Копи Царя Соломона. Сценарий романа Лорченков Владимир

Скидывает смс. Крупно:

«Papka vse ok ya priletela i srazu v gostinitsu

s moldavanami ne pila a negrov tut i tak net

mamke chmok liubliu seluiu, prikini – zdes

vse ehe kureat sigareti Jok»

Отъезд от экрана. Лица Натана и Иеремии, которые глядят в мобильный телефон.

Общий план. Это парк у Ворот Города, стоит такси, возле него два агента, дверь водителя открыта, из нее торчат ноги. Натан, держа в руках телефон, оборачивается. Говорит:

– Иеремия, – говорит он.

– Тебе нужно отказаться от привычки убивать человека за анекдот, – говорит он.

– Меня затрахал этот сраный гой, – говорит Иеремия мрачно.

– Антисемит гребанный, – говорит он.

– Согласен, – говорит Натан.

– Но ведь за анекдот не убивают, – говорит он.

– Натан, началось все с анекдотов, а чем кончилось? – спрашивает Иеремия.

– Закончилось все концлагерями! – говорит он.

– Закончилось все тем что… – начинает он.

– Я тоже смотрел «Список Шиндлера», – морщится Натан.

– Так или иначе, а у нас будут проблемы, если ты не остановишься, – говорит он.

– Натан, в Завете сказано «мечом моим изберу тебя, народ Израиля», – говорит Иеремия.

– «Покарать идолопоклонников», – цитирует он Ветхий Завет.

– Вот-вот, – говорит Натан.

– Мечом, а не монтировкой, – говорит он, и мы видим монтировку в крови, которой Иеремия и забил таксиста насмерть (мы видим черно-белую ретроспективу того, как это происходило).

– И идолопоклонников, а не сраных таксистов, – говорит он.

Иеремия сникает. Ему становится неловко. Натан ласково ерошит ему волосы. Набирает текст.

– Ворвемся к ней в номер? – спрашивает Иеремия.

– Зачем? – говорит Натан.

– Она умная еврейская девушка, – говорит он.

– Она сама все найдет, – говорит он.

– Сделает всю работу, – горит он.

–… а мы подъедем, – говорит он.

–… когда все купюры будут пересчитаны, и ценности сложены, – говорит он.

– А мы просто будем рядом… всегда, – говорит он.

– Следить, чтобы не натворила глупостей, – говорит он.

Иеремия смотрит на старшего товарища с восхищением. Они закрывают дверцу машины, и сталкивают ее в озеро (оно прямо под парком, обычно туда в Кишиневе и сталкивают трупы в машинах, а находят их уже на следующий год, когда трупы раздуваются и всплывают – прим В. Л.).

Идут по направлению к автобусной остановке.

– Надо же… сама все сделает… а мы… – восхищенно говорит Иеремия.

– Натан, ты не играл в шахматы? – спрашивает он..

– Ой, я тебя прошу, эти блядь шахматисты сраные все тупые, как курдюк барана, – говорит Натан.

– Что?!!! – теряет дар речи Иеремия.

– Натан, как ты можешь так говорить?! – говорит он.

– Многие великие шахматисты были евреями, – говорит он.

– Каспаров, Лассар, Фрейзель, – говорит он.

– И что? – практично спрашивает Натан.

– Они ни хера, кроме своих шахмат сраных, в жизни не понимают, – говорит он.

– Натан, ты не прав… – говорит Иеремия.

Жестикулирует, что-то доказывает. Разговаривают, подъезжает автобус. Отъезжают.

Гостиничный коридор. Мерзкий, ярко-желтый – у сливочного масла такой цвет выглядит, напротив, естественным и аппетитным, – свет коридора. На полу толстый ковер. Дверь номера тихо открывается – это Натан, мы успеваем увидеть спящего Иеремию, – мужчина выходит, тихо ступает по ковру. Выходит на террасу. Закуривает сигарету. Достает мобильный телефон. Это не тот, что принадлежал отцу Натальи. Он синий, на экране – фотография чуть полной женщины примерно 35 лет. Она очень красива, ярко, даже вульгарно, сексуальна. Одета как Кэтрин Зета-Джонс (если Кэтрин не похудеет для очередного дебильного блокбастера, то на эту роль можно взять ее – прим. В. Л.).

Натан смотрит на фото с обожанием (как, в принципе, любой мужчина на фото Кетрин Зеты-Джонс, если она чуть полненькая, но я бы не хотел, чтобы эту фразу увидела моя жена, впрочем, она сама похожа на Кэтрин Зету-Джонс, когда полненькая, так что оставляем – В. Л.). Открывает входящие.

«Милый все чудесно я взяла еще несколько тысяч с той кредитки, которая была в шкафу, потому что та которую ты мне оставил почему-то пустая, а я-то снимала с нее всего семь раз по мелочам и поче…»

«Милый ужасно неловко тебя беспокоить но твоей лапе катастрофически не хватает денег на наряды в которых она так нравится своему пуси…

«Милый не хочется даже думать таких ужасных вещей но если ты не можешь содержать свою кошечку как следует может быть нам пожить раздельно мы могли бы встреча…»

Натан мрачно стирает одно сообщение за другим, почти не видный на темной террасе. Из-за облака выходит Луна и освещает лицо агента.

Мы видим, что Натан без слез, безутешно и беззвучно, – и поэтому очень страшно, – плачет.

Снова экран телефона.

Крупно смс.

«docha umnitsa derji nas v kurse

peredvijenii. mne legche zvonit nelzea tak

chto pishi sms. mama rassvela

Довольное лицо Натали. На голове у нее тюрбан-полотенце. Откладывает телефон. Напротив Лоринков, тоже посвежевший, после душа. Сидят на кухне, кофе, тосты, черное окно. Натали говорит…

Дымится кофе…

Дымок становится туманом, экран белеет…

Ретроспектива

Дым рассеивается…

Поле, все в воронках от снарядов. Воронок так много, что у нас возникает ощущение некоторой… искусственности пейзажа. Если бы поле бомбили серьезно, то оно все было бы сплошным рвом. Ямы аккуратные, словно вырыты кротами. Над ним поднимаются дымки костров. Именно так выглядит поле битвы в представлении женщин и реконструкторов исторических сражений типа Бородино. На одном конце поля сидят вокруг котелка оборванные солдаты. Они великолепно видны – стоит ясная погода, – в небе ни облачка, но, почему-то, их не бомбят, и в них никто не стреляет. Присмотревшись, мы видим, что на другом конце поля (камера выполняет разворот-кувырок, как пловец – после того, как в плавание в конце 80—х ввели такие развороты – прим. В. Лорченкова) тоже сидят у котелков солдаты. Только на них другая форма, серая. Это фашисты – какими мы их себе представляем, – а на другом конце поля советские солдаты. Расстояние между противником примерно полтора километра. Крупным планом поверхность котелка. Она постепенно закипает. Внезапно она бурлит – сильно закипела – и на поверхность всплывает… человеческая кисть. Лица солдат – картинно чумазые, картинно голодные (умирающему от голода человеку уже не хватает сил Блестеть Глазами и Жадно Ждать – прим. В. Л., – многие сглатывают слюну. Те, кто не сглатывают, просто сплевывают. Крупно глаза – ярко-белые белки… (из всего этого получился бы отличный рассказ З. Прилепина про войну – В. Л.

Отъезд камеры. Широко раскрытые глаза Лоринкова – мы видим, что они и правда большие, мы любуемся ими вместе с Натали и автором сценария, – потом его лицо.

– Невероятно! – говорит он.

Натали грустно кивает. Она выглядит как жертва наводнения, которую спасли единственную из всей деревни и привезли в участок снимать для новостей БиБиСи в оранжевой жилетке, с мокрыми волосами и чашкой чая в дрожащих руках. Само собой, она горбится. Дымок над чашкой кофе. Отъезд. Мы видим дымок над котелком с человеческой рукой. Солдаты говорят, но… по-английски. Идут титры (то есть, мы понимаем, что все это – в изложении Натальи – прим. В. Л.).

– Жрать братцы хочется, – говорит старшина с усами, обманчивой внешностью порядочного человека, кучей говна в голосе и прищуром Ленина (если будет жив молдавский прапорщик М. Волонтир, рекомендую нанять для этого эпизода его – В. Л.).

– Да, я бы сейчас с медведя съел, – говорит рядовой, юноша с тонкой шеей и беззащитно блестящими очками и рацией за спиной.

– Я ел медвежатину, – говорит крепкий, коренастый мужчина с монголоидной внешностью, то есть, очевидный сибиряк.

– А что у фрица на обед? – говорит капитан с внешностью отца Натальи..

– Сейчас посмотрим, – говорит снайпер.

Трещит рация. Капитан снимает трубку со спины радиста и говорит:

– Зорька, я Закат.

–… наступать, – говорит голос.

– Но tovaritch (это по-русски, хотя все остальное во фразе по-английски – прим. В. Л.) маршал, нас тут всего пятеро, – говорит капитан.

– Мы держим фронт против целого полка, а нас тут пятеро, – говорит он.

– Мы еле продержались ночь, и готовы погибнуть, – говорит он.

– Слава КПСС! – говорит он.

– Но как пятеро могут наступать против полка?! – говорит мне.

– But its for me poher! – восклицает голос в рации.

Капитан кладет трубку. Мрачнеет. Общий план пятерых. Они очень похожи на героев фильма «В бой идут одни старики». Внезапно мы понимаем, что, будь госзаказ, они бы запросто – и с такими же мужественными лицами, – сыграли и в таком бреде, который1 рассказывает Лоринкову американка Наталья.

Капитан, играя желваками, достает из рюкзака флягу.

– Но товарищ капитан… – говорит старшина.

– Соломон… – говорит он проникновенно.

– Это неприкосновенный запас спирта, – говорит он.

– But its for me poher, – повторяет слова маршала капитан.

Сурово разливает спирт по емкостям – каски, стаканчики, а радист вообще подставляет руки ковшиком.

– Не чокаясь, – говорит Соломон.

– Na zdorovye – говорит капитан Соломон.

Мужчины молча пьют. Выдыхают. Крупно – песок под ногами. Отъезд. Это песок в горшке с кактусом на подоконнике квартиры Лоринкова.

– Только представь себе, – говорит Наталья.

– Он рисковал жизнью, – говорит она.

– Ведь первый тост надо было сказать «За Сталина», – говорит она.

Лоринков молча, – уже не удивляясь, – кивает. Наталья достает из пачки «Мальборо» сигарету и протягивает ему.

– Я бросил, – говорит Лоринков.

Она прикуривает, внимательно глядя на него, и выдыхает дым. Дым развеивается, и мы видим, что это поле боя, где дымятся снаряды. Капитан Соломон достает пистолет из кобуры – желательно чтобы она была не там, где положено у советских офицеров (справа), а слева, как у немцев, – чтобы подчеркнуть полный на хер абсурд происходящего.

Примечание: в отличие от всех черно-белых ретроспектив фильма, эта ретроспектива – ЦВЕТНАЯ, она подчеркивает современность происходящего, полную лажу.

Капитан Соломон вскарабкивается на бруствер и оборачивается – он ПОЛНОСТЬЮ копирует знаменитую фотографию советского офицера, который шел в атаку ради Победы и, вообще-то, на смерть. За ним, трусцой и отдуваясь, бегут его четверо подчиненных. Крупно лица немцев – лица умные, жестокие, опасные, мы видим нацию вояк, психопатов и насильников, это не дурачки из идиотских комиксов идиотов Кукрыниксов, а Настоящий Враг.

– Офицер, – говорит человек у пулемета.

– Подожди, – говорит офицер.

– Может быть, это перебежчики? – говорит он.

Примерно на середине поля капитан Соломон начинает стрелять из пистолета в сторону немцев – метров за 700, что само по себе смешно, – и пораженный до глубины души немецкий офицер медленно кивает. Пулеметчик склоняется к своему орудию смерти. Первая очередь – пристреливается – ложится метрах в 10 перед бегущими, фонтанчики земли сначала мелко. Потом крупно, песок забрасывает камеру. Темнота. Отъезд.

Мертвый старшина и сибиряк лежат у немецкого окопа. Капитан Соломон, и двое выживших подчиненных стоят, руки связаны, немцы окружили их нестройной толпой, офицер выкрикивает что-то. Титры.

– Мать вашу! – кричит офицер.

– Сраный жидок и два монгола БЕГУТ БРАТЬ ШТУРМОМ мои позиции! – кричит он.

– Да за кого вы меня держите! – кричит он.

– Непереводимое немецкое ругательство – кричит он (в смысле такой титр – прим. В. Л.).

Сплевывает. Достает руками пистолет – руки трясутся от злости, – лицо перекошено. Толчком разворачивает радиста и стреляет ему в затылок. Смерть показана по-настоящему. Мальчишка падает и, дернув ногами, затихает. Офицер, раздув ноздри, велит развернуть второго солдата. Тот упирается, немец стреляет ему в плечо – тот дернулся, поэтому не в грудь, – тот опускается на колени, его держат за руки… Крупно суровое лицо Соломона.

Внезапно немец говорит ему:

– Добьешь солдата, отправим в плен, – говорит он.

– А нет, закопаем живым, – говорит он.

Крупно глаза солдата – глаза Соломона – глаза немца. Внезапно они зажмуриваются. Показано, что Соломон плюнул в глаза немцу. Капитана сваливают на землю, бьют ногами.

– Отставить! – командует немец.

– Ты пристрелишь командира, – говорит он солдату.

– И тогда плен, – говорит он.

– Если нет, то мы тебя живым закопаем, а его отправим в Германию, – говорит он.

Крупно снова – глаза Соломона – глаза солдата – глаза немца.

На этот раз глаза немца широко раскрыты до конца кадра, в них никто не плюнул. Черно-белая ретроспектива. Кадры пропагандистского фильма гитлеровской Германии «Жизнь советских военнопленных, добровольно перешедших на сторону немецкой Германии». Очень добрый голос говорит:

– Каждый красноармеец, который предпочел жизнь и труд, имеет возможность отдохнуть после работы и посмотреть кино в клубе.

Кадры фильма: люди с лицами идиотов смеются над идиотской комедией 40—х – других тогда в мире не снимали – сидя в клубе, потом эти же люди – в поле, но руки у них чистые, лица счастливые. Над ними реет флаг с гербом Третьего Рейха.

Перебивка: кадры хроники – толпа военнопленных под открытым небом, окруженная колючей проволокой, с вышки, позируя, – им сбрасывает что-то солдат в немецкой форме, люди бегут к предмету, как стадо, свалка, выстрелы, толпы отхлынула, три трупа крупно, во рту одного зажата горбушка.

Голос:

– После работы можно выпить по глотку традиционной водки.

Показаны дебилы, которые открывают пузырь водки и оттопырив мизинец, пьют ее из горлышка по очереди с таким видом, как будто это немцы на Петровской слободе употребляют кофе.

Хроника: дети в концентрационном лагере за колючей проволокой, ничего не просят, просто стоят и молчат, проволоку обходит по периметру плотный офицер в пальто, он очень похож на автора сценария (сам веселый, а глаза всегда грустные, а все потому, что слишком умный – прим. В. Л.).

Крупно – лицо солдата, который, как мы понимаем, пристрелил Соломона. Он стоит в цепочке таких же истощенных людей, как и он сам, и передает тяжеленные каменные блоки. Они передают их наверх, а сами стоят в колодце-шахте.

(Те, кто знаком с материалами Нюрнбергских процессов, понимают, что речь идет о знаменитой шахте смерти, где убивали летчиков США, СССР, а для остальных пусть это будет такой же криптоисторией и болтовней Натальи, как и остальная часть рассказа, все равно в концлагеря нынче никто уже не верит, ведь хипстеры и продвинутые педерасты, не читавшие хорошую книгу «Бесконечный Тупик» Д. Е. Галковского, обожают его анекдоты про Вторую Мировую – прим. В. Л.

Агитационный фильм: счастливая псевдо-русская семья сидит на крыльце домика, дородная блондинка расчесывает волосы, папаша пьет водку – Культурно – дед наливает чай из самовара, флаг Германии, балалайка, дети возятся у лавки, все счастливы.

Хроника: горит деревня, выбегают из домов женщины и дети, их расстреливают.

Ретроспектива: солдат, пристреливший Соломона, стоит в шахте уже на коленях, с него текут пот и кровь. Кадры становятся цветными. Солдат внезапно он начинает петь.

– Наверх вы товарищи, все по местам… – поет он.

– Последний парад наступает… – поет он.

Немцы что-то кричат сверху, лай собак. Солдат поет, постепенно за ним начинает тянуть песню вся цепь.

–… Наш гордый Варяг, – поют они.

Показано, как падают один за другим заключенные, которых расстреливают сверху, как капает сверху в глубь шахты их кровь, как умолкают рты. Последним остается солдат, предавший Соломона.

– Наверх вы товарищи, все по местам! – поет он.

Раздается грохот сапог солдатни, спускающейся к нему. Показано лицо красноармейца, он явно боится.

– Последний парад наступает, – тянет он.

Грохот все громче, света сверху уже почти не видно. Лай собак все ближе…

(Это очень напоминает ту сцену из «Пополь-Пуха», где говорится о том, что за сбежавшим с рудников индейцем несется погоня с собаками, и сердце его стучит в такт их лаю…. но так как в истребление индейцев, как и в концлагеря, педерасты, криптоисторики и читатели «Афиши» нынче не верят, да и «Пополь-Пух» явно не из сферы ими прочитанного, мы не будем давать никаких отсылов на этот латиноамериканский эпос – прим. В. Л.

– Наш гордый Варяг, – поет солдат, и, превозмогая страх, встает.

Он выглядит, как оловянный солдатик. Такой же никчемный, бесполезный, игрушечный, трогательный, и бесконечно прекрасный и безумно отважный в своем одиночестве. Понятно, что он искупил предательство – хотя бы перед сами собой.

– Наверх вы това… – снова затягивает он припев, потому что откуда же простому красноармейцу из раскулаченной деревни знать слова дореволюционной песни.

Гремит выстрел.

На тело, – еще не опустившееся, – налетают собаки. Возня, затемнение. Влажный от крови – просто темный, мы не видим цвет – песок. Затемнение, рассвет, новый день. Показана шахта – общий план. Мертвые тела. Кого где пристрелили, там все и лежат. В шахту по очереди, меняясь в лице – им всё становится Понятно – спускается очередная партия военнопленных. Кто-то ругается, кто-то крестится, кто-то молится. Один – совсем молодой – задирает голову и смотрит пристально наверх. Камера показывает шахту его глазами. Бездонный колодец, на дне – свет… Яркий, он слепит. Белый-белый фон.

Общий план – это солнце в небе. Показано поле боя сверху. Все мертвы, немцы ушли. Воронки дымятся. На поле приходят несколько крестьянок и оттаскивают тела советских солдат и офицеров к лесу. Закапывают. Разворот камеры – береза в лесу крупно. Береза темнеет (это наступает вечер).

Отъезд камеры. Мы видим березу в парке, видном из окна квартиры Лоринкова.

Показан Лоринков. Он очень грустный. Слышны всхлипывания. Наталья плачет, слезы текут с ее лица в недопитый кофе, недокуренная сигарета дымится. Наталья плачет по-настоящему. Мы понимаем, что ее отец зря не верил в перспективу актерской карьеры дочери.

– Да уж… – грустно и растерянно говорит Лоринков.

– Бывает… – мямлит он обычные, ничего не значащие слова, только которые и подходят для таких случаев.

Наталья, – с решительным видом, – собирается и вытирает лицо платком.

– Вот и все, – говорит она, кривя губы.

–… знаешь, последние несколько лет это… – говорит она.

– Ну, словно идея-фикс, – говорит она.

– Я вдруг остро почувствовала… май идентити, – говорит она растерянно.

– Корни, что ли? – говорит Лоринков.

– Вот-вот, корни, – говорит она.

– Сказал бы мне кто в 16, что я к 25—и стану думать обо всем этом, рассмеялась бы, – говорит она.

– Мне всегда было и на семью плевать и на историю, – говорит она.

– Это нормально, – говорит Лоринков, – это кризис возраста.

– Взрослея, мы все понимаем, что облажались, – говорит он.

– Тогда-то и приходит пора залезть в виртуальную утробу праматери-семьи, – говорит он.

– Нет-нет, – говорит сурово Наталья (хоть лицо еще мокрое).

– Я все-таки американка, мы народ практичный, – говорит она.

– Это вы, русские такие… – говорит она.

– Zvez-do-bo-li – произносит она по слогам, явно вспоминая отцовские тирады.

– Я не философствовать приехала, – говорит она.

– Мне нужно найти могилу прадедушки и привезти ее в порядок, это раз, – говорит она.

– И мне нужно найти потомков этого солдата, который предал их, и отомстить, – говорит она сурово и непреклонно.

– Но…?! – говорит Лоринков.

– Слушай, дети за отцов не отвеча… – говорит он.

– Это говорил ваш ужасный Сталин, – говорит она.

– Это говорил Новый Завет, – говорит Лоринков с обычным видом интеллектуала, который цитирует Библию, ни разу в нее не заглянув, по «Сборнику цитат из Библии»

– А в НАШЕМ Завете все по-другому! – говорит она.

Щурится мстительно, у нее жесткий, непреклонный и кровожадный вид.

(Если бы мы не знали, что она просто играет роль из-за того, чтобы найти деньги, – то мы бы решили, что иудаизм и правда очень мстительная религия – прим. В. Л.).

Лоринков говорит:

– Ладно, дело-то твое, – говорит он.

– Нашлешь на них порчу и нассышь им в мацу, – говорит он и хохочет.

– Приключения американцев в селе Ларга, – говорит он и смеется.

Смеется ровно до тех пор, пока не понимает, что смеется он один. Наталья глядит на него спокойно.

– Сколько ты возьмешь за то, чтобы мне помочь? – спрашивает она.

– Чтобы в мацу нассать? – смеется Лоринков, и мы понимаем, что он обожает смеяться над своими шутками.

– За антисемитские шутки я вычту 10 процентов из твоего вознаграждения, – деловито говорит Наталья.

Лоринков, осознав, что девушка не шутит, перестает смеяться. Берет окурок «Мальборо» и затягивается пару раз. Видно, что он своему слову хозяин: захотел – дал, захотел – взял обратно.

– Добраться до Ларги можно за день, – говорит он.

– Зачем я тебе? – говорит он.

– Я иностранка, и это всем видно, мне нужно отомстить, – говорит она.

–…. и мне нужен человек, который хорошо знает страну, – говорит она.

– Ладно, – говорит Лоринков быстро.

– Тысяча долларов до, тысяча после, и сто долларов в сутки, – говорит он.

– Питание и транспорт за твой счет, – говорит он.

– Ты что, мать твою, с дуба рухнул? – спрашивает она.

– Сто долларов для американки много? – иронизирует Лоринков.

– Да у нас двадцатка кэшем уже много, – говорит он.

– На форумах для эмигрантов в интернете вы, мля хвастаетесь совсем-по-другому, – говорит он.

– Я не посещаю форумы для эмигрантов, – говорит она.

– Я американка, – напоминает она.

– Пятьдесят долларов в сутки, проживание и транспорт пополам, – говорит она.