку, которая неистово размахивала руками и захлебывалась, тщетно пытаясь что-то сказать.
Ее платье надулось колоколом, чепец облепил голову, и, хотя спасательный жилет удерживал ее на поверхности, волны то и дело захлестывали ее с головой, а течение относило все дальше от шлюпки. Лицо Ребекки выражало скорее удивление, чем страх, и мне слышался ее почти вежливый зов: «Сюда, мистер Харди, я здесь». Она не сомневалась, что будет спасена, и все мы пока еще были в этом уверены. Море бурлило, как никогда прежде, и уровень воды в шлюпке поднимался. Харди призывал дежурных вернуться к работе, но драгоценные мгновения уходили, поскольку все либо наблюдали за Ребеккой, либо отчаянно старались удержаться на скамьях во время килевой качки, и тогда до моего сознания стало доходить, что спасение Ребекки никак нельзя считать решенным делом.
Казалось, прошла целая вечность, пока Харди не приказал гребцам направить к ней шлюпку, и, когда он выловил Ребекку из воды, я не почувствовала, что на моих глазах свершился подвиг. От Харди по-прежнему исходило ощущение всемогущества и способности подчинять своей воле природу и ход событий, но теперь в нем сквозила некая злокозненность. В последующие дни я старалась думать, что его колебания в деле спасения Ребекки проистекали из честной невозможности быстро решить, какой способ будет безопасным при неспокойном море, перегруженной лодке и неустойчивом равновесии, — многие вскочили на ноги вместо того, чтобы оставаться на местах, как им было сказано. В то же самое время меня посетила мысль (которая, должно быть, мелькнула и у мистера Харди), что Ребекка стала жертвой своеобразного естественного отбора, и если уж ее смыло за борт — так тому и быть. Вслед за этой мыслью пришла другая: все усилия Харди были направлены на спасение тех, кто в шлюпке, а не тех, кто — не важно, по какой причине, — в воде. А напоследок, как вода в плохо законопаченную пробоину, в сейф моего сознания просочилась мысль о том, что Харди хотел преподать нам урок. Я-то и раньше прекрасно понимала, что моя судьба в его руках. Для меня такие уроки были излишни.
Полагаю, что эти же мысли посетили многих: над шлюпкой туго натянутой струной повисла тишина, и я раз за разом ловила устремленные на Харди взгляды — уже после того, как он наконец втащил Ребекку на борт, а одна из итальянок помогла ей снять мокрую одежду и укутала бедняжку одеялами. В этих взглядах было поровну страха и восхищения, смешанного с уважением, хотя нельзя сказать, что именно эти чувства читались в глазах Ханны или миссис Грант. Разумеется, страх мог быть вызван ветром, который не просто усилился, а буквально сгибал нас пополам, или голодом, или непросыхающей сыростью; да к тому же все видели, как Ребекка оказалась на волосок от гибели. Мы сидели по местам, дрожа, как бездомные собачонки, но, когда миссис Грант стала мелкими, осторожными шажками пробираться к Ребекке, чтобы ее утешить, шлюпку качнуло, мистер Харди прикрикнул на людей с черпаками, а итальянки завыли оперными голосами, обратив трагические лица к небесам. Все это время миссис Кук, которая оставалась удивительно смиренной, если только не рассказывала свои истории, без всякого толку терла волосы Ребекки намокшей тряпкой, а потом Харди поднял банку с галетами к темному вечернему небу, священник натужно, с деланым энтузиазмом призвал Иисуса Христа, и мы в полном унынии вяло дожевали положенные нам крохи.
Не представляю, о чем думала Ребекка, если она вообще могла думать. Съежившись от холода, она долго лежала в «дортуаре». В какой-то миг у нее вырвалось:
— Если бы только маленький Ганс был здесь!..
Было видно, как ее трясло под влажным одеялом.
Харди отозвался грубо:
— Вот еще, куда б мы его дели?
Досадовал, похоже, не один Харди. Мистер Хоффман со своим другом Нильссоном о чем-то шептались, переводя взгляд с Ребекки на планшир, оказавшийся теперь у самой воды, хотя и не ниже, чем раньше, и я поняла: они считают, что Харди поторопился втащить Ребекку на борт.
Ночью ветер немного утих, зато нас окутал густой туман. Когда через сутки с лишним он рассеялся, другой шлюпки нигде не было видно. Не могу передать, как я расстроилась. Одно дело — просто знать, что где-то поблизости есть люди, и совсем другое — видеть их в пределах досягаемости, а иногда и в пределах громкости голоса, пусть даже мы никогда не сходились с другой шлюпкой настолько близко, чтобы различить лица или разобрать слова.
Дни седьмой и восьмой
В течение этих двух дней мы не раз слышали звук туманного горна. Его невозможно было спутать ни с чем. Миссис Грант спросила, можно ли предположить, что на другой шлюпке имеется соответствующее приспособление, и Харди ответил:
— Предположить можно что угодно, только, по мне, это пароходный гудок.
Все разволновались, но почти полное отсутствие видимости привело нас в отчаяние. Мы кричали до хрипоты. Молотили по бортам веслами, черпаками — всем, что попадалось под руку, но к полудню гудки прекратились; а когда туман рассеялся и мы не увидели второй шлюпки, ощущение было такое, словно над нами кто-то поднял завесу, за которой скрывалась полная безысходность. Гудки слышал каждый, тут даже сомнений не было — это не огни, которые видел один лишь мистер Престон. После длительных обсуждений — Харди в них не участвовал, он молча измерял угловой размер солнечного диска — мистер Престон заключил, что пассажиров второй шлюпки подобрали, а у нас шансов на избавление не осталось. Но мистер Нильссон возразил:
— Если нам было видно ту шлюпку, значит, и нас из нее видели, — это точно. Спасательное судно не могло уйти из этого района просто так: люди потребовали бы продолжения поисков.
— Вы Блейка не знаете, — пробормотал Харди. — Блейк что угодно может выкинуть.
— Блейк, — повторил мистер Престон. — Это ведь он прибежал из радиорубки. Он помогал спускать нашу шлюпку на воду.
— Он был вторым штурманом на «Императрице Александре», — вклинилась Грета.
— Ага, — кивнул Харди. — Не человек, а мерзкое отродье.
Повернувшись ко мне, мистер Престон спросил:
— Вы ведь знали мистера Блейка, да?
Я такого человека не припоминала.
— Ну, тогда супруг ваш его знал — вы втроем на палубе стояли, я сам видел.
Моим ответом был только непонимающий взгляд; тогда Престон украдкой покосился на Мэри-Энн и проговорил: «Обознался, наверное», но у меня было полное ощущение, что он недоговаривает; оставалось только гадать, какие у него мысли и что наплела ему Мэри-Энн, пересказывая очередную изменчивую байку.
— Почему вы так уверены, что вблизи от нас держалась именно шлюпка Блейка, а не та, к которой мы подходили? — спросил полковник. — Мы ведь ни разу не имели возможности ее разглядеть.
— Это Блейк, зуб даю, — сказал Харди. — Другая шлюпка битком набита, а у него полно свободных мест. Заметьте, он даже не сделал попытки к нам подойти.
— Мы бы сами могли подойти, да вы запретили! — вскричала Ханна.
— Блейк — бешеный пес. Двоих за борт выкинул — или вы не слышали, что бородатый сказал? Капитан теперь ему не помеха: сожрал бы меня и не поперхнулся. Лучше уж держаться подальше.
— То есть безопасней для вас лично, — сказала Ханна.
— Безопасней — оно и есть лучше. Вы на берегу обретаетесь, а я всю жизнь в море хожу. На море опасных типов хватает!
— Включая вас? — осведомилась Ханна, но я склонна была верить, что Харди просто не хотел подвергать опасности нас всех. А Ханна специально распускала слухи, будто Харди заботился лишь о спасении собственной шкуры.
— Мы не знаем, почему Блейк выбрасывал людей за борт, — весьма вероятно, что они представляли угрозу для остальных. Но у него в шлюпке как-никак были свободные места, верно? — Миссис Грант в конце концов озвучила мысль, которая посетила меня — а возможно, не только меня — пару дней назад. — А если его шлюпка действительно дала течь, мы вполне могли помочь ее законопатить, а уж потом пересадили бы туда часть пассажиров. Попытка не пытка. Во всяком случае, мы бы не подвергались такой опасности, как сейчас.
Как и во многих других случаях, предложение миссис Грант было лишено практического смысла: она не потрудилась объяснить, как можно законопатить чужую шлюпку, не имея ни материалов, ни инструментов, и тем не менее мысль о корыстных мотивах мистера Харди мало-помалу начала занимать наши умы. И в самом деле, он ведь обычно выражался без обиняков; почему же мы только сейчас услышали про Блейка? Возможно, Харди все это выдумал, чтобы скрыть собственные просчеты. Возможно, Харди как раз и был сомнительным типом.
Полковник решил вернуть разговор к более насущным делам.
— Готов поспорить, другая шлюпка угодила в тумане под какой-нибудь пароход и затонула, — сказал он. — Если ее пассажиров подняли на борт, то хотя бы один из них должен был упомянуть, без оглядки на Блейка, что мы находимся поблизости.
— Разве на пароходе столкновение со шлюпкой могло остаться незамеченным? Уж вахтенные бы всяко почувствовали удар и бросились выяснять, что это было, — высказалась миссис Маккейн, тогда как миссис Кук, на первых порах едва ли не самая говорливая, впала в какой-то ступор.
Харди не мешал нашим домыслам. Когда его припирали к стенке, он отделывался скупыми «Все может быть» и «Это вряд ли». В конце концов миссис Грант не выдержала:
— Мы все ждем, что спасение придет неведомо откуда. А нужно разработать определенный план действий и рассчитывать только на себя.
Тут я даже на миг повеселела. Оставалось только удивляться, почему до сих пор никому не пришло в голову такое простое и очевидное решение. Какой смысл упрямо держаться вблизи места катастрофы, если здесь нас определенно никто не искал?
— Правильно! — воскликнула я, и остальные подхватили:
— На Бога надейся, а сам не плошай!
Я привыкла руководствоваться этим принципом; возможно, его приверженцы выглядят самонадеянными скептиками, но другие, которые его не приемлют, всегда казались мне беспомощными иждивенцами. Когда солнце впервые выглянуло из тумана, я ему не обрадовалась, потому что ночная темнота и плохая видимость давали мне убежище, а эти прозрачные дни, открывавшие нам бесконечную даль, за которой мир изгибался и уходил в никуда, только угнетали своей пустотой. Но теперь все изменилось: у нас возник план, и горизонт указывал нам путь — к западу!
«На Бога надейся, а сам не плошай», — повторяла я про себя — в точности с тем же выражением, с каким сказала это Фелисити Клоуз, когда заявилась ко мне домой. Она проследила за Генри, чтобы выяснить, где я живу. Одета она была прелестно, вела себя сдержанно; пожалуй, я могла бы с ней подружиться, не будь мы соперницами. Я дала ей понять, что мы с нею — девушки вполне здравомыслящие и должны рассуждать здраво, но говорила в основном она, а я только слушала. Среди прочего она сказала, что Генри воспитан в традициях, которые мне при всем желании не постичь; в скором будущем он одумается и горько пожалеет, что оказался их недостоин. И еще она сказала: «Такие эскапады совершенно не в характере Генри. Он попросту не способен к безрассудству и пылким страстям»; можно было подумать, мы говорим о разных людях. Фелисити высказалась и ушла; мне даже стало ее жаль, но в то же время я понимала, что смогла освободить Генри от гнета традиций и эмоциональных запретов, а чопорная Фелисити потерпела в этих вопросах полное фиаско. Если прежде меня и посещало смутное чувство вины, то после ее ухода оно развеялось.
Миссис Грант постоянно была начеку. Вся в черном, она туго стягивала волосы на затылке, и ни волны, ни ветер не могли растрепать ей прическу. Ее сосредоточенный взгляд не уставал от пустоты. Она обгорела на солнце. Потом кожа облупилась, лицо покрыл густой загар; а она все вглядывалась в бесконечность. Появись на горизонте какой-нибудь пароход, я бы решила, что он изменил курс под воздействием ее магнетизма и воли. Люди к ней тянулись: когда она выполняла свои рутинные обязанности, каждый норовил оказаться с нею рядом или тронуть за плечо. Я могла их понять, но сама черпала силы только у Харди.
Харди по-прежнему требовал, чтобы мы оставались в квадрате кораблекрушения: отсюда в свое время был послан сигнал SOS, отсюда мы слышали пароходный гудок, но миссис Грант яростно заспорила, и к полудню, когда вновь поднялся ветер, Харди взялся изготовить парус из брезентового чехла, прикрепив его к двум веслам узкими полосками, отрезанными ножом от одеяла. Потом он срезал спасательный трос, закрепленный по периметру шлюпки, и сделал из него шкоты для растягивания паруса в зависимости от силы и направления ветра. В отверстие для мачты он вставил длинное весло и наметил курс, который, видимо, считал единственно правильным. Для всех остальных горизонт со всех сторон был совершенно одинаков. И все-таки меня обнадеживало, что у мистера Харди, судя по всему, появился четкий план. Он ни минуты не сидел сложа руки; если миссис Грант являла собой картину безмолвной силы, то Харди воплощал бурную деятельность.
Гребцы вынули весла из уключин; прошло совсем немного времени, и мы стали набирать ход, втайне надеясь вот-вот увидеть американский берег. При помощи длинного, смахивающего на обыкновенную палку румпеля, прикрепленного к рулю, Харди старался разворачивать шлюпку по ветру, отчего в левый борт беспрестанно били воздушные потоки, а морские брызги впивались в нас как иголки. Парус так и норовил опрокинуть шлюпку, и нам приходилось все время пересаживаться, чтобы выровнять крен. Мы ни на минуту не расслаблялись; нас даже охватил какой-то мрачный азарт, когда мы всеми силами стремились удержать борт над водой, чтобы не перевернуться.
Ребекка, которая так и не оправилась после того несчастного случая, озиралась помутневшим взглядом. В какой-то миг, задержав глаза на мистере Харди, она закричала:
— Папа! Папа! Щенок выбежал на дорогу!
Миссис Грант бросилась ее успокаивать, а Ханна приговаривала:
— Никакого щенка тут нет, Ребекка. Тебе мерещится прошлое.
От этого Ребекка только разозлилась и еще больше загоревала. У нее потекли слезы. Она всхлипывала:
— Ты его всегда терпеть не мог, признайся. Только ради мамы купил его для Ганса.
Хотя эти речи были обращены непосредственно к Харди, он не отвечал и по-прежнему занимался сразу несколькими делами, которые сам для себя придумал, не советуясь с нами. В конце концов миссис Грант выхватила из своей холщовой сумки лоскут ткани, скомкала и сунула Ребекке в ладонь со словами:
— Ему ничто больше не угрожает, миленькая. Щеночек твой в безопасности.
Ребекка съежилась, начала раскачиваться вперед-назад и до вечера гладила воображаемого щенка.
Ветер крепчал, и наша скорость возросла. В воздухе мелькали черпаки, но уровень воды в шлюпке стремительно поднимался; мне даже показалось, что мы получили пробоину. Заступив на дежурство, я внимательно осмотрела дно у себя под ногами. В какой-то миг вокруг моих щиколоток закружилась воронка. Я будто очнулась от глубокого сна. Не знаю, долго ли я просидела, глядя в никуда, но «пробуждение» принесло с собой неодолимую телесную слабость; зрение утратило остроту, а слух выхватывал лишь беспорядочные обрывки чьих-то разговоров. Например, я отчетливо слышала голос Ханны: «У Харди вышел конфликт с этим штурманом, с Блейком. Иначе мы бы уже спаслись», а из ответа миссис Грант уловила лишь конец: «…не ходил под парусом… тянет время».
Когда Харди спустил парус со словами «Ветер слишком сильный» и еще «Воды много набралось, парус такую тяжесть не потянет», после чего сам взялся за черпак, даже миссис Грант не стала спорить, потому что шлюпка сразу выровнялась и потоки хлеставшей через борт воды сменились нечастыми россыпями брызг. И очень вовремя, так как вода уже доставала мне до середины голени. Я удвоила свои усилия, но черпак не слушался: слабость, туманившая ум, связала меня по рукам и ногам. Тогда-то Харди и выговорил — как мне показалось, очень тихо, но, поскольку его услышали все, он, вероятнее всего, повысил голос, чтобы перекричать ветер и хлопанье мокрого брезента, разостланного для просушки на баке: «Если не избавимся от балласта, все пойдем на корм рыбам».
Сомневаться в его правоте не приходилось. Обведя глазами кипу намокших одеял, анкерки и жестяные банки, которые Харди прятал под сиденьем, а помимо этого, жалкое подобие личных вещей, засунутых под скамьи или плавающих в рассоле, — разбухшую холщовую сумку, на которой сейчас стояли изящные ступни миссис Грант, сейф-пакет полковника, плюшевого мишку малыша Чарли, — я подумала: «Без этого можно обойтись»; мне даже не пришло в голову, что еда, питье и одеяла — это залог нашего выживания, а все остальное тянуло в общей сложности килограммов на восемь, не более: вряд ли такой груз мог склонить чашу весов в сторону спасения или смерти.
Другие раньше меня поняли намек Харди: волна ужаса отрезвила людей не хуже холодного душа, который все чаще обрушивался нам на головы. По шлюпке прокатился тихий ропот. Моя нога соприкоснулась с ногой священника, который повернулся на скамье, чтобы оглядеть, как он выражался, свою паству; мне словно передался разряд электрического тока, и только теперь до меня дошло, что мистер Харди вызывает добровольцев.
— Вот и покажите пример! — желчно бросила Ханна, как будто водную стихию обязан был остановить не кто иной, как Харди.
— Шлюпка перегружена и не может идти под парусом. Откачивать воду мы не успеваем. Ветер покамест умеренный. Но если начнет штормить, нас и без паруса опрокинет в единый миг.
Все взгляды устремились в море. Поскольку на протяжении своего часового дежурства я не распрямляла спины, разговоры о поднимающейся воде связывались в моем воспаленном сознании только с откачкой. На дне шлюпки собралась полупрозрачная зеленоватая лужа глубиной сантиметров в тридцать, сквозь которую проглядывала намокшая кожаная обувь всевозможных фасонов. Только теперь я поняла свою ошибку. Речь шла совсем о другой воде: об иссиня-черной толще, которая горбилась нескончаемыми китовыми спинами. Они то поднимали нашу шлюпку, то опускали ее в глубокие впадины.
Над нами ветер гнал тучи. Священник закрыл глаза, сцепил руки под подбородком и зашептал: «Идя долиною смертной тени, да не убоюсь я зла». Меня затрясло; впервые после кораблекрушения мною овладел страх. Мы были обречены. Это я знала наверняка или почти наверняка, но все еще полагалась на Харди, который маячил на корме, смотрел на нас в упор и терпеливо ждал, когда мы осмыслим свое положение и откликнемся на его слова.
Первым заговорил священник, но он только тянул время:
— Что вы хотите сказать? Объясните, чтобы все поняли. Мы, несомненно, примем разумное решение, если только будем знать, что нас ждет.
— А то вы не знаете, — буркнул Харди. — Если завтра погода не утихнет, нас попросту зальет. Когда вода поднимется вот до такой высоты, мы затонем в одну минуту. — Он постучал по деревянной обшивке на ладонь выше уровня скопившейся в шлюпке воды.
Конечно, он нас пугал, но я верила всему, что говорил Харди.
Перечитываю написанное — и понимаю, что в моем изложении это звучит так, будто у нас шла размеренная беседа за чашечкой чая с печеньем, тогда как на самом деле в шлюпке поднялся невообразимый гвалт: люди перекрикивали ветер и удары волн. Все заговорили разом. Слова тут же уносило ветром, и смысл их оставался неясным.
— Это при условии, что к нам не придет помощь, — мрачно сказал священник. — Вы же сами говорили, что нас найдут.
— Допустим, говорил, но ведь не нашли еще, правда же? — Харди напомнил нам о туманном горне. — У меня сомнений нету: гудки подавал огромный пароход. Если он и впрямь столкнулся со шлюпкой, на капитанском мостике ничего не заметили: это все равно как мы бы наскочили на прутик или на спичку. А если каким-то чудом людей спасли с той шлюпки, а потом стали искать нас, то, как видите, не нашли — это факт.
В шлюпке наступило молчание, за которым последовал гневный ропот. Обманутые надежды стиснули мне сердце. Больше всего меня раздосадовало, что нас водили за нос, хотя какая-то часть моего сознания подсказывала: Харди потому и согласился поднять парус, что его расчеты дали трещину, а то и провалились. В эту минуту меня переполняла ненависть к Харди, но и любовь тоже, — так или иначе, без него я уже не могла и хотела, чтобы он это знал. Чтобы его поддержать или хотя бы привлечь его внимание, я выкрикнула:
— Не надо винить мистера Харди за то, что он открыл нам правду!
И тут, к моему облегчению, ропот в шлюпке утих.
Даже сейчас могу с уверенностью сказать, что Харди бросил на меня одобрительный взгляд, и я на миг возликовала, но тут же совсем упала духом. Встретившись глазами с нашим бедным священником, я почувствовала, как у меня в груди распускается алый цветок надежды.
— Посох Твой и опора Твоя — они успокоят меня, — выговорила я, и наградой мне стала слабая улыбка не только священника, но и миссис Кук, которая, ненадолго выйдя из транса, потянулась ко мне и погладила по руке.
Харди сказал:
— Даже если ветер утихнет прямо сейчас и мы сумеем вычерпать воду, рыбы у нас остается всего ничего, а воды — по капле на брата. Без воды нам и шести дней не протянуть.
— Шесть дней! За шесть дней много чего может случиться! — почти с горячностью отозвался священник. — Да и то сказать: Сотворение мира заняло шесть дней!
— Я к чему речь веду: вы пораскиньте мозгами! — прокричал Харди и объявил пересмену: мистеру Нильссону велел стать у руля и направлять шлюпку носом против ветра, а сам принялся лихорадочно черпать со дна безропотную зеленую воду и отправлять ее за борт, к разбушевавшимся волнам.
Пересмена объявлялась еще семь раз. Прошло семь часов: я остро ощущала каждую секунду, каждую пощечину ветра, каждый бесконечный миг ужаса, каждую мельчайшую подробность той отчаянной сцены, но впоследствии мне стало казаться, что эти часы уместились в одно биение сердца. Волны чередой разбивались о форштевень, сводя на нет наши многочасовые труды, но Харди не отступал и отказывался передавать черпак в менее способные руки.
Меня охватила полнейшая апатия, неизбывная покорность — я уже готова была принять все, что пошлет судьба. Не знаю, чем это объяснить: то ли тем, что я доверила свою жизнь мистеру Харди, то ли тем, что готовилась умереть вместе с ним. Будь что будет, думала я; но другие не собирались сдаваться. Миссис Грант пробралась в середину шлюпки и прочла нам целую лекцию о человеческой воле, а священник так вдохновился, что напомнил нам о воле Божьей, и даже хрупкая Мэри-Энн на некоторое время перестала ныть и успела сурово отчитать безбожника мистера Хоффмана, не понимавшего, что вера сейчас важнее всего.
Вечером я уснула, хотя совершенно не надеялась, что такое будет возможно. Через считаные, как мне показалось, минуты меня растолкала Мэри-Энн, которая тряслась как осиновый лист.
— Ребекка… — выдавила она.
Я подняла голову и увидела, как одна из итальянок убирает с лица Ребекки спутанные пряди волос; мое внимание не сразу привлекли закатившиеся глаза и разинутый рот.
Священник прочел над ней молитву, а полковник передал ставший ненужным спасательный жилет одной из двух сестер. Затем полковник с мистером Харди подняли Ребекку и предали ее воде. С трудом просушенное женщинами платье крыльями билось вокруг тела, пару минут удерживая его на плаву. Потом Ребекку поглотили волны, и вместе с ней ушла моя последняя надежда.
Генри
О существовании Генри я узнала из раздела светской хроники «Нью-Йорк таймс», где появилась его фотография («сын тех-то», «работает там-то», «обручен с такой-то» — и так далее и тому подобное), затесавшаяся между подробностями великосветского приема по случаю его помолвки и внушительным родословным древом невесты. Эта информация меня заинтриговала, тем более что в тот период место гувернантки, подобное тому, что нашла для себя моя сестра Миранда, казалось пределом моих угасающих мечтаний. С юных лет я усвоила: меня ждет блестящее будущее, а путь мой — от родника детства по быстрым ручейкам и рекам способностей в широкую, благодатную дельту и наконец в безбрежный океан возможностей. Сейчас эта метафора звучит зловеще, но в ту пору она казалась вполне оправданной, да к тому же впереди маячил солнечный, радужный берег замужества, на котором, как мне внушали, я буду жить долго и счастливо. Когда на моих родителей свалились все злоключения, Миранда встречалась с неким молодым доктором, но их взаимопонимание не выдержало годичного испытания бедами, которые привели к смерти нашего отца. Миранду вероломство эскулапа не сломило, а лишь на время обескуражило. Трезво оценив свои шансы, она заручилась рекомендациями и посоветовала мне никогда не вверять свою судьбу мужчине.
— Неужели ты пойдешь работать на чужих людей? — ахнула я, ни на минуту не веря в разумность такого выбора.
— Зато буду сама себе хозяйкой, — объявила Миранда.
— На самом деле ты будешь служанкой, — возразила я, но Миранда из принципа (впрочем, принцип, как видно, был притянут за уши несколько позже, для оправдания единственного решения, которое пришло ей в голову) не отступилась: она укатила в Чикаго, предоставив мне искать дешевое жилье для нас с мамой, и мы по совету нашего поверенного сняли мансарду в доме его знакомых; большую часть мебели распродали, а свои вещи сложили в коробки; я считала, что это временно, и, распаковав лишь самое необходимое, составила коробки штабелями в углу свободной комнаты.
Помолвка Генри не представляла серьезной преграды. По мне, она была даже плюсом — откуда бы я вообще о нем узнала, если бы не восторги «Нью-Йорк таймс»? В том же номере газеты — в него были завернуты хрустальные бокалы, чудом избежавшие продажи, — мне на глаза попалась статья под заголовком «Оживление на лондонском рынке», где речь шла о золоте и краткосрочных облигациях, а среди прочего упоминалась и та самая финансовая компания, в которой, как я только что узнала, подвизался Генри. Бокалы тут же были забыты: я стала поспешно искать дату выхода газеты и обнаружила, что это сведения трехмесячной давности.
Уже во время нашей третьей встречи Генри изложил мне свою теорию о том, что каждому человеку написана на роду только одна великая любовь, и если он, встретив ее, пройдет мимо, то будет расплачиваться всю жизнь. Я возразила, мол, не всякий рождается на свет в том же месте и в то же время, что и его великая любовь; зачастую — а может, даже в основном — люди либо опережают, либо пропускают свой золотой век. Мне тогда вспомнилась наша мама: она явно была создана для встречи с доблестным рыцарем, но их разделяли столетия и континенты. Кстати, вскоре после того разговора Генри не пришел на свидание; чего только я не передумала, но по всему выходило, что он встречался с невестой.
— Как мне было тревожно! — воскликнула я на следующий день, бросаясь к нему в объятия. — У тебя, наверное, появились очень важные дела, иначе ты бы непременно пришел.
— Это правда, — мрачно сказал он, а потом весь вечер задумчиво молчал и не реагировал на мои слова, будто оглох.
Он сообщил, что на некоторое время уедет из города, а по возвращении сразу зайдет, но возник у меня на пороге уже через три дня — осунувшийся, в растерзанных чувствах. Я несказанно обрадовалась его появлению. Место гувернантки начинало обрастать именами и датами, и мне явственно виделось, как ручейки моих способностей поворачивают вспять, к затхлому болоту наемного труда.
— Я тебе солгал! — вырвалось у Генри, когда я, кутаясь в шаль, вышла за ним на улицу, чтобы поговорить наедине, если такое возможно в убогом квартале, где с недавних пор ютились мы с матерью.
Игравшие во дворе чумазые детишки наперебой стали клянчить у Генри милостыню, но Генри, всегда веселый и щедрый, их не замечал.
— Значит, на то были причины, — ответила я, но от такого моего великодушия и снисхождения к обману он еще сильнее помрачнел и осунулся.
Рухнув на колени прямо в грязь, он объявил, что не сдвинется с места, пока я не соглашусь выйти за него замуж.
Я потянула его за рукав и объявила: «Уже согласна!» — но он, как видно в ожидании чего-то другого, остался стоять передо мной на коленях, и тогда я во весь голос выкрикнула: «Генри! Что с тобой?» Мне с перепугу подумалось, что у него нашли какую-то болезнь, возможно даже смертельную, и теперь, обманным путем выманив у меня согласие, он собирался с духом, чтобы открыть мне правду.
В конце концов, не придумав ничего лучше, я и сама упала на колени, а любопытные дети, осмелевшие при виде двух истуканов, ходили кругами, поднимая пыль, и сгорали от желания вытянуть у Генри мелочь, которая, как им было известно, всегда водилась у него в карманах, но их удерживала на почтительном расстоянии сила наших чувств — и еще неожиданность: они никогда не видели, чтобы взрослые такое вытворяли.
Глаза у Генри потемнели; для сравнения скажу, что такой цвет приобретает море, когда над ним сгущаются тучи, но это мне пришло в голову много позже. А тогда, скованная ужасом, я безуспешно пыталась сообразить, что же заставило моего возлюбленного, светского льва, бухнуться на колени там, где под ногами не плодородная почва, взлелеянная самой природой, а месиво из конского навоза, сточных вод, мелкого сора и протухших объедков, которыми брезговали даже голодные дети.
И тут горящий взгляд Генри будто обжег меня первобытным огнем: ведь это я была той силой, что поставила его на колени прямо в грязь.
Страх прошел, но я не сразу придумала, как бы получше распорядиться своей властью, и, подавшись к нему, возвестила:
— Я нашла свою истинную любовь. — Сжав его горячие руки своими холодными ладонями, я заверила, что готова простить ему любую вынужденную ложь, вот как сейчас. — Но пустого обмана не переживу.
Я пыталась вызвать у него улыбку, однако Генри хранил самый несчастный вид. Он выглядел таким изможденным, таким трогательным, что в нем невозможно было угадать хваткого банкира, каким я его рисовала в своем воображении.
— Я солгал тебе два раза, — признался Генри. — Никуда я не уезжал, но это еще полбеды. Ужас в том, что я обручен и еще не разорвал помолвку. Я собирался, но как раз…
Естественно, я знала, что он обручен, но, когда об этом шепнули его бескровные губы, я испытала потрясение, будто впервые услышала.
— Как же ты можешь просить… — начала я. — Как же я могу….
Меня парализовала неразрешимая загадка: кто здесь субъект, а кто — объект. Кто совершил низость — он или я? Раз уж он признался, не раскрыть ли и мне свои карты? Я была к этому близка. Так и хотелось упасть ничком в грязь и молить о прощении, потому что до меня вдруг дошло: как бы ни импонировало мне его положение в обществе, сам Генри привлекал меня куда больше, и я даже не задумывалась, остался бы он сам собой или нет, лишившись своего завидного статуса, хотя такая мысль у меня промелькнула — не в силу моего эгоизма, а просто потому, что обо мне можно было бы спросить то же самое: отними у меня хоть одно из тех качеств, которые привлекали Генри, останусь ли я для него все той же Грейс?
На самом деле задумалась я о другом: если ему что-то и было от меня нужно, так это мой внутренний стержень. Достаточно вспомнить, в какой яме оказалась наша семья после развода родителей, когда ни отец, ни мать не стали бороться ни за самих себя, ни за домашний очаг, ни за детей. Из-за этого пострадали мы все. Родители, проявив эгоизм, умыли руки; я бы ни за что так не поступила по отношению к Генри, да и к себе тоже.
Я сказала Генри, что никогда его не разлюблю, но о свадьбе заговаривать не буду до лучших времен, чтобы он не подумал, будто я хочу воспользоваться его болезнью или иными обстоятельствами, которые так его подкосили; на прощанье мы поцеловались, я пообещала во всем его поддерживать, точно так же, как он, вне всякого сомнения, в трудный час поддержит меня, и отправила его домой. «Решение остается за тобой, — сказала я. — Можешь на меня рассчитывать, но давить я не стану». Меня затрясло от усилия, которого потребовали эти слова; притом что я не могла позволить себе, даже в такой напряженный момент, отбросить практические соображения, мне было не все равно, что творилось в истерзанном уме Генри.
После его ухода я поднялась к себе в чердачную каморку и набросала ответ своему возможному работодателю, сообщив, что на следующей неделе готова приехать в Балтимор. Расписание поездов я не изучила, не продумала и другие обстоятельства, но ведь главное — принять решение; меня подстегивали мысли о сестре, которая прислуживала кому-то в Чикаго, и поочередные сомнения в возможности и невозможности задуманного. Надписав конверт, я кое-как помолилась и вложила письмо между последними страницами фолианта Библии, который даже мама теперь не перелистывала; думаю, там оно лежит и сейчас.
Генри появился уже на следующий день, больше похожий на себя. При виде его я заколебалась, боясь обмануться, но при этом не хотела, чтобы он сорвался с крючка наших взаимных обещаний. В то же время меня охватил холодок страха оттого, что я могла неправильно истолковать ситуацию: не исключено, что Генри подталкивало ко мне брожение ума и общее смятение, которое испытывают мужчины на распутье. Нельзя было сбрасывать со счетов и такие возможности, как недуг или нервное расстройство, а потому я оставила при себе крутившиеся на языке вопросы, понимая, что единственный способ докопаться до истины — это дать Генри выговориться.
Я заранее надела блеклое платье и подвела глаза, чтобы они выделялись на моем пепельно-бледном лице. Не скажу, что это был маскарад или камуфляж — просто форма общения. Мне хотелось внушить Генри, что расставание с ним выше моих сил. Но при этом надо было ему показать, что я, лишенная себялюбия и настырности, внесу неоценимый вклад в его личную жизнь и карьеру.
— Должен принести тебе извинение, и не одно, — чопорно заговорил Генри с едва уловимым лихорадочным блеском в глазах. — Я поступил скверно; больше такое не повторится.
Он помедлил, и я испугалась, что это конец всему и что он намерен оставить в силе предстоящее бракосочетание, объявленное на измятой странице «Нью-Йорк таймс». До роковой даты оставалось менее четырех недель. Он перебесился и возвращается к невесте, а я сяду на поезд и отправлюсь в Балтимор, скорбя над утраченными грезами… Но Генри открыто смотрел мне в глаза, и то, что я увидела в его взгляде, растопило сковавший мне сердце холодок: я опять позволила себе помечтать. Я позволила себе надежду.
Мне хотелось броситься к нему и вытрясти из него неохотные слова, чтобы хоть как-то прояснить свою судьбу. Но я замерла как статуя, и, хотя нас разделяло добрых три фута, меня обожгло жаром его тела.
— Гореть мне в аду за то, что поступаю так с Фелисити, — выговорил Генри, — но женюсь я на тебе.
Он объяснил, что рубить сплеча нельзя, поскольку их семьи связывала давняя дружба. Я не возражала, чтобы он до поры до времени помалкивал о моем существовании, — это даже придавало особую прелесть нашим тайным встречам. Про невесту я не расспрашивала, но, думаю, было вполне простительно — а может, совершенно непростительно — предполагать, что она стала заложницей каких-то надежд и в конце концов порадуется свободе не меньше, чем Генри, вне зависимости от того, кто из двоих поймет это первым. Когда я высказала свои соображения вслух, Генри по-детски обрадовался, как будто к нему пришла любимая тетушка, пряча за спиной подарок. Ни он, ни я не верили в мою гипотезу, но она позволила Генри усомниться в мотивах Фелисити ровно настолько, чтобы сделать следующий шаг.
Часть III
День девятый
Утром Лизетта заметила какой-то предмет, качавшийся у правого борта. Оказалось, это чепец Ребекки, и я зажмурилась, чтобы, чего доброго, не увидеть в воде саму Ребекку Фрост.
Мэри-Энн в голос расплакалась. Она тоненько всхлипывала, и от ее стонов могло бы разорваться сердце, если бы моя жалость не осталась далеко в прошлом, уступив место четкому осознанию того преимущества, что шлюпка стала на двух человек легче. И вообще, слезами горю не поможешь. На меня накатило такое раздражение, что я уже готова была ее придушить. Миссис Грант, сидевшая через два ряда впереди, пробралась назад, втиснулась между нами и обняла Мэри-Энн. Та хлюпала больше часа — почти две смены откачки воды, а потом затихла и уснула на неподвижном плече миссис Грант, но моей досады от этого не убавилось. Зачем потакать слабостям? Может, другим тоже хотелось привалиться к миссис Грант, только я ее побаивалась и никогда бы не решилась напроситься. У нее к каждому был свой подход, но меня она ни разу не приветила.
Попытаюсь быть объективной. Задним числом могу признаться, что Мэри-Энн задевала во мне какие-то струнки. Она была хрупкой и миловидной. На тонком пальце болтался никчемный золотой ободок с бриллиантом. Сине-фиолетовые ниточки вен на запястье напоминали изящную каллиграфию на белом пергаменте. В иных обстоятельствах мы могли бы стать подругами, но тогда, в шлюпке, я не испытывала к ней сочувствия. Она не умела быть сильной, жизнестойкой, полезной тем, кто стремился выжить.
Мне кажется, та же мысль посещала Ханну и миссис Грант: позже я увидела, как они, склонив друг к дружке головы, с мрачным видом сидели у борта и время от времени косились в сторону Мэри-Энн. О чем у них шла речь — понятия не имею. Лгать не стану, скажу только, что до моего слуха долетело «самых слабых» и «стратегия». Не просите меня это истолковать. Даже сейчас, имея массу времени для раздумий, я не поручусь за их намерения.
Это был первый день без еды. У нас не осталось ни одной галеты, ни одного обрезка рыбы, а когда Харди раздавал питьевую воду, каждый получил по крошечному глотку. Миссис Маккейн во всеуслышание поинтересовалась, не закончилась ли у нас вода, и мистер Харди ответил: нет, не закончилась. Кроме того, он заверил нас, что течи в шлюпке нет, а под банками вода прибывает только потому, что перехлестывает через борт. Я и рада была бы поверить, но не могла. В который раз я заподозрила, что он просто хочет предотвратить панику, но ложь во спасение меня не устраивала. С Генри, кстати, у нас вышла размолвка один-единственный раз: когда он мне внушил, что его родители про меня знают. Еще до замужества я ему сказала: «Разумеется, ты волен сообщать родителям ровно столько, сколько посчитаешь нужным», но, когда у меня на пальце уже было кольцо, мне захотелось узнать истинное положение дел, и тут мы повздорили. В шлюпке у меня возникло сходное желание: точно узнать, что к чему и каковы дальнейшие планы, хотя мистер Харди, скорее всего, не лучше меня мог оценить ситуацию и наши виды на будущее. Он лишь строил догадки, вот и все, но в этом он меня превосходил. Тем не менее мы все считали его виноватым, как будто он знал правду, но скрывал — то ли по собственной прихоти, то ли в наказание за наши грехи.
Мне, как ни странно, понравилось вычерпывать воду. От этого я чувствовала себя полезной, а может, мною двигала чисто женская тяга к наведению порядка. Хоть какое-то занятие — все лучше, чем глазеть на зловеще-черное, пустое море. Орудуя черпаком, я изучала дно шлюпки: высматривала течь, но так и не нашла. Иногда я представляла, что делаю уборку в нашем с Генри несуществующем особняке, который в моем воображении уподоблялся Зимнему дворцу. Перед моим мысленным взором возникала залитая солнцем гостиная, а на самом видном месте — бабушкино канапе в стиле Людовика Пятнадцатого, которое непременно досталось бы мне в качестве приданого, но было — не от хорошей жизни — продано при переезде. Генри любил голубой цвет, поэтому стены я рисовала нежно-голубыми: достаточно голубыми, чтобы сделать приятное Генри, но не бесчувственно-холодными. Генри меня предупреждал, что от его матери, порицавшей наш неравный брак, мы, по всей вероятности, не получим ничего, но я не сомневалась, что рано или поздно добьюсь ее благосклонности.
Аня Робсон браться за черпак отказалась. Ее — единственную — освободили от всех работ. Прижимая к груди малыша Чарли, она сидела с ним на средней скамье, похожая на неподвижную ось гироскопа. Она боялась замочить юбку, которая, пропитавшись соленой водой, не высыхала по нескольку дней. Висевший в воздухе холод усугубляли страх и ветер, мокрая одежда липла к саднящей от соли коже, а как было измерить леденящее кровь ощущение, что мы по какой-то непонятной причине должны сами вершить свою судьбу?
Миссис Грант настаивала, чтобы мы попытались снова поднять парус, но всем уже стало ясно, что под ветром шлюпка будет крениться и зачерпывать бортами воду. Поэтому такой план никто не принял всерьез, но я понимала, что миссис Грант просто ищет какое-то занятие, чтобы не сидеть сложа руки. Ее предложение встретили долгим, угрюмым молчанием, которое в конце концов нарушил мистер Нильссон:
— Тогда надо грести.
Мистер Харди выдавил подобие хриплого смешка и сказал, что мы даже течение перегрести не сумеем, на что мистер Нильссон ответил: «Я не предлагаю идти на веслах до Нью-Йорка, хотя это ближе. Я предлагаю грести обратно, к берегам Англии». И он рассказал, как несколько лет назад двое норвежцев на открытом гоночном скифе пересекли Атлантический океан.
— То специально подготовленные люди! — воскликнул полковник; и в самом деле, из восьми человек, на которых рассчитывал мистер Харди, только Нильссон с полковником знали, как подступиться к веслам.
— Причем на пике спортивной формы, — добавил священник.
— Тогда, вероятно, остается только дрейфовать в сторону гибели, — сказал мистер Нильссон, и по зрелом размышлении Харди с ним согласился.
— Может, нам еще встретится какой-нибудь пароход, — сказал он, вселив в меня надежду, но тут же добавил: — А может, и не встретится.
Он пояснил, что «Императрицу Александру», скорее всего, отнесло далеко от судоходных путей, а океанских судов стало меньше по причине военных действий — потому-то нас до сих пор и не спасли.
Полковник на пару с мистером Нильссоном взялся обучать нас гребле, но многие женщины, а с ними и старичок, Майкл Тернер, оказались слишком слабы или просто не способны к этому делу. Взявшись за весла, мы приободрились: шлюпка, подгоняемая ветром, разрезала воду, а до этого мы лишь боролись с превосходящей мощью стихии, чтобы удержать равновесие. Но даже те, кто вызвался грести, быстро выдыхались. Через десять минут весло полковника выскользнуло из уключины и упало в воду; нам пришлось тратить драгоценные силы, чтобы его выловить. Полковник, мистер Нильссон и миссис Грант смогли продержаться отведенный час, но большинство сбивалось с ритма после первых же гребков. Хотя мистер Харди нарезал из одеяла специальные обмотки, ладони у нас покрылись мозолями, и я, передав весло мистеру Престону, опустила руку за борт, понадеявшись ее охладить. Но я не учла, что соль разъедает ссадины, и тут же выдернула руку из воды; с того момента, как «Императрицу Александру» поглотили волны, я ни разу не была так близка к слезам.
К вечеру стадо понятно, что грести нам не под силу. Мистер Нильссон и миссис Грант последними вытащили весла из воды и тщательно закрепили под планширом. Лицо миссис Грант не выражало никаких эмоций, а Нильссон удрученно склонил голову и ничего не ответил, когда мистер Хоффман, ткнув его в плечо, сказал:
— Мысль тем не менее правильная. Завтра опять попробуем.
Тут и миссис Грант пошла на уступку: если, мол, на веслах до Европы не дойдем, тогда уж придется под парусом, но Хоффман только пожал плечами. Излишне было напоминать, что шлюпка перегружена, и, невзирая на ободряющие слова миссис Грант, к концу дня все скисли.
Ночь
Мы отчаянно мерзли. Глядя на других, я с ужасом замечала ввалившиеся глаза и щеки. Эти перемены происходили постепенно, однако сейчас, в угасающем свете, я увидела еще и растрескавшиеся губы, и остекленевшие, невидящие глаза, и выпирающие из-под обвисшей одежды кости. У мистера Хоффмана на лбу засохла полоска крови — его ударило веслом, — но он ее не замечал. Мои черты, надо думать, исказились не меньше, но я виделась себе точно такой же, как в то последнее утро перед отплытием, когда на глазах у Генри достала зеркальце и поправила волосы. Охота рассказывать истории у всех пропала; время от времени раздавался чей-нибудь вздох да еще лающий кашель миссис Кук, который начался накануне и постоянно усиливался; я понимала, что каждый погрузился в свои воспоминания, чтобы только отвлечься от наших бедствий.
От меня не укрылось, что по мере приближения «Императрицы Александры» к Нью-Йорку Генри все больше нервничал. Они с мистером Камберлендом постоянно искали встречи; я решила, что это связано с банковскими делами, потому что в их разговорах часто упоминались «наши особые обязательства». Накануне Генри всю ночь пил и беседовал с каким-то человеком, которого встречал у родственников и на светских приемах. Глядя на отражение в зеркальной стене, я подумала, что нервозность Генри вызвана переутомлением. И только позже, когда он взял меня за руку и отвел в укромный закуток палубы, открытый солнцу, но защищенный от ветра, я поняла причину его беспокойства. «Я тут пытался набросать сообщение родителям», — сказал он, чем вызвал у меня любопытство, а затем и подозрение, что он до сих пор не известил их о нашем браке.
Вначале я разозлилась, поскольку речь об этом заходила не раз и он уверял меня, что все уладил. Но интуиция мне подсказала, что медовый месяц не время для склок. Нам бы сейчас смеяться по пустякам (над миссис Форестер, у которой вечно глаза на мокром месте, над мистером Камберлендом, который не мог стряхнуть напряжение и освоиться в новой для себя роли крупного банкира), или наслаждаться долгим молчанием глаза в глаза, или узнавать друг о друге разные важные подробности, осмысливать их и еще больше проникаться взаимным доверием. Я начала было говорить, что считала вопрос решенным, но Генри прижал палец к губам, потому что рядом возникла оживленная парочка, вышедшая на палубу подышать воздухом.
Вновь оставшись со мной наедине, Генри сообщил:
— Пришла радиограмма от моей матери: она приедет в порт… вместе с Фелисити.
— Как же так? — вскричала я и с холодеющим сердцем поняла, что кроется за этими словами. — Выходит, она надеется, что Фелисити сможет тебя вернуть! — Голос у меня дрогнул, не то от возмущения, не то от расстройства: если у его матери возник такой бредовый план, значит, она не догадывалась, что ее сын женат.
Мы стояли, глядя на безграничный океан: в одной стороне — Европа, где я была так счастлива, в другой — Нью-Йорк, где меня ожидало нечто невообразимое.
— Ты слишком долго тянул, — бросила я. — Это нечестно по отношению к Фелисити и твоей матери; это нечестно по отношению ко мне.
Генри выглядел провинившимся школяром, но возразить не мог. Он пообещал исправить положение сразу после обеда, но я сказала, что обед подождет, а радиограмму следует отправить немедленно. Мы сообща придумали подходящий текст, Генри проводил меня в нашу каюту люкс и тут же выскочил за дверь — я, правда, не поняла, с решимостью или с облегчением. Когда он вернулся, мы заторопились в ресторан, чтобы получить хороший столик, и за обедом не касались наболевшей темы. «Вопрос решен», — только и сказал потом Генри; мне хотелось расспросить подробнее, но тут кто-то хлопнул его по плечу.
Это был мистер Камберленд, у которого, видимо, появилась неотложная информация. Генри, судя по всему, был только рад и спросил, найду ли я дорогу в каюту. Вопрос меня удивил: мы ведь провели на борту пять суток. «Конечно найду», — ответила я, не узрев в его словах того смысла, который вижу сейчас.
Сдается мне, они свидетельствовали о крайнем волнении, но причиной тому вполне могли быть неурядицы в бизнесе, которые требовали внимания и занимали все его мысли. «Вопрос решен», — сказал Генри, но теперь, наблюдая за лунными бликами на воде и потуже затягивая от колючего ветра спасательный жилет, я подумала, что могла ослышаться. Нужно было вспомнить, что говорил, обращаясь к Генри, мистер Камберленд, когда они удалялись. Что-то насчет радиорубки: мол, произошел сбой, дело зависло, надо обсудить. Генри ответил: «Я только что оттуда — там все было в порядке». Потом он оглянулся на меня через плечо и кивнул, прежде чем они завернули за угол, подальше от моих ушей. Возле трапа, ведущего к нашей каюте, у меня затрепетало сердце, потому что слова Генри, если я правильно расслышала, вроде бы подтверждали, что он наконец-то известил свою мать — и очень вовремя, потому что к вечеру «Императрица Александра» затонула. Но теперь, уже в спасательной шлюпке, мне пришло в голову, что реплика Генри была адресована не мистеру Камберленду, а мне. Затем я начала мучительно восстанавливать в памяти точные слова мистера Камберленда: если я не ошибалась, их важность выходила далеко за рамки извещения родных о нашей свадьбе. А означали они вот что: судовая радиостанция в момент кораблекрушения, по всей вероятности, была неисправна и, следовательно, не могла передать сигнал бедствия. Но раз так, наше положение оказывалось куда более катастрофическим, чем внушал нам мистер Харди.
Всю ночь я просидела с закрытыми глазами, коченея от страха и холода. Изредка опускала израненные руки в воду на дне шлюпки с единственной целью — чтобы ссадины защипало от соли, чтобы испытать хоть какое-то ощущение, отличное от сковавшего меня ужаса. Мэри-Энн примостилась рядом, положив голову мне на колени, и я осторожно сменила позу — не только чтобы размять затекшее тело, но и чтобы ее разбудить, если сон у нее был чутким. Она глубоко вздохнула, но не шелохнулась.
— Мэри-Энн, — шепнула я ей на ухо, — ты не спишь?
— Что такое? — Она толком не расслышала, но, стряхнув сон, забеспокоилась. — Что случилось?
А у меня уже пропало желание с ней делиться, и я только сказала:
— Ничего особенного. Спи.
Я старалась думать о Генри и о нашей поездке в Лондон, причем только хорошее, но безуспешно; задремать удалось лишь перед рассветом.
День десятый, утро
Десятый день встретил нас шквалистым ветром и холодом. Под нами вздымались гигантские водные бугры. Несмотря на такие погодные условия, шлюпку все же не захлестывало, и мы кое-как умудрялись поддерживать уровень воды под ногами на одном уровне — не выше нескольких дюймов. Миссис Грант продолжала нас успокаивать и пару раз посетовала, что мистер Харди не разрешает поднять парус: она была уверена, что спасение наше в том, чтобы добраться до какого-нибудь берега.
Мистер Харди избегал моего взгляда, но время от времени я улыбалась ему, чтобы приободрить. Не знаю, впрочем, как это на него действовало. В моих глазах он был каким-то автоматом, совершенно непохожим на пассажиров шлюпки. Но в основном я загоняла свое внимание внутрь, чтобы связать один момент с другим и посмотреть, что хорошего или плохого из этого получится. Происходившее тем утром в шлюпке меня не трогало; все события заслоняло сущее мучение: сидеть в мокрой одежде посреди пустоты, которая стала средоточием всего — средоточием всего значимого. Измеряя время приступами озноба, сотрясавшими мое тело, или ударами сжавшегося сердца, я отвлекалась то на свою окоченелую грудную клетку, то на окоченелые ноги. И еще пыталась определить, что лучше: зажимать руки между коленями или засовывать под спасательный жилет и крепко обхватывать туловище.
Мысли вернулись к сигналу SOS, и я дважды раскрывала рот, чтобы заговорить. Вначале хотела поделиться с Мэри-Энн, а потом со священником, который перехватил мой взгляд, когда Харди не пустил по рядам чашку с пресной водой. Но язык меня не слушался, да к тому же я подумала: стоит ли сеять недоверие к единственному человеку, который может нас спасти? А кроме того, чем я могла доказать, что в радиорубке произошла неисправность? Собирая воедино эти разрозненные тревожные мысли, мой ум спустился на ступеньку ниже.
Мистер Харди упомянул, что Блейк не покидал радиорубку до того самого момента, когда огонь выгнал всех на открытую палубу; Блейк якобы подтвердил, что отправил сигнал бедствия. И правда, я вспомнила, что, прибежав вместе с Генри на палубу, заметила мистера Харди рядом с кем-то из судовых офицеров — вполне возможно, с Блейком; о чем еще им было говорить в такой миг, как не о сигнале бедствия? Но если радиопередатчик действительно был неисправен, значит, либо Блейк обманул мистера Харди, либо мистер Харди теперь обманывал нас; впрочем, если Харди нас и обманывал, то, насколько я понимала, для нашего же блага. Но мне все же казалось, что мистер Харди уверен в отправке сигнала бедствия, иначе зачем бы ему настаивать, чтобы мы держались вблизи места кораблекрушения, где нас будут искать другие суда? Однако нельзя исключать, что Блейк — возможно, на пару с Харди — находился после взрыва совсем в другом месте и Харди понадеялся, что в рубке был кто-то еще, способный отправить сигнал SOS, то есть совершить единственно возможное действие в критической ситуации. Тогда нужно допустить, что своей ложью он покрывал какие-то махинации, которые проворачивал — возможно, на пару с Блейком — в первые минуты бедствия. Но как я ни пыталась на этом сосредоточиться, в голове так и не складывалось ничего путного.
Тогда я стала репетировать свои обращения к родным Генри: о любви и неизбежности, о том, как я всю жизнь мечтала, чтобы у меня были тетушки и кузины, и как страстно надеялась, что обрету их в семействе Винтер. Пыталась ввернуть, что полюбила их уже по рассказам Генри, но выходило совсем уж фальшиво, и я решила эту часть опустить. Во время наших споров Генри повторял, что его родители обожали Фелисити Клоуз, которую знали еще ребенком, а их матери были лучшими подругами.
— Генри, — шептала я воде, подступавшей со всех сторон, — ты ведь меня не бросишь.
Во всех картинах, которые я рисовала, Генри неизменно стоял рядом; я даже не могла вообразить, как предстану перед его матерью в одиночку. Боялась, что она начнет винить меня в гибели сына, решит, что это я уломала Генри ехать в Европу, а не он меня и что это я заставила его возвращаться на «Императрице Александре», а не война, против которой я была бессильна.
Утром наконец-то пошел дождь. Вначале мелкие капли больше напоминали туман, и каждый из нас впустил в себя не более наперстка, но дождь усиливался, и вскоре мы промокли до нитки. Этот самый дождь вспомнился мне потом в Бостоне, когда мистер Райхманн подумал, что я спятила. Вокруг меня люди запрокидывали головы и ловили губами воду. Мэри-Энн опять доставила нам немало беспокойства, отказавшись раскрыть рот; Ханна надавала ей пощечин и зажала нос — только это и помогло. Мистер Харди, указывая куда-то вдаль, сказал, что погода катится ко всем чертям и мы отправимся туда же, если не сумеем трезво оценить обстановку. К тому времени мы настолько промокли и продрогли, что с трудом понимали его слова.
Наутро миссис Кук вылезла из «дортуара» и похлопала меня по плечу.
— Не забудьте накрыться брезентом, а то одеяла намокнут, — сказала она.
Мне казалось, моя очередь еще не подошла, но никто не возражал, и я отправилась в носовую часть, где зарылась в отдающие плесенью одеяла и погрузилась не то что в сон, а в какой-то дрейф внутрь себя. Там, внутри, обнаружились карманы тепла: не просто воспоминания, а отсеки, в которых жизненные обстоятельства стали менее суровыми и непреклонными. Наверное, я сознательно думала только о себе, но уже перестала понимать, что обладаю сознанием. У меня было только тело. Я машинально выполняла команды, будто впала в транс, как миссис Кук некоторое время назад. Тело с интересом фиксировало малейшие физические ощущения, а что происходило вокруг, меня не трогало.
Из ступора меня вывела Мэри-Энн, которая заняла мое место на одеялах, а я отправилась к себе на банку и узнала, что, пока я спала, миссис Кук принесла себя в жертву океану. Я не испытала никаких чувств, кроме легкого любопытства: почему она так поступила? «Харди приказал», — шепнула Ханна, а Грета добавила: «Ты же знаешь, какая она была послушная». Я с ужасом поняла, что обо мне можно сказать то же самое.
Причастность Харди к гибели миссис Кук я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть. Мои адвокаты замучили меня вопросами, но я лишь повторяла, что все проспала. Вероятно, Ханна в своих показаниях заявила, что я отправилась отдыхать раньше положенного, что никому, кроме больных, не дозволялось спать на одеялах вне очереди и что именно меня не было под брезентом во время этого происшествия. Но ни одной из свидетельниц — ни миссис Кук, которая могла бы подтвердить, что похлопала меня по плечу и отправила в носовой отсек, ни Мэри-Энн, которая заняла место на одеялах после меня, — уже нет в живых, а другие вряд ли помнят о моей непричастности к этой трагедии. Пусть я даже лежала без сна (но это не так) — что бы изменилось? Мистер Райхманн сказал, что адвокаты, представляющие интересы Ханны и миссис Грант, пытались доказать, что у нас была причина бояться мистера Харди, что инцидент с миссис Кук дал нам весомый мотив для последующих действий, но мистер Райхманн мог сколько угодно бомбардировать меня вопросами — я в свидетельских показаниях стояла на своем и честно говорила, что никакого мотива у меня не было и что я при всем желании не смогла бы услышать, что именно мистер Харди сказал миссис Кук.
В общем, когда я выбралась из-под мокрого брезента, миссис Хьюитт, хозяйка гостиницы, ломала руки и содрогалась от бесслезных рыданий. Она призналась, что последней разговаривала с миссис Кук, и у меня не было причин сомневаться, пока не поползли шепотки, будто после этого с нею говорил еще мистер Харди. Мистер Харди не имел привычки беседовать с женщинами наедине, поэтому я решила, что это испорченный телефон, что Ханна с Гретой где-то преувеличили, а может, и приврали. Но сама я ничего не видела и потому оставила свое мнение при себе. Миссис Маккейн, которая путешествовала с миссис Кук в качестве компаньонки, не выказала никаких эмоций. «Что уж теперь?» — только и сказала она.
Дождь затих; утро миновало. Что произошло в тот день, я помню смутно, разве что незадолго до полудня мистер Харди произнес, указав на далекую линию, за которой резко менялись поверхность и цвет воды: «Шторм». А через минуту добавил: «У нас мало времени; давайте принимать решение». Я покрутила головой: нас оставалось тридцать шесть человек; посмотрела на воду, что плескалась у моих щиколоток; с отрешенным волнением понаблюдала, как ветер издалека гонит нам навстречу тревожную рябь — словно я это вспоминала, а не лицезрела воочию, впервые в жизни. Когда до неизбежного оставалось, по словам Харди, пятнадцать минут, его бездонные глаза наконец-то скользнули по мне. «Наша судьба — в ваших руках, — молча говорила я ему. — Командуйте, что нам делать». Он задержал на мне взгляд. Я затрепетала и одновременно воспрянула духом. Впервые за эти дни мне стало тепло. Я поняла: мистер Харди сделает все, чтобы нас спасти.
Волны одна за другой захлестывали шлюпку; мы уже не обращали на это внимания; зато небо вдруг окрасилось зеленовато-желтым цветом, какого мы еще не видели.
— Молитесь, братцы, — сказал Харди, в единый миг развеяв мои надежды.
Люди вокруг меня с отчаянным упорством махали черпаками.
— Бросьте! — закричала я, видя, что уровень воды в лодке поднимается, несмотря на все их усилия. — Мы все равно утонем!
Других возможностей я не видела. Мои руки обхватили грудную клетку, из которой вышел весь воздух.
— Разве не понятно: мы гибнем! — кричала я остальным, а может, одной только Мэри-Энн. — Ничего нельзя сделать!
— Так уж и ничего, — рассудительно возразил мистер Хоффман. — Мы ведь условились. Несколько человек могут шагнуть за борт и тем самым облегчить шлюпку. — Он выдержал паузу, чтобы эти слова дошли до каждого, а потом добавил: — Это единственный выход.
Я в упор смотрела на Харди, пытаясь угадать его реакцию, но он неотрывно следил за линией шторма. Полковник Марш прокричал:
Читать бесплатно другие книги:
