Супермены в белых халатах, или Лучшие медицинские байки Цепов Денис

Производственный процесс, или Издержки производства

Итак, вопросы человеческих возможностей и прочности есть вопросы по крайней мере открытые, вроде жилищной проблемы в России, – и что так, что сяк, но зачастую не только «поцем с лечебным электричеством», но и нетрадиционными методами дело не решается.

Быть может, и не врут, рассказывая про старушку с гвоздем в темечке.

Притащилась эта бабушка на прием к своей участковой докторше, приплелась и жалуется: так и так, дескать, живу я при дочке, а при ей хахаль, а ночью я слышала, как они на кухне сговариваются гвоздь мне в голову забить, чтоб квартира им досталась, – и вот не убереглась я, забили они, повредили они меня, изверги…

Пожаловалась она, поплакала даже, но не разжалобила, а естественным порядком попала в психиатрическую больницу – возрастные изменения личности, дело ясное. Ладно, бабушка не противится, лечится, уколы получает, таблетки послушно глотает, а гвоздь – но мало того, что гвоздик тот никак из головы не выходит, так еще злой и мелкий, как мельтешащий какой-то, кашель в придачу появился, и, чем дальше, тем злее.

Короче говоря, она уже доходить начала, когда студенту-практиканту досталась. Он, как учили, к ней со всем специфическим вниманием: «Ну, бабуля, что случилось-то?» Она кхекает: «Кхе, милый, кхе! Да гвоздь же у меня, кхесь, в самом темечке у меня гвоздик!» «Да где же это кхесь, – лукавит студент, – где этот гвоздик, бабушка?» «Кхе! Да кхе же, – старушка отвечает, – кхе же ему быть-то, здеся, на месте», – говорит и рукой на макушку показывает, где и в самом деле ссадинка какая-то сомнительная имеется.

Практикант с сомнениями к лечащему врачу сунулся, тот его на смех поднял, студент обиделся и уперся. Совсем коротко: рентген – гвоздь – Гоголь, «Ревизор», немая сцена. После чего больную мигом со всем почтением на нейрохирургию в Поленова отправили, а там – ох-ах, кто за операцию платить будет?! – но гвоздь изъяли.

А в итоге не только выжила поврежденная старушка, но и кхекать разом перестала, весь кашель как рукой сняло, – но дочка уже к тому времени вместо нее хахаля в квартиру прописала…

Это всё о них, о старушках. Прочные старики реже попадаются, они быстро сгорают, как наше карикатурное северное лето. А чтобы без шуток крепкие, так они реже редкого встречаются, как грибы-боровики в петербургских садиках и скверах. Но встречаются всё же такие старички – и совсем рядом случаются, совсем как боровички эти самые. Как, например, семидесятипятилетний диспетчер Иван Васильевич, точно прозванный Грозным за свой казарменный, с бытности военфельдшером, характер, от которого даже его единственная бездетная дочка, сама пенсионерка уже, раз навсегда подальше держится.

И вот тоже пустячок, вроде фурункула, но недавно взял Иван Васильевич и женился в четвертый раз, свадьбу со звоном закатил заодно с юбилеем, дабы лишний раз не тратиться. Сам посмеивался, что супругу с расчетом брал, собравшись на давным-давно заслуженный отдых, ровно вдвое себя моложе выбрал – не без пяти минут старуху, чтоб на досуге не заскучать, и не молодуху, чтобы до смерти весельем не умаяться…

Юбиляр Иван Васильевич под занавес женился и теперь дорабатывал свою последнюю смену. И самое время – август как раз наладился, конец месяца весь выдался сочным, как вызревающие на дачах яблоки, солнечным после заблудившихся июльских дождей с грозами. Август в итоге определенно удался, а лето прошло, словно и не бывало. Казалось, деревья на набережной вот-вот засветятся изнутри, затеплятся светом, накопленным за сезон, вдруг вспыхнут и пойдут рябить, рассыпаясь, как их отражения в воде, которая уже остыла, отяжелела и словно остановилась… Но август был ясный, нежаркий, грибной и какой-то быстрый после неровного, но в целом вязкого лета. Время шло и спешило, постоянные пациенты возвращались с пригородных дач, как всегда заболевали – и:

– Неотложная! – Басовитый старик Иван Васильевич расположился за столом по-всегдашнему основательно, как обычно в три часа пополудни свой обед развернул, в поллитровую чашку ровно на четверть заварки засыпал. – Слушаю вас, говорите, – прогудел он, глянув в закипающий чайник.

С того конца провода приказали:

– Срочно! – гарнизонным голосом скомандовала какая-то дама. – Срочно примите вызов! – взяла она с места в карьер, но бывший военный фельдшер, а ныне заслуженный пенсионер, по совместительству диспетчер Грозный осадил:

– Ах ты, мать твою таком и сяком! – загнул прямым текстом в трубку Иван Васильевич, хватив гроссбухом наглого прусака, шмыгнувшего к его бутерброду с докторской колбасой. – Извините, конечно, но это я не вам всё, я это таракану. А вы говорите, говорите, я вас очень внимательно слушаю, – протрубил он, поощряя абонента, утратившего дар речи.

– Что?! Что?!! – Приказная дама вскипела, наконец, шипя и бренькая, будто брызжа крутым кипятком, как чайник на диспетчерском столе. – Что вы сказали?! Как вы сказали?! Да как это так вы смеете! Что это вы такое себе позволяете, хам! – Она захлебнулась. – Хамье! А еще медиками называетесь! Да вас самих лечить надо! И не материться нужно, а тараканов травить! Ах ты… Ах ты… Ах ты, так-растак и сяк-разэтак! – круто хлынуло из нее, но извинившийся старик-диспетчер даже не поморщился.

– О как! – только подивился он, не повышая голоса, и выдернул штепсель из розетки. – Спасибо за совет. А и правда, надо бы тараканов протравить. Вот вы бы, кстати, пришли и протравили их. Убили бы, так сказать, насекомых, как в нынешних газетах пишут… – Сквозняком вздернуло выцветшую за лето до грязной белизны пыльную шторку, с грохотом захлопнулось приоткрытое окно, Иван Васильевич тряпицей промокнул стол. – А вы вообще-то просто так? Вы к нам только насчет тараканов или же всё-таки случилось чего? – переждав процесс, по-прежнему любезно поинтересовался он, и оскорбленная дама в конце концов высказалась – в том смысле, что да, случилось, сосед-пропойца головой мается, в висках у него так стучит, что сам он головой о стену бьется, никакого покоя с утра не дает… – Ничего, сударыня, это всё ничего. Будет у вас покой, а у него доктор. Всё будет, ждите, – принял вызов Иван Васильевич, но последнее неразборчивое слово осталось за женщиной, после чего она бросила трубку, а старик спокойно заварил чай.

На этот вызов грустная и задумчивая Маша Веллер поехала.

Иван Васильевич еще не успел чашку шерстяной шапочкой укутать, чтобы чай, как ему положено, настоялся, а Маша уже отзвонилась из дома, куда не столько обедать заезжала, сколько собственную онкологическую бабушку морфином из своей укладки уколоть, и сразу же поехала на «соседа-пропойцу».

И приехала: там в самом деле звон, грохот – и по пояс голый, весь татуированный громила с топором. Но не головой он о стену бился и не по голове бил, а всего-навсего пол раскурочивал, и в такт хрусту и уханью по всей комнате звенькала дюжина пустых поллитровок.

«Ой, а что здесь случилось? – пролепетала Маша, оказавшись в задумчивости и растрепанных чувствах слишком далеко от захлопнувшейся двери. – Вас, наверное, что-то беспокоит, да?» – спросила она как могла ласково. «Беда, доктор! – Больной, не выпуская из руки топор, сунул ей ломик. – Совсем беда, слушай! Достали они меня, ох достали. Стучали по вискам, стучали, гады, забили совсем!» «Да кто же стучал? – Маша, озираясь по сторонам, послушно приняла ломик. – Чем они стучали?» «Двое стучали, маленькие такие, сволочи, с молоточками. Молоточки у них золотые, у сволочей, тяжелые, ими и стучали. Но я тоже постарался, я их за пять минут до тебя, доктор, под плинтус загнал!» «Вот и замечательно! Вот и славно! Вот и хорошо, что загнали, – Маша охотно похвалила старательного больного. – Вот видите, какой вы молодец, сами прекрасно справились!» «Ну уж нет, доктор! Ученый я, они как пить дать еще вернутся, так что всё равно мне их изловить нужно. И золотишко там у них, ясно? Ты раз уж пришла, то теперь помогай мне, доктор, потом поделимся. – Старатель нахмурился и двумя руками взялся за топорище. – Помогай мне, сказал!»

И так сказал, что доктору Маше ничего не оставалось, кроме как в самом деле ломик к дубовому паркету приложить, стараясь податься поближе к двери, за которой приказная соседка, как к источнику, приникла к замочной скважине. Приникла, дышать забыла и упивается: да как же это она? Да что это они? Да они же все не просто хамы, они все сумасшедшие!..

Тем временем диспетчер Иван Васильевич, пока там доктор Веллер чужой пол в коммуналке разоряла, а здесь свой чай в чашке настаивался, поднялся, подошел к окну, шоркая по полу любимыми войлочными тапочками. Подошел, приподнял в прошлом желтенькую шторку, подложил под раму спичечный коробок, чтобы не билась на сквозняке. Постоял, на неизбывного, как гоголевская шинелька, нахохлившегося бомжа Акакия косо глянул, вздохнул…

– Вы когда меня в больницу положите? – опять спросил Акакий Акакиевич у старого и мудрого Ивана Васильевича, кутаясь в свою ветошь. – Положил бы ты, а? Слышь, мне туда, в больницу, уже позарез надо. Правду говорю, зима скоро будет, околею я, понял!.. Нельзя так со мной, не человек я вовсе, что ли?

– Какой же ты человек? – искренне удивился стармуд Грозный, бывший военный. – Вот те раз, человек! Какой такой ты человек? У тебя квартира есть? Прописка есть? Нет, ни хрена, – старпер диспетчер выразился крепче, – ни того самого у тебя нет… Продал квартиру? Не ври, ясное дело, продал. Деньги куда дел? Пропил давным-давно, тоже яснее ясного. Ну и кто ты есть? Какой же ты человек после этого? Бомж ты, бомж и есть! – Акакий забурчал в ответ, телефон зазвонил, старик опустил и поправил шторку, зашаркал к столу. – Неотложная! – Иван Васильевич снял трубку, пока Акакий Акакиевич бурчал:

– Ничего я не продавал, – зудел за окном скорбный бомж Акакий, но его никто не слышал. – Правду говорю, не продавал я квартиру, отняли ее у меня. Бандиты насовсем забрали, понял… Так в больницу-то когда вы меня определите?!

– Пошел ты! – громыхнул диспетчер Грозный, указав куда именно, а сам поспешил объясниться: – Простите, – пояснил он в трубку своим обаятельным баском, – это я ни в коем случае не вам… Нет, и не таракану… Да что вы так, ну что вы, успокойтесь, пожалуйста, первый раз, что ли… И ладно бы я вам, право слово, а то ведь даже и не таракану я! Это я так Акакию нашему сказал, Акакию Акакиевичу… – Пока Иван Васильевич старался извиниться, Акакий бормотал:

– Пойду я, куда денусь, всю жизнь иду. Только всё равно я человек, – с хрестоматийной гордостью возразил он опущенной кулисе. – Человек я! Человек, а никакой не таракан, понял. И никакой я тебе не Акакий! – Бомж одышливо поднялся со скамейки и медленно пошел.

– Куда?! – разорялась тем временем телефонная дама, трескучая, как отдираемые в четыре руки плинтусы и паркетины. – Как, опять?! Да вы что?! Вы издеваетесь? Или у вас все такие, все с тараканами, все у вас придурки? Вы все там ненормальные, да? Да вы же вредители самые настоящие! Вас же не лечить надо, вас самих всех перетравить сразу нужно!.. Что?! Да мало того, что меня по матери как хотят кроют и куда не надо шлют, так еще сейчас ваша врачиха чокнутая квартиру нам громит!.. И не буду я звать ее к телефону, сами зовите как можете. Что? Как?! Да я в суд на вас подам, я сегодня же к прокурору пойду! Да я сейчас же в милицию обращусь!

Она так шарахнула трубку, что разбила аппарат; во всяком случае, первым в милицию дозвонился «неотложный» Иван Васильевич.

Не психиатров же было опытному диспетчеру на это яснее ясного, что темное дело вызывать. При таком раскладе коллеги со специализированной тринадцатой подстанции скорее сюда, на отделение, разбираться поедут, а не по адресу, но вернее всего они даже с места не тронутся, пока по телефону до сумасшедшего дома не доведут.

С ответственным дежурным психиатром, что ни разговор, то скверный анекдот. Недавно Вежина дозвонилась: так и так, уважаемый коллега, больной в состоянии острого алкогольного опьянения утверждает, что закодировался от пьянства, а вот, как всё-таки выпил, так теперь доктор, который его кодировал, является ему под потолком и страшные знаки в воздухе творит; что делать?

«Послушайте, коллега, – с неподдельным удивлением воскликнул доктор-психиатр, – послушайте, ведь я ж, здесь, но вы-то, коллега, там! Что же вы у меня спрашиваете, вы у него спросите, ему-то виднее». «У кого спросить? – Вежина, ошалев, принялась озираться по сторонам. – Кому виднее?» «Как это у кого?! У этого доктора, конечно же, который вашего больного кодировал!..»

Так что Иван Васильевич сразу же в милицию позвонил, она кого-кого, а скорую-неотложную бережет, если может. Как-никак, по-своему – коллеги-ассенизаторы, навскидку и не определить, чья помойка чище…

По-своему коллеги среагировали мигом, наряд прилетел, речей худых не разводя, повязал клиента. К слову сказать, незадачливый старатель даже сопротивляться не стал – думал, верно, что мужики с автоматами подсобить решили против супостатов. Но хоть и быстро прибыла дежурная группа, Веллер не раз как мышь вымокнуть успела. Едва клиента взяли, растрепанная Маша как была с ломиком, так и съехала по стенке на пол. Опустилась, села, сидит и никак в толк не возьмет, решить никак не может – то ли ей сначала всем «спасибо» сказать, то ли потом бабу эту ломом приголубить…

Покамест там развивались драматические события, здесь Иван Васильевич вдумчиво, как всегда неспешно и обстоятельно, питался: парочка домашних салатиков, половинка отварной курицы, блинчики, бутерброды…

В конце концов, события событиями, но обед обедом, ибо всё всегда идет своим чередом и своим порядком. Он сам по себе, древний, но крепкий, коряжистый, как ивовый ствол за окном, диспетчер Иван Васильевич по прозвищу Грозный – и вещи вокруг, показалось, напоследок тоже сами по себе и вроде как со стороны, будто старика здесь вовсе нет или же он просто-напросто лишний, уже посторонний здесь. Посторонним чуть иначе всё воспринимается: серебристая ива рядышком шелестит звонче, настырные воробьи взбалмошнее, жирная муха между стеклами музыкальнее; шевельнулась выгоревшая шторка. Солнце краешком позолотило пыль под телевизором на тоненьких насекомых ножках, который вползвука замыливал извивистую «Санта-Барбару». На столе фонила подпорченная рация, привычно транслируя порой что ни попадя, телефон молчал, как затаился, над столом громко расхаживал маятник.

Время шло, Иван Васильевич питался.

– Сколько это может продолжаться! – не выдержал за океаном взмыленный Круз, которого опять убили, но снова не насовсем. – Ты должен, должен это прекратить! – опять и снова настаивал телевизор, рация поддерживала:

– Хватит, Ванька, заканчивай! – выпорхнул из местного трудового эфира девичий голосок. – Кончай, говорю, трах-трах твою ням-ням! – Иван Васильевич, тщательно пережевывая пищу, покачал головой, муха гулко тюкнулась в окно и вылетела вон, каркнула местная ворона, в мыльной Санта-Барбаре подивились:

– Ничего себе! – пустили радужные пузыри в прибрежном американском городе. – Но о чем это она? – Там не понимали, здесь снова включилась рация.

– Езжайте к этим придуркам, – выступил загадочный местный авторитет, – и сразу шею намыльте, а уже потом еще раз всё растолкуйте. Но чтобы с этого захода доходчиво было! Понял, нет? – Тем временем тамошняя Джина упорствовала:

– Нет, – упиралась она, – нет, нет и нет! – Она напирала, но и отечественный криминальный элемент был полон энергии:

– Понял, сделаем! Объясним, всё в лучшем виде по полочкам разложим! Без проблем, у нас не заржавеет!..

Словом, везде всё шло своим чередом и порядком; сами по себе спешили часы, работал телевизор, сипела и похрипывала рация, снова звонил телефон.

– Неотложная. Минуту… – Иван Васильевич, сняв трубку, прожевал последний кусок и глотнул чаю. – Говорите теперь, слушаю. Что у вас случилось?

– Приятного аппетита! – пожелал воспитанный абонент и сообщил с веселой оторопью: – Понимаете, у меня жена в гоблина превратилась! – В пенной Санта-Барбаре откликнулись:

– То ли еще будет! – Мылом мытый американский оптимизм не знал границ, как и удивление видавшего виды русского диспетчера:

– Чего?! – Иван Васильевич едва не выронил вставную челюсть. – В кого, в кого?! В гоблина? Как так она в него превратилась?!

– Вот просто так, взяла и превратилась! Я-то думал, что такое только в ихнем кино показывают, а тут вот те здрасте, земля обетованная, радуйтесь, приплыли! – С перепугу парнишка как мог балагурил. – Точно говорю, самый натуральный гоблин, в чистом виде, полная жуть! Настоящий ужастик, только наяву… Это она у меня постирушку затеяла, новый стиральный порошок купила – голубенький такой, импортный. И только она его сыпанула, только засыпала, вдруг – бах – вместо рожи – здравствуй, жопа, новый год! Ох, простите, пожалуйста…

– Ничего, всякое бывает, – утешил парнишку умудренный чужим и собственным опытом Иван Васильевич. – Сколько лет вашей гоблинше? Так, телефон?.. Адрес?.. Как подъехать?.. Не волнуйтесь, ждите. – Он принял вызов, и очень кстати, как в том же кино, на связь вышла доктор Вежина:

– База, база, ответьте «биту»! Иван Васильевич, мы закончили, есть еще чего-нибудь? Как слышите, база? Прием. – Рация сипнула.

– Ой, девочки! – радостно встрял невидимый боец теневого фронта. – Привет, девчонки! Что-то давненько вас не слышно… Как там Галочка, есть она? Дайте ее, а?!

– Какие тебе девочки, урод недоделанный! – грозно громыхнул Иван Васильевич. – Я тебе дам – «девочки»! Я тебе такую Галочку устрою, что сам птичкой-ласточкой летать будешь! Уйди из эфира, идиот, у меня человек при смерти! – Иван Грозный пальнул, как из пушки, воробьи за окошком разлетелись.

– Ну и что, подумаешь! – Криминальный труженик тоже напрашивался в по-своему коллеги, ничуть не обидевшись на громыхающего старика. – И у меня сейчас при смерти будет, еще как будет! – ответил он, намереваясь затеять профессиональную дискуссию, но доктор Вежина смотрела на вещи просто:

– Все мы когда-нибудь при ней будем, – постаралась примирить их философичная Диана, – а пока заткнитесь, пожалуйста. Так что-где стряслось такого страшного, Иван Васильевич? Прием. – Рация захрипела:

– Диночка, я вот только что заказец принял. Аллергичная морда двадцати лет на стиральный порошок отекла, не дай бог квинканула[90]. Вы давайте поскорее, ладно, а то еще и Мироныч просил напомнить, что тебе на элкаке[91] в обязательном порядке нужно быть. Так что поспешайте, адрес записывай…

Вызов был передан, «бит» поехал.

Иван Васильевич тем временем неспешно прибрался, ополоснул посуду, вымыл руки, потом вернулся за стол, посидел в задумчивости, вынул вставную челюсть и принялся спичкой вычищать остатки трапезы.

Ветерок уже подстих, как бывает обычно ближе к вечеру, солнце перевалило через крышу и светило теперь с набережной, помалу клонясь к заливу, эфир на время успокоился, как взбаламученная очередным прогулочным катером вода в канале, рация посипывала, часы тикали; всё шло своим чередом, опять звонил телефон.

– Неотвовная! – в несчетный раз поднял трубку беззубый диспетчер Грозный. – Шлушаю, шлушаю, – прошамкал он, и некто, тоже не вполне разборчиво, дабы не признали, зачастил буквально по пунктам сигнального талона:

– Примите вызов: плохо с сердцем, мужчина, сорок лет, Средняя Подьяческая, дом семнадцать, квартира пятьдесят, этаж четвертый, въезд со двора… – Пока не кто иной, как известный всем Малькович, расположившись в регистратуре, последовательно диктовал проверочный вызов, стреляный воробей Иван Васильевич водворил на место челюсть, весь подобрался и стал набирать давление, как паровой котел.

– Квартира пятьдесят, говоришь? Какая же это такая квартира?! Какой такой въезд со двора на четвертый этаж?! Какой растакой дом семнадцать может быть, если на Средней Подьяческой его отродясь не было? – Грозный старик быстро дошел до предела, но давление пока держал.

– Почему же не может быть? Очень даже может. – Малькович, который уже засек нормативные четыре минуты, отпущенные бригаде на выезд, ничуть не смутился. – С чего это вы решили, что нет там такого дома? Как это так нет, почему же его нет и отродясь не было? Должен был быть, пусть доктор поедет и посмотрит, пускай поищет как следует.

Элкаэсный деятель напрашивался и напросился, тертый диспетчер, бывший военный фельдшер, наконец не выдержал и аж взревел:

– Ты сам сейчас поедешь, козлище пакостный, сам искать будешь, пока не заищешься! Ты сначала мозги свои найди, придурок записной! – Ивана Васильевича в конце концов определенно прорвало, и он всерьез, но с удовольствием спускал пар. – Ты что, Малькович, резинка использованная, в полный маразм впал? Ты совсем охуел? Ты весь хуйками мелкими, мудило гребаное, покрылся или сразу в один большой хуй превратился?! – Из басистого старика ливануло так, что проняло даже элкаэсника.

– Да ладно тебе, Иван Васильевич! Ну что ты, Ваня, на старости-то лет… Ты прямо-таки самодуром каким-то стал, Ваня. И не напрягался бы ты так, не по годам тебе, не ровен час удар хватит… – Малькович отступил и попробовал зайти с другой стороны, но неутомимый диспетчер бил фонтаном:

– Ах ты, слипиздень залупоглазый! Ох ты, мудопроеб промандаблядский! Это я, я тебя сейчас хвачу, недомерок долбаный! Криво тебе будет, идиотина! Я уже семьдесят пять лет Ваня, из них двадцать лет морду тебе набить мечтаю! И набью! Вот только появись здесь, козел, сразу же набью, отведу душу напоследок…

Словом, состоялся большой полив. Всему поверив, Малькович поспешил отключиться и ретироваться, а Иван Васильевич еще попыхтел, перевел дух, подумал, потом вынул челюсть и продолжил свое занятие, положив про себя через полчаса позвонить молодой супруге.

Тем временем «битая» бригада, доктор Вежина и фельдшер Киракозов с кардиологическим водителем Михельсоном, оказалась на романтических блоковских задворках близ Пряжки и бывшей Офицерской, нынешней улице Декабристов, в очередной раз основательно раскуроченной. Но колеса на рытвинах не растеряли, доехали споро, – но рыжеватый, будто солнечный, как удавшийся август, захлопотанный паренек с открытым веснушчатым лицом весь запыхался, выделывая коленца по двору вокруг подъезда.

– Ой, здравствуйте, здравствуйте! Скорее, скорее, пожалуйста! – Едва бригада выбралась из машины, к пареньку махом пришло второе дыхание. – Пожалуйста, если можно, быстрее! – Его понесло галопом с места наверх через три ступеньки. – Там с Дашкой с моей уже совершенно жуткая жуть сделалась: красная вся, как вареная задница, простите-извините, лицо плоское, глаз совсем нет, веки валиком нависают, уши – во! – Он на всем скаку повернул солнечную физиономию и трясущимися руками изобразил это «во», сверкнув новеньким обручальным колечком. – Во как, доктор, ужас же, ужас! Что с ней такое, надолго это? Вдруг навсегда, а?!

Запыхавшаяся Вежина натужно каркнула в ответ:

– Пока не посинеет! – ляпнула загнанная Диана, звеня металлическими набойками на каблучках, и тут же, споткнувшись, прикусила язык. – Да не волнуйтесь вы так раньше времени! Она говорить сейчас может?

– Может, может! – Парнишка всё равно мало чего слышал и даже видел, а соображал он и того меньше. – Она у меня вообще всё может, всё умеет, пожалуйста, всё, что скажете, доктор! Ё… ёй-ёй! Эхма-эхмать, ну надо ж так!

Врезавшись лбом в торец настежь распахнутой металлической двери, он, никого не дожидаясь, первым метнулся в квартиру. Последним у постели больной, которая на самом деле могла разве что сипеть, с пыхтением финишировал груженый Киракозов.

Мало сказать красное лицо девицы в коротеньком домашнем халатике, почти девочки с маленькой, ладной фигуркой было донельзя обезображено мощнейшим отеком Квинке. Круглые от страха, изумленные глаза паренька застила кровь с рассеченного лба, которой он, кажется, не замечал.

Пациентов с ходу поделили.

– Займись парнем! – приказала доктор Вежина фельдшеру Киракозову, про себя от сердца ругнувшись за непроизвольное «скоро посинеет». – Просто перекисью обработай и пластырем стяни!

Пока сама она торопливо выбирала из укладки противоаллергические препараты, кляня и кроя себя почем зря, Киракозов буквально силой усадил своего клиента на стул, щедро полил рану, промокнул шипящую розовую пену, потом повторил, сдвинул пальцами рассеченную кожу и грамотно закрепил пластырем. Вежина за это время успела ввести пациентке в вену весь имевшийся в наличии комплект антигистаминов. Результата не было и не предвиделось.

Отек наползал на горло, больную нужно было срочно госпитализировать. Киракозов по телефону уже запрашивал место.

– Это что, в самом деле так страшно, да? – Губы у парнишки побелели и дрожали. – Да, скажите, очень опасно? Она что, даже умереть может?.. Учтите, я ее одну не отпущу, я с вами в больницу поеду! Мы ведь нездешние, приезжие мы, оба из Тамбова, – зачем-то сообщил он, но Вежину сейчас меньше всего интересовала отечественная география.

– Да хоть из Могилева, на здоровье! Что тебе, жена твоя уже надоела? Ты похоронить ее хочешь? Дорогое, между прочим, удовольствие. Ах, не хочешь! А коли нет, так никаких «с вами»! – отрезала она. – Никуда ты с нами не поедешь. В машине тесно, ты нас по рукам и ногам просто-напросто свяжешь, если в дороге что-нибудь делать придется. – Она переложила в кармашек халата одноразовый скальпель и закрыла чемодан, поглядывая на девицу с тревогой, нарастающей пропорционально отеку. – Спаси и сохрани, конечно… Но и в любом случае нечего тебе пока в больнице делать, там уж как-нибудь без тебя управятся. А чем без толку психовать, ты лучше сейчас же в травмпункт чеши, кожу на лобешнике зашить надо, чтобы заметного шрама точно не осталось, а то будешь им потом всю жизнь сиять… Вот после этого уже спокойно к жене в больницу приедешь, одежду привезешь. Даша твоя, Бог даст, как раз к тому времени в порядке будет. Усек? – Он механически кивнул, едва не всхлипнув, отзвонившийся Родион Романыч на пустой сигналке наспех чиркнул для него название и адрес больницы. – Всё, поехали!

Вежина и Киракозов слаженно подхватили красную девицу под руки, и, как она была в легкомысленном халатике, так спешно, не теряя ни минуты, повлекли ее вниз к карете.

События развивались быстро, как сам отек Квинке.

– Миха, на Литейный в Мариинскую, гони! – Михельсону от такого ужика-ужастика с изящными ножками икнулось, а «рафик» завелся с полуоборота. – Цветомузыку врубай! – Пространство узкой темной подворотни с трупными пятнами отвалившейся штукатурки по стенам заполнилось мигающей, как на дискотеке, пляшущей синевой и скулящим воем сирены. – Ходу, Миха, ходу! Жми как можешь!!

Михельсон послушно поднажал прямо на разрытом участке. На декабристском бездорожье машину трясло и бросало так, что Диана в кабине, сидя сикось-накось, чтобы в карету поглядывать, всех тамбовских волков – по поговорке, к слову пришлось, – всех до единого поштучно-поименно перебрала и всем скопом вместо собак на неповинного ездилу повесила; закаленный товарищ Михельсон, выжимая педали, не зло, но так же изобретательно огрызался.

– Ты что, Динка, с цепи сегодня сорвалась?! – Миха перед очередной колдобиной ненароком надавил на газ, фельдшер и больная в карете закувыркались пуще прежнего. – Ох и горазда же ты лаяться! И складно же у тебя получается, аж завидки хватают! Молодец, хорошо! Правда-правда, о-го-го чешешь, славно язычком трудишься, очень у тебя инструмент хорош! Но ты бы его поберегла, попридержала бы всё-таки, ведь подпортишь сдуру рабочий орган, запросто откусишь!

– Ужо, щёвт вожми! Ужо подповтила! – Воющая машина со скрипом и лязгом выпрыгнула на нетронутый асфальт, и Вежина, морщась и потирая ушибленный локоть, чуть сбавила обороты. – Откусить еще не откусила, но прикусила твоими молитвами знатненько… И ведь надо же – второй раз подряд за сегодня! К дождю всё делается, не иначе… Ась?!

Больная в карете захрипела, будто силясь засмеяться, встревоженный фельдшер Киракозов резко подал голос:

– Дина, приехали! – Внимательная доктор Вежина среагировала одновременно с ним:

– Миха, стой! – Послушный Михельсон, едва проскочив перекресток на красный свет, ударил по тормозам, инерционная Вежина, сверкнув в лобовом стекле поджарым задом, через фортку в перегородке по самый бюст въехала в карету. Именно тогда сверкнула и въехала, выставив круп, как в витрине, когда по встречной полосе на служебной «Волге» приблизился не обтекший еще после большого полива Малькович. – Блядь!!!

Девица в самом деле задыхалась по полной программе: шейные вены набухли, губы посинели, стали цианозными, сознание ухнуло в никуда.

События развивались по-прежнему стремительно и как бы параллельно.

Как бы параллелями полнилась голова и у Мальковича – не пересекалось там ничего, ничего не связывалось воедино, всё текло и размывалось. Вокруг всё так солнечно, ясно так и ласково, день промыт, как стекло, на пригреве беленький «рафик» синеньким подмигивает, симпатичный медицинский задок в кокетливом разрезе лайкрой золотится в лад первым осенним листочкам на тротуаре.

Всем была хороша картинка, но что-то она Мальковичу напомнила, что-то очень и очень неприятное. Но пока параллельные пересекались и закорачивались, пока он уразумел что к чему, перескочив перекресток и на развороте перепуская всех встречных-поперечных, Вежина не только выскреблась из кабины, но уже и дверь в карету за собой захлопнула.

Девица без сознания распласталась на носилках, ее и без того коротенький халатик задрался и распахнулся, открыв, к удовольствию похотливого Михельсона, белые шелковые трусики с кружевами. Киракозову было не до зрелищ; сообразительный Родион Романыч заранее выудил из ящика «трахнабор» со всем необходимым для трахеотомии, сам был уже на взводе и ждал команды. Предельно сосредоточенная Вежина, не говоря ни слова, нависла над больной, секунду примерилась, вдохнула и полоснула припасенным скальпелем по горлу; обильно брызнула кровь.

Закороченный Малькович, сжигая служебную резину, со скрежетом развернулся, но тут же застрял под светофором в крайнем левом ряду. Пока он ерзал и таращился, вцепившись в руль, любопытствовавший Михельсон, напротив, при виде крови закатил глаза, зазеленел, обмяк, отвалился от переборки и в обмороке потек по сиденьям. Родион Романыч между делом догадался задернуть шторку на фортке… На светофоре к красному добавился желтый, «Волга» с ревом сорвалась с места, подрезав новенький «жигуленок». Позади взвизгнули тормоза, заскрежетала жесть, посыпались стекла.

Вежина, напрочь забыв дышать, споро резала – кожа, жировая клетчатка, соединительная ткань, дальше два хряща и между ними связка. Ее и нужно рассечь, чтобы специальную канюлю, изогнутую металлическую трубку с упором, ввести в дыхательное горло. Фельдшер Киракозов четко, будто ассистировал не в первый раз, убрал тампонами кровь вокруг разреза, доктор Вежина рассекла связку, канюля встала без проблем; девочка задышала; Малькович забарабанил в дверь.

Больная дышала, в дверь ломились. Диана наконец выдохнула, вдохнула, распахнула дверь и не целясь попала в Мальковича. Приложила от души, ненароком хватила метко, ненавязчиво обеспечив коллег-травматологов еще одним клиентом. Он отвалился, схватившись за голову, взбешенная Вежина вышла – страшная, чуть подрагивающая, раздувающая ноздри на манер норовистой лошади; сама вся красная, вся в крови снизу доверху, в руке скальпель окровавленный – и Мальковичи кровавые в глазах…

С такого выхода не то что какой-нибудь воздушной бабушке-старушке, тут даже двум крайне неприятным приземленным молодым людям ойкнулось, которые подперли элкаэсную «Волгу» своим свежепобитым «жигуленком» и кое-как выдавили оттуда собственные габариты. Конфликтный день продолжался.

Трахеотомия – операция не слишком приятная, но не очень сложная. И быстрая, главное, но пока обморочного Михельсона хотя бы частично в порядок привели, пока туда-обратно через пробки на Литейном продавились, а на базе пока отмылись, пока Диана, сменив свой перепачканный халат на общественный чистый, после прачечной, но драный и без двух нижних пуговиц, сделала лицо, – пока то да сё, словом, на лечебно-контрольную комиссию доктор Вежина и фельдшер Киракозов основательно опоздали. Основательно, но не совсем, тем более еще не доктору Киракозову там быть вообще не полагалось – его Мироныч попросил числом своих поддержать и для общего врачебного развития поприсутствовать. Опоздали, но получилось всё равно как бы вовремя – рассудив и отпустив участковым их малые прегрешения, высокая комиссия только-только взялась за смертные грехи «неотлоги».

Дело шло заведенным порядком. Врачебный коллектив поликлиники в партере актового зала по возможности занимался своими делами, равно как и комиссионный президиум на подиуме: грамотная Василиса Васильевна красивым почерком вела протокол с заготовленными впрок решениями, кардиолог Кривошей на школьной промокашке рисовал квадраты и крючочки, председательствующая Женни Бонифатовна Раздаева, ровесница, между прочим, Ивана Васильевича, мерно кивала, глядя сквозь бифокальные очки немигающими глазами на затравленного, прямо-таки заживо ощипываемого доктора Птицина. Проворонивший молодой инфаркт Герман был жалок, потел и спотыкался на каждом слове, несчастный Мироныч на галерке хмурился и краснел за него, послесуточный Лопушков в ожидании своей очереди на торжественную порку незатейливо дремал.

Опоздавшие вошли, порядок несколько нарушился, Раздаева заскрипела, как ржавые дверные петли.

– Ну вот, наконец-то, даже не верится, здравствуйте, милости просим! – Ж. Б. зашевелилась, по залу прокатилась волна оживления, но до спящего Лопушкова не добралась; Родион Романыч, будучи вообще здесь ни при чем, стушевался и поспешил краешком пристроиться к своим; доктор Вежина, не садясь, ответила корректным полупоклоном. – Добрый, добрый день, коллега! – радовалась на все лады радушная Раздаева. – Надо же, что-то вы сегодня быстро, еще и часу не прошло, а вы о нас уже вспомнили. И очень, очень кстати вспомнили, а то к вам, знаете ли, кое-какие вопросики имеются, надо бы их разрешить. Так что прошу сюда сразу же, прошу, не стесняйтесь. Вы уж не сочтите за труд, будьте так добры, уважьте нас…

Воспользовавшись нечаянной оказией, забытый Птицин встрепенулся и поспешным шепотком подался на галерку, мимоходом мигнув взвинченной Диане, которая прошла на его место у подмостков и встала вполоборота к залу. Гул затих, заведующий Фишман заранее напрягся. Доктор Вежина, охотно оправдывая ожидания, вместо принятого «простите, я здесь ни при чем, а если при чем, то не я, а если и я, то больше не буду» с ходу двинула собой в полный рост.

– Обязательно буду! – выдала она нимало не стесняясь. – Буду так добра, не сочту ни в коем случае, какой же это труд! Труд – это людей лечить, знаете ли, а такое даже при всём желании мне ну никак за труд не посчитать. Так что я непременно вас уважу, а вот вы – вы меня как, сперва обяжете впредь больных со скальпелем в горле вот просто так бросать, или же потом, задним числом, «чехлы» будем списывать? Или еще как-нибудь? Или еще что-нибудь с меня потребуете? Может, сразу снять штаны прикажете? И, хвост задрав да задницей сверкая, заодно еще и языком тылы охлестывать велите, чтоб быстрее вокруг вас бегать? Так?!

Лопушков во сне хрипнул и присвистнул, весь зал напрягся, как тихо паникующий заведующий отделением неотложной помощи, непроизвольно охнув про себя в ожидании катастрофы, но скрипучая Раздаева сегодня была на удивление хладнокровна, рассудительна и последовательна.

– Насколько я вижу, коллега, штанов, то есть брюк на вас и так нет, – возразила она по существу, не меняя тона, критически оглядев Вежину поверх поблескивающих очков. – А хвоста у вас вообще быть не может. И язык я вам распускать не советую, ничего хорошего из этого всё равно не получится. Он пусть и длинный у вас, пускай даже слишком длинный, но всё-таки до ваших тылов хотя бы чуть-чуть, но не достанет. Странно вы как-то анатомию понимаете, доктор… И кстати, насчет этих самых тылов, то есть задницы, как вы изволили выразиться, я ничего сказать не могу, но вот передница у вас определенно сверкает. – В самом деле, английская булавка, заменившая нижние пуговицы на казенном халате, надетом по-летнему, то есть на минимум белья, ненароком расстегнулась. – Вы же не в борделе, должна я вам напомнить, и даже не на пляже, чтобы напоказ свои прелести выставлять. Да и холодновато уже для пляжа, вот попробуйте только почки или придатки застудить – никакого больничного не получите! Вообще, что вы себе позволяете, Вежина! Одеваетесь кое-как, чтобы не сказать никак, материтесь прилюдно, как… как…

Хладнокровная Раздаева загорячилась-таки и запнулась; доктор Птицин с галерки подсказал:

– Как девка из портового борделя, в котором за неуплату воду вместе с отоплением отключили, – шепнул он поддерживающему и общеразвивающемуся фельдшеру Киракозову поверх оцепеневшего Мироныча. – Или как пьяный матрос в гальюне во время качки, или даже как оба вместе и с боцманом в придачу, который их, как бы это поискуснее выразиться… который их в самый восторженный момент в собственном кубрике на любимой личной простыне застукал. Короче, славно гнет! – Неугомонный Герман, оклемавшись после экзекуции, резвился вовсю, но тихо, ненавязчивый Лопушков так же свистел и похрапывал; апоплексического вида и цвета, похожий на отмороженного морского окуня Фишман, буде такая возможность, охотно сиганул бы куда-нибудь за борт, но за неимением оной молча мотнул головой. – Да ладно тебе так мандражировать, шеф! – не унимался Птицин, искренне пытаясь помочь. – Жаба с Динкой друг друга стоят, обе будут палку до посинения гнуть, но чтоб сломать, так это черта с два! Не давись, не давись, Мироныч, ты посмейся-ка лучше. Посмейся, враз полегчает, как доктор тебе говорю! Хочешь анекдот?

Заведующий отмахнулся, главврач тем временем тоже:

– Ладно, короче, сами отлично знаете, как вы весь наш коллектив при честном народе тут не так давно обкладывали, вместо того чтобы больного спасать. – Раздаева махнула рукой, пресекая любые возражения, но Лопушков всё равно свистел. – Распустяйство! Распустяйство и есть, и заканчивается оно для ваших пациентов летальным исходом! Не так?! Тогда как же такую диагностику прикажете понимать: то вы больной грипп ставите, то гепатит, а она в приемном покое больницы Боткина от лептоспироза умирает, не от чего иного. Вот теперь объясняйте нам, как это лихо так у вас получается. Прошу вас, пожалуйста.

Она выжидающе уставилась на Вежину сверху вниз, Мироныч не выдержал и стремглав сорвался с места. Диана, выгнув булавку, поправила халат и удивилась:

– Простите, это вы о ком, Женни Бонифатовна? – Она определенно чего-то недопонимала. – Пардон, конечно, но вы всё это обо мне? Вот всё-всё прямо-таки? Может, хотя бы за «гепатит» с Василисы Васильевны спросите? Кажется, именно она этот диагноз поставила, разве нет?

Хлопнула дверь, шеф сгинул; недоумевающая Вежина пожала плечами, последовательная Раздаева стояла на своем:

– С Василисы Васильевны мы всё спросили, с ней уже разобрались целиком и полностью, теперь ваша очередь. Не она, а именно вы эту больную… как же ее… как? Береговая? Береговская? – Василиса Васильевна, не поднимая глаз от протокола, не вполне уверенно кивнула. – Короче говоря, вы больную первой видели, никто другой, с вас, и только с вас всё началось. Именно так, насколько мне известно. Вот я и прошу вас объясниться, а заодно и об этом заболевании нам вкратце рассказать. Может быть, с инфекциями вы хотя бы в теории лучше ладите, чем с анатомией… Всё, вам слово, прошу вас, прошу!

Главный врач Раздаева настаивала, лечащий доктор Вежина, устав удивляться, еще раз пожала плечами и вежливо ответила:

– Пожалуйста, ради бога! Только это всё никак не с меня началось, наверное, а с инфицирования лептоспирой, которая поражает мягкие оболочки головного и спинного мозга, а также печень и лимфатические узлы. В первые часы заболевания лептоспироз часто проявляется высокой температурой… Да вы ведь и сами всё это знаете, правда? – Ж. Б. и В. В. на пару согласились, напыщенно кивнув, задумчивый кардиолог Кривошей перевернул промокашку и рисовал микробов в разнообразных позах. – Это, разумеется, замечательно, – менторским тоном продолжала теоретически подкованная Вежина, – но еще неплохо бы всем помнить, что достоверно диагноз ставится на основании серологических проб не раньше, чем через сутки после начала заболевания. Повторяю и подчеркиваю, коллеги: только на основании серологических проб и не раньше, чем через сутки. Иногда, знаете ли, всем в справочники нелишне заглядывать. Тоже ведь правда? – Все молчали. – Так вот, эту лептоспирозную больную по фамилии Бережная, я опять повторяю: Бе-реж-на-я, никак иначе, я отлично помню. Была я у нее через два часа после подъема температуры, предположила грипп, паче все домочадцы там им недавно переболели, оставила актив участковому доктору, то есть Василисе Васильевне. Вот, собственно, и всё… Ну а то, что к ее приходу на следующий день больная отчетливо пожелтела, и моя глубокоуважаемая вами коллега ничтоже сумняшеся диагностировала гепатит, а направление на госпитализацию нашему сантранспорту передать просто-напросто забыла, – так при чем же здесь я, помилуйте?! Так что же теперь, еще и за то, что в боткинском приемнике ее аккуратно до самой смерти промурыжили, я еще и за это отвечать должна?!

– Нет, за приемный покой отвечать вы не должны, незачем лишнее на себя брать, не то надорваться недолго. Вам и без того вполне достаточно, да и нам всем довольно уже фигуры вашей речи выслушивать… Правильно, коллеги? Давайте закончим. Я думаю, мы даже поблагодарим доктора Вежину за ее мотивированный, хотя и чрезмерно эмоциональный ответ. Спасибо!

Диана в ответ чуть склонила голову и сорвала аплодисмент. И даже не в единственном числе; первым захлопал спросонок доктор Лопушков, который было свистнул до неприличия громко и захрапел во все завертки, но был резко разбужен бдящим коллегой Птициным. Лопушков захлопал первым, кто-то в зале поддержал, публика засмеялась, зашикала, всё на минуту смешалось.

– Да ладно, ладно тебе, дружище, чего там! Не стоит уж так сразу, – смущенно потупившись, шептал ничего не соображавшему Федору растроганный Герман. – Ты погоди пока хлопать, Федя, вечно ты всё задом наперекосяк и телегу поперек лошади ставишь! Я же тот анекдот-то так и не рассказал еще! Анекдотец классный, не спорю, стоит того, но ты бы всё-таки его послушал сначала, а уже потом ладони от восторга отбивал… Ну да ладно, сейчас мы это дело поправим, слушай сюда…

– Коллеги, коллеги, прошу вас! – Раздаева поднялась, уперевшись руками в стол, и утесом нависла над аудиторией. Оживление, докатываясь до незыблемой Ж. Б., разбивалось и с шорохом стихало, будто уходило в песок, оставляя пену. – Довольно, коллеги! Ну что за цирк, как вам не стыдно! Вы же не в Госдуме, в конце-то концов! Это же вам не балаган! – Вопрос о балагане бесспорным не был, но прения регламентом не предусматривались, а главный врач поликлиники и всего территориально-медицинского объединения Женни Бонифатовна Раздаева неукоснительно держалась протокола. – Всё?! Очень хорошо. Вопрос рассмотрен. Решение комиссии по данному случаю таково, – она не без торжественности поправила округлые очки в тончайшей золотой оправе. – За небрежность и профессиональную недобросовестность, выразившуюся в диагностической ошибке, повлекшей за собой летальный исход, с учетом всех выясненных обстоятельств объявить доктору Вежиной строгий выговор с занесением в личное дело, лишить премии за август месяц сего года, а также…

В общем и целом в меру извивистое произведение за границы жанра не выламывалось, но Вежину донимал нестерпимый редакторский зуд. Она почесала стриженый затылок и раскрыла было рот, но в творческий процесс не мудрствуя лукаво вмешался диспетчер Иван Васильевич, который мягко, будто стелясь в своих по-домашнему уютных войлочных тапочках, прошел в зал и заявил:

– Извините, Женни Бонифатовна, – кашлянув, пробасил отставной фельдшер Иван Васильевич. – Прошу прощения, но у нас там срочно… Диночка, там заказец поступил, сложная списочная аритмия. Ты ее знаешь, больная тебя тоже. Проблемка в том, что она именно тебя хочет. Даже Мироныч ей ни-ни, вот только ты, и всё тут. Так на тебе настаивает, что даже не скандалит, а прямо-таки плачет…

Диана улыбнулась.

– Что поделаешь, Женни Бонифатовна! – посетовала она, лучась дружелюбием напоследок. – Ничегошеньки тут не поделать, сами видите! Каждому свое: кому решение решать, а мне, хочешь не хочешь, людей лечить надобно… Заканчивайте-ка вы без меня.

Вежина уже спокойно поставила точку, будто не глядя подмахнула собственное заявление об уходе, и следом за очень своевременным Иваном Васильевичем и фельдшером Киракозовым, которому ну очень не терпелось вернуться к своим непосредственным обязанностям, звонко вышла вон.

Иван Васильевич тем временем поспешал медленно, с неудовольствием поглядывая по сторонам на обычные мелочи вроде окна в коридоре с наполовину отсутствующим стеклом или покосившегося карниза над ним.

– А ровным счетом ничего срочного, спокойно всё, по-притихла хронь, – пояснял он по пути нетерпеливому Родиону Романычу. – Ровнехонько ничего нет, считай, одна Красавкина минут пять дожидается, Пиявкина по-вашему. Она-то и пусть бы лежала на здоровье, ей задержка даже показана, не то запросто красавица эта нарушится, если кто к ней сразу вдруг примчится. Судный день, решит, не иначе! Пусть бы она… как это она говорит… ёнчить? Во-во, пусть бы ёнчила себе помаленьку, но Мироныч просил хоть по какому-нибудь поводу Динку вытащить, пока она Жабу не задушила или еще каким путем не уволилась… Обе они хороши, ясное дело, им обеим на самом-то деле пора – Жабе вообще куда подальше, а Динке в отпуск надо, она же весь последний месяц на себя не похожа… А вот и она. Не гарцуй, не гарцуй, Диночка, ложная тревога!

Звонкая Диана сбилась с шага, но, уразумев что к чему, хмыкнула и рассмеялась.

Вежина смеялась, но, в общем-то, напрасно, поскольку теперь Иван Васильевич ошибался, сказав чуть раньше, не ведая того, чистую правду, как между прочим случается не только с поэтессами, тем более поэтами, но даже и с теми, кто с ними так или иначе сталкивается; происходит такое также и со всеми прочими, ибо каждый из живущих по-своему или по жизни бывает поэтом – что, конечно же, еще не повод писать стихи…

Иначе или так, но заведующий Вадим Мироныч Фишман, занявший на время диспетчерское место, пек вызовы, как блины. Он уже принял две «гипертонии», одну «температуру» и одного сложного списочного сердечника Морозова – как раз для «битых» Вежиной и Киракозова, которым пришлось срочно ехать, так и не дождавшись развязки презабавнейшего эпизода; телефон продолжал трезвонить. Мироныч потянулся было к аппарату, однако Иван Васильевич поспел вовремя.

– Неотложная! – с ходу прогудел он, ревниво перехватив трубку. – Неотложная! Слушаю, что у вас случилось? – Басовитого ветерана неотложной диспетчерской службы с ходу же признали:

– Привет, Иван Васильевич, соседи беспокоят. Это Татьяна, диспетчер с… – Она назвала номер подстанции скорой помощи. – Иван Васильевич, будь добр, будь так ласков, Мироныча дай к трубочке, пожалуйста! – Татьяна прогибалась, как могла, но Иван Васильевич и здесь не спешил.

– Ужель та самая Татьяна?! – подивился по-своему не чуждый поэзии диспетчер, в свою очередь припомнив эту обычно вздорную и нахрапистую бабенку. – Ну и ну! Ну и чего же такого стряслось, что ты кошечкой стелиться вздумала? – Иван Васильевич если и целил куда, то разве что в белый свет, но опять-таки попал в копеечку, в самую точку.

– Так в кошке-то всё и дело, в нашей, со станции, – не разводя турусов на колесах, призналась Татьяна. – Роды у нее затяжные, с ночи мается животина, совсем извелась. Мироныч ваш, говорят, кошатник заядлый, так, может, он чем подсобит? Пожалуйста, Иван Васильевич! – Грозный диспетчер с такого рикошета чуть-чуть, самую малость, но помягчел.

– Может, и подсобит, – не стал он спорить и по привычке потянулся за сигнальным талоном. – Да и грех твари бессловесной не подсобить, не человек, чай. Паче ветеринар-то небось денег стоит, а Вадим Мироныч бесплатно на все руки от скуки… Ладно, ладно, верю. Проехали. Как, говоришь, роженицу вашу звать? Коммуникация? Кома, стало быть… – Мироныч и Татьяна, оптом и в розницу и каждый по-своему, развозмущались:

– Господь с тобой, какая кома! Спаси и сохрани, комы нам сейчас только не хватало! Маня, Манька, Манечка она у нас, Манюша она! Тьфу-тьфу-тьфу, типун тебе на язык! – Пока коллега Татьяна суеверно отплевывалась и громко стучала по деревянному, возмущенный Фишман вовсю фырчал и шипел, как ошпаренный, выбираясь из-за диспетчерского стола:

– Все крышами двинулись! Всем чохом с катушек съехали! И что же я вам теперь, псих ненормальный вместе с вами?! Бабка-знахарка я вам или дедка повивальный? Или еще в какие идиотики меня запишете?! Надо же, кошке родовспоможение устраивать! Кошачью повитуху нашли… Пусть Тамарка едет, если ей захочется, ей это дело почти по специальности. Пусть берет машину и катится, не возражаю, сан-транспорт всё равно простаивает… Фу! – Фырчащий заведующий решительно порывался очистить помещение, но коряжистый старик перегораживал дорогу.

– Ты погоди рыпаться, Вадим Мироныч! Баралгин тебе нужен или как? Или это не ты с утра на всё отделение ныл, что колики лечить нечем? – строго спросил он, прикрыв трубку рукой со старческими пигментными пятнами на коже. – Слушаешь, Татьяна? – продолжил свой менеджмент Иван Васильевич. – Вот слушай сюда и соображай, что за просто так я Мироныча уговаривать не буду, даже не надейся. Я же как есть самодур, мне уже сегодня докладывали. На всякий так у меня всегда доброе словцо найдется, только фигушки с него кошке вашей приятнее станет… Фиг вам, говорю, никаких таков! Только за баралгин, очень он мне нужен… Мне нужен, мне, а у нас на отделении ни одной ампулы нет, в аптеках, сама знаешь, тоже. Что? А ты спроси… Пару штук? Нет, Танюша, и думать не моги! И думать забудь, повторяю, минимум две упаковки! Давайте, трясите мошной, вы куркули известные… Значит, из резерва давайте, у нас заведующий тоже резерв. Стратегический, на все случаи. Кстати, мы его и Тамарой, царицей нашей, старшей медицинской сестрой, можем усилить. Она мало того, что из акушерок, так еще и сама кошатница изрядная… Как? Ничего подобного, это не я, это жизнь. Это не я, говорю, за горло беру, это вас жадность душит! Ну что, договорились?

Точно две упаковки будет? Ага, так-то лучше, вот и поладили. Ждите, будет доктор…

Доктор Фишман, наградив предприимчивого старика взглядом, исполненным евангельской укоризны и ветхозаветной скорби, молча пошел за чемоданом и старшей медицинской сестрой.

Они поехали, Иван Васильевич, подойдя к окну, проводил глазами машину, заспешившую под солнечными деревьями на набережной, которые, казалось, сами вот-вот засветятся изнутри, затеплятся тем светом, что скопили за сезон, вдруг вспыхнут и пойдут рябью, рассыпаясь, как их отражения в уже остывшей, отяжелевшей и словно остановившейся воде. Они уехали, а Иван Васильевич, бывший военный фельдшер и без пяти минут отставной диспетчер неотложки, прозванный по царю-опричнику и своему казарменному характеру Грозным, Иван Васильевич чему-то чуть улыбнулся и почему-то вздохнул.

Всё проходит, и всё приходит, дожди сменяются струящейся, едва видимой, как паутинка, поволокой бабьего лета, сгорающего и вовсе в одночасье. Там, дальше, снова дожди и туманы в сумерках перед последней, холодной и очень прозрачной осенью с ее безвременьем или междувременьем, когда порой, вопреки календарю, мерещится весна и обреченность ненароком рифмуется с обретенностью.

Но всё проходит и возвращается, всё с каждым когда-нибудь случается впервые, как любит приговаривать доктор Вежина, неосознанно подражая нам с Проповедником, и всё со всеми бывает в последний раз. Всякому свое – jedem das Seine, по надписи на воротах Освенцима, – каждому свое, включая и срок; приходит ветер, и уходит ветер, падает снег, и тает снег, и всё повторяется опять и снова, продолжая свои круги, которым так и суждено вращаться – хотя бы и для других, – перемалывая, кажется, само время.

Счастливого Рождества!

Рождество – это как трамвай, а припозднившийся звонкий и нарядный трамвай – это как в детстве, когда новогодние сугробы на остановках были большими, словно белые медведи, а медведи взаправду были белыми, как на картинке в книжке, а не грязными, как нынче в нашем рыночном зоопарке. Морозы тогда были самыми что ни на есть настоящими морозами, развеселыми красноносыми исполинами, и загадочные росписи на стеклах оказывались такими, каких вовсе не бывает. Сказочные узоры росли и расцветали, и в замерзших трамвайных окнах огни ночного города перемигивались разноцветными гирляндами, вспыхивали огромными шарами, как на елке, струились блистающей мишурой, рассыпались искристыми бенгальскими свечами и фейерверками – и больше из стеклянного, как аквариум, теплого и уютного вагонного нутра было ничего не видно.

Тогда время в вагоне почти что замирало, его было столько, сколько нужно, даже больше, и совсем неважно было, куда ты едешь, когда колеса радостно цокали на стыках, точь-в-точь как в самом, самом-самом, самом-распресамом дальнем поезде, точь-в-точь высчитывая время, которое еще далеко-далеко. Так далеко, что неведомо, что в том далеком далеке некогда добрых, умных, справедливых взрослых нужно будет лечить, а заодно и поучивать для профилактики, а чудеса… Нет, чудеса не только всё еще случаются, пусть изредка, но и замечаются порою, и чаще всего – в рождественские праздники. Потому что Рождество – всё-таки это почти как в детстве, и снова разные-разные дни могут ненароком сложиться в один замысловатый узор, мерцающий праздничной аурой; люди бывают чуть-чуть добрее и немножечко наивнее – и тогда чудесам просто-напросто легче достучаться до них. Тогда даже я, раз навсегда насмешник и паяц, даже я следом за моими героями становлюсь чуть человечнее, будто вслушиваясь в завораживающий перестук вагонных колес откуда-то из прошлого, бывшего будущего в прошедшем…

Всё так, всё так, но спросите, например, у Вежиной, и она зарифмует иначе: Рождество, заметит Диана, это как поэзия, потому что оно непременно должно быть в этом мире, но вот может быть оно очень разным. Однако, добавит она, лучше бы ему случиться снежным, и по-детски праздничным, и неожиданно ярким, даже взрывным, внезапным, как чудо… паче чаяния для нас с ней таким и было Рождество в этот раз – как стихия и стихи.

Вежина скажет так и будет опять-таки права, хотя, замечу я как бы в скобках, живая поэзия теперь такая же редкость, как тот самый трамвай в нужное время в нужном месте, а суета вокруг нее куда более жестокая и бессмысленная, нежели давка у дверей муниципального транспорта в часы пик. И кстати, точно как трамвай в Петербурге, Рождество на просторной заснеженной Руси – дело долгое; некоторые начинают праздник жизни где-то за неделю до католического Рождества, смотришь – там и Новый год через недельку, а там и сам Бог велел на Рождество православное и на старый Новый год – заодно, по традиции, по инерции… Так что иные, под стать нашей пасмурной питерской погоде, пьют с редкими прояснениями до Светлого Воскресения Христова, сиречь допиваются до самой Пасхи.

Воистину, справедливо было подмечено: праздничную полночь приятно немного и задержать…

Но так или иначе, иначе или так, а всё равно всяк по-своему будет прав, равно и каждый бывает прав как может, и в таком разрезе правым был даже доктор Бублик, подобревший куда меньше других.

Крутясь в праздничном режиме сутки через сутки, безотказный Антон умудрился между делом не только выстроить фундаментальную теорему, но и артистично доказать ее. Сперва, как давным-давно учили в школе, он признал за аксиому, что ежели человека совсем даже не лечить, то такой динозавр и сам по себе вымрет. Затем лукавый лекарь искусно увязал это справедливое утверждение с известным тезисом о нелеченой простуде, проходящей ровно за неделю, в то время как с лекарствами острое респираторное заболевание проходит ровнехонько за семь дней. Потом он ввел в базу данных простенькую, основанную на богатейшем эмпирическом опыте лемму, согласно которой пациенты суть в основном люд либо дурной до потери последнего разумения, либо попросту праздный. В итоге с необходимостью выходило, что в большинстве случаев страждущие срочной, чтобы не сказать скорой, помощи в услугах неотложной в общем-то не нуждаются, для окончательного подтверждения чего теоретически подкованный Антон учинил не лишенный изящества эксперимент, доказывающий, впрочем, уже очевидное.

Одну из рождественских недель в чем-то правый доктор Бублик трудился не раскрывая чемодана с лекарствами…

«Да-да, вы не беспокойтесь, я вас очень, очень понимаю, – сочувствовал он редкостно обильной дамочке Петуховой с площади Труда. – Конечно, конечно же, у вас ну только что страшная-престрашная тахикардия была, как вам соседка разъяснила, а теперь вот взяла и вся куда-то делась. Но это ничего, ничего, вы не думайте, такое частенько случается. А вот скажите-ка вы мне, – участливо спрашивал доктор, – а вот одышка у вас тоже была, правда? И ведь тоже только что кончилась, так? Ну разве ж это не славно! – Бублик ободряюще улыбался. – Это просто замечательно, это означает, что ваш организм сам с недугом управляется. Поэтому не буду я вам лекарства вводить, они, скажу вам совершенно откровенно, все слишком уж сильнодействующие, а стало быть – вредные у нас лекарства. Вы вот что – выпейте-ка вы старой доброй валерианочки шестьдесят капель, а если опять вдруг сердце будет сильносильно биться, то вы и сами еще столько же примите, и соседке всенепременно порекомендуйте. Обязательно поможет, будьте благонадежны… Ну, всего вам доброго, будьте здоровы, счастливого Рождества!» – жизнерадостно прощался общительный доктор Бублик.

