Скелеты в шкафу истории Вассерман Анатолий
День и ночь шли над проливами потоки «Junkers» и «Heinkel». Так много, что английские линкоры стреляли по ним из орудий главного калибра – 14–16 дюймов. Конечно, шансов попасть в самолёт даже в таком плотном строю никаких. И дистанционных взрывателей, в нужный момент разбивающих зенитный снаряд в тучу осколков, на снарядах бронебойных не было. Просто, пролетая через эскадрилью со сверхзвуковой скоростью, гнали они ударную волну такой силы, что она рвала полотняные обшивки тогдашних тихоходов, ломала алюминиевые каркасы…
Но слишком высоко шли немецкие бомбардировщики – даже линкорные снаряды долетали до них редко. И слишком много их было – линкоров на все пути полета не хватало. Так что основная тяжесть битвы легла на плечи лётчиков-истребителей. Хрупкие плечи: были эти летчики в большинстве непростительно молоды, британские ВВС начали разрастаться лишь с началом войны. И немногочисленные: авиация Британии до войны была почти вся разбросана по миру – по десяткам её колоний. Так что премьер-министр Черчилль не зря сказал о Битве за Англию: «Никогда ещё в истории человеческих конфликтов столь многие люди не были столь многим обязаны столь немногим». И слова эти до сих пор знает каждый британец.
Конечно, помогло новейшее изобретение – радиолокатор. По сигналам тогдашнего, ещё примитивного, радара командование могло нацелить на приближающиеся воздушные армии все наличные силы. Но сами эти силы были так ограничены…
Основной английский истребитель к началу войны – «Hurricane» («Ураган») безусловно превосходил, например, первые (1934 года) варианты поликарповского И-16. Но, как показали испытания полученной по лендлизу техники, ничуть не лучше последних (1939 года) модификаций того же И-16. А ведь немецкому «Messerschmitt» Bf-109, начиная с модификации 1938 года, любой вариант И-16 бесспорно уступал… Так что «Харрикейны» оказались практически не способны прорываться к бомбардировщикам сквозь строй истребителей сопровождения. А прорвавшись, мало что могли сделать – двухмоторные Ju-88 и He-111 развивали почти такую же скорость. Да и от пулемётов обычного винтовочного калибра, бывших на «Харрикейне», самолёты тех лет почти не страдали. Поставить же на эту машину пушки (у нас ставили) удавалось только ценой дальнейшей потери скорости – резервов у неё не было.
«Харрикейн» выпускали почти до конца войны. Фронт требует новые самолёты непрерывно. И остановить конвейер для смены одной техники другой – подвиг почти невозможный. Даже реактивные самолеты, неизмеримо более совершенные, в войну не удалось поставить на конвейер – хотя и серийные, во всем мире их делали штучно, в экспериментальных мастерских. Конечно, «Харрикейн» модернизировали, ставили на него всё более мощные моторы. Масса машины росла, манёвренность ухудшалась – а скорость росла куда медленнее необходимого. И плохо пришлось бы Англии, если бы «Харрикейн» был у неё истребителем единственным…
В 1910 году глава семьи, владеющей знаменитыми металлургическими и оружейными заводами в городе Крезо на Луаре – барон Рене Шнейдер – учредил специальный приз за рекордную скорость на гидросамолёте. Почему именно на гидросамолёте? Потому что в те времена они летали быстрее сухопутных. Сопротивление воздуха у поплавков не выше, чем у неубирающегося шасси. А садиться на воду можно с большей скоростью, чем на сушу. Так что площадь крыла может быть меньше. Значит, меньше сопротивление крыла – и выше возможная скорость.
Впоследствии на крыле появилась механизация. Выдвижные закрылки и предкрылки меняют его профиль настолько, что при малых скоростях оно даёт достаточную подъёмную силу. И максимальная скорость стала меньше зависеть от посадочной. Но до 1938-го рекорды скорости принадлежали гидросамолётам. И с 1927-го – гидросамолётам английским.
Молодой авиаконструктор Реджинальд Митчелл спроектировал замечательно обтекаемый гидросамолет «Supermarine» («Сверхморской»). Оснастил мощнейшим двигателем фирмы «Rolls-Royce». И гонки на Кубок Шнейдера, проводимые каждый нечётный год, стали выигрывать англичане. Выигрывать настолько убедительно, что главные конкуренты – итальянская фирма «Macki-Castoldi» – на гонку 1931 года вообще не явились. А прочие фирмы покинули гонку ещё раньше. Так что последние рекордные круги «Супермарин»-6б описывал в гордом одиночестве.
Правда, в 1934-м (на гонке, задержанной нехваткой денег из-за Великого Кризиса) в одиночестве оказался уже «Макки-Кастольди». И даже поставил рекорд – 709.2 км/ч. Ибо Митчелл к тому времени из спорта ушел. Смертельно заболел – и решил оставшиеся дни отдать делу, что считал важнейшим для Англии. Используя весь опыт, накопленный на гонках, он создавал скоростной истребитель.
«Spitfire» («Огневержец») пошёл в войска уже после смерти создателя. И обогнал «Харрикейн» почти на 100 км/ч. Так что «Мессершмиттам» от него приходилось несладко. А уж бомбардировщики вообще мало на что при встрече со «Спитфайром» могли рассчитывать.
Английские авиазаводы от бомбёжек всерьёз не пострадали. Как впоследствии советские, а затем и немецкие – выбомбить из войны целую страну оказалось делом вообще невозможным. Так что число «Спитфайров», противостоящих люфтваффе, росло неумолимо. В конце концов не только Гёринг, но даже Гитлер понял: остров обнесён стеной, о которую разобьётся любая авиация. Битву за Англию Германия роиграла.
В воздушных боях участвовали не одни британцы. Лётчики всей завоёванной немцами Европы считали честью и счастьем сразиться за страну, давшую им приют. Страну, бывшую до 1941.06.22 единственным оплотом антифашистского сопротивления. Десятки чехов, голландцев, норвежцев, сотни поляков и французов… Но из всех французов наибольший вклад в эти бои внёс тот, чей приз послужил поводом для рождения лучшего истребителя начала войны – давно уже покойный барон Рене Шнейдер.
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся»…
Мир всё ещё сложнее наших знаний о нём
Ещё в 1990-м я основательно втянулся в политику.
С 1994-го ею в основном зарабатываю – как публицист, консультант, а то и самостоятельный деятель. Так что регулярно вспоминаю слова Уинстона Леонарда Спенсера Чёрчилла: «Политик должен уметь предсказать, что произойдёт завтра, через неделю, через месяц и через год. А потом объяснить, почему этого не произошло».
Неудачных прогнозов у меня хватает. Так, доллар всё никак не провалится ниже плинтуса: действующий президент Соединённых Государств Америки делает для этого всё, что от него зависит, – но зависит от него, по счастью, пока не всё. Да и нефть держится на заоблачных ценовых высотах уже на пару лет дольше ожидаемого мною минимального срока – хотя всё ещё не перевалила за максимальный. Как видите, объяснять свои ошибки я уже умею.
Исходя из чёрчилловой формулы, я стараюсь быть осторожен в догадках. В том числе и совершенно не политических. Ведь представители других – куда более почтенных – профессий тоже снайперски попадают пальцем в небо.
Скажем, профессор Саймон Ньюкомб математически обосновал невозможность полёта тел тяжелее воздуха. Для этого у него были не только теоретические, но и экспериментальные основания. Его коллега – профессор Сэмюэл Лэнгли – уже много лет изводил казённые деньги на опытные «аэродромы» (этим греческим словом, означающим «воздухобежцы», он именовал то, что впоследствии назвали «аэроплан» – опирающийся на воздух плоскостями). Чарлз Мэнли – помощник Лэнгли – создал лучшие в ту эпоху паровые двигатели и превосходный ДВС: 50 л. с. при собственной массе 85 кг. Но машины Лэнгли даже под искусным управлением Мэнли падали через несколько метров после отрыва от Земли. После очередной катастрофы – 1903.12.08 – казённые $50 000 кончились, и программу Лэнгли закрыли с изрядным шумом в печати. А через 9 дней – 1903.12.17 – конструкция братьев Оруилла и Уилбёра Райтов успешно летит целую минуту. Потому что кроме мощности двигателя (не учтённой Ньюкомбом, бравшим в расчёт только паровые машины), нужна ещё техника управления аппаратом в трёх плоскостях (Лэнгли надеялся на аэродинамическую устойчивость самой конструкции).
Эрнест Рёзерфорд – первооткрыватель атомного ядра, естественного и искусственного превращения элементов – полагал использование внутриядерной энергии невозможным. Он экспериментально изучил, сколь сложны методы преобразования ядер, сколь высока необходимая для их раскола или слияния начальная энергия частиц. С учётом неидеальности КПД технических процессов расчёт лауреата Нобелевской премии был в целом точен: скажем, реакция ядерного синтеза всё ещё применяется только во взрывном режиме, а техника для её непрерывного протекания не вышла из стадии эксперимента. Наличие в природе ядер, легко делящихся под воздействием неэнергичных нейтронов, да ещё и выделяющих при распаде несколько новых нейтронов, можно счесть простым везением человечества. Хотя, конечно, нынче теория обосновала такую возможность. Но сама теория развилась не столько из умозрительных соображений, сколько после экспериментов Отто Хана и Фрица Штрассмана: когда Лиза Мейтнер поняла, что им удалось в 1938-м расколоть нейтронами ядро урана, определилось стратегическое направление физических исследований на годы вперёд – вплоть до хиросимского взрыва 1945.08.06.
Подобные примеры можно множить. Не зря давно сформулировано эмпирическое правило: если крупный специалист считает нечто возможным – он скорее всего прав; если считает невозможным – скорее всего ошибается.
Обоснование этого правила очевидно. Чем крупнее специалист, тем глубже он вникает в тонкости своей работы. Поскольку человеческие возможности не безграничны, ему приходится поневоле отключаться от множества иных занятий и знаний. А ведь природа не знает границ, проложенных между нашими отраслями, странами, научными дисциплинами… Из-за пределов познаний специалиста в любой момент может вторгнуться нечто ломающее его расчёты.
Вероятность таких вторжений невелика. Но пренебрегать ею нельзя. Поэтому прогнозы чаще удаются при взгляде не вглубь, а вширь – так легче заметить возможности взаимодействия, ускользающие от внимания профессионала.
В октябре 1998-го я – вопреки мнению всего отечественного экспертного сообщества – предсказал поражение республиканцев на парламентских выборах в СГА. Просто потому, что изучил не только политические, но и чисто юридические обстоятельства дела Левинской.
В январе 1999-го – опять же вопреки всем экспертам – предсказал непрерывное, вплоть до января 2002-го падение евро. Поскольку рассмотрел роль доллара как валютного резерва не только для стран третьего мира, но и внутри зоны евро, а заодно учёл тогдашнюю европейскую социальную политику.
Несомненно, мой кругозор тоже далёк от идеала. Поэтому я вовсе не гарантирую безупречность своих прогнозов. Например, сейчас я полагаю: внутрироссийская политика – и публичная, и экономическая – резко изменится не после ухода президента Путина, но только после ухода президента Буша. Но какие-то неведомые мне личные взаимоотношения и коллективные интересы в высших слоях нашей власти могут в любой момент спутать всю картину. Соответственно и полагаться на мой прогноз можно, только надёжно подстраховавшись.
Кстати, страховые компании – едва ли не лучшие прогнозисты мира. Они опираются на многовековую статистику и постоянный аналитический поиск. Если хотите узнать, какие стороны нашей жизни пока совершенно непредсказуемы – посмотрите, по каким видам страхования ставки выглядят несуразно завышенными. И поразитесь, как их много. Ибо мир всё ещё выходит далеко за пределы наших представлений о нём. Потому так интересно жить.
От Вассермана до Кноблауха
Фамилия мне досталась знаменитая. Ещё мой дед – кардиолог Анатолий Соломонович Вассерман – изучил немало документов (и даже напряг многие из своих контактов с коллегами по самым разным врачебным специальностям), чтобы точно установить: ни в каком родстве со знаменитым немецким иммунологом Августом фон Вассерман (1866.02.21, Бамберг – 1925.03.16, Берлин) – создателем первой реакции на выявление сифилиса – наша семья не состоит.
Моя фамилия может означать один из видов сказочной нечисти. После выхода на советский экран чешской комедии «Как утопить доктора Мрачека» из жизни пражских водяных (Влтава – щедрый источник легенд на эту тему) мои знакомые несколько месяцев приветствовали меня краткой характеристикой, данной вождю этих духов кем-то из его подданных: «Пан Вассерман – старая сволочь». Впрочем, в немецкоязычной традиции Вассерманы водятся не только под водой, но и над землёй: так именуется созвездие Водолей.
Судя по дворянской приставке – предлогу «из» – почтенный микробиолог получил фамилию скорее всего по названию какого-то из владений его предков. Ещё и не такое бывало. Блестящий писатель и языковед Лев Васильевич Успенский в книге «Ты и твоё имя» приводит пример немецкого дворянского рода фондер-Деккен-фом-Химмельсрайх-цум-Ку-Шталь, то есть с-Крыши-из-Царстванебесного-в-Коровье-Стойло. Возможно, так уж повезло этому роду, что достались ему населённые пункты со столь колоритными названиями. Хотя сам Успенский сомневается в их существовании – полагает, что имя возникло каким-то путём покурьёзнее.
Моим же предкам – евреям, то есть в немецкой традиции вряд ли дворянам – фамилия, судя по всему, досталась в эпоху сплошной паспортизации.
XVIII век ознаменовался в тогдашних многочисленных германских государствах, помимо прочего, выдачей письменных удостоверений личности всем без исключения подданным множества тогдашних баронов, графов и королей. Тогда и выяснилось: лишь немногие уже располагают едиными, передающимися в нескольких поколениях, общими наименованиями всех членов семьи (от латинского familia – семья – произошёл русский термин «фамилия»), а основная масса народу обходится отчествами да случайными прозвищами.
Прославленный немецкий порядок в ту пору был ещё далеко не столь непреложен, как веком позже. Но приказ начальства и тогда подлежал неукоснительному исполнению. Велено заполнить все графы документа – что-то да будет вписано. Чиновники стали сочинять фамилии по собственному разумению.
Правда, разумение ограничивалось желаниями самих паспортизуемых. Не каждый согласится зваться Кушталь – вышеупомянутое коровье стойло – или Штрассенштауб – уличная пыль. Куда чаще фамилию давали по имени или профессии самого давнего из известных предков семьи. Отсюда бесчисленные Шмидты – кузнецы, Мюллеры – мельники, Петерсы да Юргенсы.
Зато на евреях – в ту пору ещё почти бесправных даже в весьма веротерпимой Пруссии, не говоря уж о католических Австрии с Баварией или строго протестантской Саксонии – чиновная фантазия отыгрывалась. Кноблаух – чеснок – ещё далеко не самая неприятная запись в документе, появившаяся в ту пору. Не зря впоследствии говорили: нет такого слова, какое не могло бы стать еврейской фамилией.
Строго говоря, такие слова всё же есть. Скажем, фамилию Кайзер – император – чиновник не занёс бы в паспорт даже в шутку: тут недалеко и до обвинения в узурпации. А фамилии вроде Готт – бог – или Энгель – ангел – были равно кощунственны для обеих заинтересованных сторон. Но двигаться вниз можно было очень глубоко. Разве что откровенную ругань вроде Кацендрек – кошачье дерьмо – в документы не допускали тогдашние представления самих бюрократов о приличиях.
Карикатурное именование – далеко не худшее, что случалось с евреями за долгую и запутанную историю. И ещё задолго до паспортизации был выработан надёжный – хотя и доступный, конечно, далеко не каждому – рецепт избавления от большинства житейских забот: деньги.
Конечно, в большинстве германских государств (хотя и далеко не во всех) к тому времени было в основном изжито банальное взяточничество. Брать деньги за явное нарушение закона (или воли вышестоящего начальства) мало кто рисковал. Даже ускорить деньгами ход законного дела удавалось далеко не всегда: строго прописанная канцелярская процедура обычно допускала только сравнительно скромные колебания сроков.
Но в данном случае – к счастью обеих заинтересованных сторон – не было ни явного предписания свыше, ни многоступенчатой канцелярщины. Оформление фамилий явно оставалось на усмотрение нижестоящих чиновников, и никаких внятных требований к ним не было. Полный простор для взаимной выгоды.
Правда, платить пришлось не всем. Например, жреческий титул «коген» (и все его производные – от Каплан до Кац) вполне удовлетворял стандартным требованиям к фамилии. Ведь богослужения в храме могли совершать только потомки Леви – одного из легендарной дюжины родоначальников евреев[13]. Наследственное именование многих поколений – налицо.
Кстати, по иудейскому канону храм может быть только один – чтобы единственному богу не приходилось метаться между алтарями. Иерусалимский храм разрушен, и восстановить его может только помазанник (машиах – в греческом произношении мессия) божий. До тех пор левиты остаются не у дел. А многие светские занятия для них закрыты – во избежание осквернения высокого звания жреца. Поэтому любой коген вправе рассчитывать на материальную помощь общины. И правоверные иудеи реально оказывают такую помощь – иной раз в довольно чувствительных для себя размерах.
Кое-кто не платил просто по бедности. С Кноблаухом – чесноком – или Рюбе – репой – в паспорте можно и смириться, лишь бы хватало денег на чеснок и репу к столу.
Но всё-таки основная масса евреев не только заботилась о своём добром имени, но и располагала некоторыми средствами для этой заботы. Довольно скоро установились неофициальные тарифы. Розенталь – розовая долина – или Фогельзанг – птичье пение – оказались куда дороже Апфельбаума – яблони – и Бахмурмельна – журчания ручья. А уж фамилии вроде Вассерман, Баум – дерево (мой дед по материнской линии) – или Кизер – гравийный (моя бабушка по отцовской линии) – шли, похоже, по бросовым ценам: насколько мне известно, мои предки никогда не могли похвастать выдающимся достатком – богатейший из известных мне был более века назад приказчиком ювелирной лавки в Николаеве, что указывает на честность, издавна ценимую в нашей семье, но не на процветание.
По мере роста круга общения приходится развивать формат именования, дабы точнее определять людей. Поэтому фамилии возникли в большинстве обществ – даже там, где сплошной паспортизации так и не случилось. Если бы все подданные германских князей могли выбирать фамилии по своему вкусу и без спешки, они явно не нуждались бы в выплатах чиновникам. Но государство предоставило своим служащим монопольное право распоряжения общедоступным (как и любая информация) ресурсом – именованием людей. И из этой монополии немедленно была извлечена сверхприбыль в лучших традициях юридической фикции «интеллектуальная собственность».
Обычно монопольное право на информацию обосновывают творческим актом, её порождающим. В данном случае творчеством можно счесть разве что саму идею брать деньги за имя – но и эта идея принадлежала, судя по всему, кому-то из плательщиков, а не получателей.
Зато в полной мере присутствовал ключевой компонент монополии – государственное принуждение. Австрийская экономическая школа, чьи положения кажутся мне хотя и не единственно верными (в экономике пока очень далеко до точности, присущей естественным наукам), но наиболее адекватными из уже разработанных, вообще считает монополию принципиально невозможной без вмешательства власти. Чаще всего – как раз под лозунгом защиты интеллектуальной собственности. Скажем, фактическая монополия Мелкой Мякоти на рынке операционных систем для персональных компьютеров была бы невозможна, если бы закон не запретил изучать коды её программ, исправлять изобильные там ошибки, выпускать на рынок исправленные версии.
Еврейские имена – далеко не первый пример извлечения частной прибыли из государственного приказа. И, увы, далеко не последний.
Часть 2. Экономические скелеты
«Зелёные» губят животных, защищая их
Шестую заповедь Моше Амрамовича Левина – «не убий» – зачастую считают абсолютной. В частности, ею обосновывают отмену смертной казни.
Я против казни: даже самые надёжные и многоступенчатые судебные системы не застрахованы от ошибок, а смерть пока не поддаётся кассации. Но Моисей тут ни при чём. В еврейском, как и в русском, убийство и казнь – слова разные. Более того, сам же Моисей не только благословил завоевание Святой Земли, но и довольно подробно расписал различные виды казней, предписанные его последователям, и основания их применения.
Впрочем, желающих быть святее папы римского хватало и до Рима, и даже до Моисея. Зелёные призывают распространить заповедь на животных. Для начала хотя бы отказаться от кожаной обуви и одежды, не говоря уж о натуральном мехе. А там и от животной пищи избавиться. Рекламное табло на Пушкинской площади уже показывает ролик Всемирного фонда дикой природы, призывающий отказаться от икры ради спасения осетров.
Правда, по меньшей мере 9/10 нынешних осетров рождены не на естественных речных просторах. Хотя бы потому, что едва ли не все нерестовые реки давно зарегулированы или загрязнены десятки лет назад. Так, Волга перекрыта столькими плотинами, что до родных нерестилищ рыбам просто не добраться. Всевозможные каскадные рыбоходы и даже рыбные лифты эффективны разве что в воображении разработчиков. Вот и приходится прикаспийским странам содержать десятки рыбозаводов, где осетры не только выклёвываются из икринок, но и доращиваются до размера, уже непосильного большинству хищников. Удовольствие не из дешёвых. Но торговля икрой, приносимой осетрами после вольного морского выпаса, окупает все затраты.
А если икру отвергнут? Рыбозаводы придётся закрыть. Разведение осетров прекратится. И в скором будущем каспийское стадо исчезнет. Пожелание защитить биологический вид обернётся его полным истреблением.
Сия напасть коснётся не одного осетра. Современные коровы, может быть, ещё способны прокормиться в вольной природе (если не помрут от мастита – мучения коровы, не выдоенной вовремя, трудно вообразить разве что добросердечным зелёным) – но уж от волков явно отвыкли защищаться (да и дикие их сородичи способны в лучшем случае поддерживать с хищниками шаткое равновесие). А уж соболя и норки, регулярно выпускаемые зелёными фанатиками из разгромленных звероферм, в лучшем случае пару недель держатся в живых – и уж подавно не успевают продлить свой род.
Моисей оставил куда больше десяти заповедей. Он, например, запретил своим последователям есть свинину. Общеизвестная причина запрета описана, например, в заметке «Национальный наркотик». Но глубокие знатоки иудейской традиции называют и другую причину. Если курица при жизни даёт яйца, овца – шерсть, а корова – молоко, то свинья может послужить человеку только после того, как будет убита. Разводить живое только ради смерти – аморально.
Рассуждение, вполне достойное нынешних зелёных. И последствие вполне зелёное. Иудеи (как и мусульмане, принявшие тот же запрет) свиней не разводят. Если бы не другие народы, домашних свиней в природе просто не было бы. И кому от этого легче? Уж точно не свиньям: лучше погибнуть во цвете лет на бойне, чем вовсе не родиться.
Правда, нынче спрос на свинину так велик, что израильтяне ухитрились обойти моисеев запрет. Впрочем, свиней растят только для продажи неиудеям. И содержат на паркетных полах – чтобы не осквернять святую землю прикосновением нечистого животного.
Строго говоря, моисеев запрет касается не одной свиньи. Иудею можно потреблять только животных, жующих жвачку и обладающих раздвоенными копытами. Поэтому в Израиле проблемы не только со свининой, но и с крольчатиной. А вот жираф соответствует канону. Лакомство не из дешёвых, в традицию не вошло – но некоторые древние израильские цари себе позволяли. Того и гляди, Израиль жирафьими фермами обзаведётся. И поголовье грациозных красавцев умножится тысячекратно. Вопреки призывам зелёных.
Если же мы последуем высокоморальному пожеланию не вкушать и не носить убоины, человечество не слишком пострадает. Современные технологии – проклинаемые всё теми же зелёными – уже позволяют создавать неплохие заменители не только кожи и меха, но и мяса. А поскольку необходимость – мать изобретательности, можно надеяться на дальнейшее совершенствование технологий одевания и прокормления вплоть до полного равенства с природными достижениями. Может быть, даже опередим природу: годы напряжённой мысли сопоставимы миллиардами лет случайной эволюции.
Зато тем, кого зелёные намерены защитить, придётся плохо.
Кому нужно кормить курицу, если ни яйца не съесть, ни белым мясом не полакомиться, ни даже полётом полюбоваться? Кто станет разводить хищных, капризных и прожорливых норок, если зелёные активисты грозятся все норковые шубы краской залить? Кто вытерпит специфический свиной или коровий аромат, если из шкуры сапог не сшить?
Человек бывает альтруистичен, когда может это себе позволить. В обозримом будущем благосостояние человечества вряд ли поднимется до уровня, позволяющего содержать миллиарды голов всевозможного скота без ощутимой пользы от него. Идеал зелёных обернётся массовым истреблением всяческой живности – вплоть до утраты многих тысяч культурных пород (то есть необратимым сокращением биологического разнообразия, которое всё те же зелёные требуют неукоснительно хранить).
Необходимая часть разума – способность предвидеть. Последствия всех зелёных предложений более чем очевидны. Если сами зелёные не в состоянии понять, к чему призывают – разума в них нет. А если поняли, но всё ещё манят нас в пропасть – нет в них не только разума, но и совести.
Взрыв по аутсорсингу
Отдаёшь на сторону уже освоенную технологию – сохраняй за собой авторский надзор. Сторонние работники заведомо не могут знать всех нюансов, способных повлиять и на процесс, и на результат. Поэтому могут строго блюсти совершенно несущественные мелочи – и в то же время из лучших побуждений менять что-нибудь принципиально важное.
В 1909-м Фриц Габер (Fritz Haber) разработал метод синтеза аммиака из водорода и азота. В природе азотные соединения образуют только молнии при грозе да клубеньки с бактериями на корнях бобовых растений. До Габера вся остальная живая природа довольствовалась столь скудным азотным пайком. Теперь же весь азот необъятной атмосферы стал доступен для усвоения – лишь бы хватало энергии на работу химзаводов. Первый такой завод открыла в 1913-м близ Оппау фирма BASF (Badische Anilin und Soda Fabrik): её инженер Карл Бош довёл идеи Габера до промышленной технологии.
Габер получил Нобелевскую премию (за 1918 год, хотя присудили её уже после войны – в 1919-м). А ещё раньше его родная страна смогла четыре года воевать в экономической блокаде: и азотные удобрения, и азотная ислота – основа взрывчаток и порохов – ранее изготовлялись только из селитры, а основной её источник – залежи птичьего помёта на скальном берегу Чили – был отрезан от Германии могучим британским флотом.
После войны взрывчатки нужно немного. Аммиачные заводы полностью переключились на выпуск аммиачной селитры NH4NO3: в ней содержание азота наивысшее из всех дешёвых солей – лучшего удобрения не найти. Крестьяне изголодавшейся Германии расхватывали всё произведенное.
В отличие от современной войны, сельское хозяйство – сезонное. Удобрения надо внести в почву за считаные осенние дни. Расчётливый крестьянин и закупит их незадолго до внесения: пусть цена в сезон выше – но не омертвлять же капитал на многие месяцы! Заводы весь год работают на склад – а потом за несколько недель распродают запас.
В Оппау складом стал выработанный глиняный карьер около завода. Котлована хватало на всю годовую продукцию.
Селитры очень хорошо растворимы. Поэтому легко слёживаются. Мелкие кристаллы частично растворяются даже во влаге, впитанной из воздуха. При подсыхании выпадают микрокристаллики, связывая между собой то, что не успело раствориться. В конце концов образуется монолит. Поэтому селитру лучше сразу после изготовления фасовать в плотные мешки (сейчас – из синтетической плёнки для герметичности).
В Оппау дешевизны ради карьер заполняли навалом, а на продажу слежавшееся удобрение дробили. Отбойным молотком много не наколешь – надо взрывать. А это рискованно. Аммиачная селитра – в отличие от всех прочих – способна взрываться и в чистом виде: кислород и водород, прикреплённые к разным атомам азота, соединяются напрямую.
Заводские технологи отработали методику. Сверлили шпуры – длинные тонкие каналы. Туда закладывали картонные трубки с чёрным порохом – смесью угля, калиевой селитры и серы. Он горит, а не детонирует: энергия, нужная для активации химических реакций, передаётся в нём в виде тепла, а не ударной волны. Поэтому другие взрывчатки от него почти никогда не детонируют. Но давление выделяющихся газов достаточно, чтобы расколоть на куски приемлемого размера довольно обширный кусок селитряного монолита.
Заводская бригада взрывников успевала обслуживать поток покупателей удобрения. Но содержать столько специалистов высокой квалификации недёшево. Да и взрывное хозяйство – склады пороха и фитилей, специальная охрана – достаточно громоздкое и накладное.
Завод пригласил подрядчика – фирму, специализирующуюся на взрывных работах. Передали подробные – с немецкой скрупулёзностью расписанные – технологические карты. Обучили работников. На первых порах контролировали подготовку каждого взрыва. Только убедившись в точности соблюдения регламента, оставили подрядчика в покое. И пара десятков тысяч взрывов прошла без осложнений.
Увы, чёрный порох – взрывчатка не из дешёвых. И уж подавно далеко не самая мощная. На бурении шпуров и взрывах приходилось держать изрядный коллектив, и прибыль подрядчика оказалась куда меньше его надежд.
Подрядчик рассудил: отчего бы вместо безнадёжно устаревшего пороха не взять взрывчатку помощнее (да и подешевле)? Выбрал рекарок – смесь бертолетовой соли (хлорат калия KClO3) с бензином. Грозное название (wreck a rock (англ.) – расколи скалу) она получила в 1885-м, когда 110 тонн бертолетовой соли с нитробензолом и пикриновой кислотой (и более 30 тонн динамита вокруг детонаторов) снесли подводные скалы Флед Рок, изрядно осложнявшие проход в нью-йоркскую гавань.
Пробные взрывы прошли идеально. Расходы меньше, объём дробления больше. Так что заводских технологов даже не известили об изменении.
Работа по новой методике поначалу шла благополучно. Но 21 сентября 1921-го в очередной взрыв оказалось вовлечено и содержимое склада.
В аммиачной селитре кислорода заметно больше, чем нужно для реакции с её же водородом: в каждой молекуле – лишний атом. Поэтому взрывается она сравнительно слабо. Вдобавок детонационная волна замедляется на неизбежных неоднородностях частично слежавшегося порошка, так что часть его, вероятно, оказалась выброшена из карьера, не успев прореагировать. Взрыв 12 тысяч тонн селитры оказался эквивалентен примерно 4–5 тысячам тонн тротила.
В Оппау погибло всего полтысячи человек, да и значительную часть городских зданий удалось потом отремонтировать: карьер направил ударную волну в основном вверх. Но от первого в мире аммиачного завода остались в основном горькие воспоминания.
Крупнейший рукотворный неядерный взрыв случился потому, что руководство химзавода пренебрегло одним из ключевых правил аутсорсинга.
Верны ли страшился о нехватке нефти
Национальный нефтяной совет (National Petrol Council – NPC) Соединённых Государств Америки по просьбе министерства энергетики подготовил доклад «Суровая правда об энергии». Нефтебизнес считает: через четверть века спрос на нефть и газ раза в полтора превысит нынешний, а добыча за ним никак не поспеет – удовлетворит всего 9/10 мировой потребности. Отсюда обещана цена нефти примерно $150 за баррель: немногим дешевле доллара за литр.
Наши аналитики поддерживают коллег. Так, по мнению экспертов Института энергетики и финансов, альтернативные источники топлива – вроде горючих сланцев или растительного сырья – станут рентабельны, когда нефть подорожает хотя бы до $120 за баррель, а все нынешние попытки их разрабатывать остаются политической саморекламной игрой.
Ветряные электростанции, переработка кукурузы в спирт и прочие предметы гринписовского восторга – тема отдельного рассуждения. Но лично я не стал бы так недооценивать залежи битуминозных песков, газовых гидратов (в основном на дне моря) и прочих природных смесей с изрядным содержанием горючей органики. Их запасы почти не разведаны: пока хватало обычных нефти и газа, а геологические исследования нынче слишком дороги и сложны, чтобы развлекаться ими впрок – без чёткого коммерческого заказа. Но даже по нынешним сведениям, запасы горючего в них не меньше, чем в классических нефтегазовых месторождениях, а добыча, пожалуй, выгодна уже при нынешнем состоянии нефтяного рынка.
Да и не обязательно гадать о научной перспективе. Уже добрый век известен способ переработки в жидкое и газообразное топливо обычного угля – а его запас (что в абсолютном измерении, что в пересчёте на содержащуюся в нём энергию) превышает запасы нефти и газа на порядки.
Правда, переработка сама требует изрядной энергии, да и добыча угля сложнее и рискованнее, чем нефти и газа. Поэтому синтетический бензин ощутимо дороже выработанного из обычной нефти. Да и качеством он похуже, поэтому во Второй мировой войне германские самолёты летали в основном на бензине природного происхождения, а синтетическим питались танки и автомобили. Но с тех пор и технология производства, и спектр улучшающих присадок существенно усовершенствовались. Так что Южно-Африканская Республика, угодив в нефтяную блокаду за апартхейд (разделение представителей разных рас по правам, местам проживания и сферам деятельности), пару десятилетий жила на синтетическом бензине и от этого не шибко страдала.
Правда, прямым синтезом трудно получить высокомолекулярные углеводороды – вроде дизельного топлива и смазочных масел, не говоря уж о битуме. Но их нехватку легко возместит добыча тех же битуминозных песков. Или обходный путь – получение из угля угарного газа, а уже из него (с водой) синтез любых углеводородов по мере надобности: технология давно отработана.
Словом, экспертный скепсис явно не вполне оправдан. Уже сегодня можно вполне рентабельно заменить нефть в большинстве применений.
Сдерживает замену, как ни странно, всеобщая уверенность в скором обвале нефтяного рынка. Угольные шахты или современные химзаводы строятся не быстро и не дёшево. А ну как по ходу работы дойдёт до конца очередной цикл технического перевооружения потребителей жидкого топлива? Нефть опять – как в 1985-м и 1998-м – подешевеет в разы, и окупаемости инвестиций придётся дожидаться ещё лет десять.
Приметы конца цикла уже заметны. Так, «Форд» нынче на грани банкротства из-за очередной – как в 1970-е – переоценки пристрастия американцев к большим мощным автомобилям. Фирменный бестселлер – здоровенный пикап F, ещё недавно расходившийся на местном рынке в большем числе, чем «Toyota Camry» и «Honda Accord» вместе взятые – почти перестал продаваться, а удачного конкурента меньшим машинам в модельной линейке не нашлось.
Обвал нефти сдерживается разве что падением доллара. Не так уж много в мире товаров достаточно массовых и ликвидных, куда можно вложить обесцененную республиканским правлением – ради поддержания экспорта промышленных товаров – заокеанскую валюту. Москвичи покупают жильё, давно задранное ажиотажным спросом за $4000/м2. Остальные хватаются за нефть.
Но если ажиотаж и валютные игры удержат рынок на высоте так долго, что инвесторы поверят в его стабильность – заводы синтеза бензина, угольные и сланцевые шахты, даже морские платформы по добыче газогидратов начнут расти как на дрожжах. Да и технологии поиска и извлечения из недр самой нефти будут совершенствоваться. Вспомним хотя бы, какую революцию произвели в своё время компьютерная обработка сейсмограмм или выдавливание нефти из пласта закачкой воды. Вряд ли этим дело ограничится: человеческая изобретательность регулярно превосходит фантазию экспертов.
Итак, цена $150 за баррель через четверть века возможна, только если всю эту четверть века республиканцы будут править Соединёнными Государствами – и, как при Никсоне, как сегодня, всеми силами опускать доллар, чтобы поддержать отсталые отрасли своей промышленности. Опустят его вдвое – и панический прогноз сбудется. Реальный же дефицит топлива нас не ждёт.
На плечах гигантов
У Вас в телефоне рингтон из модного шлягера? Вам позвонили, когда Вы на улице или в магазине? Поздравляю: Вы – преступник. Согласно букве части 4 Гражданского кодекса, Вы распространили среди неопределённого круга потребителей произведение, право копирования которого защищено.
Правда, Моцарт или Бах на Вас в суд не подаст: их творения за давностью лет обрели статус общественного владения. Зато может обидеться исполнитель, чья запись хранится в Вашем телефоне: его права (как говорят юристы, смежные) также защищены.
Через пару месяцев можно будет невозбранно слушать Шаляпина. Он умер 1938.04.12 (когда звукозапись уже давала вполне пристойные результаты), а в большинстве стран, включая Россию, право на копирование защищается всего 70 лет после смерти создателя.
Но в Соединённых Государствах Америки срок давности недавно продлён до 90 лет – и через ВТО это продление усиленно навязывается остальному миру. Того и гляди, фонограммы графа Льва Николаевича Толстого, умершего 1910.11.10, тоже угодят под запрет.
Инициатором наращивания срока посмертных притязаний уже пару раз выступала Walt Disney Company.
Уолтер Элайас Дисней умер 1966.12.15, а сувениры с Микки Маусом всё ещё приносят компании едва ли не больше, чем все её новые фильмы вместе взятые.
Идея посмертного воздаяния за творчество родилась задолго до Диснея. Первым её лоббировал Ной Уэбстер (1758.10.16–1843.05.28): создатель знаменитого «Американского словаря английского языка» был чадообилен. Правда, он добился от Конгресса всего 14 лет прокорма детей своими гонорарами: в рамках пуританской этики каждый должен рано или поздно заняться самостоятельным трудом, дабы лично выяснить, благосклонен ли к нему Бог.
Уэбстер опёрся на мощный фундамент. Конституция Соединённых Государств Америки, принятая ещё 1787.09.17, гласит: «Раздел 8. Конгресс имеет право: … 8) поощрять развитие наук и ремёсел, обеспечивая на определённый срок авторам и изобретателям исключительное право на их произведения и открытия».
Увы, далеко не каждый автор и изобретатель способен по совместительству стать ещё и производителем, и торговцем. Право копирования отделилось от авторского права ещё в античные времена. Чаще всего творцы продают свои детища профессионалам по части тиражирования и сбыта. Основная часть пирогов и пышек распределяется по известной американской поговорке: «Доллар тому, кто придумал; десять тому, кто сделал; сто тому, кто продал».
Но совершенствование технологий сокращает затраты на изготовление. Многие объекты культуры – книги, музыка, кино – сейчас и вовсе можно копировать цифровым способом, без приложения человеческих усилий. В скором будущем список может пополниться. Так, уже создаются трёхмерные принтеры, способные создать из быстротвердеющих полимеров практически любое изделие, не особо критичное по части прочности. Значит, роль творцов будет расти. Должны ли соответственно расти ограничения права копирования?
Чтобы написать книгу, нужно прочесть десятки – начиная с букваря. Чтобы книгу прочёл хоть кто-то, кроме самых снисходительных родственников, счёт усвоенного должен идти на сотни. В истории же остаются труды, чьи авторы вдумывались и вживались во многие тысячи творений предшественников.
Сэр Айзэк Ньютон сказал «Если я видел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов» в пылу спора о приоритетах: его основной конкурент Роберт Хук был низкорослым. Хук работал демонстратором Королевского Общества: ему надлежало еженедельно показывать почтенным академикам какое-нибудь новое явление. Понятно, он оказался причастен к большинству великих открытий своей эпохи. Увы, только правило ut tensio sic vis (каково растяжение, такова и сила – упругая деформация пропорциональна напряжению) вошло в историю как Закон Гука. Ньютон, возглавив Общество, истребил в его архивах не только представленные Хуком тексты, но даже его портреты.
Как часто бывает, формулировка оказалась умнее своего автора. Человек отличается от прочих животных прежде всего способностью усваивать чужой опыт не только из непосредственных наблюдений, но и по рассказам. Даже в творениях величайших гениев их собственный труд составляет в лучшем случае тысячную долю. Остальное – вклад предшественников.
Человечество в целом уже довольно давно осознаёт это соотношение. Из него проистекают, в частности, правила научного цитирования: можно базировать свои труды на любых предшествующих, но надлежит явно указывать, что и каким образом непосредственно использовано в работе. В искусстве из той же идеи возник эффектный жанр «центон», целиком строящийся на легко узнаваемых цитатах – и всё же при надлежащем мастерстве автора обладающий самостоятельной художественной ценностью.
Кстати, шустрый мышонок – постоянный персонаж фольклора. Многие сюжеты фильмов Диснея позаимствованы у тех, кто и не думал о запрете на копирование своих шуток. А, скажем, практически все гэги «Пароходика Вилли» срисованы с фильма прославленного комика Бастера Китона – причём тот, насколько известно, не получил за это от Диснея ни гроша.
Современные ограничения права копирования обрывают цепочку передачи творческих достижений, тянущуюся из глубины тысячелетий. Вскарабкавшись на плечи гигантов, нынешние авторы хотят, чтобы на них самих как можно дольше – при жизни и десятки лет после смерти – никто не мог опереться.
Цель Отцов-Основателей СГА при этом тоже не достигается. Скажем, фирма Диснея не от хорошей жизни так цепляется за доходы от Микки Мауса – ничего более популярного ни сам великий аниматор, ни его наследники доселе не создали. Конечно, в отсутствие финансовой подушки от прославленного мышонка творцы вовсе не обязательно создали бы новые непревзойдённые шедевры. Но необходимость – мать изобретений.
Истинный творец редко заботится о всесторонней охране своих созданий. Он, конечно, не откажется от их оплаты – но всё же ему, как правило, важнее возможность нового творчества. Так, для большинства композиторов и писателей, певцов и артистов работа – удовольствие. Новые концерты, спектакли, фильмы доставляют им не только деньги, но и радость.
Если же для создания нового нужны не только собственные идеи – «свои люди – сочтёмся». Сюжеты многих пьес Уильяма Шейкспира и Лопе де Вега известны – и многократно разработаны – задолго до них. Жан-Батист Поклен (Мольер) откровенно признавался «Я беру своё добро там, где его нахожу». Иван Андреевич Крылов писал басни на сюжеты Жана де ла Фонтена, ла Фонтен – на сюжеты Эзопа, а источник сюжетов Эзопа теряется в глубине эпох.
Сегодня все эти авторы оказались бы ответчиками по сотням исков о нарушении права копирования. А инженерам многих фирм запрещено изучать патентные фонды: если случайно придумаешь что-то похожее на уже найденное – запрет позволит отбиться хотя бы от обвинения в сознательном плагиате.
Отчего же творцы зачастую поддерживают ограничения права копирования, способные ударить по их собственным интересам?
Вилли Старк – герой «Всей королевской рати» Роберта Пенна Уоррена – изрядно облагорожен по сравнению с прототипом. Губернатор Луизианы Хъю Пирс Лонг куда более схож с Бэзилом Уиндрипом – героем романа «У нас это невозможно»: Хэрри Синклёр Лъюис откровенно агитировал против Лонга в рамках второй предвыборной кампании Фрэнклина Делано Рузвелта. Правда, Старк – как и Лонг, в отличие от Уиндрипа – был убит при странных обстоятельствах, не добравшись до Белого дома.
Ключевой пункт агитации Лонга – обещание поделить все крупные состояния, оставив их обладателям не более $5 млн. Каждый американец надеялся разбогатеть – но такую сумму (по нынешним временам – порядка $300 млн) не рассчитывал добыть даже в самых радужных мечтах.
Ныне творцы поддерживают запреты, сковывающие их самих, в надежде создать шлягер, доходы с которого позволят более не заботиться о хлебе насущном и творить в своё удовольствие. Между тем удовольствия не получится: ограничение права копирования – в конечном счёте ограничение самого творчества. Ибо отрезает от новейших достижений разума каждого, кто не в состоянии оплатить амбиции не только самих творцов, но и скупщиков их прав.
Что действительно стоит защищать от копирования
В июне 2009-го СМИ принялись бурно обсуждать судьбу крупнейшего рынка Москвы – Черкизовского. Причин хватало. Тут и строительство его владельцем самого дорогого в Турции отеля (да ещё с праздником, куда пригласили знаменитейших деятелей искусств всего мира), и обнаружение бессчётных контейнеров контрабанды (по сообщениям СМИ, до $2 млрд)…
Считать деньги в чужом кармане вряд ли вежливо. Появился в Анталии ещё один отель – будет нашим туристам, давно заменившим крымский берег Чёрного моря противоположным, ещё одно место отдыха. А сколько на нас заработает его хозяин – не так уж важно: в конце концов, пока он остаётся гражданином России, немалая часть его доходов так или иначе в Россию же и вернётся.
Да и контрабанда – преступление, мягко говоря, не безусловное. Лично я ещё в июне 1999-го в статье «Налоги – с кого и для кого»[19] доказывал: платить налоги вообще вредно для общества, а уж в тогдашней России – едва ли не преступление. Правда, с тех пор я поумерил либертарианский пыл: пришёл к выводу, что в определённых условиях государство справляется с удовлетворением некоторых общественных потребностей не хуже любой иной организации, а посему не менее прочих заслуживает оплаты своего специфического труда. Но всё же таможенные пошлины, как и прочие налоги, надлежит употреблять осмотрительно, считая преступным далеко не каждое возможное направление уклонения от их выплаты.
Тем не менее товары, обнаруженные на Черкизовском рынке, действительно представляются примерами множества проблем. Причём порождаются эти проблемы не на общегосударственном уровне, а в быту каждого из нас.
Основная черкизовская проблема связана с одним из понятий, ныне включённых в юридическую фикцию «интеллектуальная собственность». Я – противник этой фикции в целом именно потому, что в ней объединены качественно разные понятия, дабы некоторыми заведомо полезными оправдать некоторые иные, столь же заведомо вредные. В данном случае речь идёт о брэнде.
Брэнд тоже выглядит фикцией. Многие брэнды куда дороже всех охваченных ими реальных ресурсов – товаров, услуг и средств их обеспечения. Так, в цене брэнда Coca-Cola основную долю составляют последствия вековых расходов на рекламу. Из примерно $10–15 млн (по экспертным оценкам) цены брэнда «Что? Где? Когда?» по меньшей мере половина – цена сотен часов эфирного времени, затраченного в советское время на отработку всех нюансов совмещения коллективного мышления с увлекательностью телевизионного шоу.
Но всё же, как правило, основная часть цены брэнда напрямую связана с тем, что он даёт своим потребителям. Покупая товар с фирменной эмблемой, мы рассчитываем на определённый – гарантированный фирмой – уровень качества. Он, естественно, далеко не бесплатен. Соответственно и цена продукции одного назначения, но разных брэндов, может заметно различаться.
Поддельный товар не гарантирует соответствия ожидаемому стандарту. Между тем его цена если и отличается от оригинала, то далеко не настолько, насколько следовало бы по реальным потребительским потерям: торговцы вряд ли воздержатся от перенаправления в собственный карман всего, что серьёзная фирма тратит на поддержание надлежащей организации труда и всяческий сервис. Следовательно, вся разница между реальной стоимостью подделки и ценой полноценного товара – прямой убыток потребителя.
По отдалённой ассоциации вспоминается работа Фридриха Августа Августовича фон Хайека «Частные деньги». В 1976-м – в разгар финансового кризиса, сотрясавшего мировую экономику уже около десятилетия – столп либертарианской экономической теории показал: если позволить каждому желающему выпускать деньги самостоятельно, свободный рынок рано или поздно отберёт разумных эмитентов, способных обеспечить устойчивость своей валюты. Но один из ключевых здесь пунктов – именно «своей»: по мысли Хайека, всякий вправе выпускать валюту собственного образца, но никто не вправе подделывать чужую, дабы не паразитировать на чужой репутации.
Паразитические подделки могут вынудить добросовестных производителей вовсе уйти с рынка. Примеры тому бытовали ещё в глубочайшей древности. Так, археологи обнаружили: эпоха феодального распада Руси ознаменовалась, помимо прочего упадка, изменением технологии производства ножей. Классический древнерусский нож ковали из тонкой высокоуглеродистой пластины с двумя низкоуглеродистыми обкладками. Мягкие бока истираются быстрее твёрдой сердцевины – по ходу работы нож остаётся острым. Но кто-то упростил работу – на низкоуглеродистый нож наварил узкую высокоуглеродистую кромку. Такой нож поначалу – при продаже – режет не хуже самозатачивающегося, но очень скоро тупится и дальше – даже при регулярной заточке – работает плохо. Зато куда дешевле. Ведь при тогдашней металлургической технологии легко получить почти чистое – и поэтому мягкое – железо или чугун, где углерода так много, что он выпадает из раствора в отдельные хлопья – зародыши будущих трещин. Промежуточный же состав – высокоуглеродистую, но ещё не хрупкую (в отличие от чугуна) сталь даже сегодня куда сложнее делать, чем крайние варианты. А уж тогда халтурщики получали изрядную сверхприбыль по сравнению с честными мастерами. В конце концов конкуренция вынудила всех ножовщиков перейти на примитивную технологию. Потребители же полностью потеряли возможность приобрести удобный долговечный инструмент. Самозаточку пришлось переоткрывать уже в XX веке.
Свободный рынок теоретически способен справляться даже с такими сложностями. Если бы рядовой покупатель мог прямо на базаре отличить нож с наварной кромкой от трёхслойного – первый же фальсификатор был бы разоблачён и с позором изгнан. Увы, на такую экспертизу способен даже не каждый кузнец. Не зря в нашу эпоху беспрестанного роста технической сложности продукции процветают сертификационные и экспертные службы – от знаменитой немецкой независимой Stiftung Warentest до российского государственного Геннадия Григорьевича Онищенко. Контрабандные поставки проходят, как правило, мимо бдительного экспертного взгляда, а потому остаётся лишь напомнить старинное римское правило caveat emptor – бди, покупатель!
Кстати, Хайек в сравнительно кратких «Частных деньгах» не осветил детали работы механизма естественного отбора денег. Пока не ясно, сколько времени займёт выбор надёжных эмитентов (да и само накопление опыта, обеспечивающего их надёжность), каковы будут потери доверившихся ненадёжным… Возможно, ещё и поэтому – а не только из очевидных политических соображений – ни одно государство пока не решилось последовать совету лауреата премии Банка Швеции в честь Альфреда Бернхарда Эммануэлевича Нобеля.
Правда, при нынешней популярности передачи заказов дешёвым исполнителям значительная часть контрафакта выпускается теми же мастерами и на тех же предприятиях, что и оригинал. Так что качество изделий не страдает. Но брэндовладелец вправе отказать в сервисе. И покупатель теряет ту часть уплаченного, что должна идти на этот сервис – а идёт в карман ловкачам.
Ценность многих брэндов – ещё и в их редкости. Вспомните, как разбегаются дамы, по нелепой случайности вышедшие в свет в одинаковых платьях! Они боятся не только сравнения своих внешних данных, уже не маскируемых различиями нарядов, но и подозрения в попытке экономить покупкой готового вместо заказа. Клиенты Черкизовского рынка вряд ли беспокоятся о таких мелочах – но избыточные Louis Vuitton и DKNY водятся даже в самых фешенебельных салонах всего мира, то и дело напоминая самим Виттону и Каран: негоже поручать шэньчжэньскому дяде Ляо всю работу!
Похоже, запрет точного копирования образцов, защищённых брэндами, действительно имеет позитивный экономический смысл. Конкретные меры наказания за нарушение запрета можно обсуждать – но какие-то способы принуждения в данной сфере останутся необходимы даже в идеальнейшем обществе победившего либертарианства.
Правда, брэнд можно обойти: ещё памятны всяческие Abibas и Pavasonyk. Так ведь и призыв caveat emptor тоже не отменят ни Хайек, ни Онищенко, ни даже снос Черкизовского рынка.
Диктатура посредников – власть посредственностей
Российское правительство то и дело призывает крестьян самостоятельно торговать на городских рынках, дабы не зависеть от произвола перекупщиков. Тем не менее за базарными прилавками стоят в основном люди, чей вид не даёт ни малейших оснований считать их причастными к труду на земле.
Обычно в этом винят мафиозное объединение интересов спекулянтов и правоохранителей. Но причина гораздо глубже: чисто экономическая – а потому неодолимая.
Разделение труда повышает его производительность. Если крестьянин будет тратить время на поездки в город, на стояние за прилавком, он окажется вынужден уделять меньше сил и внимания уходу за своими угодьями, за инструментами – словом, произведёт куда меньше. Даже если сам он выручит несколько больше – обществу в целом его самодеятельность куда менее выгодна, нежели выделение особой касты торговцев.
Сами торговцы тоже немало выгадывают от своих усилий. Хотя бы потому, что один посредник может взаимодействовать сразу со многими производителями и потребителями. Значит, через его руки проходит куда больший товарный поток, чем через каждого из его контрагентов. Даже если сам он за свои услуги возьмёт весьма скромную долю общей цены – масса его прибыли окажется вполне ощутима.
Раз у посредника много партнёров – ему куда легче добиться монополии, чем любому производителю или потребителю. В самом деле, спрос может быть слишком велик, чтобы его удовлетворил один изготовитель – но торговцу, не нуждающемуся в значительных производственных мощностях, мало что мешает развернуть свою сеть на весь доступный рынок.
Монополия же – прежде всего возможность наращивать цену по собственному произволу. Значит, посредник способен разбогатеть быстрее любого из обслуживаемых им производителей.
Со школьной скамьи нам памятно английское огораживание – изъятие общинных земель в частное владение (в основном – под пастбища для овец: в ту пору в Англии стремительно развивался экспорт сперва шерсти, затем изделий из неё). Крестьянское хозяйство не могло эффективно действовать без общих лугов и лесов. Изрядная часть английских земледельцев разорилась. Многие из них умерли с голоду, остальным пришлось нищенствовать. Одновременно были приняты жесточайшие даже по тому времени законы против безработных, благодаря чему согнанные с земли бедняки оказались вынуждены наниматься к кому угодно на любых условиях. Нарождавшийся класс промышленников оказался на века вперёд обеспечен дешёвыми бесправными рабочими руками.
В целом же перед изобилием жертв огораживания меркнут все ужасы отечественной коллективизации, включая сопряжённый с нею голодомор. По всей хлебородной Руси – включая Украину и север Казахстана – умерло тогда – по самым высоким оценкам – 4–5 миллионов человек, то есть около 2,5–3 % населения страны. Ещё 10–20 миллионов перебрались в город (где, впрочем, были в ту пору необычайно востребованы: страна стремительно создавала мощную промышленность). Относительная доля жителей Англии, чьи судьбы искалечило огораживание, куда больше.
Кстати, Уинстон Леонард Рэндолфович Спенсёр Чёрчилл рассказал в мемуарах, как Иосиф Виссарионович Джугашвили в личной беседе жаловался: для него шедшая в тот момент Великая Отечественная война не столь ужасна, как память о коллективизации, ибо в 1930-х пришлось сознательно ущемлять интересы десятка миллионов сограждан. Ссылаясь на эту мемуарную запись, наши ультралибералы объявляют Сталина убийцей десятков миллионов крестьян, хотя сам Чёрчилл ничего подобного не писал.
Огораживание считают отправной точкой английского промышленного и финансового могущества. Но пройти от этой точки пришлось немало. Главными шагами стали два запрета. Сперва стало невозможно вывозить просто шерсть: пришлось развивать валяние войлоков и сукон, прядение, ткачество – то есть промышленность. Затем выдвинутый буржуазной революцией правитель Оливёр Робёртович Кромвелл 1651.10.09 издал Навигационный акт, почти исключающий внешнюю торговлю на неанглийских судах. Привилегию обрели посредники между английской – уже стремительно развивавшейся – экономикой и остальным миром. Тогда и стала Британия править морями.
Заметим: британскому морскому владычеству пытались в ту пору всерьёз противодействовать только Нидерланды, до того – ещё будучи в составе Испанской империи – закрепившие за собою львиную долю морских грузоперевозок. Прочие морские державы особо не сопротивлялись: им куда важнее была стабильность грузопотоков, нежели адресат платы за фрахт.
На рубеже XIX–XX веков двое адмиралов – американский Алфред Тайёр Деннис-Хартович Мэхэн и британский Филип Хоуард Джордж-Томасович Коломб – обобщили мировой опыт и создали теорию морского владычества. По ней держава, контролирующая Мировой океан, может в любом конфликте опереться на хозяйственную мощь всего мира. Ей даже не обязательно торговать – как во времена Кромвелла – самой, а достаточно взять на себя охрану морских конвоев. Её противник окажется вынужден дезорганизовать морские – самые дешёвые и объёмистые – перевозки, а потому восстановит против себя даже изрядную часть нейтралов. Вот сколь важны бывают посредники!
Торговые посредники с незапамятных времён изучали вкусы своих клиентов. А то и формировали их, приучая то европейских рыцарей к шелкам и пряностям, то индийских раджей к шотландскому виски… В нынешнем информационном мире эта роль посредников явно необходима. Но чем острее потребность, тем проще злоупотребить ею.
Французским словом marchand – торговец – за пределами франкоязычного мира именуют продавцов объектов искусства. Не один живописец жаловался: маршан не рекомендует ему экспериментировать, варьировать жанры и стили. Раз уж манера стала привычна покупателям – от добра добра не ищут. Стабильность продаж превыше свободы творчества. А хочешь что-то в себе изменить – прежде всего меняй маршана. Если, конечно, кто-нибудь из этого почтенного сословия захочет сотрудничать с возмутителем спокойствия.
Сходная обстановка и в других отраслях массового искусства. Скажем, музыкальные продюсеры, выстроив группы вроде На-На и ВИА ГРА, тасуют исполнителей по своему усмотрению – лишь бы общий контур (от фанерного звука до поющих стрингов) не менялся. Иной раз даже имя исполнителя оказывается собственностью посредника между ним и зрителем: Виктор Николаевич Белан даже после победы на Евровидении может в очередной раз оказаться под судом, ибо товарный знак «Дима Билан» вроде бы принадлежит наследникам его покойного продюсера Юрия Шмильевича Айзеншписа.
Радио и телевидение отгораживается от всего творческого жёстким понятием «формат». Понять финансистов и техников можно. Новому певцу бывают нужны десятки выступлений, чтобы прочувствовать аудиторию и приучить её к себе. А на отработку технологии большой передачи уходят иной раз многие годы. Так, брэнд «Что? Где? Когда?» оценивается в десятки миллионов долларов – ведь в шлифовку нюансов придуманного Владимиром Яковлевичем Ворошиловым способа демонстрации коллективного мышления вложены многие сотни часов бесплатного в советские времена эфирного времени. Не удивительно, что нынче не только форматы токшоу, но и сюжеты сериалов чаще покупают на Западе, где они уже обкатаны. А если что-то в покупке заточено под зарубежные реалии – проще подстроить вкус аудитории под шаблоны вроде закадрового хохота, нежели добиваться от зрителя естественной реакции.
Мало кто из посредников готов выискивать штучный товар, а потом под него искать столь же штучного потребителя. Ориентироваться на массовую – значит, стандартную – аудиторию не только проще, но и выгоднее: неизбежные накладные расходы раскладываются на большее число продаж.
Лишь сейчас постепенно формируются технические средства (вроде поисковых систем в Интернете), позволяющие производителю и потребителю напрямую – без посредника – находить друг друга, выяснять возможности и потребности. Надеюсь, в дальнейшем они сложатся в новый рынок, где – как в древние времена искусных мастеров и тонких ценителей – источником богатства станет разнообразие. Пока же надлежит помнить: диктатура посредников – это диктатура посредственности.
Стратегия и тактика экономических сражений
Когда я пишу эту заметку, во всех новостных передачах сообщают о бурном биржевом росте по всему миру. Рынки одобрительно реагируют на решение министров финансов двадцати ведущих стран мира. Те в обозримом будущем не намерены сокращать накачку деньгами вверенных им экономик. Отсюда – очевидная спекуляция (в переводе с латыни – наблюдение, высматривание): даже на самую рискованную покупку несложно будет занять деньги, даже при неудачном приобретении несложно будет вернуть долги. Вот и покупают всё, что предлагается на продажу, – без особых размышлений о реальной прибыльности приобретаемого в ближайшей и отдалённой перспективе.
Между тем подобные же бездумные покупки на заёмные деньги послужили если не первопричиной нынешнего кризиса, то по меньшей мере сильнейшим стимулятором его быстрого развития. Да и сама по себе закачка избыточных денег, как я уже не раз отмечал, поднимает цены – в немалой степени благодаря ускорению покупок – быстрее, чем растёт сама денежная масса. То есть отношение денежной массы к товарной падает, и дефляция затягивает кризис.
Выходит, средство, употреблённое вроде бы для приостановки падения рынка, в конечном счёте приведёт к тому, что спад будет, возможно, и не столь глубоким, какого можно было бы ожидать, исходя из степени перекоса мировой экономики, но во всяком случае несравненно длительнее, чем был бы при жёстком отсечении уродливых ветвей. Суммарная площадь над кривой спада – то есть общие экономические потери – заведомо не меньше, нежели в отсутствие всякой активности министров финансов.
Эти рассуждения далеко не новы. Уже многие исследователи предыдущей Великой депрессии утверждали: к концу правления Хербёрта Кларка Джессевича Хувёра она была на излёте, и его внешняя пассивность (он лишь организовал множество благотворительных акций вроде раздачи бесплатного супа) была экономически оправдана, а кипучая разносторонняя деятельность Фрэнклина Делано Джэймсовича Рузвелта только затянула спад – настолько, что он завершился лишь с началом Второй мировой войны.
Правда, к концу правления Хувёра политическая обстановка в Соединённых Государствах Америки была близка ко взрыву. Напряжение накопилось куда сильнее, нежели в европейских странах, куда кризис пришёл позже. А ведь на волне депрессии фашизм не только победил в Германии (в форме национального социализма), но и оказался близок к победе во Франции (путч кагуляров сорвался скорее по общему разгильдяйству, нежели вследствие закономерного развития событий), в Великобритании (где стремительно набирал популярность Британский союз фашистов под руководством бывшего лейбориста баронета Освалда Эрналда Освалдовича Мосли)… В странах Восточной Европы (в том числе и в осколках Российской империи – Латвии, Литве, Польше, Эстонии) именно в годы кризиса завершилось формирование системы диктаторских режимов (в рамках демократии удержалась лишь Чехословакия – за что вскоре и поплатилась: 1938.09.30 образцово демократические Великобритания и Франция отдали её на откуп образцово диктаторской Германии). Сам же Хувёр оказался вынужден вооружённой силой остановить марш ветеранов на столицу.
Похоже, если бы Рузвелт не провозгласил Новый Курс (точнее, Новую Сделку – New Deal) и не организовал – ценой инфляционного финансирования! – общественные работы, крупные инфраструктурные проекты, субсидии немалой части фермеров и прочие сомнительные с общеэкономической точки зрения меры, Соединённые Государства Америки могли пополнить число диктатур. Недаром в 1936-м – в рамках второй предвыборной кампании Рузвелта – Хэрри Синклёр Эдвинович Лъюис выпустил антиутопический роман «У нас это невозможно», где описывал становление классического фашизма в цитадели демократии. Правда, прототип романного президента Бэзила Уиндрипа – губернатор Луизианы Хъю Пирс Хъю-Пирсович Лонг – годом ранее погиб при странных обстоятельствах, описанных в романе Робёрта Пенна Робёртовича Уоррена «Вся королевская рать» (там Лонг назван Вилли Старк). Но желающих использовать протестные настроения в качестве ступеней собственной карьерной лестницы хватает всегда и везде.
Наверное, и нынешние деяния финансовых властей ведущих стран продиктованы не столько желанием любой ценой сохранить красивую отчётность, сколько опасением социальных взрывов, способных в одночасье перекроить политическую карту мира. Понятно, особо афишировать подобные побуждения мало кому охота. Публичное сомнение в устойчивости существующего порядка само по себе способно серьёзно подорвать эту устойчивость. Тем не менее никто не вправе вовсе сбрасывать со счетов возможность катастрофы.
Итак, министры финансов в первом приближении оправданы. За их публичными деяниями, странными с чисто экономической точки зрения, стоят интересы устойчивости общества, несомненно приоритетные по сравнению с экономикой хотя бы потому, что общество к экономике не сводится.
Но первое приближение редко бывает последним. Задача, решаемая нынешним безудержным финансированием, действительно важная – но, увы, всего лишь тактическая. А стратегическая сторона дела пока остаётся за пределами внимания даже высшего руководства. Устранить последствия кризиса, сократить их воздействие на общество – дело несомненно нужное. Но несравненно важнее устранить саму причину кризиса, вернуть экономику на путь развития – пусть и не абсолютно устойчивого (сама природа рынка постоянно порождает колебания), но хотя бы открывающего новые возможности.
Причина исследована уже неплохо. Международное разделение труда – дело прогрессивное, но (как и любое разделение) чреватое перекосами. В частности, многолетний вывод трудоёмких процессов в регионы дешёвой рабочей силы оставил жителей регионов, откуда ушла промышленность, без источника реальных доходов. Отчисления авторам разработок невозможно задирать до небес: запах сверхприбыли рано или поздно сметёт любые юридические барьеры, препятствующие копированию. Пришлось наводнять развитые страны – прежде всего СГА, дальше прочих зашедшие по пути избавления от труда, – фиктивными деньгами. Похоже, именно ради маскировки отдалённых последствий вывода рабочих мест отменялось регулирование финансового рынка, а ещё оставшаяся производственная деятельность – вроде печально памятной Enron, десятилетиями преуспевавшей на рынках транспортировки газа, электрогенерации, целлюлозно-бумажной промышленности – становилась необязательным приложением к строительству изощрённых схем манипулирования ценными бумагами, начисто оторванными от реальных ценностей.
Устранить такую причину сложно. Хотя бы потому, что слишком многие уже привыкли к соблазнительному вкусу лёгких денег. Если бы финансовые игры продлились подольше – большинство граждан СГА постигла бы судьба обитателей некоторых тамошних негритянских кварталов, уже на протяжении нескольких поколений не имеющих иного источника дохода, кроме казённых подачек, а потому не представляющих себе, что значит регулярная работа. По счастью, процесс вроде бы зашёл ещё не так далеко, так что шансы на возрождение нормально работающей экономики есть даже за океаном.
Но чтобы поставить перед собою столь трудную цель, надо по меньшей мере понимать её необходимость. Сколь угодно блистательная тактика не заменяет элементарные навыки стратегии. Последний великий стратег Германии – Альфред граф фон Шлиффен – умер за год до Первой мировой. Немцы, несомненно превосходящие всех своих противников тактическим мастерством, обе мировые войны проиграли.
Чудеса финансовой тактики скорее всего позволят до поры до времени компенсировать последствия перекоса общей структуры мировой экономики. Соответственно перекос будет развиваться. И рано или поздно обернётся таким грандиозным развалом, что никакими ценными бумагами уже не удастся погасить хозяйственный – и порождённый им социальный – пожар.
Не зря Владимир Ильич Ульянов предостерегал: кто берётся за решение тактических задач, не управившись сперва со стратегическими, будет на каждом шагу натыкаться на последствия общих проблем, не зная даже, откуда эти последствия проистекают, и соответственно не зная, как с ними бороться.
Было время – и цены снижали
Нынешняя Великая депрессия обострила интерес ко всем – хоть шарлатанским – снадобьям, употреблённым для лечения предыдущей. В частности, вновь входит в моду немецко-аргентинско-швейцарский экономист Йохан Сильвио Эрнестович Гезелль с идеей платных денег.
По его концепции, деньги – государственная услуга, и за право их использования надлежит постоянно платить (в уже проведенных экспериментах – путём наклейки на купюру марок, продлевающих срок её действия). Через какое-то время использования каждая купюра приносит казне сумму, равную её номиналу. Обычно после этого она изымается из обращения.
Эксперименты с технологией Гезелля неизменно дают впечатляющий результат. Поскольку платить никто не любит, от платных денег стараются избавиться поскорее. Деньгооборот – а значит, и товарооборот – ускоряется. Регион, где введены платные деньги, выходит из общей депрессии.
Правда, ни один эксперимент не протянулся достаточно долго, чтобы оценить возможные долгосрочные последствия. Центральные банки стран, где вводились платные деньги, вскоре усматривали угрозу своей монополии, так что обращение новой валюты блокировалось через суд. В тех же немногих случаях, когда внешние ограничения удавалось обойти юридическими ухищрениями, экспериментаторы рано или поздно возвращались к привычным форматам. Например, основанный в 1934-м швейцарский Кооператив Экономического Круга уже в 1952-м перешёл к обычному кредитованию под ссудный процент. Хотя сам Гезелль – как и множество иных экономических гуру и их адептов – как раз в ссудном проценте усматривает едва ли не главное зло.
По мнению большинства любителей простых решений, ссудный процент ограничивает доступность денег и тем самым тормозит развитие экономики. Да вдобавок и требует повышать цены товаров и услуг. В конечном счёте потребность в выплате доходов по кредитам приводит к несправедливому перераспределению средств – от производителей к сторонним деятелям, заинтересованным не в развитии конкретного бизнеса, а лишь в доходе как таковом. Это в свою очередь принуждает и управленцев заботиться не о совершенствовании подведомственного хозяйства, а о красоте краткосрочных отчётов.
Идея Гезелля вроде бы прямо противоположна концепции дохода кредиторов. По ней вкладывать деньги в реальный бизнес надо не ради дохода, а во избежание потери денег – ведь без движения они просто обесцениваются.
Но к почти тому же результату, что и предлагаемый Гезеллем налог на обращение денег, приводит и обычная инфляция. Она тоже постепенно обесценивает все деньги – хотя и не до нуля, но достаточно, чтобы поддержание их ценности было невозможно без инвестирования. В разгар валютного кризиса 1970-х годов швейцарские банки даже брали – совсем по Гезеллю – плату за хранение вкладов. Ведь швейцарский франк был привязан к золоту (до 1 мая 2000-го), а прочие валюты кризис оторвал от любых твёрдых ценностей.
Валютный кризис 1970-х породил небывалое дотоле явление – стагфляцию, то есть стагнацию, продолжающуюся, невзирая на инфляцию. Рецепт Джона Мэйнарда Джон-Невилловича Кейнса – лечить застой денежными инъекциями – впервые не дал результата.
Впрочем, сам Кейнс предвидел нечто подобное. Он предлагал изымать избыточные деньги из обращения ещё до того, как они пройдут полный круг и начнут раскручивать колесо инфляции. По его мнению, одного рывка достаточно, чтобы запустить хорошо отлаженный мотор экономики.
Увы, к середине 1960-х в этом моторе накопилось слишком много шероховатостей. Поэтому политики подталкивали его непрерывной эмиссией. И экономика заглохла, невзирая на впрыскивания уже не шприцем, а брандспойтом.
Когда деньги нестабильны, никто не хочет расставаться с более надёжными ценностями. Если деньги всё же оказались на руках – от них стараются поскорее избавиться, купив что угодно. Цены растут быстрее, чем денежная масса. Отношение денежной массы к товарной падает. Номинальная инфляция порождает реальную дефляцию. Денег перестаёт хватать для обслуживания потоков товаров и услуг. Приходится торговать по бартеру. Многоступенчатые цепочки взаимодействий, необходимые в развитой экономике, рвутся.
На пике кризиса – в 1976-м – Фридрих Август Августович фон Хайек, двумя годами ранее удостоенный премии Банка Швеции по экономике в память Альфреда Бернхарда Эммануиловича Нобеля, выпустил небольшую книгу «Денационализация денег» (у нас издана в 1996-м под названием «Частные деньги»). К тому времени он уже показал: деньги – лучший, теоретически возможный носитель информации, значимой для принятия хозяйственных решений, а потому любая их нестабильность перекашивает экономику. Теперь он предложил выход – конкуренцию частных эмитентов, каждый из которых вправе выпускать свою валюту, но не может копировать чужие. По исследованию Хайека, свободный рынок рано или поздно уйдёт от продукции нестабильных эмитентов, так что хозяйственный оборот будет обслуживаться надёжными средствами постоянной ценности, а потому появится возможность формировать и осуществлять долгосрочные планы.
Увы, переходные процессы в период отбора стабильных денег пока так плохо исследованы, что ни одно государство – даже наилиберальнейшее – не решилось отказаться от привилегии собственной эмиссии. Правда, национальные валюты уже конкурируют. Даже в тех местах, где закон ограничивает выбор средств взаиморасчётов, нередки оговорки в контрактах, указывающие сумму расчёта в другой валюте или даже корзине валют с оплатой разрешёнными средствами по курсу на момент платежа (или усреднённому за какой-то разумный срок). Это даёт хоть какой-то ориентир.
Как бы то ни было, чисто технически стабилизация валюты осуществима. Хотя бы возвратом к полному золотому обеспечению. Скорость добычи золота столь мала по сравнению со средней скоростью развития экономики, что в первом приближении можно будет считать общую сумму денег в мире постоянной.
Когда товарная масса растёт, а денежная фиксирована, всем производителям придётся снижать цены – и соответственно зарплаты. От этого в среднем никто не проиграет: ведь контрагентам также придётся снижать цены, и любая попытка удержать их на прежнем уровне вызовет переток клиентуры к конкурентам, так что соотношения разных цен останутся примерно постоянны – как остаются примерно постоянны при обычной ныне инфляции.
Раз цены снижаются – реальная ценность каждой денежной единицы растёт. Причём растёт пропорционально росту экономики. Никакой банковский вклад не даст такого эффекта: работа самих банковских служащих не бесплатна, да и прибыль банковладельцам желательна, так что часть выручки от инвестирования через банк до деньговладельца не доберётся.
Читать бесплатно другие книги:
