Шлюпка Роган Шарлотта

Свидетели

Проходила неделя за неделей, адвокаты собирали доказательства и готовили защиту. На протяжении этого времени я видела Ханну и миссис Грант только на слушаниях — обе они содержатся в другом корпусе, — но с началом судебных заседаний мы стали ежедневно встречаться в тюремном фургоне, доставляющем нас к зданию суда. Между собой мы почти не разговариваем, но пару раз я замечала, что миссис Грант за мной наблюдает. Иногда мне кажется, что у нее от меня какие-то секреты с Ханной, но чаще всего она сидит молча, уставившись в пол или в пустоту, а я воображаю, что она все еще обдумывает возвышенные мысли, которыми я поделилась с ней в шлюпке.

Изо дня в день маршрут не меняется: по вымощенному булыжником мостику, мимо церкви с высоким шпилем и дальше по узкой улице, окаймленной кирпичными домиками, кроваво-красными в лучах восходящего солнца. Ближе к вечеру мы возвращаемся той же дорогой, но дома уже выглядят бесцветными и какими-то подавленными, словно фундаменты не выдерживают их тяжести. В дверях маячат покорные судьбе жители. О чем они размышляют? Что побудило нагловатого паренька втащить идущую с ним девушку в дверной проем и поцеловать в губы — любовь или что-то иное?

Я по-прежнему почти не разговариваю ни с Ханной, ни с миссис Грант. Адвокаты советуют мне держать свои мысли при себе; чаще всего я так и поступаю. Единственным исключением был случай, когда нас везли назад в тюрьму после первого заседания суда. Две надзирательницы, которые нас конвоировали, болтали между собой, и Ханна, воспользовавшись этой возможностью, спросила ироничным, как могло показаться, тоном:

— Каково твое мнение о присяжных, Грейс? Тебе они понравились?

Разумеется, мне любопытно было посмотреть на тех, кто будет вершить наши судьбы, но, помимо их весьма заурядного вида, мне не бросилось в глаза ровным счетом ничего. Я ответила, что они, похоже, милые люди и, надо думать, отнесутся к рассмотрению фактов непредвзято и с состраданием в сердце.

— Неужели они тебе так понравились? Чем же они тебя привлекли? Какова причина такого расположения?

— По-моему, они неглупые и внимательные. Больше ничего от них и не требуется.

Я сказала Ханне, что нам, с точки зрения мистера Райхманна, повезло, так как среди присяжных есть двое, чьи родственники погибли на «Титанике».

— Надо же, какая удача! — ответила Ханна.

Мне была не совсем понятна ее ирония, зато теперь я поняла, что больше не вызываю у нее злобы, а просто служу объектом насмешек. Глядя на Ханну, я с трудом узнавала девушку, с которой оказалась в шлюпке: ее независимый, живой нрав сменился угрюмой склочностью. Вероятно, качества, которые меня так восхищали, не выдержали проверку на прочность или же были всего лишь плодом моего воображения. У меня не сложилось твердого мнения на сей счет, но теперь мне были важнее другие дела, и Ханна отступила на второй план.

— Не обижайся на Ханну, — сказала миссис Грант. — Она просто расстроена, что среди присяжных нет женщин.

— Откуда же среди них возьмутся женщины? Присяжными могут быть только лица, имеющие право голоса, а женщины не имеют такого права! — воскликнула я, не подумав. И только через некоторое время до меня дошло, что я невольно поддержала мнение Ханны.

В ошеломлении я прикусила язык; дальше мы ехали молча. Только когда фургон почти поравнялся с тем местом, где я видела целующуюся парочку, Ханна сказала:

— Похоже, тебя вполне устраивают присяжные-мужчины, это так?

Глядя в окно, я позволила ей оставить последнее слово за собой. Она злилась не на меня, и, если ей хотелось подогнать мир под собственные убеждения, мне оставалось только пожелать ей удачи.

Во время одной из таких поездок Ханна склонилась ко мне и прошептала на ухо:

— А ты не настолько слаба, как притворяешься.

До нашей эпопеи мне и в голову не приходило рассуждать о телесной силе, по крайней мере о своей; но теперь я не уставала поражаться собственной выносливости, которая обернулась для меня благом. Разумеется, ни у кого бы не повернулся язык осуждать тех, кому изменила физическая или моральная стойкость. По мнению Ханны и миссис Грант, мы в определенном смысле были наказаны как раз за нашу силу, но я так не думала. Когда на одном из заседаний у меня появилась возможность обратиться к суду, я поблагодарила Бога за сохранение моей жизни, сказав, что верю: Господь Бог и присяжные взвесят все обстоятельства и решат по справедливости. Адвокаты настаивали, что их подзащитные не представляют угрозы для общества, не нуждаются в перевоспитании и не вызывают опасений, ибо вероятность повторения такой ситуации ничтожна.

Двадцать один день меня окружали люди, терявшие рассудок днем и умиравшие ночью, но меня такая участь миновала. Уж не знаю почему. В начале своей речи обвинитель спросил:

— Как получилось, что вы остались в живых? За счет чего сумели выстоять в таких условиях? Почему не обессилели, не заболели, как столь многие другие? И разве не должен более сильный проявить настоящее благородство и добровольно покинуть шлюпку во имя спасения других?

— А кому свойственно настоящее благородство? — ответила вопросом на вопрос миссис Грант. — Вам?

Очевидно, ей не давали слова, и судья, ударив молоточком, попросил присяжных не принимать во внимание эту реплику. Когда мы выходили из зала суда, нас обступила кучка репортеров.

— Как вам удалось остаться в живых? — выкрикивали они. — Назовите источник вашей силы!

Позже, в фургоне, Ханна, топнув ногой, вскричала:

— Что это, охота на ведьм? Неужели, чтобы доказать свою невиновность, мы должны были утопиться?

Я ответила: если глубоко вдуматься, человек не может быть одновременно и живым, и невиновным, но Ханна смерила меня ледяным взглядом и вновь обратилась к миссис Грант. Может быть, ее разозлило, что именно я ответила на вопросы репортеров, почему мы выжили, а не канули в вечность. Единственное, что я смогла сказать, хотя давно отказалась от традиционной веры: наше спасение — это милость Божья. На следующий день с газетных полос кричали жирные заголовки: «ГРЕЗЫ О СПАСЕНИИ: СПАСЕНИЕ ГРЕЙС», а далее следовал скупой текст с толкованием мистического смысла моего имени.

С самого начала пресса относится ко мне с большей симпатией, чем к миссис Грант и Ханне, которые тоже это отметили, сказав:

— Давай начистоту, Грейс. Ты невиновна ровно настолько, чтобы сейчас отвертеться.

Такие уколы, естественно, вызывают защитную реакцию, и я ответила, что на самом-то деле это они с миссис Грант играли на публику, повторяя, что слишком далеко зашли в нарушении общественных норм. Но в итоге я сделала вывод, что всем поневоле приходится решать, когда поступаться условностями, а когда им подчиняться, то есть по большому счету разница между нами тремя была не столь велика.

Главными свидетелями обвинения выступили мистер Престон и полковник Марш. Форма полковника пестрела цветными нашивками и знаками отличия. Он поклялся на Библии говорить только правду, а затем начал бессовестно лгать. По его словам, он бросился на защиту мистера Харди, но, оказавшись в меньшинстве, побоялся, что женщины его растерзают, прояви он настойчивость. Я вскочила, считая, что судья должен знать, как полковник не раз спорил с мистером Харди по поводу сближения с другими шлюпками и открыто высказался против последнего, примкнув к миссис Грант, но мистер Гловер заставил меня сесть, и в звенящей тишине я слушала, как полковник врал суду, будто бы мы, сбросив за борт мистера Харди, отправили следом и мистера Хоффмана. Полковник говорил:

— Мистер Харди действительно представлял угрозу, но не безопасности женщин, а их амбициям. С самого начала было очевидно, что Урсула Грант хотела командовать, а мистер Харди и его верный сторонник мистер Хоффман ей мешали.

Я была уверена: уж кто-то, а мистер Престон откроет суду истинную сущность наших действий и неприглядную роль полковника, но, когда его вызвали на свидетельское место, у него так затряслись руки, что он с трудом водрузил на нос очки и полностью стушевался. В целом мистер Престон не сказал ничего существенного; подозреваю, он был заранее проинструктирован обвинителем не противоречить показаниям полковника. По прошествии некоторого времени он успокоился и, взяв себя в руки, стал помогать обвинителю восстанавливать ход событий. Он сыпал разрозненными датами и цифрами, но не мог связать их какими бы то ни было рассуждениями, поэтому я не усмотрела в его показаниях особого смысла и к тому же заметила, что старшина присяжных только качал головой, пытаясь выстроить за него логическую цепочку.

Всего за пару дней сторона обвинения представила свои доводы и факты, а дальше в дело вступила защита. Единственная выжившая итальянка отбыла к себе домой, в Италию. Никто не знал, была ли это именно та особа, которая метила птичьей косточкой в глаз мистеру Харди, но ни обвинение, ни защита не проявили настойчивости, чтобы докопаться до истины. Помимо нас троих, в живых осталось четырнадцать женщин; из них двенадцать стали участницами процесса. Все двенадцать свидетельствовали в нашу пользу: одни лично выступили в зале суда, другие прислали нотариально заверенные показания. Все двенадцать утверждали, что выжили только благодаря Ханне и миссис Грант, хотя некоторые признавали, что с трудом вспоминают события того августовского дня вследствие полного упадка моральных и физических сил. Выступления были тщательно отрепетированы: свидетельницы говорили одними и теми же словами, как то: «Мистер Харди определенно потерял рассудок и представлял опасность для всех нас», «Миссис Грант была словно остров» (вариант: «словно гавань»), а Ханна «несла нам свет». Все единодушно показали, что «никто и пальцем не тронул мистера Хоффмана — он сам бросился за борт». Они уподобились кликушам, прославляющим своего возлюбленного руководителя секты, и за такую непоколебимую верность газетчики тут же прозвали эту дюжину «апостольскими сестрами». Во время их однообразных выступлений миссис Грант взирала на своих сторонниц с характерной заботливостью, а Ханна одаривала каждую благосклонной улыбкой верховной жрицы. Даже судья не остался равнодушным: я заметила, что он не сводил глаз с этой пары и, наверное, сам в какой-то мере проникся пиететом. А мне подумалось, что этот спектакль показал, какое влияние оказывает на людей миссис Грант, и сыграл на руку моим адвокатам, которые утверждали, что и меня она подчинила своей воле.

Поначалу обвинитель донимал женщин вопросами, пытаясь прервать их заклинания «с трудом вспоминаю», «словно гавань», «несла свет», но после того, как третья свидетельница подряд разрыдалась прямо перед публикой, он, видно, махнул рукой и решил проявить милосердие, дабы не мучить тех, кто и без того настрадался. К этому времени уже стало понятно, что «апостольские сестры» все заодно и будут выступать единым фронтом, чтобы нас выгородить; только зачем нас выгораживать, если мы не сделали ничего плохого? Это вопрос напрашивался сам собой, и присяжные, как видно, размышляли над тем же. Еще одиознее прозвучали заявления полковника Марша. Явившись в суд при полном параде, он выглядел весьма авторитетно — я бы и сама ему поверила, не знай я его как облупленного.

Отступление от сценария было допущено лишь однажды — когда мистер Райхманн вызвал для дачи свидетельских показаний Грету и спросил, каковы были отношения между мною, Ханной и миссис Грант. Он сказал:

— Вы все говорите о Ханне Уэст и Урсуле Грант так, будто это одно лицо.

— Действительно, они во многом были единомышленницами и не покладая рук опекали других женщин, — ответила Грета.

— А мужчин? Мужчин тоже опекали?

— По-моему, они считали, что мужчины в состоянии сами о себе позаботиться.

— Но на скамье подсудимых сейчас трое. Считаете ли вы, что Грейс Винтер держалась вместе с двумя другими обвиняемыми?

— Ну нет. Грейс держалась обособленно. Мне думается, она больше прислушивалась к мистеру Харди, нежели к миссис Грант. Мы между собой решили, что ей претит подчиняться женщине. Вы же знаете, муж ее был крупным банкиром, — очевидно, это его влияние. А кроме того, она, как я понимаю, чувствовала свою вину за наше бедственное положение, ведь шлюпка была полна под завязку, когда в нее запихнули Грейс. Нет-нет, если она и держалась с кем-то вместе, так только с Мэри-Энн.

Затем он показал Грете полученное мною письмо, в котором ее рукой было написано: «По мнению адвокатов, я вообще не должна с тобой переписываться, чтобы не создалось впечатление, будто мы в сговоре. Но передай миссис Грант, чтобы она не беспокоилась. Мы все знаем, что нужно делать!» — и спросил:

— Вы о чем-нибудь договаривались с остальными свидетельницами?

— Конечно нет, — ответила Грета.

Но профессионализм мистера Райхманна был настолько высок, что Грета могла говорить что угодно; сейчас ее отрицание дало ему повод обратиться к присяжным:

— Вы заметили, какую власть имели над этими женщинами Урсула Грант и Ханна Уэст? Почему же мы должны считать, что Грейс не поддалась их влиянию?

Кто бы мог подумать, что в последний момент здесь появится Аня Робсон, которая даст самые убийственные показания? В шлюпке она не делала ровным счетом ничего. Ни разу не взялась за черпак, не подошла ни к одному из больных, но, когда она признала это вслух, присяжные нисколько не возмутились, ведь на ее попечении был сынишка, Чарльз.

В начале процесса обвинитель представил суду макет шлюпки с просверленными в скамьях четырьмя десятками круглых отверстий, что позволяло разместить там тридцать девять условных фигурок. Фигурки были помечены фамилиями пассажиров, и он вручил несколько штук Ане, чтобы та расставила их в соответствии с нашим местонахождением в момент расправы над мистером Харди. Мистер Райхманн высказал протест против этих игр: он заявил, что отверстия создают ложное впечатление, будто такие шлюпки вмещают сорок человек, тогда как на этапе предварительного следствия он установил, что конструкция шлюпок не отвечала параметрам, указанным в проектной документации. После того как его протест был отклонен, Аня поставила фигурку Мэри-Энн рядом с моей. Нашла соответствующие дырочки для Ханны, миссис Грант и мистера Харди, а себя поместила прямо за спиной Мэри-Энн. «Они думали, я пустое место, раз занимаюсь только сыном, — высказалась она, — но я-то все видела», — и она принялась честить нас троих на чем свет стоит. Рассказала, как по приказу миссис Грант мы с Ханной избивали мистера Харди, пинали его по коленям и голеням, пока тот не рухнул прямо к нам в объятия. По ее словам, у Мэри-Энн случился глубокий обморок, но мы с Ханной вдвоем без труда одолели мистера Харди, у которого была серьезная травма руки. Аня была права только в одном: ее действительно считали пустым местом, но, если вдуматься, она сумела спасти сына и тем самым выполнила свое единственное предназначение.

Затем мистер Райхманн заставил ее признать, что я, в отличие от большинства женщин, не голосовала за вынесение приговора мистеру Харди. В ответ на дальнейшие вопросы ей пришлось сказать, что после гибели мистера Харди я вернулась на свое место рядом с Мэри-Энн и после этого фактически не общалась ни с Ханной, ни с миссис Грант. Кроме того, она заявила, что все время держала нас с Мэри-Энн в поле зрения и слышала многие наши разговоры.

— Что именно вы слышали?

— По-моему, у них вышла ссора: Мэри-Энн чуть не плакала. Но потом вроде помирились: в последние дни уже сидели в обнимку, только Грейс иногда отходила, чтобы помочь мистеру Нильссону держать курс. Между прочим, Мэри-Энн умерла на руках у Грейс. Видимо, Мэри-Энн попросила Грейс сохранить колечко, которое Роберт, ее жених, подарил ей при помолвке, и Грейс надела его себе на палец перед тем, как покойную Мэри-Энн опустили в море.

Последнюю часть ее показаний я выслушала с неподдельным интересом, потому что вся неделя, которая отделяла гибель мистера Харди от нашего спасения, слилась у меня в одну туманную полосу — я даже не могла понять, куда делась Мэри-Энн. Смутно помню какие-то свои мысли насчет того, что кольцо Мэри-Энн надо бы передать Роберту, но если я и сняла у нее с пальца золотой ободок, то, наверное, где-то потеряла, потому что у меня его нет — это точно.

Когда мы выходили из зала суда, на меня лавиной нахлынули все открытия того дня, и я сказала мистеру Райхманну:

— Это конец. Такие показания не оставляют нам шансов на оправдательный вердикт!

С каким-то тайным ликованием во взгляде он оттащил меня в угол коридора:

— О чем вы? Ее свидетельство по поводу голосования — это наш козырь! Миссис Робсон и Грета тоже оказались на высоте: они провели черту между вами и двумя другими ответчицами. Только почему вы сами не рассказали мне про Мэри-Энн?

— Что именно? — не поняла я.

— Что она умерла у вас на руках!

— Вероятно, так и было. Тот день начисто выпал у меня из памяти. Посмотрите мои дневниковые записи. В них есть все, что я помню. Вспомнила бы что-то еще — непременно записала бы, но последние дни для меня как в тумане.

— Хватит изображать из себя пассивную жертву, — бросил мистер Райхманн, застегивая плащ перед тем, как отправиться туда, где планировал провести вечер.

Впервые за долгое время распрямив плечи, я дождалась, пока он не разберется с пуговицами, и посмотрела ему в глаза как равная.

— По-вашему, я притворяюсь, мистер Райхманн?

Он выдержал мой взгляд, но тут же подмигнул со словами:

— Нет-нет, сегодня все прошло как по маслу.

Хотя он не ответил на мой вопрос, его слова почему-то меня окрылили и мы тепло распрощались, но я напомнила себе, что радоваться еще не время — надо сперва выйти на свободу.

— Вы, наверное, сейчас придете домой, к своей милой жене, и сядете ужинать, — сказала я, с горечью думая о своем несостоявшемся счастье с Генри.

— Боже упаси! — воскликнул он. — Жена была бы мне помехой.

— Значит, вы еще не встретили свою половинку. Всем известно: за каждым преуспевающим мужчиной стоит женщина. Генри отчасти из-за этого на мне женился.

— Обо мне не беспокойтесь — подумайте лучше о себе. Пора вам что-то решать на будущее.

Не забывая о тяжести выдвинутых против меня обвинений, я невольно рассмеялась. Мистер Райхманн, блистательный адвокат, профессионал до мозга костей, оставался мужчиной, а мужчинам не дано постичь те решения, которые принимают или не принимают женщины.

Решения

На суде меня все время характеризовали как нерешительную, и я ничуть не возражала. В самом деле, когда вершилась судьба мистера Харди, я заняла половинчатую позицию. Обе стороны не могли мне этого простить. Сама не знаю, почему я не примкнула ни к одному лагерю: то ли от изнеможения, то ли от природного равнодушия. Если вспомнить, даже мое замужество, которому я, в силу многих причин, была несказанно рада, не вызвало у меня безудержных восторгов, равных тем, с какими Мэри-Энн рассказывала о Роберте. Изредка я ощущала приливы радости, но они не доставляли мне удовольствия: мне казалось, это почти экзальтация, которую следует подавлять или, во всяком случае, загонять внутрь. А если вдуматься, что сталось с теми, кого обуревали эмоции? Священник бросился за борт, Харди и Мэри-Энн лишились жизни, а миссис Грант с Ханной сидят в тюрьме. Там же держат и меня, но я сама по себе и никогда не была с ними заодно.

Когда стало ясно, что миссис Грант так или иначе добьется своего, я легко переметнулась в ее лагерь; на стороне Харди до конца оставался только один человек — мистер Хоффман. Но, единожды приняв решение, я потом не колебалась и ни о чем не жалела. Никто меня не принуждал, и, невзирая на уговоры адвоката, я так и не смогла заявить, что в шлюпке кто-то угрожал мне расправой, прямо или косвенно. Мистеру Райхманну пришлось говорить от себя:

— Представьте, что вы оказались на месте Грейс, перед лицом этих властных женщин, на утлом суденышке, в открытом море. У всех на виду эти самые женщины обрекли человека на смерть. Неужели вы сами, опасаясь за свою жизнь, не подчинились бы их требованиям?

Не стану утверждать, будто именно так и думала, выталкивая мистера Харди из шлюпки. Когда судья дал мне слово, я даже возразила мистеру Райхманну, однако тот повернулся к присяжным и бросил:

— Заметьте, она до сих пор их боится.

Во время перекрестных допросов эта тема возникала не раз. Обвинитель задал мне вопрос, угрожал ли впрямую мистер Харди кому-либо из женщин; я вынуждена была ответить отрицательно. Мой адвокат тут же повернул это к своей выгоде и спросил, получала ли я прямые угрозы от Ханны или миссис Грант; подразумевалось, что за отказ подчиниться я поплатилась бы жизнью, как мистер Харди.

— Нет, прямых угроз не было, — ответила я.

— Случалось ли вам испытывать страх за свою жизнь? — продолжил он.

— Да, — ответила я; страх не покидал меня с той самой минуты, как на «Императрице Александре» прогремел взрыв.

Но даже после такого моего ответа мистер Райхманн, все больше накаляясь, продолжал задавать наводящие вопросы.

— Полагаю, миссис Винтер, вы кривите душой. Скажите, вы чувствовали угрозу? — требовал он вновь и вновь, изматывая меня своей настырностью.

— Да! — выкрикнула я, когда мое терпение лопнуло. — Я чувствовала угрозу ежедневно! — И лишь много позже до меня дошло, что таким виртуозным способом мистер Райхманн заставил присяжных сопоставить все ответы и подвел их к ложному выводу, будто я до сих пор трясусь от страха перед Ханной и миссис Грант.

В перерыве мистер Райхманн отвел меня в сторону.

— В шлюпке вам удалось выжить — теперь надо выжить здесь. И зарубите себе на носу: ситуация одна и та же.

— В каком смысле? — удивилась я.

Посмотрев на меня понимающим взглядом, каким на суде обменивались в ходе сомнительных показаний адвокаты, а у нас в шлюпке — Ханна и миссис Грант, он сказал:

— Если здесь вам тоже придется кого-нибудь утопить ради спасения собственной жизни, то за это с вас никто не спросит, я гарантирую.

В ходе подготовки к даче показаний мистер Райхманн несколько дней кряду истязал меня вопросами, которые составили Гловер и Лиггет. Эти двое держались в тени, потом один или другой брал на себя роль обвинителя и вставлял какой-нибудь незапланированный, более агрессивный вопрос. Даже тихоня Лиггет вошел в роль: его блеклые черты то и дело искажались презрением, а пухлые губы кривились в недоброй ухмылке. Я взглядом искала поддержки у Гловера, который всегда обращался со мной предельно мягко, но тот лишь отводил глаза и вообще отказывался меня замечать. Когда настал его черед изображать обвинителя и сыпать вопросами, мне почудилось в его облике тайное удовольствие оттого, что он вдруг сделался хозяином положения, будто сам нанял меня для ведения дела и теперь отчитывал за какую-то неведомую оплошность. От его мягкости не осталось и следа; я вздохнула с облегчением, когда на смену Гловеру опять пришел Райхманн, который не актерствовал, соблюдал корректность и защищал меня от стороны обвинения, умело изображаемой помощниками. Несколько раз он похвалил меня за «дневник», который, как он выразился, стал для нас большим подспорьем, но, по общему мнению, не мог фигурировать на процессе.

Меня так вымуштровали, что я уже не боялась самых каверзных вопросов, при помощи которых обвинение пыталось вытянуть из меня какие-нибудь обличительные подробности. Собственно говоря, скрывать мне было нечего, и это испытание, достаточное тяжелое, я выдержала вполне сносно. Убило меня другое: мистер Райхманн, который во время наших репетиций сохранял спокойствие, если не апатичность, вдруг обрушился на меня как ураган. От его голоса дрожали софиты, а один раз он так грохнул по столу какой-то книгой, что судья, постучав молоточком, напомнил, что я как-никак его подзащитная, и потребовал умерить пыл.

К концу дня у меня совершенно не осталось сил; мистер Райхманн послал мне торжествующую улыбку, одними губами шепнул: «Простите», а я уже не знала, что и думать.

Меня вызвали первой из обвиняемых, и я испытала невероятное облегчение, когда наконец-то получила разрешение занять свое место. Присяжные, как я заметила, не отвлекались и не упускали никаких мелочей, но и не выдавали своего мнения. Измочаленная, на грани слез, с дрожью в руках, я повесила голову. Моя стойкость, от которой мало что осталось после скитаний в шлюпке, до сих пор ко мне не вернулась, и по сравнению со своими соответчицами я, наверное, имела самый неприглядный и жалкий вид.

Оглядываясь назад, я понимаю, что адвокат Райхманн с самого начала задался целью провести черту между мною и двумя другими подсудимыми, а миссис Грант и в самом деле производила устрашающее впечатление. Одета во все черное. Волосы, которые раньше были стянуты в тугой узел, подстрижены кое-как; сбросив килограммов десять, она все равно излучает силу — немудрено, что другие стремились к ней под крыло. На шлюпке никогда не упоминались ни мистер Грант, ни Гранты-младшие — миссис Грант существовала сама по себе. Она — единственная — не горевала об утратах. На процессе она тоже не проронила ни слезинки, и это, конечно, говорило не в ее пользу. Ханна, рослая и поджарая, хранит грозный, озлобленный вид. От нее самой я узнала, что адвокаты призывают ее смягчить свой облик и надеть примерно такое же платье, как у меня, но она и слышать не хочет — продолжает являться на процесс в брюках. Я-то с благодарностью приняла рекомендации насчет своего внешнего вида: попеременно надеваю купленные адвокатами — уж не знаю, на какие средства, — жемчужно-серый костюм или синее платье с глухим воротничком и кружевными манжетами. Муж Ханны, по ее словам, привез ей из Чикаго несколько платьев в серо-зеленых тонах, но она не желает их надевать. Упоминание о муже меня очень удивило. Ходили слухи, что с мужем она давно рассталась и намерена подать на развод, но сама она при мне об этом не распространялась. Равно как и не пыталась скрыть рассекающий щеку шрам. Вид этой багровой полосы не вызывает сочувствия, но придает Ханне сходство с пиратом; когда я попыталась намекнуть ей на это обстоятельство, она переспросила: «С пиратом? Что ж, значит, мой вид не противоречит внутренним ощущениям».

До того как я оказалась в шлюпке, океан никогда не занимал мои мысли, даже на «Императрице Александре». Во время круиза океан стал живописной декорацией для нашей с Генри недолгой семейной жизни, переменчиво-голубым фоном, в худшем случае — источником отдельных неудобств: качки, легкой дурноты, но даже не морской болезни; впоследствии мне пришло в голову, что судьба для того испытала (или благословила) меня скитаниями длиной в двадцать один день, чтобы я никогда больше не считала природу райским садом на земле, чтобы не думала, будто власть — это хранившийся в кармане у Генри ключ от сейфа или же полномочия судьи Поттера, который председательствовал на процессе.

По мере того как наша эпопея уходит в прошлое, обрастая теориями, историями, сплетнями и свидетельствами, она тускнеет, все более отрывается от реальности, будь то океан, голод или холод, и становится пищей для кабинетных моралистов и газетчиков. Только ленивый не высказывается о нашем процессе; Ханна удивляется, почему суд принимает во внимание любое праздное резонерство. Не знаю. У меня не идет из головы Генри. Генри отличался решимостью. В шлюпке он бы нам очень пригодился, и я часто думаю, как могло бы обернуться дело, окажись он рядом со мной. Разумеется, если бы рядом со мной тогда был муж, на меня бы сейчас не навешивали никаких ярлыков и уж, во всяком случае, не называли бы, как это делали щелкоперы, «мужененавистницей».

Мне не хватает Генри. При нем для меня не так уж важна была сила характера, потому что его собственный характер отличался уравновешенностью и твердостью. Но самое главное — с ним я чувствовала себя в безопасности, хотя в этом есть некая ирония: если бы судьба не свела меня с Генри, я бы близко не подошла к «Императрице Александре». Без него я осталась незащищенной, полностью открытой чужому осуждению. На эту тему, вероятно, написаны целые тома — не знаю, я не интересуюсь подобной литературой, но мне все время кажется, что людям свойственно образовывать пары, вдвоем бороться с обстоятельствами, соединять свои судьбы. На это указывает даже пример Ханны и миссис Грант: они заряжали друг дружку энергией, хотя, конечно, о соединении судеб не могло быть и речи. Как бы то ни было, их временный союз оказался самым прочным, и пострадали они менее всех остальных. Правда, сейчас они томятся за решеткой, словно в отместку за то, что их пощадил океан, но тогда, в шлюпке, они, похоже, страдали меньше всех. Вот и спрашивается: будь миссис Грант мужчиной, неужели они сейчас точно так же сидели бы в тюрьме?

Однажды ночью, когда я смотрела на черную воду под бескрайним звездным куполом неба и любовалась светящимися точками морской жизни, настолько крошечными, что описать их можно лишь вкупе, когда они собираются большими массами, у меня почему-то исчез страх. Я с детства воображала, что Бог живет в облаках, улыбается или хмурится в зависимости от своего настроения и нашего поведения, зажигает солнце или старательно выдувает шторм, чтобы встряхнуть нас от лени и предостеречь от обмана. Но в тот миг я подумала, что Бог живет в море, исподволь наблюдает, что мы делаем, и рука об руку с Харди вздымается на этих огромных волнах, а потом опускается и посылает частицы себя к нам в шлюпку.

Я не хотела упоминать об этом на суде, потому что личные откровения зачастую клеймились при мне как ересь или безумие, но открылась мистеру Райхманну, и тот сказал, что вера — неплохая стратегия, которую при желании вполне можно использовать, если только не вдаваться в подробности, а в общем и целом присяжные понимают такие вещи. «Ничего они не понимают», — вертелось у меня на языке, но я вовремя осеклась.

Без священника, который указывал нам — хотя, на мой взгляд, с излишней мрачностью — пути духовного очищения, мне было нелегко разглядеть их самостоятельно. Я пыталась припомнить слышанные в церкви библейские строки или запавшие в душу фразы из проповедей, но все напрасно, потому что слушательница из меня никудышная: мне легче наблюдать, нежели слушать, а действовать легче, нежели размышлять. Что вспоминалось: пронизанные солнцем витражи, чистые, блестящие волосы певчих, детишки, ерзающие на скамьях в ожидании урока в воскресной школе, наступавшая после их ухода неподвижность и свое жгучее — даже в сознательном возрасте — желание побежать за ними следом. Вспоминались пурпурное с белым одеяние проповедника и кокетливые шляпки прихожанок — что угодно, только не услышанное.

Но за три недели в шлюпке и еще две — в суде, где решается моя жизнь, я научилась многое воспринимать на слух. Услышала, например, хотя и не подала виду, как миссис Грант отправила Ханну заглянуть в анкерок и проверить, нет ли в нем деревянной коробки. Услышала, что судья объявил язычной молвой и неподтвержденным доказательством заявление Ханны по поводу ценностей, которыми, как поведала ей Мэри-Энн, владел мистер Харди. Услышала, как доктор Коул назвал меня безвольной и внушаемой; как мистер Райхманн заметил, что жена жене рознь. А когда присяжные объявили о моей невиновности, я услышала их вердикт так же отчетливо, как туманный горн седьмого дня.

Ханну и миссис Грант сочли виновными в предумышленном убийстве, и, когда надзирательница выводила их из зала суда, у меня возникло такое чувство, будто передо мной натянулась до предела какая-то цепь и слабое звено лопнуло. Я провожала их глазами, но оглянулась только Ханна. У нее в глазах вспыхнули отблески прежнего огня, и я с горечью подумала, что больше ее не увижу.

Судья сказал: «Миссис Винтер, вы свободны», но я приросла к месту возле стола защиты и не отрывала взгляда от стенографиста, который собирал свои письменные принадлежности. Зал опустел не сразу: слишком много народу пришло на оглашение вердикта. В конце концов посреди этого гулкого, сумрачного помещения остались только мои адвокаты и я вместе с ними. Мистер Гловер незамедлительно пригласил меня отметить победу в ресторане. Я обернулась, чтобы спросить мистера Райхманна, не составит ли он нам компанию, но его уже и след простыл и у меня появилось странное, тревожное предчувствие о вероятных последствиях вновь обретенной свободы.

Видимо, какие-то из этих эмоций отразились у меня на лице — мистер Гловер вытянул руку, чтобы поддержать меня за локоть, а я уже готова была на нее опереться, — но тут в глубине зала материализовался мистер Райхманн, который беседовал с элегантной женщиной, поднимавшейся со своего места. Я не раз представляла себе ее лицо, всегда неулыбчивое, но сейчас она улыбалась.

— Благодарю вас, мистер Гловер. — Я отвела локоть и наградила младшего адвоката улыбкой за такую предупредительность. — Со мной все в порядке.

Взяв себя в руки, я постаралась не обращать внимания на тяжелые удары сердца. Мне совсем не так представлялось первое знакомство с высшим светом, но я напомнила себе, что мое имя — миссис Генри Винтер и что мне было бы не к лицу в таком месте и в такое время оказаться недостойной своего мужа.

Спасение

На следующий день после гибели Харди рассвет выдался безоблачным и чистым. Миссис Грант вытащила из холщовой сумки гребень и велела Ханне заплести нам косы или затянуть пучки, чтобы волосы не лезли в глаза. Солнце, светившее два дня подряд, просушило одеяла, но вызвало у нас катастрофическое обезвоживание организма.

Теперь в шлюпке оставалось двадцать восемь человек. Миссис Грант пересадила нас по-новому, чтобы перераспределить вес, после чего распорядилась поднять парус, и мы поплыли в сторону Англии, а может быть, Франции. Дул ровный западный ветер, и вскоре мы уже набрали приличную скорость. Меня отправили на корму, где я должна была сменять рулевого, мистера Нильссона; впрочем, толку от меня было немного. Зато мне впервые представилась возможность понаблюдать за мистером Нильссоном вблизи; оказалось, он еще молод, хотя всегда казался мне старше из-за своего апломба и авторитетного тона, от которых теперь не осталось и следа. Когда я попросила объяснить, как управляться с румпелем, он посмотрел на меня, как кролик на удава, и сказал только: «Удерживать его в направлении, противоположном к тому, куда нужно повернуть» — и для наглядности дернул румпель так, что руль повернулся и в кильватере появилась пена. Я заметила на лице у Нильссона кровь и хотела ее вытереть, но он так и отпрянул, не сводя с меня затравленного взгляда.

Почти все мои силы уходили на то, чтобы просто удерживать румпель: на большее меня не хватало; а один раз — вероятно, по моей оплошности — руль выскользнул из креплений, и мы его чуть не потеряли. У меня закружилась голова, и я бы попросту свалилась за борт, если бы мистер Нильссон не удержал меня за плечо. От меня требовалось напряжение всех умственных и физических сил, а потому я почти не замечала, что делают остальные. Через какое-то время Грета поменялась со мной местами, но очень скоро мы поменялись еще раз.

Как ни странно, воды в шлюпку попадало совсем немного. Мы тщательно затыкали пробоину в корпусе, а кроме того, осадка была уже не такой низкой, потому что людей стало меньше, да и те исхудали как тени. Когда ветер утих, наше движение вперед почти застопорилось; мы лежали в шлюпке, лишившись воли и сил, не в состоянии даже себя обслужить. Лишь миссис Грант оставалась сидеть у борта: она следила, не появится ли на горизонте какое-нибудь судно, и высматривала рыбу в мертвенно-спокойной и прозрачной теперь воде.

Один раз мы заметили вдалеке кита.

— Эх, — выдавила Ханна с подобием усмешки, — такой туши нам бы надолго хватило.

Закрыв глаза, она вытянула руки над водой и начала бормотать какое-то заклинание для приманки кита, но, естественно, кит в одно мгновение опрокинул бы нашу шлюпку. Полковник Марш назвал его левиафаном и завел бессвязную историю об одноименной книге и о каком-то деятеле по имени Томас Гоббс: тот считал, что люди движимы главным образом жаждой власти и страхом перед другими людьми. Полковник сказал:

— По мнению Гоббса, все сущее подчиняется точным законам науки; эти законы управляют и человеческой природой, побуждая людей к эгоистическим поступкам во имя самосохранения.

— Нам-то что до этого? — бросила миссис Маккейн.

Вслед за тем и она, и все остальные вернулись в тихие закутки своих размышлений, в которых мы проводили большую часть времени. По-моему, никто не думал о том, что будет после спасательной шлюпки. Мы смирились. Она стала нашим домом.

Я попеременно сидела то рядом с мистером Нильссоном, вцепившись в румпель, то на своем обычном месте, рядом с Мэри-Энн. В моей памяти по-прежнему остаются пробелы, но в ожидании вердикта я пытаюсь их восполнить. Если не ошибаюсь, Мэри-Энн заболела через два-три дня после гибели мистера Харди. Наверно, я тоже была нездорова, потому что нас обеих, по моим воспоминаниям, бил озноб и я падала на ее костлявое плечо, находя в ней опору точно так же, как и она во мне. Время от времени кто-нибудь сообщал о смерти соседа, и те, у кого еще оставались силы, выкидывали тела за борт. Не помню, кто первым заметил, что Мэри-Энн уже давно не шевелится; вскоре она присоединилась к тем, кого до нее уже предали морю.

Мистер Нильссон предложил съедать умерших, однако миссис Грант пресекла такие мысли, и больше никто об этом не заикался. Вспомнив слова мистера Престона о воле к жизни, я подумала, что мы, судя по всему, ее утратили. Мы почти не переговаривались, и у меня уже создается такое впечатление, что все слова, которые я привожу по памяти, мне только мерещились. Во рту больше не было даже той густой, отвратительной на вкус слюны — слюна попросту не выделялась; язык разбух от жажды, утратил гибкость и подвижность, застыл, как облезлая дохлая мышь. Глаза тоже сделались сухими и липкими; когда я вставала, чтобы пройти вперед к одеялам или назад к рулю, мне даже трудно было определить, где верх и где низ. В глазах мельтешили ослепительные вспышки света и чернильные точки, будто я плыла в черном звездном небе. Я то и дело теряла сознание и однажды упала прямо на миссис Маккейн, сбив ее с ног. Не находя в себе сил встать, мы лежали в невольных объятиях и, наверное, застыли бы так навеки, если бы миссис Грант беспощадным криком не привела нас в чувство.

Граница между сном и явью почти стерлась; я плохо понимала, какие события происходят с нами в реальности, а какие всего лишь грезятся. Меня до смерти перепугало видение Генри, который, как мне втемяшилось, все время был с нами, а мы и не подозревали, кто он такой. Я с нарастающим ужасом сознавала, что он надел морскую форму и выдал себя за мистера Харди, чтобы попасть со мной в шлюпку. Значит, я своими руками помогла убить Генри! Цепляясь за борт, я добралась до Ханны. Дрожа от страха, какой не посещал меня никогда в жизни, я выговорила:

— По-моему, мистер Харди не моряк.

— А кто же он? — не поняла Ханна.

— Он Генри! — пролепетала я непослушным языком. — Кажется, мы убили Генри! — Мне хотелось плакать, но ни капли влаги уже не было.

— Нет-нет, — проникновенно сказала она, коснувшись моей щеки огрубевшей ладонью. — Никто твоего Генри не убивал. В нашей шлюпке Генри не было.

И в этот миг я проснулась, если спала, или опомнилась, если бодрствовала. Я обнаружила, что сижу рядом с Ханной, а она с закрытыми глазами навалилась на меня точно так же, как я на нее. До вечера я бродила по залам своего «Зимнего дворца» — теперь уже не хозяйкой, а призраком.

Ближе к ночи, а может, на другой день небеса разверзлись, и по брезенту потекла вода. Мы осознали происходящее лишь через несколько минут, а затем еще полчаса неуклюже пытались направить брезентовые желоба в пустые анкерки, как учил нас Харди. От слабости мы уже не верили в свои возможности, но за время ливня все напились до дурноты и даже сумели сделать запас дождевой воды на будущее — что бы оно ни сулило.

За последние дни устоявшийся распорядок нашего существования полностью развалился. Миссис Грант не настаивала на соблюдении графика дежурств, составленного мистером Харди; в крайнем случае она либо бралась за дело сама, либо призывала Ханну, потому что обращение к любому из нас чаще всего оставалось без ответа.

Идти под парусом мы даже не пытались: у миссис Грант заметно поубавилось решимости, когда отпала нужда переламывать сопротивление Харди.

То ли в тот же день, то ли на следующий, то ли через сутки на горизонте показался исландский траулер, который нас и подобрал. Этот вопрос многократно обсуждался на слушании. Сколько времени прошло от гибели Харди до нашего спасения? Сколько дней мы сидели без воды? Точно не помню, но, делая эти записи, прихожу к выводу, что траулер появился через неделю после смерти Харди. Зато Ханна не ведала сомнений. «Девять дней», — утверждала она под присягой. В своей заключительной речи обвинитель заявил: такие расхождения во мнениях свидетельствуют, что на самом деле времени прошло гораздо меньше — по всей видимости, сутки или двое, а потому расправу над Харди следует квалифицировать как «ненужное, необоснованное и, несомненно, преступное деяние».

Пока исландские рыбаки не попытались поднять на борт итальянок, мы даже не замечали, что две из них уже мертвы. Третья цеплялась за своих подруг, как будто приросла к ним обеим; только после вмешательства миссис Грант она позволила рыбакам выбросить зловонные трупы за борт. Помню, как меня тянули вверх сильные руки; помню, что не сразу отпустила румпель, у которого дежурила. Помню всепроникающий запах рыбы из трюма, помню уважительность шкипера и рядовых матросов, обветренных и небритых, но казавшихся нам воплощением благородства и учтивости.

Беспокоясь о нашем здоровье, рыбаки кормили нас лучшей провизией. Мы пробыли на траулере двое суток, в течение которых команда искала другие спасательные шлюпки, а мы ждали пакетбот до Бостона. Мистер Нильссон остался на траулере, чтобы попасть в Исландию, а оттуда в Стокгольм. На пакетботе мы плыли еще пять суток и ко времени прибытия в Бостон частично восстановили свои силы. Думаю, это повредило нам в суде, потому что власти не видели в нас дистрофиков. Когда начались слушания, рыбаки уже вернулись в Исландию, а у нас осталась лишь расписка шкипера, которому и в голову не могло прийти, что нам грозит арест, а потом и суд.

Когда доктор Коул попросил рассказать о нашем спасении, мне было сложно описать, какие чувства я испытала, увидев пробившийся сквозь туман траулер, похожий на сон. Я сказала, что сохраню это воспоминание в шкатулке своей памяти для таких случаев, когда жизнь будет казаться слишком блеклой, потому что на меня обрушился ураган восторга и счастья, какого я не испытывала ни до, ни после тех событий. Тогда он спросил: «А сейчас, перед судебным заседанием, вы не надеетесь на появление какого-нибудь исландского траулера?» — и я ответила, что таковой уже появился в поле зрения: неужели доктор Коул не ассоциирует себя со шкипером?

Изабелла отличалась серьезностью и набожностью; она настаивала, чтобы мы не прикасались к пище без благодарственной молитвы, поэтому за столом мы подолгу смотрели на остывающий обед и слушали, как Изабелла перечисляет многочисленные поводы для нашей благодарности. Пока она благодарила море, которое могло нас уничтожить, но все же оберегало и хранило, а затем рыб и птиц, которые принесли себя в жертву, и, наконец, людей, которые погибли, чтобы мы могли выжить, я молча возносила свою собственную молитву с надеждой на чудесное спасение Генри. Другие прерывали Изабеллу и молились вслух; я понимала, что они тоже суеверно пытаются вымолить спасение для своих близких, но так, чтобы при этом не выглядеть неблагодарными.

Раздумывая о том, надолго ли хватит их благоприобретенной набожности, я вспомнила слова мистера Синклера.

— Кто создает себе кумира, тот обречен его уничтожить, — сказал он мне и пояснил, что отношения человека с Богом сообразны жизненному циклу. — В детстве, — продолжил он, — нам нужна властная фигура, которая будет нас опекать и направлять. Мы не подвергаем сомнению эту власть, потому как считаем, что семейный круг — это предел мироздания и все, что у нас перед глазами, вечно и неизменно. По мере нашего взросления горизонт расширяется и мы начинаем сомневаться. Вслед за тем мы либо низвергаем своих создателей — родителей, чтобы занять их место в качестве созидательной силы, либо находим им замену, чтобы было на кого переложить ответственность и все свои страхи. Люди выбирают либо первый путь, либо второй, и этот выбор знаменует собой разделительную черту — хоть в истории отдельной личности, хоть в истории государства.

Меня восхитила широта этого утверждения: оно относилось ко всем людям всех эпох и не предвещало досадных противоречий или исключений. После спасения мне стало ясно, что страдание превращает всех нас в беспомощных детей, однако во время беседы с мистером Синклером я скорее примеряла его слова к себе и Миранде, к нашим родным, а не к более масштабным и всеохватным сущностям. Миранда пыталась найти замену родителям, тогда как я стремилась избавиться от их гнета. Когда я поделилась этими рассуждениями с мистером Синклером, он ответил: «Вы — сильная личность»; не знаю, верно это или нет, но, услышав такое из его уст, я почувствовала прилив сил — это ли не свидетельство могущества слов?

Через день мистер Синклер снова затронул ту же тему, как будто наш разговор не прерывался, хотя за это время много чего произошло, включая историю с Ребеккой Фрост.

— Но, Грейс, — сказал он, — если вы настолько превосходите независимостью характера свою сестру, зачем вам понадобился Генри?

К мистеру Синклеру я всегда относилась с глубочайшим уважением, считая его другом и наставником: все, что он говорил мне до этого, указывало на его доброжелательность. Теперь у меня возникло ощущение, будто он что-то заподозрил, хотя, как мне казалось, оснований для этого не было.

— Я люблю Генри, — сказала я. — Уверена, что по обе стороны этой разделительной черты есть место любви и единению. — Эту мысль я хотела подчеркнуть особо, но мне не всегда удается быстро подобрать нужные слова, и я на минуту задумалась. — Не думаю, что сильная личность непременно должна противостоять судьбе в одиночку.

— Не спорю. Но согласитесь: человек обнажает свою истинную сущность лишь в одиночестве, причем в непростых обстоятельствах.

— А сейчас, по-вашему, обстоятельства простые? — с легкой иронией спросила я, и он ответил, что обстоятельства достаточно сложные.

Я в смущении потупилась, а подняв голову, с удивлением обнаружила, что Ханна смотрит на меня упор. Меня бросило в жар, потом в холод, и я почти забыла о мистере Синклере, который тоже на меня смотрел — по-видимому, не без доброжелательности, — но взгляд Ханны меня не на шутку встревожил, и я забормотала, что намного уступаю мистеру Синклеру в красноречии, но очень ценю, когда он пытается придать моим мыслям стройность.

— Всем нам сейчас непросто, мистер Синклер, — сказала я. — Могу только надеяться, что моя истинная сущность, которая, несомненно, уже полностью обнажена, заслуживает вашего одобрения.

Правда, в тот день я меньше всего думала о том, чтобы снискать его одобрение.

Ханна весь вечер не отрывала от меня взгляда, а один раз произнесла «Грейс». Только это слово — мое имя — без какого бы то ни было сообщения, просто «Грейс».

Однако на пакетботе я вместе со всеми благодарила Бога и просила спасти Генри так же, как Он спас меня. Со временем мы набрались сил, и в последний вечер перед прибытием в Бостон Изабелла настояла на том, чтобы вместо обычной молитвы мы помянули священника и мистера Синклера, добровольно отдавших свои жизни во имя нашего спасения. В память о священнике все хором произнесли «Переход через Чермное море»: он разучил с нами эти строки — казалось, целую вечность назад, — чтобы мы продекламировали их в день спасения. Мне запомнилось: «От дуновения Твоего расступились воды, влага стала как стена, огустели пучины в сердце моря». По-моему, это сказание очень близко к тому, что мы пережили; хорошо, что Изабелла нам его напомнила. На пакетботе было еще десять пассажиров; они окружили нас плотным кольцом и, вероятно, приняли нашу декламацию за кровавый и фанатичный рассказ о том, как Бог спас Моисея и израильтян, утопив остальных. Но, на мой взгляд, в природе человека заложено ощущение собственной исключительности, и в этом мы ничем не отличались от израильтян.

Земля чудесным образом поднялась из воды; все пассажиры сгрудились у борта, а я помедлила, размышляя, будут ли меня встречать. Капитан пакетбота все время поддерживал связь с береговыми властями, и мы уже знали, кто выжил в кораблекрушении. Мать Мэри-Энн спасли за две недели до нас; имена Генри Винтера и Брайана Блейка в списках не значились. И все же я, вопреки здравому смыслу, надеялась, что Генри ждет меня на берегу.

Акватория порта казалась зеленовато-синей; поначалу ее скрывала прозрачная дымка. Потом зеленоватая синева впустила в себя другие цвета: красный маяк, живописные катера на рейде. Вокруг раздавались возгласы «Слава богу!», а миссис Маккейн, поспешившая мимо меня к борту, закричала: «Цивилизация, наконец-то!» Однако для меня за этим словом стоял не уклад общества и не триумф культуры. Я видела что-то более исконное и необъяснимое: не море и сушу, даже не жизнь и смерть, а нечто лежащее за пределами того и другого. Возможно, так подействовали на меня дурные предчувствия, а может, просто бередили душу тревожные сомнения: примут меня родственники Генри или оттолкнут? Если не примут, где я буду жить? В случае чего можно было, конечно, вернуться в мансарду, которую снимали мы с матерью, и хотя эта мысль повергла меня в уныние, я напомнила себе, что как-никак осталась в живых, а жизнь дает надежду. Правда, мне всегда казалось, что надежда — это удел слабых, какая-то жалкая покорность или закоснелая отрешенность; и, глядя, как расстилается перед нами берег, словно Моисеева Земля обетованная, я дала себе зарок не поддаваться слабости. Нам объявили, что сразу по прибытии всех отвезут в гостиницу, где желающие смогут получить первую врачебную помощь; я подумала, что через день-другой, независимо ни от чего, сама решу, куда мне податься и как жить дальше.

На причал Бостонской гавани я спускалась последней. Сначала мне показалось, что серые, видавшие непогоду сходни качаются на волнах у меня под ногами в точности как дно шлюпки, — так мы отвыкли от твердой поверхности. Мои спутники тоже выглядели комично, балансируя на спуске, и мы хохотали оттого, что оказались совершенно не готовы к долгожданному возвращению. На середине трапа я остановилась, чтобы оглянуться на сверкающую лагуну. Надо мной, у самого борта, стоял капитан пакетбота, ненадолго отвлекшийся и от своего экипажа, и от насущных дел. Подбоченившись, он щурился от утреннего солнца, золотыми потоками лившегося сквозь облака, и смотрел на нас — вернее, как мне хотелось думать, на меня. Мы встретились глазами, и я увидела в нем мистера Харди, несмотря на полное отсутствие внешнего сходства. Харди был худ и черноволос, а капитан пакетбота — крепок, высок ростом, не чужд основательности и предупредительности, совершенно несвойственных мистеру Харди. Ни он, ни я не отводили взгляда. Я слегка подняла руку, он ответил тем же, а потом козырнул мне на прощанье. Точно такой жест мистер Харди адресовал Генри в день катастрофы; Генри остановил его на палубе и завел какой-то разговор. Слов я не слышала, но поняла, что они заключили сделку, потому что на лице у Генри застыла сосредоточенность, какую он проявлял в лондонских магазинах, покупая мне безвозвратно утерянные ныне украшения и наряды. Затем Генри попятился назад и слегка поднял руку — в точности как я сейчас, а мистер Харди сделал прощальный жест одной рукой, сунув другую за отворот бушлата. Форменные золотые пуговицы сверкали на солнце. Матросская бескозырка плотно облегала голову. Гладко выбритые щеки уже тогда были впалыми, а взгляд глубоко посаженных карих глаз оставался непроницаемым.

Я кивнула. Капитан пакетбота еле заметно кивнул в ответ, и больше я его не видела. Мы отвернулись друг от друга, и я продолжила спуск по трапу такими же нетвердыми шагами, как и остальные. Но, сойдя с причала и ступив на твердую почву, я больше не спотыкалась и, хотя меня никто не встретил, уверенно шагнула навстречу неизвестности.