На пороге он задерживался. «А вот прямо сразу по мордасам ей вы еще не пробовали?» – Антон задумчиво рассматривал печального мужа Петуховой. «А что, уже нужно, вы считаете? – сомневаясь, торможенно тянул очень крупный, почти как его жена, меланхоличный мужчина Петухов. – Вы думаете, взаправду поможет?» «Ей – вряд ли, если с первого раза, – честно отвечал Антон, – а вам сразу же полегчает, вы уж мне верьте», – убеждал он ненавязчиво, и Петухов верил. Через неделю его супругу тому же Бублику пришлось госпитализировать с переломом челюсти, и делал Антон всё абсолютно молча, потому что это были следующие семь дней рождественского эксперимента.

Эту веселую седьмицу по-своему справедливый лекарь Бублик работал не раскрывая рта…

«Ох, дохтур, ох, и заслабла я теперича, – бойко жаловалась старушка-полуночница Сироткина с улицы Казанской, косясь на растрепанную дочку и заспанного зятя в дверях, – ох и млостно мне, так млостно, ну так млостно, что нет мне больше жизни, и сил моих больше нетути! Дохтур, молю вас, умоляю, сделайте мне смертельный укол», – бессильно сронив пухлую ручку, стенала бабушка-кубышка со своего диванчика под гобеленом с павлинами. Безмолвный Бублик в ответ невозмутимо кивал и неспешно, с видимой охотою наполнял внушительный шприц недефицитным физиологическим раствором, бишь святой, безвредной во всех отношениях водичкой. Бабушка, сбившись с речи, на глазах бледнела, шла пятнами, как павлины на стене, синела губами и: «Убийца! Изувер!! Изверг!!!» – дурным голосом кричала старенькая бабушка, колобком выкатываясь из комнаты мимо пораженных такою прытью родственников. Антон пожимал плечами в выразительной фигуре умолчания, неторопливо собирал чемодан, обстоятельно, не по-петербургски, а по-старомосковски раскланивался с озадаченными домочадцами, после чего благополучно отбывал с сознанием исполненного долга, и больше в течение этой недели бабушка Сироткина не умирала.

Так что доктор Бублик был в чем-то прав, в частности и в разрезе, но Рождество потому и Рождество, время иррациональное, что сопричастно чуду, а в таком случае любая логика легко становится с ног на голову, и наоборот, и в праздничной головоногой кувыркашке с завидным постоянством случается черт-те что. Больные в результате врачебных ошибок чаще обычного выживают, а не отправляются в лучший мир по всем правилам медицинской науки, строгой, как жанровые законы художественных произведений. Причем пациенты не только выживают, но и кратчайшим путем выздоравливают и благодарны до дрожи в поджилках сказочным, словно Дедушка Мороз или импортный Санта-Клаус, кудесникам-эскулапам.

Тот же самый Бублик, работая с чужим чемоданом, поскольку его собственный такой жизни не выдержал и невзначай развалился, тот же мрачный Бублик с чемоданом Вежиной в очередную праздничную ночь угодил на тяжелейшую, с корчами и завываниями, почечную колику у мужчины средних лет. Угодил и был приятно удивлен, обнаружив в коробочке с четким ярлычком «спазмолитики» как бы исключительно кстати заблудшую импортную, желтоватого стекла ампулу, в каких выпускают баралгин. Якобы баралгин был на самом-то деле никаким не баралгином и даже не спазмолитиком, а вовсе даже «очень неприличным» обзиданом, с позволения сказать, препаратом сердечным и деликатным. Внутривенно он вводится крайне редко, обычно в стационарных условиях, обязательно осторожно и еще раз осторожно, буквально капельно, ни в коем случае не толчком, как на радостях не глядя закатал его Антон.

А Бублик кольнул, зевнул и уехал досыпать, не дожидаясь результата, но по дороге усомнился: как же так, задумался он, ни у кого на отделении баралгина уже какой месяц подряд нет, а у Вежиной откуда-то взялся, а быть того, вот если разобраться, ну никак такого быть не может… Терзаемый смутными сомнениями, Антон с базы дозвонился Диане домой, разбудил нас на самом интересном месте, разобрался, сказал «ой», затем тоненько «ой-ёй-ёй», точно как незабываемая бабушка Ойкина, и, бросив трубку мимо телефона, помчался обратно.

Полуобморочный, бледный, мокрый, слегка без давления, с разреженным пульсом клиент был в натуральном восторге: «Как вы внимательны, доктор! И какое замечательное, удивительное, очаровательное лекарство! – искренне восхищался счастливый пациент. – Просто поразительное средство! Как рукой, вы представляете, ну точь-в-точь как рукой сняло! Магия самая настоящая!.. Доктор, прошу вас, нет ли у вас лишней ампулы?!»

Или же, в пару случаю с коллегой Бубликом и путаницей в укладке, спросонок отличилась и сама Вежина. Диану поднять подняли, как водится, а разбудить опять-таки забыли. Так она поехала к списочной астматичке Баклановой на набережную реки Пряжки: один глаз спит, второй вовнутрь смотрит. Так и набрала она для старушки десять кубиков эуфиллина и развела в десяти кубических сантиметрах эуфиллина же, будучи свято уверена, что разводит на физрастворе, как положено. И аля-улю двадцать кубов, ввела внутривенно толчком, как спокон веку все бабушке Баклановой кололи. Затолкала она в жилу это дело, смотрит и что-то совсем не то спит и видит: больная дышать напрочь перестала, глаза выкатила и давай раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три менять цвета в темпе вальса – белеет бабушка, синеет, желтеет, багровеет…

Больная давится, а доктор Вежина, как села на стул возле старушечьего трюмо, так и сидит и одним полушарием пытается уразуметь, с чего бы это всё, второй половиной головного мозга соображает, что пора бы уже реанимацию разворачивать, а спинной мозг – он вроде бы сам по себе. Им она и среагировала, отпрянув вместе со стулом на метр в сторону за миг до того, как бабушка Бакланова сделала судорожное движение объемной грудной клеткой. Больная охнула, словно жахнула, и всё застойное содержимое бронхов и трахеи, со свистом миновав Диану, детальным узором разветвленного бронхиального дерева отпечаталось на зеркальном стекле. Вежина разом проснулась, поглядела сначала на зеркало, потом на больную, затем на изысканный узор, после на бабушку – а больная Бакланова сидит такая вся из себя благостная, розовенькая, как младенец, дышит как никогда ровно, глубоко, без хрипа.

«Это было так прекрасно! – потрясенно выдохнула она. – Это было так… так… как никогда раньше не было! Доктор, пожалуйста, подскажите, как называется это волшебное лекарство? Я теперь каждый раз его буду просить!..»

В ответ доктор Вежина вдохнула коротко и безрезультатно, еще раз нервно вдохнула, но с грехом пополам справилась: «Нет, каждый раз никак не получится… Это, видите ли, очень редкий препарат, очень и очень импортный, ну такой жутко импортный, что даже сказать страшно…»

Диана кое-как нашлась, но из квартиры ее выносило так же энергично, как астматическую мокроту из легких. Вежина вышла во двор, помотала головой, словно только что повидала нечистого, сама себе не веря, перевела дух, опустила чемодан и блаженно закурила. Жизнь была прекрасна и удивительна, ночь чудесна: искрился колкий снежок под ногами, освещенные рождественскими окнами вокруг и выше искрились снежные иголки, почти неподвижные в колючем воздухе, за морозной дымкой в черном провале, обрамленном ледяной колодезной коркой, мерцали звезды; вдруг там, под самыми сосульками на небе, с громким скрипом отворилась фортка.

«Доктор, доктор! – радостно позвала оттуда списочная сердечница Дубинина, женщина обычно неприветливая, к тому же наделенная именем Ираида. – Здравствуйте, доктор! Что же вы там стоите-мерзнете?! Прошу вас, зайдите, выпейте кофе!» «Нет-нет, спасибо, что вы! – отказалась несколько озадаченная Диана. – Ехать надо, работы невпроворот!» «Ничего, подождет работа, вы на минуточку!.. Ох, я же и забыла, – спохватилась пожилая аритмия Дубинина, – лифта-то у нас нет… