Гавани Луны Лорченков Владимир
Куча тел на полу нашей гостиной зашевелилась, и картинка ожила. Юля сидела на каком-то здоровенном и довольно тупом парне, игравшем за университетскую команду регби, и накручивалась на него бедрами. Сзади, пытаясь попасть в такт ее движениям, старался еще один спортсмен. Мы не очень любили их, но Рина предпочитала разбавлять их накачанными торсами интеллектуальные сливки города, которые я, не без оснований, считал пеной.
Меня от их шарфиков, кепочек и впалой груди тошнит, – говорила она.
Гребаные художники, поэтишки, университетские преподаватели, – брезгливо говорила она.
Писателишки, – добавляла Рина.
Я со смехом поднимал урки, показывая что сдаюсь. Да и был согласен с Риной в этом. Вечеринка группового секса с участием одних лишь интеллектуалов это, знаете, ожившая картина Босха. Почему-то все они брезгуют своими телами, ну, или считают настолько ценным то, что у них в голове, что на мышцы плевать хотели. Я таким никогда не был.
Мой член равен моему литературному дару, – говорил я на таких вечеринках, войдя в удар из-за поощрительной улыбки моей жены.
Более того, член оказался даже долговечнее, – говорил я.
… Юля повернула голову и улыбнулась мне приветливо и без тени смущения. В это время из кучи как-то выбрался третий мужчина, и встал прямо перед ней. С легким сожалением во взгляде она отвернулась от меня и приняла его в рот. У меня участился пульс. Она была такой красивой и хрупкой, что все это напоминало бы изнасилование, не греми весь этот дом стонами, кряхтением, шлепками, и прочей музыкой оргии. Насколько я знал, Рина предупредила Юлю, что это будет очень свободная вечеринка. Спортсмены работали технично и напористо, но, конечно, им не хватало чувства. Я звякнул бутылкой о край стакана и изобразил смущение и легкую жалость. Этого оказалось достаточно. Тот, что был снизу, изогнулся и глянул на меня с жадностью.
Детка, – похлопал он Юлю по заду, – может, отвлечемся, и погрешим по-настоящему, хо-хо?
Парни отправились на диван пить. Судя по тому, с какой легкостью они разомкнулись с девушкой, это был уже не первый круг. Так оно и оказалось – когда Юля вставала, перевернувшись на спину, я увидел ее срамные губы, и они выглядели припухшими. Мы стояли, улыбаясь друг другу и я понял, что она достает мне макушкой до носа. Юля смотрела выжидательно. Я постарался уловить в грохоте оргазменного концерта нотку своей жены. Кажется, она колотила кого-то ногами по пояснице в комнате под крышей. Мы с Юлей глянули друг на друга еще раз и я понял, что мы улыбаемся каждый раз, когда наши взгляды встречаются.
Не помню даже, когда со мной последний раз такое было, – сказал я.
Она кивнула, и я понял, что она поняла меня, хоть я начал со второй половины фразы. Мы взялись за руку и поднялись на второй этаж, где я втолкнул ее в комнату за лестницей. Я заметил, что она шла, почему-то, на носках. Юля так и не оделась, а у меня на бедрах было полотенце.
Извините, что отвлек, – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
Признаться честно, это было ужасно, – сказала она, – я на минуту почувствовала себя мячом для регби.
Я рассмеялся. Она стояла у окна и молча глядела на меня. Ее абсолютно не смущали паузы. Меня же трясло от них, как самолет от воздушных ям.
А мне показалось, что некоторое удовольствие вы испытали, – сказал я, – ну, пусть и не большее, чем мяч.
Юля слегка пожала плечами. Ей нечего было сказать, и она ничего не сказала. Невероятно. Я вдохнул было воздуха, чтобы еще что-нибудь сказать, но Юля вдруг положила мне на губы палец.
Если вы не хотите, чтобы сюда вошла ваша жена, – сказала она шепотом, – вам нужно молчать.
Почему вы решили, что я не хочу ее видеть здесь… – почему-то прошептал я, а она пальцами раздвинула узел на полотенце и оно упало между нами.
Вы оба меня хотите, – сказала она негромко, и погладила мою руку.
Это может вызвать ревность, – сказала она.
На оргии? – сказал я насмешливо, хотя сердце мое и жилка на шее бились так, что у меня болело горло.
Оргия это способ победить ревность, – сказала она, лаская мои яйца.
Никчемный способ, – сказала она и потерлась макушкой о мое плечо.
Вы думаете, она ревнует меня? – сказал я.
Юля прильнула ко мне, и я подумал, какая она красивая. Она слегка поцарапала мне грудь ногтями – скорее пощекотала – и я вспомнил, что такое нежность.
Уверяю вас, – сказал я осипшим голосом, сжав ее груди.
Моя жена давно уже меня не ревнует, – сказал я.
И дело даже не в том, что мы лишены предрассудков, – сказал я, проводя пальцем по ее губам.
Просто она давно меня не любит, – сказал я, глядя, как Юля опустилась на корточки и лизнула меня несколько раз.
А где нет любви, нет и ревности, – сказал я, пока она лианой поднималась по мне, как по мощному еще дереву.
Поэтому учти, я буду тебя ревновать, – сказал я.
А я тебе нравлюсь? – сказал а, и мы поцеловали друг друга в губы.
Долго. Так долго, как только целуются впервые влюбившиеся школьники. Потом Юля села на подоконник, раскинула ноги и притянула меня к себе. Прильнула к торсу и, наоборот, отодвинула зад. Это простое дразнящее движение завело меня. Я подался вперед и с трудом раздвинул ее вход. Стал давить, и зашел едва на половину. Какая она узкая, ощутил я.
Юля охнула.
Она станет ревновать Меня, – сказала она.
27
Когда Рина добралась до нас, все кончилось.
Мы с Юлей дали друг другу клятву вечной любви и любили, как дети. Мы уже так любили друг друга, что стали ангелами. Наши головы светились – пусть моя и красным пламенем – и птицы и звери разговаривали с нами человеческим голосами. Океан улыбался нам через сотни километров суши, небеса ласково гладили вспотевшие тела нежным восточным ветерком, рудокопы из преисподней присылали драгоценные каменья вместо сгустков боли проклятых грешников.
Только после того, как мы, счастливые, свалились на пол у окна, я заметил, что Юля не была полностью раздета.
На ее левой руке блестела золотая цепь – чуть толще обычной цепочки, но тоньше браслета. Погладив ее по ноге, я обнаружил такую же цепь на щиколотке. И хоть лето было уже в разгаре, я понял, что два золотых браслета опадали на ее кожу осенними листьями. Юля протянула мне руку с длинными пальцами, и я поцеловал безымянный, представив на нем золотое кольцо. Юля смотрела на меня с немым вопросом. Что я мог сказать.
Это секс оказался самым простым в моей жизни, и самым лучшим.
Она умела все, но добрую половину из этого она позволяла вам делать. А сама лишь любила вас и ваше тело. Я подумал, что справлюсь с этим.
Выходи за меня замуж, – сказал я.
Она рассмеялась. Мы полежали еще немного вместе, и она несмело стала трогать меня. Слишком жестко, слишком незаинтересованно, хотел сказать я, но она хотела лишь, чтобы я восстал и взял ее. Она не знала изысков, а когда ей доводилось подпасть под них, лишь сносила их со стоической улыбкой. Она не хотела разнообразия, не хотела изысков, не хотела феерии.
Все, что она хотела – тебя.
И я подумал, что впервые за много лет женщина хочет меня лишь потому, что хочет меня.
Она не хотела провернуть невероятный кульбит и потешить ярость своего похотника, как Рина. Не изгоняла из мохнатки демонов, вооружившись моим фаллосом, словно метлой, которую окунают в бочки со святой водой, как делала Люба. Не искала моего расположения, как кое-кто из особо развращенных студенток курса. Не жаждала отблесков сомнительной писательской славы, как моя первая жена. Не использовала меня, как моя любовница Анна-Мария, ставшая для меня всем, чтобы получить повышение по службе.
Юля просто хотела заниматься со мной любовью.
Я, убрав ее руку, мягко надавил ей на грудь – сразу под шеей, – и, оставив красный след на белоснежной коже, вошел. Она откинулась назад, чуть закусив губу, и стала глядеть на меня. Делать это молча было непривычно. Рина трахалась, как королева оргазмов и прима порнографического театра. Она приучила меня шептать ей на ухо словечки самого широкого спектра: от грязных ругательств до ласковых шепотков. Мы с Риной смахивали на кита и чайку. Я потрескивал, пощелкивал, и посвистывал, а она резко и громко кричала. Как раз один такой крик я услышал в доме. Это значило, что Рина кончила. Для нас с Юлей это не имело никакого значения. Она взяла меня за голову и стала целовать в губы. Это было так… непривычно. Меня давно уже никто не целовал. Я отвечал Юле все более страстно, и наверху мы были девственниками, хотя нижние наши части работали неумолимо и жестко. Святость окружала нас, и я почувствовал, как что-то мокрое и благоухающее пролилось на мою голову, отчего под куполом церкви, в которую превратился наш дом, запели сотни тысяч певчих, и возник на минуту образ священника с громовым голосом, благословившим нас. Благодать пролилась на меня, как семя Бога.
Я открыл глаза, и увидел, что это ее слезы. Она плакала.
Что-то не так? – сказал я.
Все так, – сказала она.
Именно потому что все так, – сказала она.
Я улыбнулся и приналег. Она подмахивала. Боже, как она подмахивала. Словно шеренга хорошо обученных солдат. Быстро, четко, слаженно. Я буквально почувствовал, как наши бедра приподнялись над землей на полметра. Наши задницы взлетели, словно йоги во время многомесячных медитаций. Мы освободились от закона земного притяжения. Головы наши лежали на подушке, но тела летали. Два Феникса с драгоценными каменьями в головах, вот кто мы с ней, подумал я. И только тяжесть камней не дает нам взлететь и с головами. Она облизнула губы в тряске, и потом облизнула мои. Я остановился, чтобы не спустить раньше времени. Она чуть отодвинулась.
Только не кончай в меня, – сказала она.
Я могу долго, – сказал я.
Посмотрим, – сказала она.
Мы посмотрели и я оказался прав. Больше мы тишины не нарушали. Если бы в эту минуту в комнату зашла Рина, она бы все поняла, и разразилась буря. Но что-то – покров тайны, покров Богородицы, прикрывшей невидимым платьем влюбленных, – сделало нас невидимками. И о нас, что само по себе невероятно, забыли все. Включая Рину, которая прохаживалась по дому, подбадривая гостей хриплыми криками и поощрительным смехом. Когда она умолкала, возня и крики становились громче, из чего я делал вывод, что Рина присоединилась к очередной куче тел. А я в это время отчаянно долбил, схватив за волосы, прекрасную юную блондинку, которую полюбил, и она извивалась подо мной телом, но не издала ни писка. Как все это не похоже на деревни Апдайка.
Впрочем, он-то писал о свинге, а не об оргиях.
И что должно было случиться, чтобы два человека на оргии прятались ради того, чтобы заняться любовью?
Юля подмахивала мне, я же был жесток и непреклонен. Мы ни разу не сменили позу, я даже не задрал ей ноги. Я просто, лежа на ней, исполнял свою миссию. На то она и миссионерская, подумал я, и решил все-таки поискать презерватив, хотя бы глазами. Юля помотала головой и расширила глаза.
Что? – шепотом спросил я.
В рот, – шепотом ответила она.
Я положил ее руки себе на затылок, и приподняв за зад, подтащил ближе к стене. Бросился в последнюю атаку. Почувствовав приближение, рванулся чуть назад, а потом вперед и вверх, ухватившись руками в подоконник. Юля скользнула по мне вниз, как по рельсам американских горок, и, обняв бедра, впилась в мой член. Я кончал, содрогаясь, и почти теряя сознание, пока она сучила ногами и пила меня там внизу, и постепенно сознание меня покидало. Под конец я почувствовал в теле такую легкость, что запросто удерживал на одних лишь руках и себя и девушку, объявшую меня внизу. Вечность спустя я осторожно отцепил ее от себя, и мы упали на бок, счастливые. Я все не мог насмотреться на нее.
Я люблю тебя, – сказал я.
Я люблю тебя, – сказала она.
В это время в комнату и зашла Рина.
28
Мы с Юлей были так счастливы, что пустили к себе Рину.
Так римлянин, открывший для себя Христа, другими глазами смотрел на варвара, пирующего на развалинах виллы. Мы пустили Рину пировать посреди нас. Она, с бутылкой шампанского в одной руке, и виски в другой, слегка пошатывалась, но мыслила трезво и ясно. Я понял, что мне придется пить и Юля поняла это тоже – только если я буду вести себя, как обычно, Рина ничего не заподозрит. К тому же, как я упоминал, мы уже любили и чувство хранило нас. Два мученика, с любовью глядящие друг на друга на арене цирка со львами. И, как львам и полагается, Рина откликнулась на невнятные призывы странного бога этих мучеников, и, зевнув на нас дурным запахом своего нутра, стала обнюхивать углы.
А вот и вы, – сказала она, еще раздумывая, начать ли атаку, или предаться блуду.
Я встал, и вынул у нее из руки бутылку, отпил из которой прямо из горлышка. Рина не обращала на это никакого внимания, она лишь смотрела на Юлю. Потом подошла к ней, взяла за руку, и, улыбнувшись, поцеловала в ладонь.
Юля прерывисто вздохнула.
Мне следовало насторожиться. Моя жена умела очаровывать и влюблять. Но я лишь любовался нами тремя. Кожа Рины – шоколадная, подчеркивавшая ее зеленые глаза, смотрелась на фоне Юлиного мрамора с прожилками невероятно красиво. Или наоборот? В этом сочетании преобладающего цвета не было, и могло быть и так, что это Рина оттеняла Юлю, а не наоборот.
Кофе-глясс, – сказала Рина, целуя ладонь Юли.
Мороженное и кофе, черное и белое. Какую гамму я добавлю в этот коктейль, подумал я, и глянул на свое отражение в зеркале. Из нас троих я был самым темным. Я отпил еще. Рина взяла Юлю за голову и стала облизывать ее губы. Отстранилась.
Ах, негодник, – смеясь, сказала она.
Уже успел кончить ей в рот, – сказала она.
Осталось еще немного, – сказала Юля, и глянула на Рину с интересом.
Я с тревогой подумал, что Рина ей нравится. Юля обняла мою жену, и они поцеловались. Долго, как, наверное, целовались мы с Юлей за несколько минут до того. Рина на ощупь поставила бутылку шампанского на пол, и поманила меня рукой. Я обнял их двух сразу, – благодаря штанге у меня широкие плечи, – и приподнял. Поставил у широкой кровати, и мягко толкнул каждую в грудь. Они попадали с веселым визгом навзничь и начали барахтаться и мельтешить ногами. Какого черта, подумал я. Надо развлекаться.
Девушки, девушки, – сказал я.
Замрите, – сказал я.
Они, выжидающе глядя на меня, и сопя, перестали двигаться. Я осторожно раздвинул каждой ноги – как можно шире, – и отошел. Две мохнатки смотрели на меня, и я глядел в мир двух дыр. Я видел там бездны и высоты, и знал, что опущусь в первые, и поднимусь на вторые. Мне не хватало лишь веревочной лестницы, чтобы спускаться, и альпенштока, дабы подняться. Приподнявшись на локтях, мои женщины смотрели на меня выжидающе. Я не торопился. Я взял и шампанское и отошел еще дальше. Чувствуя спиной холодное стекло, я рявкнул в открывшуюся дверь, что здесь все занято, и поглядел на кровать. Две девушки, смуглая и белая, лежали передо мной, раскинув ноги.
Я подошел, встал на колени, и раскрыл сначала одну, потом другую.
Сделать это было нетрудно, их трахали весь вечер и цветы еще не успели закрыть свои чаши на ночь. Так что какая-нибудь предприимчивая труженица-пчела еще могла снять с них последний урожай пыльцы. И я собирался это сделать. Я любовался дырой каждой из них. Они были такими разными и такими красивыми в своей разности. Впервые в жизни я пожалел, что у меня один член. Для того и нужны оргии, верно? А еще чтобы избавиться от ревности, вспомнил я слова Юли, и постарался забыть их. Я не ревновал сейчас ни одну из них. Я любил и Рину и Юлю, хотя знал, что любовь к Рине это ампутационная боль. Мы еще страстно хотели друг друга, и это казалось нам отзвуком давно уже отрезанной сумасшедшим хирургом любви. А с Юлей все было по-настоящему.
Но я решил подумать об этом завтра.
Дыра Рины была сочной и крупной снаружи. Я осторожно раздвинул мясистые губы, и она стала похожа на коричневую бабочку с синеватой кромкой крыльев. Закрытая, дыра Рины напоминала большой гребень. Такой с радостью одел бы на шлем любой римский император. Темная кожа, набухшие губы… В то же время, внутри дыра Рины – я знал это, я знал каждую сотую миллиметра, – была ловушкой. Марианская впадина, сужавшаяся к концу. Она владела мускулами своей дыры виртуозно, и не раз заставляла меня кончить одними лишь пожатиями этого чудо-инструмента. Иногда Рина сжималась так часто и судорожно, что я даже предположил, будто это происходит вне зависимости от воли или желания хозяйки.
Рина, смеясь, подтвердила мои предположения. Ну что же.
Дыра Рины была живой.
Не менее живой была дыраа Юли. Но у нее между ног была прорезана именно что щель. Вы не видели губ до тех пор, пока этот мясистый цветок не раскрывался. Светло-розовая – в отличие от коричневой дыры Рины, – и слюнявая. Рина текла ручьем, и из какого-то одного места. Иногда мне казалось, что я смогу найти исток этой реки. Юля же текла как болотистая почва. Вся. Вы наступали на эту землю, и почва мягко уходила у вас из под ног, и ее место занимала вода. Куда ни кинь взгляд, везде был тонкий слой воды. Соки как будто проступали через поры Юлиной дыры, и вы оказывались в воде незаметно. Я попытался определить разницу между ними.
Дыра Рины била ключом, а дыра Юли сочилась.
Так или иначе, очень мокрыми стали уже обе. Рина уже потихоньку начинала трогать себя, поматывая головой, Юля же ждала, глядя на нас обоих. Волосы. Я забыл рассказать о них. У Рины шла тонкая дорожка от самого клитора и до живота. Смеясь, она называла ее «шлюшкиной дорожкой», и уверяла, что по ее длине можно определить количество партнеров у женщины. Сколько волосков, столько и… Я как-то, пока она спала, не поленился и пересчитал. Получалось, что Рину трахнули примерно с полтысячи мужиков. Я не поверил этой дорожке, ее показатели были явно занижены.
Юля не брила промежность, видимо, из-за того, что волосы ее там были такими же белыми, как и на голове. Из-за этого вам казалось, что лобок девушки лишь покрыт пушком. Но тонкие волосы, когда я входил в нее, становились прочными как струна, и я чувствовал сладкую боль, когда пытался прорвать их сплетения на срамных губах. Длинные тонкие редкие волосы… Солома Юлиной дыры пылала при одном лишь прикосновении моего факела. Увы, она была узкой. Не такой, как у Рины, а узкой от природы, очень тесной. Добрая сотня толчков уходила у меня на то, чтобы лишь занять место, полагающееся мне по праву. Но и тогда я входил на весь, а на три четверти. Секс сзади не получался – стоило мне ухватить ее за бедра и двинуть, как следует, как она охала от боли и срывалась с крючка. Рина, кстати, тоже еле терпела, хотя – дело чести – старалась
Какое все-таки значение имеет размер и как хорошо жить с большим членом.
Вот настоящее счастье, думал я, водя им по бедрам моих женщин, ждавших, какую из них я возьму первой. Я размышлял. Проявить себя джентльменом и войти в Рину? Или оказать любезность хозяина дома и вновь приступить к Юле? Под обеими проступили мокрые пятна. Юля и Рина ждали меня.
Я медленно набрал в рот шампанского и глянул вниз.
Дыра Рины была, словно крепкая достойная дубовая бочка, пережившая путешествия из Индии с Португалию и обратно, бочка, пропитанная хересом, портвейном и слезами негритянских рабов; обожженная солнцем, омытая морем, покрытая слоем горькой морской соли. Надежная, вековая дыра у Рины. Такая дыра должна хранить в себе обжигающие, крепкие напитки. Такие, как виски, или слизь Рины, что, подсыхая, могла причинить вам ожог третьей степени. Так что я потрепал жену по дыре, и перевел взгляд.
Дыра Юли заслуживала, без сомнений, шампанского. Легкая, розовая, светлая. Ее следовало заполнить пузырьками, которые, поднимаясь, и впитываясь в стенки дыры, вернутся потом, обогащенные оттенками самых разных вкусов. Вкус пота Юли. Вкус дыры Юли, вкус члена, на котором крутилась Юля. Так бочки легких древесин делают букет вин богаче, разнообразнее… Запечатай я шампанское в дыре Юли, и открой его десятилетие спустя, каким дорогим будет этот напиток. Бесценным! Но я не желал ждать десять лет.
Алая и Черная роза, – пульсировало у меня в горле, – Алая и Черная роза, две мои сладкие дыры, два узких королевских дома, вся моя мокрая королевская рать…
Я задрал ноги Юле и Рина, умница, сделала также.
Я наклонился и вылил шампанское Юле в дыру.
Хлебнул виски, и сплюнул его в дыру Рине.
Довольный собой, оглядел притихших женщин. Два моих драгоценных сосуда лежали, покачиваясь, словно стеклянные тюльпаны, которые кто-то поставил на кровать ножкой вверх.
Выпей меня, – дурным голосом сказала Рина.
Я понял, что она уже кончила.
Но это была моя ночь. Я молча взгромоздился на кровать, и сунул в Рину так далеко, как только мог. Член стоял так давно, что я уже и не почувствовал огня напитка. Я дал слизать его Юле. А шампанское Юли слизала Рина. После этого я, наконец, отпил из обеих, и предоставил им возможность, расположившись друг против друга, заглянуть в бездны, в которых путешествовал только что. Ночь началась погасшим на соседском участке фонарем, и мы продолжали уже в полумраке. Когда Рина вылизывала Юлю, я держал свою возлюбленную за руку. У нас была тайна. Этот секрет дела нас счастливыми и мы охотно делились с Риной своей непонятной для нее радостью. И впервые в жизни я видел свою жену задумчивой и печальной.
Под утро я спустил в обеих.
29
Глядя в черный колодец бочки, я увидел, как на глянцевой поверхности вина заплясали капли дождя.
Значило ли это, что неведомый мне ураган снес крышу дома, и в мире началась свистопляска последнего дождя, Апокалипсиса и предвещания очередного потопа? С удивлением оглядевшись, я увидел лишь низкий потолок подвала. И только потом понял, что это капли пота стекают с меня в вино, такое черное, что его поверхность казалась непроницаемым, словно пленка нефти на кромке моря. Где-то вдалеке я услышал крики птиц, чьи перья забиты нефтью, и молчаливый стон погибающей рыбы. На какую-то долю секунды у меня снова возникло видение. Мне показалось, что в бочке никого нет. Кто-то неведомый мне вытащил тело девушки из бочки и теперь в нем снова плещется лишь вино. Домашнее вино, от которого чернеет рот, и голые женщины взбираются на крышу, петь песни Луне и танцевать для волков, притаившихся в лесу у реки. Вино. Черное золото Молдавии. Я даже испытал облегчение при мысли о том, что в бочке пусто, и образ девушки начнет растворяться в моей памяти, пока совсем не исчезнет, оставив лишь послевкусие плохого сна. Но исчезла ли она на самом деле? Последние события моей жизни доказали мне, что интуиция – вовсе не то, чем наградил меня господин Бог.
Я зажмурился, оскалился в ужасе, и сунул руку в бочку по локоть.
Если бы, выдернув ее, я увидел в сжатом кулаке лосося с добрых полметра, этот вечер стал самым счастливым в моей жизни. Но, увы, я зажимал в руке лишь клок волос, которые, очевидно, под воздействием вина, стали облезать с ее скальпа. Меня вырвало. Она там. Я должен сделать то, что должен, и, хотя умолял себя остановиться, вновь погрузил в вино обе руки, и смог ухватить ее за плечи. Приподняв девушку, я увидел, что ее губы и белки глаз почернели. Разрез в горле тоже стал совсем черным. Я посмотрел ей в лицо очень внимательно. Надеялся ли я увидеть в ее безмятежных, – и потому ужасных вдвойне, – чертах, события последних дней? Даже если и так, девушка ничего мне не сказала, и опустилась в жидкость, которую я уже вряд ли мог назвать вином. Поверхность успокоилась, и я смог успокоиться. А потом подумал, что чувствует покойница, и холодный пот пробил меня. Должно быть, такое беспросветное отчаяние испытывают две категории живых существ: дельфины, попавшие под гигантскую масляную пленку на поверхности воды, и дети, утопленные в колодцах тайком. Я заставил себя отвернуться от бочки и глянуть на вход в подвал.
Люба по-прежнему лежала в углу, скрючившись.
Она напоминала фигурку ребенка, которого отвели в горы жрецы инков, и, напоив сонным зельем, оставили в пещере умирать. Иногда таким детям ломали шейные позвонки специальным молоточком. Об этом, торжествуя, рассказала мне Рина, когда раскрыла с какого-то из своих многочисленных похмелий толстенный фолиант «Доколумбова Америка», в котором я пытался черпать вдохновение на следующую книгу. Она так и не написана. Третьесортный детективчик, который получился по мотивам жертвоприношений ацтеков и майя, не захотело принимать ни одно издательство. Впрочем, я тогда уже чувствовал, что как писатель схожу на нет, и двигатель остывает.
Чертовы индейцы, – сказала Рина, и я голову отдавал на отсечение, что слышу в ее голосе торжество тех самых жрецов, что пришли умолить бога в горах.
Ублюдочки, – смеясь, сказала она.
Вот так, привести дитя в снега, и просто оставить умирать, – сказала она.
А иногда они еще и ломали им шейные позвонки молоточком, специальным таким, – сказала она, снова глянув книгу.
Смог бы принести в жертву ребенка? – сказала она.
Нет, пожалуй, – сказал я, не будучи, впрочем, совсем уверенным.
Вот потому ты, засранец, и не жрец великого бога литературы, а третьесортный автор детективчиков, которые никто и печатать не хочет, – сказала она, и я понял как много выпила Рина.
Один все-таки напечатали, – попытался я примирительно выскользнуть из намечающегося клинча.
Та история про твою шлюху из полиции, которая отсосала тебе впервые в твоей жизни, и ты навсегда пропал в любви? – сказала она.
Она уже не любила меня, но по-прежнему считала обязанной ревновать. Для нее месть за всех моих бывших любовниц была чем-то вроде обязательного упражнения семейных учений. Больше всего она ненавидела Анну-Марию за то, что я написал о нас с ней книгу. И это была хорошая книга. Может, Рина понимала, что настоящая книга о любви может получиться, лишь если и любовь была настоящей?
… сейчас, глядя на пляшущие на ветру листья тополей, которыми полвека назад засадили весь Кишинев, я думаю, смог ли бы когда-нибудь написать книгу о нашей с Риной любви. Нет, не о том аде, в который мы превратили нашу жизнь после нескольких лет брака, а о самом его начале. Ведь что-то же да было, раз мы сошлись, а, Рина?
Не знаю, милый, – говорит он, сидя на краю крыши и болтая ногами.
Присаживайся, – хлопает она по краю, и смеется.
В этом вся Рина. Она отлично знает, что я боюсь высоты. Единственное, из-за чего я могу упасть в обморок. Довольно неприятно, когда это происходит с вами на высоте, согласны? Так что я делаю лишь несколько шагов в сторону Рины, и застываю метрах в пяти от нее. Она сидит ко мне спиной, и ветер безуспешно пытается сорвать с нее блузу. Я перевожу взгляд на город и вижу, что тень скрыла почти половину. Листья тополей уже не серебристые, а серые. Значит, у меня осталось не так много времени. Рина молчит.
Что ты здесь делаешь, – говорю я.
Здесь не должно быть никого, кроме меня, – говорю я.
Рина, почему бы тебе не оставить меня одного? – говорю я.
Она оборачивается и улыбается. И я вспоминаю, почему мы все-таки сошлись с этой странной, сумасшедшей женщиной, которая несла в себе любовь, как безумный богач – золото. Она могла расшвырять его из подола по дороге, а могла, издеваясь, заставить вас стоять годами на коленях ради одной монетки. Голова Рины склонена, она глядит вниз, под самое здание. Туда, куда не заглядываю я с того момента, как залез на эту крышу и закрыл люк.
Что там? – спрашиваю я незаинтересованным голосом.
А ты посмотри, – предлагает она, и глядит на меня с улыбкой.
Я делаю еще шаг, и чувствую, что голова кружится. Я ложусь на крышу и пытаюсь подползти. Но не могу, нет. Я отползаю, встаю, отряхнув колени, и возвращаюсь к столу. Рина кривит лицо в презрительной гримасе. Он снова сдрейфил, говорит она лицом.
Как ты залезла сюда? – говорю я.
Нет ничего легче, – говорит она.
Просто взлетаешь и все, – говорит она.
И, карикатурно похлопав руками по бокам, вдруг и правда взлетает. Она порхает вокруг меня, словно гигантская стрекоза – из-за модных в этом году очков сходство правда большое, – и овевает меня запахом сотен тысяч виски, десятков тысяч порций рома, джина, и коктейлей, которые пропустила через себя за всю свою жизнь.
От тебя пахнет, – говорю я.
И от тебя пахнет, – говорит она.
Как там наше вино? – говорит она. – Ну, то самое, которое я давила своими ногами?
Киснет, – говорю я как можно спокойнее и небрежнее.
За тебя, – говорю я, и выпиваю из бутылки вина, которую держу под столом.
Слабак, ты так и не смог бросить, – сказала она, – уж я-то никогда в жизни бросать не собиралась, но раз ты решил что-то сделать, то что мешало тебе сдержаться до конца?
Обстоятельства, Рина, – говорю я.
Какие еще, мать твою, обстоятельства?! – говорит она, придя в ярость.
Обстоятельства твоей смерти, – говорю я.
Я жива, – говорит она.
Я жива, слышишь? – говорит она.
Я ЖИВА, твою мать! – говорит она.
Это тебя нет, тебя, – говорит она.
И никогда не было, – шипит она.
Ты всегда был мертвый, ненастоящий, – говорит она.
Ты устраиваешь сцены даже мертвой, – говорю я.
Она глядит на меня с ненавистью.
Поправляет сумочку и улетает. Я тру глаза. Их печет, я не спал почти сутки. Пора взглянуть, что там внизу. Так что я ложусь на крышу и осторожно ползу к самому ее краю, заставляя себя. Иногда я беру правую руку левой и ставлю ее вперед. Наконец, я у края. И я гляжу вниз. Никаких машин, никакого оживления. Ничего такого. Обычный вечерний Кишинев. Я просто схожу с ума, думаю я.
Пуф! – резко говорит кто-то за моей спиной, и тычет пальцем под лопатку.
От неожиданности я едва не срываюсь вперед, как бегун с низкого старта. Должно быть, этот прыжок выглядел бы очень красиво. Если не видеть, что под прыгуном – двадцать этажей. Я вжимаюсь в крышу, и отползаю назад.
Пуф! – говорит голос, и довольно смеется.
Я поворачиваю голову, и вижу его. Любовника Рины, легавого нашего городка. О том, что они трахались, я, конечно, узнал позже всех. Он весело улыбается мне и наставляет на меня два пальца.
Пуф! – говорит он.
Я мог бы двинуть ему сбоку правым, но руки, словно в дурном сне, ватные. Так что я лишь встаю и, пошатываясь, глубоко вдыхаю воздух на самом верху моего города. Облегчение из-за того, что я уже далеко от края крыши, превыше даже ужаса разоблачения. Когда я выдыхаю, и открываю глаза, то вижу, что на крыше никого нет. Я гляжу на часы. Я здесь уже восемнадцать часов и сто страниц. Печет глаза и у меня, кажется, галлюцинации?
Нужно поспать, но я не могу себе этого позволить.
Иначе то, что началось красивой историей прощания, закончится вонью в немытых камерах городского судебного изолятора. Небо так близко, что я могу до него дотронуться, а там ты глядишь в небо из подвала, вдавленный в землю, как окурок – каблуком. Здесь небо чистое, а там в ржавчине от толстенных железных прутьев. Я не готов опуститься под землю.
Я слишком долго жил в доме у реки в окружении деревьев и женщин.
Так что я, глотнув еще вина, ставлю бутылку на стол, справа, – чтобы его не сбила вылетающая каретка, – и начинаю осторожно печатать. Аккуратно, как тигр, пробующий лапой воду. Так же аккуратно, как я потрогал шею Любы.
Увы, она была мертва, и, хоть я надеялся на обратное, вылавливая из бочки покойницы, так и не пришла в себя за это время. Голова Любы была повернута неестественно, глаза подернулись мутной пленкой. Дух покинул это тело, я видел. Поэтому приоткрыл дверь пошире, чтобы, если вдруг душе Любы станет тесно, она могла покинуть помещение как можно скорее.
Готов поклясться, что Нечто, смахивающее на сильный порыв ветра, пронеслось мимо меня, нежно коснувшись щеки. Я благодарно улыбнулся Любе. Я знал, что тело – это уже куча мусора, и настоящая Люба поднялась наверх, погладив меня напоследок, но я просто не знал, к кому обратиться. Мне казалось, что я не могу позволить ее голове быть такой… свернутой. Должно быть, – подумал я, поворачивая ее на затылок, – так выглядели и дети, которым жрецы сворачивали позвонки. Мне не хотелось, чтобы, если кто-нибудь вдруг войдет, Люба выглядела так же. Она умерла случайно, и моя жесткость была здесь не при чем.
Я полюбовался Любой еще, а потом встал за ее головой.
Приподнял тело сзади, обхватил под руками, и потащил к бочке. Впервые в жизни я благословил пьянство своей жены, превращавшее ее в демона. Бочка вмещала полтонны. Здесь и на пятерых места хватит, подумал я с мрачной усмешкой, и что-то, мелькнувшее по потолку, – мохнатый паук, перебирающий окровавленные кости крабьими клешнями, – подсказало мне, чтобы я был осторожнее и в мыслях. Если Дьявол есть, то он здесь и сейчас, понял я. И, чувствуя спиной его присутствие, приподнял Любу отчаянным усилием. Сначала в вино опустились ее руки, затем голова, и лишь после того, как я обхватил ее за бедра и стал поднимать еще выше, Люба нехотя сползла в бочку. Поторчав ногами, ушла вниз.
Все это делало ее такой живой, что я буквально ждал, что она вот-вот скажет:
Прекрати, что еще за ерунду ты придумал?!
Я вытер пот, – с меня текло ручьем, как во время хорошего секса, – и привалился спиной к бочке. Отодвинул за бочку стремянку. Потянул руку к кувшину. Слава Богу, он оказался достаточно тяжел, значит, в нем было вино из початой – и, значит, другой, – бочки. Я поднял кувшин и отпил, пролив себе немного на подбородок. Когда я опустил руку, то в проеме двери стояла темная фигура. Из-за света, окаймившего ее, я не видел ничего, кроме тени. Я так устал, что даже не смог закричать.
А вот и господин дьявол, – сказал я.
Ну-ну, – сказал он и рассмеялся.
Я с облечением узнал голос легавого, который отвечал за порядок в нашем городке.
Он спустился на пару ступенек и колдовство момента рассеялось. Я различил лошадиные черты лица, неприятный взгляд человека, который получил много власти, и выпуклую грудную клетку. Он напоминал гиббона, который в спортивном зале довел фигуру до человеческого совершенства. Если бы не отметины на лице – он говорил об осколках, но ходили менее романтичные слухи о простой ветрянке, – он соответствовал бы идеалу красоты многих женщин. Легавый, – кажется, в их табели о рангах он занимал место капитана, – приезжал к нам в особенно бурные вечеринки, и с извиняющимся лицом просил нас сбавить обороты. Рину это так веселило, что она и правда их сбавляла, но каждый раз она сумела настоять на том, чтобы легавый остался у нас. Она глядела на него с интересом, а ему в нашем доме нравилась, – как он называл ее со смешком, – бродящая атмосфера богемы.
Сейчас я уже знал, что Рина спала с ним.
Легавый служил в Кишиневе, а в нашем городке – который даже юридическим статусом не обладал, просто куча дачных домишек, принадлежащих богатеям и потому внушительных, – появлялся изредка. Для местных нуворишей, которые приезжали в городок от силы раз в месяц, он был чем-то вроде вышибалы. Решал проблемы. Мне он их только добавил.
Богема развлекается? – сказал он, присев рядом, и слегка шевельнув носом.
Вместо ответа я приподнялся и дыхнул ему прямо в лицо. Он смущенно улыбнулся. Почему-то этот крутой парень слегка стеснялся того, что спал с моей женой. Ему казалось, что это тайна, которую в приличном обществе обсуждать не стоит. Хотя он запросто мог прийти на любой из наших вечеров не для всех. И поиметь ее у меня на глазах. Наверняка она это предлагала. Но он ни разу на таких вечерах не был, предпочитая им попойки. Щадил меня, что ли?
Чем обязан? – спросил я.
Не появлялась ли Ирина? – спросил он.
Она в городе, по делам, – сказал я.
Скоро вернется? – спросил он.
Если вы ее не убил и не зарыли в лесу, – сказал я, – то вернется, должно быть.
Минуту он глядел на меня с недоумением. Потом подвал с минуту сотрясало ржание. Гоготал он, как ел. Жадно, шумно, и очень.. жизненно. Возможно, этой жизненной силы не хватало моему подвалу, переполненному мертвецами, так что я немножечко пришел в себя.
Выпьете? – сказал я.
Белое не пью, – сказал он, и я почувствовал себя неловким хозяином, каковым, без сомнений, был.
Легавый глянул на меня с укоризной. Без сомнений, я выглядел невоспитанной скотиной. То ли дело Рина. Она запоминала предпочтения гостя – в выпивке, еде или сексе, – с первого же визита. Я впервые задумался, не была ли она тем магнитом, который тянул в наш дом самых разных людей.
Развлекаетесь? – спросил он, подмигнув, и подразумевая, очевидно, машину, которую видел во дворе.
Тс-с-с, – сказал я, – девушка спит.
Завидую вам, – сказал легавый, взяв стакан, и отворачивая краник бочки за моей спиной. – Молодая, красивая, свободная семья…
Очень свободная, – подчеркнуто восхищенно сказал он, – но от этого любовь лишь крепче, не так ли?
Жизнь без забот и хлопот, Монмартр, Елисейские поля, что там еще… – сказал он восхищенно, и пригубил вино.
Латинский квартал, – поправил я.
Без разницы, – пожал он плечами, и выдул стакан залпом.
Если адская смесь вина, крови блондинки и слез и пота Любы и прогремела по его внутренностям пляской смерти, то легавый и виду не показал. Лишь довольно рыгнул и, вопросительно подняв брови и дождавшись моего благосклонного кивка, нацедил себе еще стаканчик
Читать бесплатно другие книги:
