Копи Царя Соломона. Сценарий романа Лорченков Владимир

–… высшая мера наказания…

–… цать пять лет с конфискацией…

–… сшая мера…

Крупно – потолок суда в лепнине. Отъезд камеры. Это уже Органный зал. Коротышка-глава республики. Он очень бледный. Рядом с ним группка мужчин, у которых очень Деловые лица. Мужчины, не обращая на самого могущественного человека Молдавии внимания, колупают стену.

– Товарищ Бодюл, тридцать тонн золота поменяли на сорок тонн распылителя, – говорит кто-то.

– Преступная халатность, – говорит кто-то.

– Придется ответить перед товарищем Брежневым… – говорит кто-то.

Мужчины ходят у стены, меряют что-то сантиметром складным, ошалевшего главу республики толкают, не замечают практически – только если бросить какой-то вопрос, обвинение или ничего не значащую фразу, – и он на наших глазах становится еще меньше. Он похож на президента Медведева, к которому за полгода до окончания полномочий зашел премьер Путин и стал измерять кабинет для будущего переустройства и новой меблировки.

– Товарищи… – растерянно говорит он.

Хроника съезда в СССР, на трибуне выступает Брежнев (не маразматический поздний Брежнев, а еще молодой, хищный и опасный – вся сцена, как и предыдущие, напоминает нам о том, что номенклатура СССР была опасна, как банда гангстеров, это не были лохи из анекдотов про колбасу и партбилет, а если вы в это не верите, то почему они поставили вас раком, а не вы их? – В. Л.).

Крупно – понурый человечек в кресле. Он выглядит как человек в опале. Хроника перемежается с крупными планами растерянного мужчины, который умудряется – оставаясь в одном кресле, извертеться как уж на сковородке.

…камера отца Натальи. Грохот дверей. В проеме стоят двое мужчин в форме. Отец Натальи бледнеет. На лбу крупно показаны капельки пота.

Салон автомобиля. Лоринков глядит расширенными глазами на Наталью. Крупно – глаза. Крупно – глаза отца Натальи, который идет по коридору – желательно, чтобы он был застелен ковролином зеленого цвета, – и под руки его держат люди в форме.

Маленькая комнатка. Крупно – шероховатый цемент. Лицо отца Натальи. Снова стена.

На стене – безо всякого звука – появляются красные брызги.

Камеры медленно сползает вниз, упираясь в пол. Затемнение.

Темная ночь, две фигуры в свете фонаря. Наталья плачет, Лоринков неловко гладит ее по спине, дорога пустая. Все еще обнимая девушку, он поворачивает ее, и идет с ней в сторону ближайшего дома. Стук в ворота, лай собаки. Пауза, дверь открывается, мы видим типичного сельского молдаванина – добряка, любителя выпить, полного, глаза веселые. Лоринков и Наталья стоят несколько минут – из-за шума ветра мы не слышим разговора – после чего заходят.

Ворота закрываются.

***

Комната с узкими цветастыми коврами.

Камера все показывает медленно, взглядом уставшего человека, который думал уже было, что переночует в поле, но чудом попал к людям.

Наталья, – жалкая, с красным носом и глазами, выглядит отвратительно, как и все женщины, которые плакали, – сидит на кровати, пьет чай из большой кружки. На стене – традиционный набор. Фотографии, вымпелы, значки, и – примета охотника – ружье. Лоринков сидит у печки, греет ноги. Хозяина нет, – можно показать, как он бредет по двору к подвалу с кувшином, – и возле Натальи стоит крестьянка лет 65, глаза добрые, красивые, хоть и морщинистые, а вообще она, конечно, некрасивая (красивых пожилых крестьянок не бывает, поишачьте на земле 50 лет, и я на вас погляжу – прим. В. Л.). Стоит пригорюнившись. Ловит взгляд Натальи, говорит:

– Побил, небось?

– Извините, я не говорю по-румынски, – говорит Наталья.

Дальше разговор так и идет: Наталья на английском, бабуська – на румынском.

– Ну ничего, значит доля такая твоя, терпеть, – говорит старушка.

– Извините, я вас не понимаю, – говорит, улыбнувшись, Наталья.

– Мой тоже, бывало, выпьет, я его пилю, пилю, – говорит старушка, усевшись на край постели.

– А он бедняга, как не выдержит, да как даст мне в ухо, – говорит старушка, показывая на ухо.

– Говорить громче? – говорит Наталья.

– Но я же все равно говорю по-английски, – говорит она.

– Вот я и говорю, терпеть надо, – говорит старушка.

– Доля наша женская, обычная, – говорит она.

– Эх, сколько глупостей по молодости делаешь, – говорит она.

– Эвон, знать бы все с молодости, умнее бы была, по-другому бы себя вела, – говорит она.

– Да, конечно, – говорит Наталья.

Треск пламени. Лоринков, улыбаясь, слушает этот удивительный диалог. Наталья, как типичная американка, не выдерживает молчания. Говорит:

– Здесь очень мило, классно, – говорит она, выговаривая слова отчетливо, как если бы это что-то меняло.

– Ну а что делать, ты в церковь сходи, поплачь, легче-то и станет, – говорит старушка.

– Вы давно здесь живете? – говорит Наталья, показывая рукой на дом.

– Да, богатый, – говорит старушка, – всей семьей строили.

– Ну так и ты заканчивай по дорогам-то шляться, – говорит она.

– Замуж выходи, да стройте дом, – говорит она.

– Кольца-то не вижу, – говорит она.

– Главное это СЕМЬЯ, – говорит она.

– Мы в браке уже 50 лет и мы счастливы! – говорит она.

Показывает руку с обручальным – как в Молдавии положено, массивным и огромным просто, – кольцом. Это Наталье понятно, она смотрит на свою руку без кольца и пожимает плечами. Старушка осуждающе качает головой.

– Да расписаны мы, расписаны, – говорит Лоринков на ломанном румынском.

– Свадьбу просто еще не устраивали, как полагается, – говорит он.

– Вот в село к своим и едем, – говорит он.

Старушка одобрительно кивает головой. Наталья растерянно – она не понимает ничего – улыбается.

Дверь раскрывается, в проеме возникает хозяин с кувшином.

Крупным планом – красное вино льется в стаканы.

Четыре стакана, две руки – молодые, две – морщинистые, старые.

Лица всех четверых после первого стакана. Они, говоря прямо, выглядят удовлетворенными. Потом еще сдвинутые стаканы. Стол с едой… Затемнение.

Крупно – Наталья и Лоринков стоят на пороге комнаты. Лица растерянные. Дверь за ними закрывается. Поворачиваются друг к другу.

– Не мог бы ты лечь на полу? – спрашивает Наталья.

– Это крестьянский дом, – говорит Лоринков.

– Izba – говорит он.

– Тут полы на земле прямо, – говорит он.

– Но… – говорит Наталья.

– Слушай, ты не слишком много значения этому придаешь? – говорит Лоринков.

– Ну… – говорит Наталья.

– Господи, какие вы, евреи, зануды, – говорит он.

Пожав плечами, проходит на другой конец комнаты, ложится со своей стороны кровати. Наталья сердито говорит:

– Между прочим, мы, ев… – говорит она.

– Половину золота мне, – говорит Лоринков, вспомнив о чем-то.

– Нет, – говорит Наталья.

– Уговор есть уговор, – говорит она.

– Пять штук зелени за сорок тонн золота?! – говорит Лоринков, рассмеявшись.

– Пять штук зелени? – говорит недоуменно Наталья.

– А, не бери в голову, – говорит Лоринков.

– Бери в рот, – говорит он.

Общий план постели сверху. Оба одетые. Наталья сердито глядит в потолок. Лоринков тихо смеется своей пошлой шутке. Общий план комнаты, где были посиделки. Остатки еды на столе, на заднем плане хлопочет старушка.

Затемнение.

***

Камера отъезжает от стола с едой. За столом Иеремия, отламывает себе кусок хлеба, жует, поворачивает голову. Он смотрит в сторону постели, на которой сидят крестьянин с женой. Они сидят как перед фотографом: руки на коленях, прямая осанка. Похожи на меннонитов, которые решили сфотографироваться всей семьей, и папа с мамой уже сели, а 123 ребенка запаздывают.

Перед ними – Натан с ружьем.

– Ну что там, Натан? – говорит Иеремия.

– Зреют, – говорит Натан.

Пауза. Крупно стена, значки, вымпелы, фотографии. Место от ружья на ковре – выцветшее. Крупным планом – только они. Во время разговора глядят в камеру, друг на друга не посмотрели ни разу. Крестьянин очень тихо и спокойно – с достоинством – говорит жене (говорят по-румынски). Они вообще говорят с достоинством. Как два вождя сиу, которые решают – открыть сезон охоты на бледнолицых дьяволов или нет.

– Аурика, тебя не убьют, меня убьют, – говорит он.

– Как все кончится, поищи вот что, – говорит он.

– У печки, в шкатулке, лежит золотой браслет. Помнишь? – говорит он.

– Помню, Корнел, – говорит жена.

– Помнишь, мы собрались подарить его Нине, твоей племяннице, на ее свадьбу, которая состоится на следующей неделе, – говорит он.

– Помнишь, Аурика? – говорит он.

– Помню, Корнел, – говорит она.

– Ты, конечно, не будешь дарить его Нине, – говорит он.

– Конечно, нет, Корнел, мы же решили, что оставим этот браслет себе, потому что он слишком хорош для Нины, – говорит она.

– Да, это хорошо, что мы так решили, потому что тебе нужны будут деньги на мои похороны, – говорит он.

– Ты ведь так уже подумала, Аурика? – говорит он.

– Так я и подумала, Корнел. Прости меня, – говорит она.

– Ничего, Аурика, наоборот, ты молодец, ведь похороны даром никто не сделает, – говорит он.

– Так ты, наверное, отвезешь его, браслет этот, в город, да, Аурика? – говорит он.

– Конечно, Корнел, в ломбард, что у центрального автовокзала, – говорит она.

– А что, там мало дают за золото? Отвезти его в какое-нибудь другое место, где за него больше дадут, Корнел? Ты скажи, я отвезу, – говорит она.

– Не надо, Аурика, ты не вези его никуда, потому что он не из настоящего золота, а из поддельного, – говорит он.

– В ломбарде над тобой только посмеются, – говорит он.

– Как же так, Корнел? – говорит она.

– Я, когда поехал в город, сказал тебе, что купил его за три тысячи леев, помнишь, Аурика? – говорит он.

– Помню, Корнел, – говорит она.

– Так вот, Аурика, я тогда тебя обманул, потому что купил браслет не в магазине «Золото-серебро», а на центральном рынке, у цыган. Купил с рук. И заплатил за него сто леев, – говорит он.

– Корнел, как это? – говорит она.

– Так получилось. Мне просто стало жалко денег на подарок для этой дуры набитой, твоей племянницы Нины, – говорит он.

– Корнел, не смей так говорить, – говорит она.

– Это твои родственники все как один – олухи царя небесного, – говорит она.

– Да? А кого тогда выгнали из университета на втором курсе? Не твою ли дуру-племянницу, которая, к тому же, еще и шлюхой оказалась: залетела неизвестно от кого? – говорит он.

– Как неизвестно от кого… Корнел, какая же ты все-таки свинья, – говорит она.

– Прямо как все твои родственники, – говорит она.

– Я же тебе говорила, что она забеременела не «неизвестно от кого», а от Василия, который на ней и женится, – говорит она.

– Женится он потому, что она обещала на него в суд подать, – говорит он.

– Ох, Корнел, хоть бы ты закрыл свой рот, который ничего от мусорной ямы не отличается, – говорит она.

– Говорила мне мать, не ходи замуж за этого скота и тупицу. Впрочем, чего ждать от уроженца села Градинары, ведь у вас все мужчины – конокрады, бабники, и злоязычные воры, – говорит она.

– Я вор? Шлюха и дура, вот кто твоя племянница, Аурика, – говорит он.

– И, боюсь, это у вас семейное по женской линии, – говорит он.

– Да чтоб глаза твои лопнули, Корнел, говорить такое женщине, которая воспитала семерых твоих детей, пока ты шлялся по кабакам, подвалам и разведенным курвам, – говорит она.

– Ох, Аурика, боюсь, что из этих семи как минимум один не мой, а твой и твоего дружочка Санду, с которым ты полтора года сожительствовала до того, как я тебя подобрал из грязи и сделал порядочной женщиной, – говорит он.

– Скотина, – говорит она.

– Дура, – говорит он.

– Так куда ты дел оставшиеся две тысячи девятьсот леев, которые, как ты сказал мне тогда, потратил на золотой браслет, который оказался вовсе не золотым? – говорит она.

– Пропил со шлюхами, настоящими шлюхами, с которыми путаешься всю жизнь, – говорит она.

Веселое, недоумевающее лицо Иеремии. В этой избе он выглядит оккупантом, пришедшим устанавливать власть Третьего Рейха. Стопроцентному совпадению мешает только кипа, которая на нем, почему-то, надета. Иеремия с аппетитом ест вареную картошку, и – кинув быстрый взгляд в сторону Натана (тот держит на мушке стариков и не отвлекается), – кладет ложку сметаны на кусок буженины. Заглатывает в один миг.

– Постыдился бы, гой, – презрительно говорит Натан, не отрывая взгляда от стариков.

– В окне все отражается, – говорит он.

– Оаааааа яяяэээ нееее ээ, – пытается сказать Иеремия.

Справляется с гигантским куском, глотает его. На глазах от усилия – слезы.

– Еврей это состояние души, а не формальности! – говорит он.

Натан слегка прикасается ружьем к подбородку крестьянина.

– Так куда они поехали? – говорит он.

– Ночью ушли, мы спали, – говорит крестьянин.

Натан с усилием – видимым, чтобы напугать, – прикасается к курку.

– Ты уж прости меня за браслет, – говорит крестьянин.

– И это все, что ты хотел мне сказать? – говорит жена.

– Предостеречь тебя от ломбарда, и попрощаться, – говорит он.

– Прощай, Аурика, – говорит он.

– А на какие шиши я буду тебя хоронить, Корнел, – говорит она.

– Продай дом, Аурика, – говорит он.

– Вот еще, я брошу тебя в поле, и пусть собаки тобой закусывают, – говорит она.

– Аурика, мы же христиане, как ты можешь говорить, что не предашь мое тело земле, как это принято у добрых молдаван? – говорит он.

– Да какой ты добрый, какой ты молдаванин, зверь, скотина, насильник, сколько раз ты меня бил, когда домой пьяный, среди ночи заваливался, – говорит она.

– Умолкни, женщина, – говорит он.

Натан стволом ружья чешет подбородок крестьянину.

– Ох, ты уж прости меня, Корнел, тебя убивать сейчас будут, – говорит она.

– Да не собираюсь вас убивать, если скажете, куда они ушли, – говорит Натан.

– Мы не знаем, куда они ушли, – говорит крестьянин.

– Тогда убью, – говорит Натан.

– Конечно, мне тебя будет не хватать, хоть у нас в жизни было и много плохого, – говорит она.

– Но ведь и хорошее было, Аурика, помнишь июль перед нашей свадьбой? – говорит он.

– Конечно, помню, а помнишь сад яблоневый, он тогда совсем маленький был, а сейчас как разросся… – говорит она.

– Помню, Аурика, а помнишь, как целовались ночью в этом саду? – говорит он.

– Ох, Корнел, что ты вечно глупости вспоминаешь, и это при ком, при молодом человеке, можно сказать, при юнце, – говорит она.

– Ай, брось, нынче такие молодые пошли, что стариков за пояс заткнут, – говорит он.

– Ой, да уж не прибедняйся-то, тоже мне старик нашелся, седина в бороду, бес в ребро, говорят, так у тебя, судя по седине, три беса в ребрах завелись, – говорит она.

– Да, я мужик хоть куда, – говорит ветеринар.

Молчание. Крупным планом ковер. Потом снова семейная пара.

–… Если уж погибать, то, скажу тебе, Аурика, я ни одной твоей подруги мимо не пропустил, но любил, конечно, всегда только одну тебя, – говорит он.

– Это каких таких подруг, Корнел, уж не Марчику ли, или Иляну? – говорит она.

– Ну, и их, понятное дело, тоже, – говорит он.

– Уж не Веронику ли с Розанной, – говорит она.

– Ну… – говорит он и мы впервые видим тень удивления на лице женщины.

– Порознь, это да, конечно, – говорит он (удивление пропадает).

– А про то, что Вероника приходится нам с тобой кумой, ты не подумал, жирный боров, – говорит она.

– Кого угодно бы тебе простила, только не Веронику, чтоб ты сдох, конь холощеный, – говорит она.

– Какой, – говорит он.

– Что, обидно, да, так вот, чтоб ты знал, первенец наш и впрямь не от тебя, – говорит она.

– Не от меня, – говорит он.

– Не от тебя, – говорит она.

– А от кого, – говорит он.

– А от него, – говорит она.

– От мужчины, настоящего мужчины, который любил меня, руки целовал, на руках носил, – говорит она.

– То-то он, тебя обрюхатив, смылся, тоже мне мужчина, – говорит он.

– К таким подонкам только ты и липла, пока я тебя порядочной не сделал, – говорит он.

– Я непорядочная, – говорит она.

– Ох, Корнел, хоть бы ты закрыл свой рот, который ничего от мусорной ямы не отличается, – говорит она.

– Говорила мне мать, не ходи замуж за этого скота и тупицу, – говорит она.

– Впрочем, чего жать от уроженца села Градинары, – говорит она.

– Ведь у вас все мужчины – конокрады, бабники, и злоязычные воры, – говорит она.

– Я вор? – говорит он.

– Шлюха и дура, вот кто твоя племянница, Аурика, – говорит он.

– И, боюсь, это у вас семейное по женской линии, – говорит он.

– Да чтоб глаза тои лопнули, Корнел, говорить такое почтенной женщине, матери большого семейства, подонок ты, скотина, сво…

Грохот. Вьется дымок. Мы видим, что на кровати сидит только крестьянин. Жена лежит, перина быстро меняет цвет на красный. Крестьянин степенно поворачивает голову в сторону жены, потом глядит на Натана. Говорит:

– Спасиб…

Грохот. Дымок.

Иеремия почти синхронно с выстрелом, быстро и жадно швыряет себе в рот еще кусок буженины, намазанный сметаной.

Крупно – жующее лицо. Он похож на кота, которого поймали в то время, когда он царапает обувь. И стыдно и страшно, а все равно в кайф.

Кровать – с двумя лежащими лицом вверх телами. Лица смазано (в них стреляли), просто кровавые пятна.

Картинка размывается.

***

Крупно – лицо Натальи и Лоринкова.

Камера отъезжает, мы видим, что они лежат в стогу сена, посреди поля. Наталья выглядит уставшей, но очень желанной – как, в принципе, любая женщина на сеновале. Крупно показана солома у нее в волосах. Она лежит, и мы видим силуэт фигуры, проступающий через одежду. Мы впервые задумываемся о том, что она хорошо выглядит. Даже Лоринков выглядит умиротворенным (обычно он кусает губы, морщится, бормочет что-то, в общем, мимика постоянная, сейчас этого нет – прим. В. Л.). Камера приближается, мы слышим разговор.

–… знаешь, ничего… – говорит Наталья задумчиво.

– Ну вот, – говорит Лоринков лениво.

– Ни хера вы, американцы, не понимаете, – говорит он.

– Дети блядь асфальтовых джунглей, – говорит он.

– Но в доме-то все равно теплей, – говорит лениво Наталья.

– Ты пойми, – говорит он.

– Я мля 15 лет в газете криминальную хронику вел, – говорит он.

– Если ты правду сказала про сорок тонн золота, это… – говорит он.