Шлюпка Роган Шарлотта
Мистер Харди пробурчал, что в другом вельботе — не важно, кто им командовал, — освободилось предостаточно места.
— Кто хочет туда перебраться, только скажите, мы это живо устроим.
На что миссис Грант бросила, что, мол, если кого и пересаживать в другую шлюпку, так самого мистера Харди. От этих слов физиономию Харди так перекосило, что я невольно прижалась к мистеру Престону, ужаснувшись, как в одном человеке могут совмещаться столь противоречивые свойства. Впрочем, другая шлюпка успела скрыться из виду; если бы кто-нибудь и придумал, как спровадить туда мистера Харди, вопрос уже был закрыт.
Лизетта вышла вперед лишь для того, чтобы высказать мнение, которое шепотом передавалось из уст в уста начиная с третьего дня, когда Блейк, по нашим сведениям, вышвырнул из своей шлюпки двух человек. Я многократно слышала эту историю, и всякий раз она обрастала новыми подробностями: то ли правдивыми свидетельствами очевидцев, то ли досужими вымыслами, подсказанными нашим воспаленным воображением. Лизетта заявила, что шлюпка мистера Блейка очень странно сидела в воде, а все потому, что он перетащил в нее какой-то тяжелый груз, похищенный, скорее всего, из запертого подсобного помещения на «Императрице Александре».
Ее сменила Грета, которая под влиянием Ханны и миссис Грант прониклась безотчетной неприязнью к мистеру Харди; она предположила, что Харди был в сговоре с Блейком, а потому специально помог Блейку убраться от нас подальше.
— Какие у тебя доказательства? — не удержалась я, но полковник не дал мне продолжить:
— Если это ложные обвинения, пускай мистер Харди так и скажет.
Миссис Грант не преминула поощрить Грету за верность:
— Грета имеет такое же право высказывать свое мнение, как и все остальные. — Она развернулась к мистеру Харди. — Что вы скажете в свое оправдание?
Харди ответил:
— Если мы с Блейком и успели прибрать к рукам кой-какое добро, которое все равно сгинуло бы в пучине к чертовой матери, то я так скажу: вы всю жизнь горя не знали, как сыр в масле катались, так ведь? Бедность — все равно что крушение! Кто нужды не знал, тому легко других совестить. А если мы ничем поживиться не успели, одно скажу: очень жалко, что проворонили!
— Вас обвиняют не только в хищении — будь то кража коробочки, которую вы от нас прятали, или чего-то более весомого, что находится в другой шлюпке, — провозгласила миссис Грант. — Отвечайте: почему вы не дали нам к ней приблизиться, уменьшив тем самым наши шансы на спасение?
— Чего это я уменьшил? Ясное дело, вы Хоффмана слушать не желаете, однако правда-то на поверхности плавает — как мы покамест.
Когда настал черед Мэри-Энн, она только покачала головой, давая понять, что сказать ей нечего, а сама наклонилась вперед и зашептала мне на ухо:
— У меня из головы не идут слова миссис Флеминг. Насчет того, что твой муж подкупил мистера Харди, чтобы тебя взяли на борт. Может, этой самой коробочкой он и расплатился. Может, мистеру Харди и не пришлось ничего красть. Тебе случайно эта коробочка не знакома? Ты ее хорошо разглядела? Если тебе что-нибудь известно, ты не имеешь права скрывать!
На это я сказала, что миссис Флеминг просто бредила, что мой муж не из тех, кто платит лишнее, и что на тонущем пароходе разве что последний негодяй будет думать о побрякушках — о золоте и бриллиантах.
— И все же: ты появилась в самый последний момент, когда шлюпку уже опускали, — не унималась Мэри-Энн. — Ее остановили только ради тебя. Это я точно помню. И Харди появился тогда же. Вполне возможно, ты просто не заметила, как твой муж дал ему взятку.
— Поразительно, какая у тебя память, Мэри-Энн. Я, например, была в такой панике, что, хоть убей, не смогла бы вспомнить такие подробности.
Ночь
Той ночью я не сомкнула глаз, а лишь урывками погружалась в небытие и возвращалась к реальности; эти два состояния разделялись широкой полосой, вместившей в себя больше мыслей и телодвижений, чем простая бессонница. По-моему, каждый из нас боялся, как бы во сне его не выбросили в океан; люди то и дело вздрагивали и вскрикивали, пересекая границу сна. Мистер Престон занял свое место у борта и в полудреме, отвешивая мне тумаки, восклицал: «Я все могу объяснить!» или бормотал: «Коробка не моя! На что мне бриллианты? Я же простой счетовод!»
Я попыталась его растормошить, чтобы он не ушибся во сне.
— Мистер Престон! — прокричала я. — Успокойтесь!
Но мои собственные мысли метались в таком же беспорядке. Я то стояла рядом с Мирандой напротив нашего бывшего дома, то цеплялась за Генри, которого накрывало волной. Потом я часами силилась удержаться на месте, но неудержимо соскальзывала — не по узкому сиденью на мокрый дощатый помост, а по палубе «Императрицы Александры» — прямо в океан, в гущу тел и обломков. Ко мне поднимал личико и тянул ручонки какой-то малыш, но, как только я порывалась к нему приблизиться, глаза его вспыхивали адским пламенем, а изо рта вылетал детский, но в то же время бесовский смех.
Наши ночные тревоги были, разумеется, вызваны тем, что исподволь зревшие противоречия стали явными. Миссис Грант выразила мнение большинства, сказав, что мистер Харди недостоин нами командовать, что некоторые его решения продиктованы сугубо личными мотивами, в которые он нас не посвящает, и что на его совести смерть ни в чем не повинных людей, которых можно было бы спасти, наберись мы решимости отстранить его раньше. Не берусь оценивать справедливость ее подозрений, но сказанного уже было не вернуть. Вне зависимости от истинных мотивов Харди, положение наше стало хуже некуда: теперь нам угрожала не только стихия, но и вражда людей, с которыми мы оказались в одной лодке.
Ночи не было конца. Луну затянуло лучами; в кромешной тьме невозможно было разглядеть, кто зашевелился, кто вскрикнул. Подозреваю, что миссис Грант отрядила особо доверенных лиц сесть рядом с Харди, чтобы те по очереди держали его под присмотром, и, когда из кучки соглядатаев долетел душераздирающий женский крик, я решила, что дело дошло до убийства. Но в следующий миг я различила шорох, почувствовала небольшой крен шлюпки и услышала, как миссис Грант успокаивает свою приспешницу, которой что-то приснилось. В конце концов над океаном занялся серый рассвет, едва заметно тронувший наш плавучий мирок; если у нас и теплились слабые надежды, что новое утро сотрет вчерашнюю драму, им суждено было рухнуть.
День четырнадцатый
Когда окончательно рассвело, миссис Грант решила поставить на голосование вопрос, не отправить ли мистера Харди за борт; и тут всех охватила какая-то апатия. Такую бесстрастность я могу объяснить лишь тем, что миссис Грант, как я уже говорила, заручилась доверием других пассажиров; а может, на людей подействовал серый, мертвенный штиль. Одна Аня Робсон с возмущением отреагировала на это предложение, как будто только сейчас осознала, что происходит вокруг.
— Есть же другая шлюпка, правда? — спросила она, старательно закрывая ладонями уши своего маленького сына. — Если не хотите находиться с ним рядом, почему бы не пересадить его туда?
Мысленно возвращаясь к тем событиям, отдаю должное Ане за поиски компромисса, но в тот момент ее предложение выглядело надуманным, если не бредовым. Во-первых, другая шлюпка давно скрылась из виду, так что надежды на нее не было. А во-вторых, мы, с моей точки зрения, уже чувствовали себя полностью отрезанными от человечества и не надеялись на какую-либо помощь извне. Миссис Грант ответила Ане мягко — помню только ее тон, а точные выражения забылись.
— Голосование «за» означает смертный приговор, — уточнила Ханна, чтобы не осталось никаких недомолвок.
Но Мэри-Энн все равно смотрела на меня как безумная и переспрашивала:
— Что такое? О чем был вопрос?
Мэри-Энн раздражала меня все сильнее: она хотела быть всеми обласканной, невзирая на свой вероломный, неуравновешенный характер. До той поры ее боязливость и нерешительность заставляли меня крепиться, но сама она не дала мне ровным счетом ничего — она была из тех, кто умеет только брать. Раз уж события приняли такой мрачный оборот, я не собиралась ее ограждать. В отличие от Ханны, я не стремилась подбирать обтекаемые, доступные и понятные ей метафоры. Ее вопросы я считала глупыми и неуместными, но она, привыкшая оставаться в стороне от любых решений, жадно ловила каждое мое слово. Случалось, она меня окликала без всякого повода, а сама надеялась получить ответ, даже не потрудившись сформулировать вопрос. Я бы тоже предпочла, чтобы волевые решения принимал за меня кто-нибудь другой, но не хотела уподобляться Мэри-Энн с ее полубезумными сомнениями. Если мистер Харди говорил: «Ветер сменился на западный», она тут же начинала меня дергать: «На западный? Он сказал — на западный?»
Я отвечала то «да», то «нет», смотря по обстоятельствам, но почти никогда ее не обманывала.
— И что это значит? — не отставала она. — Запад в какой стороне?
Опираясь на свои скудные знания о нашем местонахождении, я сообщала ей неутешительные факты. «Это значит, что нас сносит обратно, в сторону Англии», — говорила я на первых порах, когда мы всеми силами старались не сбиться с курса. «Надейся на лучшее, — добавляла я. — Если нас прибьет к берегу, ты сможешь купить себе новое подвенечное платье». А Ханна между тем говорила так: «Это как качели, Мэри-Энн. Ветер то в одну сторону подует, то в другую».
Сейчас нас просили сделать нелегкий выбор относительно виновности Харди, а потом вынести приговор, но я повернула дело так, будто все упиралось в нерешительность Мэри-Энн.
— Ладно, прекрати, — сказала я. — Это не игрушки, Мэри-Энн. Уж извини, если оба варианта тебе не по нраву, но Харди определенно представляет для нас опасность. Он утратил и свой авторитет, и способность принимать разумные решения. Либо мы выбросим его за борт, либо сами утонем, вот и все.
Еще не договорив, я усомнилась в справедливости этих слов. В тот момент у меня, честное слово, не было однозначного мнения; нет его и сейчас. В то утро, глядя на мистера Харди, я невольно вспоминала сверхчеловека, каким он предстал перед нами в первые дни. Если в нем и осталось теперь нечто богоподобное, он уже принял обличье простого смертного, а все мы знаем, что ждет таких богов. Возможно, он изменился; возможно, изменились мы сами; а возможно, изменились только обстоятельства, которые требовали новых действий. Зато миссис Грант, независимо ни от чего, лишь укрепила свои позиции, оставшись твердой, выносливой, бесконечно деятельной. Впрочем, мне предстояло оценить не только эти две фигуры, но и преобладающие настроения; обрушивая на Мэри-Энн первое, что приходило на ум, я исподволь вглядывалась в окружавших меня людей и пыталась по лицам угадать их мысли.
Могла ли я знать наперед, как распределятся голоса? Получилось так, что Мэри-Энн призвали к ответу до меня. Этого следовало ожидать, если, конечно, сидеть за письменным столом и анализировать обстановку: заступая на дежурство по составленному мистером Харди графику или раздавая питьевую воду, мы всегда двигались от его места на корме по часовой стрелке, а потом зигзагом охватывали ряды сидений, один за другим; само собой разумелось, что и сейчас будет соблюдаться тот же порядок, вследствие чего сидевшей справа от меня Мэри-Энн придется высказаться первой из нас двоих. Конечно, главенство мистера Харди осталось в прошлом, теперь у нас верховодила миссис Грант, и никто бы не поручился, что она станет придерживаться той же схемы; будь у меня возможность не раз и не два обдумать эту ситуацию — хотя ослабленный мозг едва ли на такое способен, — вывод звучал бы следующим образом: привычный ход вещей был только на руку миссис Грант, потому что у всех создавалась иллюзия, будто мы просто-напросто выполняем неизбежное рутинное дело.
Итак, Мэри-Энн пришлось высказать свое мнение до меня. После всего, что я ей наговорила (а я еще добавила: «О себе не думай. Вспомни своего Роберта. Подумай о нас — обо всех. Но если непременно хочешь думать о себе, вообрази, как ты барахтаешься в черной воде, бессмысленно пытаясь продлить себе жизнь на минуту-другую — не потому, что из этого выйдет толк, а потому, что любое животное противится смерти»), Мэри-Энн, пряча лицо, жалобно шепнула: «Я не животное», а потом подняла руку и кивнула в знак согласия.
Настал мой черед. Мэри-Энн по-прежнему закрывала глаза сжатыми кулачками. Волосы неряшливыми прядями спадали ей на лицо. Исход голосования был уже ясен, и, когда миссис Грант с Ханной начали сверлить меня глазами, я пробормотала: «Воздерживаюсь. Мой голос ничего не решает. Делайте что хотите». Не знаю, расслышал ли это мистер Харди, но я помотала головой, чтобы с его места могло показаться, будто я голосовала против. Во мне еще теплились какие-то обязательства по отношению к тому, кто вел нас за собой, по отношению к мужчинам вообще и, конечно, к Богу, который всегда виделся мне в мужском обличье; сейчас этот образ как-то расплывался, по собственной прихоти вздымался из пучины и грозился нас утопить, но до поры до времени по той же прихоти поддерживал в нас жизнь и только пугал.
Ханна что-то прошипела себе под нос. Ее мертвецкое лицо скривилось. Через всю щеку тянулся красный, свежий порез. Слов я не разобрала, но по сей день у меня перед глазами стоят ее губы, которые растрескались и кровоточили, словно на месте рта у нее тоже появилась резаная рана. «Трусиха», — послышалось мне, но миссис Грант остановила ее прикосновением руки, на миг устремив в мою сторону свои непроницаемые глаза, и я как-то успокоилась, потому что в некотором роде подпала под ее власть. Такой уж у нее был дар — изображать понимание. На других женщин это действовало еще сильнее, чем на меня. Они отвечали ей преданными взглядами, а некоторые, осмелев, свысока посматривали на мистера Харди.
Кроме нас с Аней, все женщины, включая итальянок, которые подняли руки и запричитали, хотя никто не понял, дошла ли до них суть вопроса, высказались за расправу над мистером Харди, тогда как все мужчины требовали сохранить ему жизнь. У меня до сих пор нет уверенности, как проголосовала бы я сама при необходимости сделать сознательный выбор. Украдкой я покосилась на мистера Харди. Наткнувшись на его пристальный, злобный взгляд, я уже готова была послать всех их к черту — каждую женщину и каждого мужчину, каждое жалкое человеческое существо.
Повторяю: мы обессилели. Даже мне трудно вспоминать, что тогда происходило, а ведь я при сем присутствовала. Судейские крючкотворы, похоже, вообще не способны осмыслить наши обстоятельства — где уж им? Единственное, что я ставлю им в вину: они отказывались понять, что не способны это осмыслить. Мои видения резонируют, отдаются эхом. Первоначальные образы сливаются с последующими картинами, чередуясь с красно-желтыми всполохами света; лица и силуэты расплываются; солнечные блики на воде тускнеют.
— Решение принято, — объявила миссис Грант.
Вид итальянок выдавал нетерпение и полное отсутствие мыслей; можно было подумать, им открылся путь к спасению. Мэри-Энн тонко всхлипывала у меня под боком и содрогалась от сдавленных рыданий. Во мне всколыхнулась ненависть.
— Прекрати! — вскричала я. — Сколько можно ныть? И так в ушах ветер воет!
Но безысходность тут же захлестнула меня зеленой волной; я обняла Мэри-Энн, и мы прильнули друг к дружке: ее спутанные светлые пряди упали мне на щеку, а мои — темные и точно такие же спутанные — закрыли ее лицо.
Значит, мистера Харди приговорили к смерти. Дело было за малым — вытащить его из шлюпки. Он сжался на задней банке: ни дать ни взять — одичавший пес, который скалит желтые зубы и кусает воздух.
— А ну возьми меня, кто смел, возьми! — пролаял он, и, если бы решение нужно было принимать в этот момент, я бы возвысила голос и прокричала: «Умри, паршивый зверь!»
Харди подобрался к анкерку и прикрылся им, как щитом. Прокравшись вперед, Ханна попыталась вырвать бочонок у него из рук, но не тут-то было. Харди выставил его перед собой с явным намерением нанести удар, но поврежденная рука не слушалась, а сам он от слабости повалился спиной на борт.
— Грейс! Мэри-Энн! — всполошилась миссис Грант. — Помогите Ханне!
До сих пор не могу понять, с какой стати ее выбор остановился на мне, но она смерила меня оценивающим взглядом и вполголоса повторила мое имя, словно не сомневалась в моей преданности. Я оказалась единственной, кто воздержался при голосовании; наверное, она решила связать и меня круговой порукой, чтобы я заявила о себе не словом, а делом. Ее аметистовые глаза нацелились на нас, как два цветных буравчика, и я поплелась вслед за Ханной, по щиколотку в перекатывающейся морской воде, где до сих пор плавали сохраняемые ради костного мозга птичьи косточки вперемешку с редкими перьями и последними ошметками протухшего мяса. Зажмурившись, я сделала попытку разобраться в своих мыслях. Теперь, когда под боком не было Мэри-Энн, меня пронизывал холод. Мистер Харди приговаривал:
— А ну подходи! Посмотрим, кто кого!
Ханна кричала:
— Безумец! Он всех нас перебьет! Надо защищаться! Хватайте его!
Я открыла глаза — даже не для того, чтобы сохранить равновесие, а для того, чтобы не подвергать себя риску. Надумай мистер Харди посмотреть мне прямо в лицо, окликнуть меня по имени или как-то иначе обнаружить узнавание, я бы, наверное, опустилась на банку рядом с Гретой, чтобы не двинуться дальше ни на шаг. Но в лицо мне смотрела Ханна, а по имени окликала миссис Грант, да еще тихонько подначивала. Продвигаясь вперед, я то и дело сгибалась и придерживалась за плечи пассажиров, чтобы не рухнуть на дно раскачивающейся шлюпки, а в ушах пульсировали вопли итальянок, причитавших сзади. В какой-то момент я привалилась к полковнику, который вжался в банку, словно боясь разоблачения. Боковым зрением я увидела трепет чего-то большого и черного. Не иначе как это ангел смерти, подумала я, силясь понять, за кем из нас он явился. Но стоило мистеру Харди броситься на Ханну, как ангел обернулся одной из итальянок, которая размахивала птичьим крылышком, метя Харди в глаз. Если ничего не путаю, я окликнула мистера Харди, чтобы привести его в чувство. Но он, похоже, перестал понимать человеческую речь и только скользил по мне слепыми зрачками-камешками.
Как из-под земли рядом выросла миссис Грант, поддержав меня своей незыблемостью. Этот миг раздулся, как шар, и время остановилось, предоставляя мне разглядеть свинцовую воду с тусклыми солнечными бликами. Я тогда подумала, что любой нормальный человек, попади он в эту ледяную неподвижность, просто собрался бы с духом и шагнул за борт, чтобы только не видеть эту шлюпку и засевшее в ней отребье. Не знаю, чем занимались в ту минуту все остальные, но у меня было такое чувство, что я управляю судьбой. Сегодня стало ясно: лишь крайняя самонадеянность заставила меня поверить, будто я облечена властью и творю добро. Мне даже был голос свыше (исходивший, весьма вероятно, от миссис Грант): «Все правильно», но я не поручусь, что она произнесла хоть слово. Твердо знаю одно: на протяжении тех мгновений, которые потом будто бы выпали из этого дня, я стояла, безоружная, лицом к лицу с мистером Харди и не видела в нем ничего человеческого.
Шестеренки заворочались, и время потекло как прежде. Не могу сказать, о чем я думала; скорее всего, у меня и мыслей-то никаких не было. Но те опасности, которые нас подстерегали, смешались в один большой, устрашающий ком, и от меня требовалось решить не столько вопрос о жизни и смерти мистера Харди, сколько вопрос о жизни всех остальных. Лицо Ханны, мертвенно-бледное, с багровой ножевой раной, являло собой жуткое зрелище: выцветшие глаза, змеистые черные волосы. Ханна и миссис Грант повисли на руках мистера Харди, а мне Ханна крикнула:
— Грейс, хватай этого гада за шею!
Так я и сделала. Обеими руками вцепилась в тонкую шею мистера Харди. Она оказалась холодной, как рыба, и неподатливо-твердой, как голая кость. Я ощутила на своем лице его нутряное дыхание. На меня повеяло смертью и тленом. Что было сил я стиснула пальцы; горло судорожно дернулось, а кадык забился, как перепуганное сердце.
— Сильней, миленькая, — как ни в чем не бывало распорядилась миссис Грант.
Ей не передалась ни холодная злоба Ханны, ни истерическая безудержность итальянки, которая снова тыкала в лицо Харди костлявым птичьим крылом. Харди сверкнул затравленным взглядом: если бы я случайно разжала пальцы, он бы тут же меня прикончил.
Ханна выпрямилась в полный рост, и Харди начал перед ней оседать. А я словно обрела второе дыхание. У меня до сих пор сохраняется умение никак не связанное с ощущением власти — собираться с силами. Дно шлюпки уходило из-под ног, но мы не теряли равновесия. Не знаю, отчего наше суденышко раскачивалось сильнее, от волн или от борьбы, но эти две стихии слились в единую жизненную силу, которая не покидает человека до тех пор, пока он способен дышать. Бескровное лицо-призрак замаячило прямо перед нами, когда мы с Ханной рывком подняли Харди на ноги. Колючая борода царапала мне кожу, а запах его не могли перебить ни гниющие птичьи останки, ни моя собственная зловонная плоть. Позади нас итальянки завели свои песни, сопровождаемые воплями, а одна из женщин склонилась над упавшей в обморок Мэри-Энн, гладила ее по голове и целовала в щеку. Видимо, я на миг зазевалась, если охватила взглядом происходящее, и только окрик миссис Грант заставил меня повернуть голову, причем как раз вовремя, иначе я бы не избежала удара, от которого тут же улетела бы за борт.
— По ногам бей! — заорала Ханна, и мы с нею как одна стали пинать его по голеням.
Под градом ударов Харди всем телом повис у нас на плечах. Он оказался на удивление легким, а может, это я оказалась сильнее, чем думала, хотя силы мои распределялись неравномерно: они то набегали мелкими приливами, то угасали, то путались, но мне все же удалось запустить руку во внутренний карман Харди, чтобы вытащить заветную коробочку, однако, как я позже заверила своих адвокатов, ее там не оказалось. А потом, объединив напоследок свои усилия, мы бросили в кипящую пучину единственного из нас, кто разбирался в судоходстве и морских течениях.
Пару минут мы не сводили с него глаз. Он барахтался. Раз за разом уходил под воду, но выныривал на поверхность, отплевываясь и бранясь. В наш адрес неслись проклятья. Кажется, он кричал: «Чтоб вам сдохнуть!» — и опять захлебывался, и опять его затягивала океанская зыбь. В океане образовалась воронка, которую вскоре накрыло большой волной. Та же волна подняла наш утлый ковчег навстречу сероватым преждевременным сумеркам, а мы по-прежнему вглядывались в воду, одержимые разделенным желанием понять, что же он такого сделал, а после, возможно, найти себе оправдание или забыться, — не исключено, что нам бы это удалось. Мы захлопотали бы вокруг Мэри-Энн, подпели бы итальянкам, которые теперь выводили не то арию, не то гимн, указали бы друг дружке, что в небе появился просвет, где облака подставляли то один бок, то другой золотистым лучам — на востоке, да? — или это восход так затянулся? — но не тут-то было: из глубины снова появились руки и голова, причем настолько близко, что мы увидели, как изо рта у Харди льется вода, обтекая могильные плиты зубов. Он давно потерял человеческий облик, а теперь и вовсе стал похож на тех адских чудовищ, которых изображали для острастки в старинных богословских книгах.
Хвала Господу, после этого он исчез; только теперь мы повернулись к остальным. Не связанные клубком общей цели, мы тут же обособились: миссис Грант занялась какими-то неотложными делами; Ханна бросилась обхаживать всех подряд, да и то сказать: во имя их безопасности мы только что расправились со злодеем — это ли не свидетельство нашей заботы? А мне было невмоготу не то что говорить, но даже думать о нашем душегубстве. Я принялась собирать гниющие птичьи останки и выбрасывать их за борт.
У меня в голове засел еще один эпизод. Произошел он вслед за тем, как Харди скрылся под водой, но до того, как он в последний раз вынырнул. Переполняемая возбуждением и ужасом от содеянного, я держалась за поручень и не сводила глаз с того места, где исчез и мог вновь появиться мистер Харди. Слева, почти вплотную, стояла Ханна, а через мгновение я почувствовала, что у моего левого бока возникла основательная фигура миссис Грант, и я, как в разное время другие женщины, впервые оказалась в завидном положении: меж двух надежных столпов. Собравшись с духом, я покосилась на Ханну, боясь, что мне всего лишь померещилось ее присутствие, и в то же время опасаясь содрогнуться от ее вида. Но обезображенная раной щека была не видна. Волосы оказались стянутыми в аккуратный длинный жгут; глаза больше не горели яростью, а светились холодным, едва ли не ангельским блеском. На ее лице мне чудилась полуулыбка, но на самом деле она не столько улыбалась, сколько сжимала губы. Я увидела в этом похвалу или по меньшей мере единение и ощутила себя солдатом, избавившим свой город от врага. Все мои чувства обострились до предела — в противовес той бесчувственности, с которой я только сомкнула пальцы на шее мистера Харди. Притом что я все время косилась на Ханну, от меня не укрылся и одобрительный взгляд миссис Грант, хотя ума не приложу, как я ухитрилась смотреть одним глазом направо, а другим налево. Трепетные руки касались моих плеч, соединялись за спиной, и я уже знала: сейчас по моему телу разольется уютное тепло, как это не раз бывало с другими женщинами; я поняла, что именно этого искали другие у миссис Грант и Ханны, именно это они могли получить; теперь и мне досталась толика тепла и ласки. Меня охватило небывалое облегчение, а прикосновения чужих рук стали смелее — я чуть не потеряла равновесие и даже струхнула; но тут из воды в последний раз показалась голова Харди, и от этого зрелища наше быстротечное единение развеялось без следа.
С какой-то одержимостью мы стали хвататься за повседневные дела. Наводили чистоту, вычерпывали воду, выпрямляли уключины, сворачивали истрепанные парусные шкоты, с особой тщательностью закрепляли спасательный круг. Не знаю, оставались ли у нас силы учинить расправу еще и над мистером Хоффманом: оглядевшись в шлюпке, я его попросту не нашла. При помощи жестов — изображая счет по головам и указывая в сторону мужчин — я кое-как объяснилась с итальянками: те боязливо покосились на воду и запричитали. Полковник и мистер Престон впали в оцепенение и с того дня не произнесли ни слова. А мистер Нильссон, успевший сдружиться с Хоффманом, держался как охотник, угодивший в собственные силки.
В шлюпке мы начали устанавливать свой порядок; первым делом миссис Грант взялась за ревизию наших припасов. В тот миг, когда она делала объявление об отсутствии питьевой воды, Ханна с радостным воплем извлекла из-под кормового сиденья, облюбованного мистером Харди, свернутый кусок брезента. Она тотчас же передала сверток миссис Грант, которая его проверила и нашла в складках немного сушеной рыбы. Тогда миссис Грант уселась на место Харди и стала раздавать нам паек равными кусочкам, пуская их по рядам зигзагом, а потом вдоль бортов, по часовой стрелке. Грета, выразив общее мнение, воскликнула: «Надо же, он припрятал еду!» — но я допускала, что он припрятал съестное не для себя одного, а для всех, на самый крайний случай. Среди женщин нашлись такие, которые в открытую злорадствовали, словно мы свергли тирана или на шаг приблизились к спасению. Мой оптимизм был куда более осторожным, но задолго до наступления темноты наш прилив нечеловеческих сил иссяк.
Ханна привлекла нас к небольшой панихиде, но в отсутствие священника произносимые слова теряли свой исконный смысл, и служба обернулась каким-то языческим обрядом, как будто мы хотели умилостивить море, которому только что принесли кровавую жертву. Но сон уравнял спасенных и проклятых. Утром на море стоял штиль, на горизонте не было ни облачка, и мы, заткнув течь пресловутым брезентом, сумели вычерпать из шлюпки почти всю воду.
Часть IV
Тюрьма
Сижу на тюремной койке в окружении трех серых стен. Вместо четвертой стены — решетка; сквозь прутья видна противоположная камера, где содержится заключенная по имени Флоренс, которая задушила обоих своих детей, лишь бы только их не передали под опеку скорому на расправу отцу.
— А почему ты не могла просто забрать их к себе? — спросила я как-то раз, чтобы поддержать разговор.
— Да они со мной и жили, так ведь их кормить нужно, — досадливо бросила Флоренс, а затем добавила: — Опеку-то судья мне живо присудил, а денег с мужа моего стребовать даже не подумал. «Законом, — говорит, — не предусмотрено», а сам важный такой, не подступись. «Кто только эти законы пишет?» — говорю, а он как стукнет своим молотком и спрашивает, мол, детей оставляете у себя или нет?
Она не раскаивалась в содеянном, а только злобствовала, и, когда я поинтересовалась, кто у нее был — мальчики или девочки, Флоренс зашлась жутковатым смехом:
— Если б мальчики! Везет мне как утопленнице — девчонок нарожала!
С тех пор она в каждом разговоре задает один и тот же вопрос: «Кто только эти законы пишет?» — и я уже стараюсь не реагировать. Даже когда она демонстративно вцепляется в решетку и глазеет на меня в упор, я делаю вид, будто ничего не замечаю. Не собираюсь рисковать своей и без того расшатанной психикой, беседуя с такими нелюдями.
Общение с Флоренс растревожило меня и по другой причине. Ее разговоры о деньгах напомнили мне об известных трудностях моей собственной ситуации, которые придется преодолевать, если я докажу суду свою невиновность. Неделю назад адвокаты принесли письмо от моей свекрови, которое дало мне проблеск надежды, однако не прояснило, как меня — в случае снятия обвинений — примут новые родственники. Кроме того, свекровь и словом не обмолвилась, почему так долго не давала о себе знать; могу лишь предположить, что она искала стороннее подтверждение моего замужества. Я снова вспомнила о радиограмме, которую, по собственному заверению, отправил ей Генри. Предварительное следствие показало, что в день кораблекрушения беспроводной телеграф на «Императрице Александре» действительно вышел из строя, однако случился сбой до или после попытки отправить сигнал бедствия, так и осталось для меня неясным. Зато я узнала, что радист не был членом экипажа, а работал непосредственно на компанию «Маркони»; отсюда следовало, что мистер Блейк не имел никакого отношения к отправке сигнала SOS в связи с прогремевшим взрывом. Но углубляться в эту версию не имело смысла. Другое дело, что Генри, вполне возможно, не сумел отправить матери радиограмму, и тогда единственным источником информации о семейном положении ее сына стал опубликованный в газете список выживших. Несмотря на весь трагизм ситуации, я невольно улыбалась, рисуя в своем воображении ее перекошенное лицо, надменное и холодное.
В письме свекровь не стала изливать душу; она только предположила, что адвокаты смогут организовать нам свидание. Через мистера Райхманна я передала, что до полного снятия обвинений считаю себя не вправе искать встречи, опасаясь бросить тень на репутацию миссис Винтер и ее близких. Признаюсь, в определенной степени я думала и о себе: мне вовсе не улыбается посыпать голову пеплом и влачиться к родственникам Генри, наверняка ожидающим от меня покаяния и угрызений совести. Не вижу причин ни для того, ни для другого, да к тому же не хочу, чтобы наше первое знакомство омрачили какие-либо сомнения в моей невиновности. Если свекровь оплатила услуги адвокатов — а мне кажется, так оно и есть, — я глубоко признательна, однако моя признательность не должна стать единственной основой для наших возможных отношений. Что касается моей родни — похоже, одна Миранда сейчас в курсе дела. Она написала, что маму следует поберечь: здоровье у нее окончательно подорвано. Когда-нибудь потом надо будет ответить, но сейчас мне даже лучше не быть связанной семейными обязательствами.
Сегодня приходил мистер Райхманн, и я отдала ему блокноты со своими записями о наших многодневных океанских мытарствах. Взамен получила слова благодарности, а еще чистый блокнот и непочатый пузырек чернил. Я удивилась и обрадовалась: мне даже нравится, как сказал бы Аристотель, «припоминать». Все сразу восстановить не удается, но одна мысль тянет за собой другую, и в результате я, по просьбе мистера Райхманна, уже извлекла из памяти гораздо больше, чем могла рассчитывать. Мы, как положено, сидели через стол друг от друга, и, когда мистер Райхманн хотел подтолкнуть ко мне блокнот, наши руки соприкоснулись; он как ужаленный отпрянул назад и тут же постарался отвлечь внимание от этой случайности, пустившись в объяснения насчет разбирательства дела. «Судебная машина работает медленно», — сказал он, а я ответила: «Не вижу, чтобы она работала». Мне удалось придать своим словам весомость и жесткость; похоже, он в очередной раз перепугался. Чтобы разрядить обстановку, я хохотнула и не без удовольствия отметила, как по его лицу пробежала тень: выходит, этот крайне самонадеянный господин не так уж уверен в себе. Мои выходки не понравились надзирательнице, следившей за нами из угла, и, поймав ее негодующий взгляд, мы оба рассмеялись, после чего лицо мистера Райхманна приняло обычное выражение. Понятно, в тюрьме легкомыслие не поощряется, но мне думалось, что к взрослым людям глупо относиться как к детям — срамить, запирать на ключ и непременно оценивать каждый их поступок либо как ангельски примерный, либо как уголовно наказуемый.
Разумеется, не проходит и дня, чтобы я не вспоминала спасательную шлюпку и не задавалась вопросом, где лучше — здесь или там, но это вовсе не навязчивая идея и не психическое расстройство, которые сгодились бы для целей доктора Коула. Я вхожу под синие своды памяти, как в храм: с почтением и душевным трепетом. Этот храм тоже наполнен светом, но не простым сиянием дня, проникающим сквозь витражи с трагическими образами распятия Христа, а светом океана, зеленовато-мутным и холодным, как сердце Сатаны.
Можно ли рассуждать о свете, не понимая его сущности? Генри сказал бы «нет», а мистер Синклер прочел бы очередную лекцию; поэтому я попросила адвоката Гловера, помощника мистера Райхманна, принести мне какие-нибудь учебники. Но так ли важен для меня тот факт, что свет, как утверждает сегодня наука, является всего лишь частью непрерывного волнового спектра и имеет корпускулярно-волновую природу? О волнах мы знали предостаточно. Они вздымались у нас над головами. Когда на их гребнях мы взмывали ввысь, нам на доли секунды открывалось величие бескрайнего, безлюдного моря. Потом нас обрушивало вниз, и весь мир тотчас же застилали гигантские стены воды.
Когда я упомянула слово «свет» в письме Грете Виткоппен, молодой немке, которая одной из первых примкнула к миссис Грант и специально осталась в Америке подольше, чтобы присутствовать на суде, она мне ответила так: «Не напоминай мне о таких вещах! По мнению адвокатов, я вообще не должна с тобой переписываться, чтобы не создалось впечатление, будто мы в сговоре. Но передай миссис Грант, чтобы она не беспокоилась. Мы все знаем, что нужно делать! А свет я постараюсь вычеркнуть из памяти — если получится. Такая жуть! Все увидели в нем знамение Божье, но мне почему-то кажется, это подстроила Ханна. Тебе не приходило в голову, что она ведьма?»
Насколько я поняла, она имела в виду те странные пучки света, что появились откуда ни возьмись глубокой ночью, примерно на шестнадцатые сутки, и заскользили по воде. Это зрелище врезалось мне в память на всю жизнь, равно как и вид головы мистера Харди, которая раз за разом всплывала там, где ушла под воду — и, казалось, навсегда.
Не веря своим глазам, мы тогда оцепенели, но сомнений не было. Свет увидели все до единого; споры разгорелись лишь вокруг его источника.
— Такой свет люди видят перед смертью, — сказала Мэри-Энн.
— Ты-то откуда знаешь? — фыркнула Изабелла, та самая, которая сказала миссис Флеминг, что наша шлюпка при подъеме ударила бортом какую-то девочку.
Изабелла в ту ночь оказалась рядом с Аней Робсон, и та завела обычную песню: «Не говорите таких вещей! Ребенку вредно это слушать!» — но на нее давно никто не обращал внимания, и Мэри-Энн продолжила:
— Однажды моя мама чуть не утонула; потом она рассказывала, что у нее возникло такое чувство, будто ее подхватили не потоки воды, а потоки света. Если маму не спасли после кораблекрушения, у нее, хочу верить, и теперь было такое же чувство.
— Ну, мы пока не тонем, — вставила миссис Маккейн. — Правда, Лизетта?
И Лизетта, которая знала свое место, немедленно согласилась с хозяйкой.
Волны света бежали по воде: их вереница тянулась над черной бездной. Они неслись к востоку (так утверждала Ханна), а потом, без всякой видимой причины, устремлялись обратно, с востока на запад, причем так быстро, что каждая из них освещала шлюпку лишь на краткое мгновение. Изредка всполохи света удивляли нас и раньше, но этот случай по сравнению с остальными выглядел совершенно необъяснимым. Феерия длилась около получаса. И закончилась столь же внезапно, как и началась.
За это время миссис Грант не проронила ни звука, тогда как Ханна твердила что свет — это метафора понимания, и мне вспомнился священник, который вообще сомневался, что понимание возможно. Он говорил, что понимать — не наш удел, и сравнивал все мирское с айсбергами, которые нам не дано увидеть целиком. Однажды он мне сказал: если веришь — не требуй объяснений, ибо объяснения предполагают понимание, а понимание — удел Господа.
Но священника с нами уже не было: его заменила Ханна, которая верховной жрицей протягивала руки к лучам света и молила небесные силы ниспослать нам благословение. Я не хотела говорить об этом при всех, но, завидев свет, сначала подумала, что мы оказались среди сонма ангелов, который спустился с небес, чтобы препроводить нас в рай, а значит, Мэри-Энн правильно сказала, что мы умираем. Когда она вскричала: «Сюда! Сюда!» — у меня не было сомнений, что она призывает ангелов, но потом кто-то упомянул блуждающие лучи прожекторов спасательного отряда.
— Мы спасены! Мы спасены! — раз за разом исступленно восклицала Мэри-Энн; она истошно взвизгивала уже и готова была прыгнуть в воду, чтобы быстрее добраться до корабля, спешившего, как ей виделось, к нам в ночи.
Я устала от этих истерик. Вразумить Мэри-Энн не было никакой возможности, и, когда она сорвала с себя платье, чтобы броситься в море и в одиночку плыть к воображаемому кораблю, никто не попытался ее остановить, даже миссис Грант. В последний момент Мэри-Энн одумалась; в итоге она всю ночь с душераздирающими стонами каталась по сырому дну шлюпки. Пряди волос облепили ей лицо, как водоросли, губы посинели от переохлаждения, щеки горели от озноба. Слушать ее вопли было невыносимо, и в конце концов Ханна выбила из нее дурь. Остальные даже не шевельнулись. У нас не осталось сил даже на необходимые действия — стоило ли совершать такие бесполезные поступки?
Из коридора в мою камеру сочится желтоватый свет; под потолком виднеется узкий оконный проем. Заглянуть в него я не могу — не хватает роста, но понимаю, что выходит он на восток, потому что в солнечную погоду меня по утрам будит яркий косой сноп серебристого света, а в пасмурную — тусклый луч. Такая предсказуемость меня ободряет, а я на данном отрезке своей жизни радуюсь каждой малости. Сейчас свет тускнеет, и вскоре я перестану различать буквы на этой странице.
Доктор Коул
Доктор Коул — тот самый психиатр, который нанят адвокатами для оценки моего психического состояния; встречаемся мы раз в неделю, хотя цель его визитов мне не совсем понятна. В отличие от него самого, я не воспринимаю его всерьез, но наши встречи дают мне возможность на время покинуть камеру, поэтому я ожидаю их с нетерпением. Мне кажется, что мои слова, вопреки заверениям доктора Коула, отнюдь не держатся в строгом секрете, а потому наши беседы превратились для меня в игру: я пытаюсь определить, с какой целью задаются те или иные вопросы, и отвечаю соответственно. Реагирует он шаблонными фразами, которые зачастую содержат нужную ему оценку событий. Например, доктор то и дело восклицает: «Какой ужас!» — и я, конечно, всегда соглашаюсь. Уже через пару недель я начала думать, что игра эта слишком примитивна и что даже такой мордастый субъект в очках с толстыми линзами должен иметь хоть какой-то опыт общения с женщинами. Вначале я заподозрила, что доктор только прикидывается этаким простачком, дабы усыпить мою бдительность, потом вернулась к мысли, что он и в самом деле человек недалекий, но в один прекрасный день все встало на свои места. До меня дошло: он пытается создать непринужденную обстановку, чтобы я выболтала нечто потаенное и тем самым дала ему ключ к своей психике. Поделившись с ним этими соображениями, я добавила:
— Доктор Коул, моя психика — не грозная крепость. В ней не зарыты ни клады, ни страшные тайны. Если наши собеседования будут проходить в более традиционной форме, я постараюсь отвечать на вопросы по существу, чтобы вы как можно скорее выяснили все, что требуется.
— Стало быть, вы — открытая книга! — воскликнул доктор.
Казалось, ему самому понравился этот образ, и он решил начать с главы о моих родителях. Я без утайки заговорила о невзгодах нашей семьи. Потребовалось немало времени, чтобы в подробностях рассказать о падении отца и о недуге матери. Когда я перешла к своей сестре Миранде, доктор Коул посмотрел на часы и сказал:
— К сожалению, наше время истекло.
Но сожаления в его голосе не было и следа. Не иначе как после нашей встречи его в тот день ожидало еще много интересных дел. Мне хотелось узнать, куда он сейчас направится, с кем будет беседовать, но я отбросила такие мысли, понимая, что пробуждение моего любопытства — это одна из его профессиональных уловок, и решила придерживаться собственного плана, который заключался в последовательном изложении моего жизненного пути.
Нашу следующую беседу он начал с вопроса в лоб:
— Итак, миссис Грант была для вас идеальной матерью?
— Я замужняя женщина, доктор Коул, и не нуждаюсь в материнской опеке.
— Но ваша родная мать разочаровала вас.
— Допустим; но жизнь полна разочарований, не так ли? Я успела стать вполне самостоятельной.
— В чем это проявилось?
Я рассказала, как по совету нашего поверенного сняла для нас жилье, как организовала распродажу фамильного имущества и в скором времени вышла замуж за Генри.
— А-а, — выдохнул доктор Коул, и мне стало интересно его мнение, но другой реакции не последовало.
Понял ли он тогда, что в браке женщина обретает равновесие? Этого мне уже не узнать, потому что вслед за тем он сказал: «Давайте перейдем к главе о вашей сестре», и предыдущая страница была закрыта.
— В спасательной шлюпке кто-нибудь напоминал вам сестру?
Меня позабавила его попытка отождествить пассажиров шлюпки с членами семьи; я предположила, что он приплел сюда Миранду, не имевшую, с моей точки зрения, никакого касательства к этой истории, только для того, чтобы дальше плавно перейти к мистеру Харди и внушить мне, что я видела в нем отца. Втайне посмеявшись над такой нелепицей, я решила ему подыграть. Если уж на то пошло, я задолго до этих собеседований отметила многочисленные черты сходства между Мирандой и Мэри-Энн. Конечно, Мэри-Энн превосходила Миранду пылкостью, однако я давно пришла к выводу, что у нее душа гувернантки. Вслух я только сказала:
— Если вы настаиваете, я бы назвала Мэри-Энн. Она меня и притягивала, и злила, почти как Миранда. Для сестры я хотела большего, чем она сама для себя желала. Кстати, Мэри-Энн вышла за Роберта не для того, чтобы состояться как личность, а для того, чтобы навсегда остаться незаметной: она не азартна, как и Миранда, для которой лучше синица в руках, чем журавль в небе, — объяснила я.
— А вы азартны? — спросил доктор Коул, насмешив меня этим вопросом.
Мы немного поговорили о Мэри-Энн и о том, как я, сравнивая их с Мирандой, нередко предугадывала ее реакцию. Спроси я, как она относится к детям, любит ли сажать их к себе на колени, читать им книжки — и ответы были бы, на мой взгляд, очевидны. Я оказалась недалека от истины — в один из дней глаза ее засветились счастьем, и она выговорила: «Мы с Робертом мечтаем о детях…» — но осеклась, понимая, что судьба может распорядиться иначе.
Я-то, конечно, знала, что она страшится погибнуть в океане, но предпочла истолковать ее реплику иначе: мол, Роберт может ее не дождаться, а то и отвергнуть после всего, что с ней произошло. В тот раз я ответила: «Ты всегда сможешь пойти в гувернантки. Тогда у тебя в некотором роде будет множество детей», но она как-то странно на меня посмотрела, и по ее соленой щеке скатилась одинокая слезинка. Позже Мэри-Энн полюбопытствовала, есть ли в этом смысле какие-нибудь планы у нас с Генри; я сказала, что, безусловно, есть. Только я относилась к будущему ребенку как королева, видя в нем наследника, а не игрушку.
Доктору Коулу я призналась, что сказала это из вредности, но оправдывалась тем, что Мэри-Энн сама меня спровоцировала и что нервы у нас были на пределе — потому наше раздражение и выплескивалось наружу, а не подавлялось, как в обычных условиях.
— А с чем связано раздражение, которое вы подавляете в обычных условиях? — спросил доктор Коул, и почему-то этот вопрос привел меня в ярость.
— Вот сейчас, например, у меня возникло раздражение в связи с вашими вопросами, — ответила я, — и в обычных условиях я бы подавила в себе желание сказать, что вы похожи на моего папу, который сводил концы с концами только благодаря своим деловым партнерам, а когда те его облапошили, он наложил на себя руки.
Сама не знаю, с чего меня так понесло: половина моих ответов была продиктована тем, что эти беседы виделись мне игрой, а не способом проникнуть в тайны человеческой личности. Но сеансы доктора Коула позволяли мне скоротать время, и перед возвращением в камеру я всегда получала заряд бодрости — хотя бы оттого, что смогла пообщаться с кем-то, кроме Флоренс, которая уже считала, что вся система уголовного права была разработана с единственной целью — упрятать ее за решетку. Она мне постоянно нашептывала: «Сочувствую, что ты сюда угодила, но теперь-то ты понимаешь, что здесь творится? Полное беззаконие. Сама видишь: они задались целью меня доконать». Как-то раз она спросила, нет ли на мне убийства, и я ответила: возможно, есть. В большинстве случаев я на нее вообще не реагирую, но бывают дни, когда она прилипает лицом к решетке и часами напролет, стоя ко мне лицом, бубнит про своих детей, про мужа, про судью, который рассматривает ее дело; изредка отдельные фразы привлекают мое внимание. В тот день надзирательница привела меня из душевой, а когда она запирала камеру, мне послышалось, что Флоренс проронила имя доктора Коула. Я сразу насторожилась и стала думать, как бы к ней подступиться, чтобы не спугнуть. В конце концов я окликнула: «Прости, ты что-то сказала?» — но она уже долдонила про защиту со ссылкой на невменяемость, про перевод в психиатрическую лечебницу, и я не решилась задавать конкретные вопросы, чтобы ненароком себя не выдать. Меня как ударило: я заподозрила, что Флоренс — подсадная утка, которая работает на доктора Коула и следит за мной из противоположной камеры. Если раньше я считала доктора Коула своим личным психиатром, то теперь начала думать, что он работает и с другими подследственными, а если в их число входит Флоренс, то она, вполне возможно, доносит ему все, что вызнала.
От этих мыслей я оцепенела и битый час пыталась припомнить, не делилась ли с Флоренс какими-нибудь компрометирующими подробностями, а уж когда мне пришло в голову, что Флоренс не только наушничает доктору Коулу, но еще и по его указке оказывает на меня психологическое давление, чтобы на сеансах у меня развязался язык, — тут я пришла в полную панику. Выбитая из колеи, я всю ночь ворочалась без сна, в холодном поту. И при этом сама понимала, что поддаюсь безумным мыслям. Но можно ли считать безумные мысли признаком психического отклонения? Получался какой-то порочный круг, где одно цеплялось за другое, и я раз за разом возвращалась к исходной точке, чтобы начать все сначала.
Под глухое эхо тюремных звуков я приказывала себе рассуждать здраво и в какой-то момент подумала, что в спасательной шлюпке делала то же самое, что сейчас в тюрьме. Так проще скоротать время до выхода на свободу, ведь я ни на минуту не допускала, что выдвинутые обвинения бесповоротно сломают мне жизнь, что они потянут на высшую меру или на пожизненный срок. Я вспомнила, как в свое время убеждала Миранду, что жизнь — это игра, как развлекалась пикировкой с доктором Коулом, однако сейчас игры кончились. Но как-никак утро вечера мудренее — эту старую истину я не раз вспоминала в самую тяжелую для нашей семьи пору, а потом прибегала к ней в спасательной шлюпке; и в самом деле, наутро ко мне вернулось душевное равновесие. Тем не менее после той ночи мне достаточно было взглянуть на Флоренс, чтобы в очередной раз представить, что меня ждет, если я проиграю дело. А кроме того, я впервые по-настоящему задумалась, не дремлет ли во мне коварный, мстительный материнский ген.
С доктором Коулом я стала осторожнее. Мне захотелось вытянуть из него какие-нибудь сведения о Флоренс, и, сказав о ней пару общих фраз, я спросила: таким людям в принципе свойственна неуравновешенность или же она вызвана жизненными обстоятельствами?
— А какие у этой Флоренс жизненные обстоятельства? — ответил он вопросом на вопрос, ничем не выдав, что знает больше моего.
— Ее бросили в тюрьму по обвинению в убийстве собственных детей! — Видимо, я проявила излишнюю вспыльчивость, потому что устала пережевывать одно и то же — мы уже не раз обсуждали ее дело.
— То есть обстоятельства примерно такие же, как у вас, — задумчиво протянул он.
Доктор Коул полуприкрыл веки, словно в забытьи разговаривал сам с собой. При нем я стараюсь не проявлять лишних эмоций, но тут возмущенно всплеснула руками. С доктором Коулом всегда так. Любая тема рикошетом возвращается ко мне.
Правосудие
Сегодня я присутствовала на слушаниях, которые вел судья Поттер: весь день три группы адвокатов старались добиться, чтобы с нас были сняты все обвинения. Миссис Грант, Ханну и меня обвинили в убийстве первой степени, которое предполагает не просто убийство, но убийство, совершенное с преступным умыслом. Сторона обвинения и сторона защиты уже подали увесистые папки в пользу или против судебного преследования; к ним и обращался судья, задавая вопросы адвокатам. Мы с Ханной и миссис Грант сидели, словно в церкви, на скамье с высокой спинкой, откуда нам было позволено наблюдать за ходом слушаний, не произнося ни слова.
В течение долгого времени обсуждался вопрос, правомерно ли считать убийством действия человека, который ухватился за доску, чтобы не захлебнуться, а потом оттолкнул другого, который подоспел следом и начал вырывать у него эту доску. Правомерно ли считать убийством действия второго человека, если тот сумел вырвать доску у первого? Правомерно ли вообще ставить вопрос об убийстве в такой ситуации, когда каждый естественным образом борется за жизнь, а доска выдерживает только одного? Будет ли выживший неизбежно приговорен к пожизненному тюремному заключению, если попадет в руки правосудия и если найдутся свидетели его поступка?
— Безусловно, нет, — заявил мистер Райхманн. — Непосредственного вреда здоровью такие действия не причиняют, а у потерпевшего остается возможность найти другую доску.
— Поддерживаю предыдущую точку зрения, — сказал адвокат Ханны, долговязый и бледный, словно никогда не видевший солнца.
— А если причинение вреда здоровью все же имело место? — Адвокат миссис Грант был полной противоположностью защитника Ханны. На нем едва сходились пуговицы пиджака. Жизнерадостное лицо сияло румянцем, а частые улыбки никак не вязались с серьезностью предъявляемых нам обвинений.
— Но речь идет, согласитесь, не просто о доске, — вступил в дискуссию прокурор, который, в силу своей молодости, имел весьма ограниченный жизненный опыт, а в силу своей самоуверенности не мог этого понять. — По сравнению с доской шлюпка — это настоящая роскошь. Их и близко нельзя сравнивать. Хватающиеся за доску люди барахтаются в воде; для них необходимость бороться за выживание стоит куда более остро, нежели для пассажиров шлюпки. Вы утверждаете, что потерпевший может найти другую доску, но есть ли шанс у выброшенного из шлюпки человека найти другое спасательное средство? Думаю, нет.
— На самом деле в том же квадрате как раз и находилось другое спасательное средство, — сказал мистер Райхманн. — С ним едва не столкнулась шлюпка номер четырнадцать за считаные часы до того, как мистер Харди был выброшен за борт.
Мне бы это в голову не пришло; надо отдать должное мистеру Райхманну и его помощникам — они сумели беспристрастно рассмотреть ситуацию в мельчайших подробностях, с самых разных точек зрения. Мне захотелось поймать его взгляд и выразить свою признательность, но вместо этого я встретилась глазами с адвокатом Ханны, который то и дело оборачивался ко мне мертвенно-бледным лицом, причудливо изгибая шею, как будто голова крепилась к ней на шарнирах. Я даже не представляла, что могла наговорить ему Ханна, чтобы вызвать такое любопытство.
— Кроме того, — продолжал мистер Райхманн, — мы знаем, что на воду было успешно спущено по крайней мере десять шлюпок. У мистера Харди оставался шанс, пусть небольшой, попасть в одну из них. Но если вернуться к первому сценарию: велики ли шансы найти в океане другую доску? И как мы, находясь в зале суда, можем оценить вероятность обоих сценариев? Наш главный вопрос сводится к следующему: верно ли, что для человека, находящегося в переполненной шлюпке, существует единственная возможность избежать обвинительного приговора — решить, что все должны либо выжить, либо утонуть вместе? Допустимо ли в такой ситуации вообще не предпринимать никаких действий по спасению других и уж тем более себя самого? Не противоречит ли подобная пассивность человеческой природе и инстинкту самосохранения?
— Полагаю, в такой ситуации могут найтись благородные люди, которые покинут шлюпку добровольно, — заявил прокурор, агрессивно выпятив подбородок.
— Допустимо ли просить такой добровольной жертвы? — усомнился адвокат миссис Грант.
— Просить — да, требовать — нет, — ответил прокурор. — Любое давление или принуждение недопустимо.
Тогда судья спросил, не заключается ли принуждение в самом вопросе и есть ли у команды лайнера определенные обязательства перед пассажирами; все признали, что есть.
— Пассажиры, в свою очередь, не имеют подобных обязательств друг перед другом, — вставил адвокат миссис Грант.
— И перед командой тоже, — со значением добавил мистер Райхманн. — Но я вновь возвращаюсь к пониманию того, что формулировка «Возможно ли, что кто-либо спасется?» более уместна, чем «Возможно ли, что кто-либо погибнет?». Если согласиться, что в случае полного бездействия некоторые — или даже все — неизбежно погибнут, не следует ли совершить определенные действия для спасения хотя бы некоторых? С моей точки зрения, вопрос должен ставиться только так, и не иначе; не понимаю, как можно упрекать мою подзащитную за то, что она ответила на этот вопрос утвердительно — вне зависимости от того, как ответил бы любой другой дееспособный человек.
Прокурор сказал:
— Согласно вашему заявлению, во время дрейфа имелись основания полагать, что любые действия находящихся в шлюпке лиц могли гарантировать спасение некоторых. Однако речь могла идти единственно о продлении жизни, но никак не о спасении как таковом. Кто мог знать, когда придет помощь? Она могла прийти как через час после принятия какого-либо необратимого решения, так и через сутки и через неделю, вы согласны?
— Не забывайте, на море был шторм, — сказал адвокат миссис Грант, который, в отличие от других, брал своей бойкостью, а не вдумчивостью. — Необходимость действий была вызвана потребностями момента. Во-первых, в штормовую погоду на помощь рассчитывать не приходилось; даже если допустить, что поблизости оказалось другое судно, его команда не смогла бы заметить шлюпку, а тем более приблизиться для проведения спасательной операции. Во-вторых, при таких погодных условиях крушение переполненной шлюпки было весьма и весьма вероятно — по сути дела, неминуемо. Шторм уравнял шансы тех, кто сидел в шлюпке, и тех, кто цеплялся за доску, ибо для тех и для других проблема борьбы за выживание стояла одинаково остро.
— Возможно. Однако действия мистера Харди сейчас не обсуждаются, — заметил прокурор, ткнув носом адвоката миссис Грант в нелогичность его рассуждений, которая была очевидна даже мне.
До сих пор я сочувствовала Ханне, выбравшей себе защитника с головой на шарнирах, но теперь могла только пожалеть миссис Грант, чей адвокат забыл, что шторм утих задолго до нашей расправы над мистером Харди; и в самом деле, прокурор заключил:
— Во время шторма командование шлюпкой осуществлял мистер Харди. Правомерность организованной им жеребьевки сомнительна, однако этот вопрос не подпадает под юрисдикцию данного состава суда.
— Совершенно верно, — согласился адвокат Ханны. Своими непомерно длинными пальцами он быстро перебрал стопку бумаг, извлек один из самых нижних документов и поднес его к свету. Вытянутое, бледное лицо на мгновение сделалось расчетливым. — Но если у нас есть право не принимать в расчет действия мистера Харди, то, очевидно, у нас есть точно такое же право не принимать в расчет и действия этих женщин, всего лишь опиравшихся на уже созданный прецедент. Во время шторма, смею напомнить, шлюпка получила пробоину, через которую впоследствии стремительными темпами прибывала вода.
— Думаю, темпы установить невозможно, — возразил прокурор.
— Важно другое: если во время шторма, равно как и во время гипотетической борьбы за спасительную доску, ситуация оставалась критической и тем самым оправдывала крайние меры, то аналогичная ситуация сохранялась и после шторма — вследствие повреждений шлюпки и возникшего конфликта между мистером Харди и другими пассажирами. Наглядно подтвердив свою готовность к человеческим жертвам, мистер Харди стал представлять непосредственную угрозу для всех остальных.
Я в корне изменила свое мнение об адвокате Ханны: он воспользовался чужой логической погрешностью и обернул ее на пользу нам троим. Можно было только восхищаться его способностью просчитывать партию на несколько ходов вперед, тогда как меня хватало лишь на то, чтобы кое-как следить за полемикой, надеясь не увязнуть в дебрях логики или права. Но вместе с тем, видя его заторможенность и какую-то восковую гибкость, я благодарила судьбу, что меня защищает осанистый, быстрый в движениях мистер Райхманн, взявший себе двух помощников. Бледный адвокат Ханны все больше воодушевлялся и, несмотря на свой неказистый, даже болезненный вид, произносил речь с нарастающей уверенностью. Его изможденное лицо светилось, а в темных глазах с розоватыми белками тлели угольки и отблески внутреннего огня. Закончил он так:
— Разве не правомерно будет рассматривать убийство мистера Харди как свержение злобного правителя, даже, если хотите, тирана, деспотичного самодержца, который узурпировал всю власть в маленьком княжестве и угрожает смертью своим подданным?
Прокурор ответил вопросом на вопрос:
— Разве мистер Харди не заявил о нежелании, а то и полном отказе лишать жизни женщин? И далее: какие есть основания усматривать в организованной им жеребьевке скрытую угрозу?
Но мой несравненный мистер Райхманн тут же парировал:
— А как же миссис Кук? Разве не мистер Харди своими высказываниями и понуканиями довел ее до самоубийства? Не он ли тянул время, когда нужно было спасать Ребекку Фрост? Не он ли подобными действиями включил женщин в число всех тех, кто подвергался прямой смертельной опасности в силу одного лишь его присутствия в шлюпке?
Прокурор, отличавшийся гибкостью ума, выражался скороговоркой, как будто машина правосудия слишком быстро вращала колесами, а ему приходилось поспешать сзади, чтобы не отстать. Едва не задыхаясь, он выпалил:
— Представленные суду сведения относительно обстоятельств смерти миссис Кук противоречивы! Что же касается Ребекки Фрост, абсурдно полагать, что мистер Харди умышленно медлил перед тем, как поднять ее на борт. При изложении любых событий можно расставить акценты так, чтобы раздуть важность того или иного эпизода.
После примерно часовой полемики судья Поттер заявил:
— В наших рассуждениях мы — скорее всего, вынужденно — все время переходим на частности, а потому позволю себе в заключение нашей дискуссии подчеркнуть, что не существует единого принципа, который помог бы нам установить, допустимо ли выбрасывать за борт одних пассажиров ради спасения других. Мы должны только решить, допустим ли был этот шаг в одном конкретно взятом случае, ибо странные и аномальные факты, сопутствующие этой истории, вероятно, никогда больше не повторятся. Решение по каждому делу должно основываться на конкретных фактах и оценках, а не на абстрактных правилах.
Итак, судья дал ход нашему делу. Было провозглашено верховенство закона, и нас бросили в его воды.
Невиновность
Наверное, с гипотетических рассуждений об этой спасительной доске, а также о второй шлюпке и пошел слух, что мистер Харди остался в живых. На эту тему даже появился материал в газете, которую принес мне адвокат Гловер в нарушение правила, запрещающего доставлять что-либо заключенным без особого разрешения.
— Если это подтвердится, — сказал он, — с вас снимут обвинения в убийстве.
— Как? — не поняла я, ужасаясь от мысли, что мистер Харди каким-то чудом вынырнул на поверхность и добрался до берега.
— Да ведь это будет означать, что убийства не было! — с некоторым удивлением объяснил Гловер, а я не сразу поняла его правоту: ведь нам инкриминировали только гибель мистера Харди, но не других пассажиров шлюпки, хотя порой мне начинало казаться, что нас обвиняют чуть ли не во всех бедах, включая кораблекрушение.
Когда до меня дошло, о чем речь, во мне зажглась безумная надежда, но я тут же вспомнила, как Харди раз за разом выныривал на поверхность, а потом окончательно скрылся из виду. Перед глазами маячило его изможденное лицо в потоках черной воды. Душу мне сковало холодом; если бы мистер Харди воскрес из мертвых, я бы этого не пережила.
— Такое вполне возможно, — продолжил мистер Гловер. — В Нью-Йорке обнаружились ценности, имеющие отношение к «Императрице Александре». Пока это лишь предположение, но мистер Райхманн поручил мне перепроверить все сведения.
— Если Харди выжил, — сказала я, — вряд ли ему захочется проявить великодушие. Не думаю, что он придет в суд и скажет: «Наперекор всему я жив — значит, преступления не было. Отпустите этих женщин».
— Да, такое маловероятно, — сказал мистер Гловер, — но от него и не потребуется явка в суд. Самого факта, что он жив, будет достаточно.
— Видимо, в таком случае наше обвинение переквалифицируют в покушение на убийство, — предположила я. — Какой за это полагается срок? И между прочим, не привлекут ли к ответственности самого мистера Харди? Судья однозначно дал понять, что член экипажа не должен побуждать пассажиров добровольно бросаться за борт.
Я умолчала о том, что у Харди бешеный нрав, как нельзя более полезный в минуты смертельной опасности, но совершенно неприемлемый в цивилизованных отношениях. Умолчала, что он покровительствует тем, кто ему подчиняется, но без колебаний убьет любого противника и что мы давно разорвали те узы, которые обеспечивали нам его покровительство. Вслух я лишь предположила, что у него, вероятно, будет иная и, скорее всего, лживая версия о судьбах кое-кого из погибших.
— Не стоит особо усердствовать в розысках, — заключила я, дрожа от озноба. — В конце-то концов, мы действительно выбросили его из шлюпки.
— Да, с этим не поспоришь, — сказал мистер Гловер, обеспокоенно глядя на меня.
Я не могла унять дрожь, а мистер Гловер не знал, как мне помочь; тогда я сказала:
— Хотя у меня нет ни малейшего желания видеть мистера Харди, будем все же надеяться, что он жив.
Мне показалось, эти слова были для Гловера как бальзам. Будь Харди жив, это означало бы, что я не убийца, а мистеру Гловеру, как подсказывал мне внутренний голос, претило думать, что руки у меня по локоть в крови. Еще утром я подумывала о том, чтобы попросить его разыскать адрес Фелисити Клоуз и отвезти ей мое письмо, но потом отказалась от этой мысли. Я собиралась ей объяснить, что по-настоящему любила Генри; пусть на первых порах меня привлекала его обеспеченность, но я любила Генри всем сердцем. Мне хотелось рассказать ей об этом не из бахвальства, а просто в память о Генри. Но интуиция всегда мне подсказывает, где можно выговориться, а где лучше придержать язык, поэтому я впоследствии порвала и выбросила написанное письмо, а в беседе с Гловером даже не упомянула Фелисити. Вместо этого я убежденно повторила: «Будем надеяться, что мистер Харди жив!» после чего Гловер без содрогания положил руку мне на локоть.
На следующий день в тюрьму приехал мистер Райхманн, чтобы задать мне пару вопросов. Он хотел уточнить, действительно ли я помогала столкнуть мистера Харди за борт, и если так, то в какой момент на это решилась. Пожалуй, да, помогала, выдавила я. И спросила, прочел ли он «дневник», полученный от меня дней десять назад; Райхманн ответил утвердительно, однако попросил вновь прокрутить в памяти все обстоятельства того рокового дня, чтобы он мог окончательно разобраться, кому я хотела помочь, пробираясь на корму, — Ханне или мистеру Харди.
— Очевидно, вы поднялись со своего места, чтобы вступиться за человека, к которому испытывали уважение и благодарность: как-никак он спас вам жизнь. А мистер Харди, судя по всему, этого не понял, бросился на вас с кулаками, и вам уже не оставалось ничего другого, кроме как принять сторону Ханны.
— Да, действительно, пробираясь на корму, я еще не понимала, что буду делать.
— То есть вы двигались машинально, как будто не могли ослушаться приказа?
— Не совсем так. Помню, в тот момент я лихорадочно соображала, как правильнее поступить.
— Значит, у вас было намерение поступить правильно.
— Да! У меня было намерение помочь тому, кто…
Я умолкла, боясь показаться вероломной: ведь у меня было намерение помочь тому, кто окажется сильнее. Но тут я поймала на себе изумленный, пристальный взгляд мистера Харди — и сообразила, что он уже подсказал мне ответ на свой вопрос и не понимает, почему меня ставят в тупик самые элементарные вещи. Когда я так резко осеклась, у него на лице мелькнула тень раздражения. Но я не могла решить, что именно его раздосадовало: мое недомыслие и непонимание линии защиты или же нежелание говорить ему правду. Видимо, наша встреча затянулась, потому что мистер Райхманн вытащил из кармана часы и заявил, что опаздывает на встречу с другим клиентом.
— Мы должны более рационально использовать время, — сказал он, совсем как доктор Коул, что в свою очередь разозлило меня: доктора Коула я терпеть не могла, а мистер Райхманн с недавних пор вызывал у меня неподдельное восхищение. — Подумайте до завтра, — продолжил он. — Полагаю, надо делать упор на то, что вы не желали зла мистеру Харди и заняли сторону Ханны лишь в самый последний момент. Если так, хорошо бы обсудить это до утреннего заседания. Завтра нам предстоит заявить свои основания против обвинения. Ваши сообвиняемые планируют заявить о самообороне, а это значит, что они признают себя виновными в убийстве, но настаивают, что мотивом к убийству послужила угроза их жизни, а также жизни других пассажиров. Вы должны выбрать, на что делать ставку — на самооборону или на полную непричастность. Обсудим это завтра утром, перед началом заседания.
Ночью я металась без сна, снова и снова прокручивая в уме события того дня в поисках забытых подробностей и новых толкований. Безусловно, у Ханны и миссис Грант было намерение убить мистера Харди. А относительно их заявления о том, что он подвергал опасности всех остальных, могу сказать одно: других аргументов у них попросту не было. Была ли в этом доля истины? Мы действительно подвергались смертельной опасности, но разве причиной тому стали действия мистера Харди? По-моему, на шлюпке действительно возникла взрывоопасная ситуация, когда женщины противопоставили себя мистеру Харди, но разве это его вина, а не вина тех двоих, которые пошли ему наперекор? Если же вина действительно лежит на Ханне и миссис Грант, что они должны были делать: безучастно сидеть в шлюпке и выполнять приказы, не имея права голоса в вопросах нашего спасения? Но в конце-то концов, мне сейчас нужно было думать не об этом. Мне предстояло решить, что мистер Райхманн от моего имени должен сказать судье. На другое утро пришел мой черед беспокоиться о времени. Слушание начиналось в десять часов, но было уже без четверти, а мистер Райхманн так и не появился. Ханна и миссис Грант со своими адвокатами удалились в комнату для совещаний, а я осталась сидеть на скамье в бесконечном коридоре под присмотром надзирательницы, то успокаивая себя, что мистер Райхманн ни за что не поставит мое дело под угрозу срыва, то терзаясь сомнениями и дурными предчувствиями.
«Где же мой адвокат?» — теребила я надзирательницу, а та невозмутимо отвечала мне с ирландским выговором: «Никуда он не денется. Я его знаю: мистер Райхманн — человек надежный». Когда он наконец появился, я проглотила нарастающую злость и только спросила:
— С вами все в порядке? Я уж беспокоилась, что вы попали в аварию!
Он сиял улыбкой, ничем не выдавая вчерашних сомнений.
— Не волнуйтесь, заседание перенесено на двенадцать, — сообщил он, опуская свой кейс на пол.
Читать бесплатно другие книги:
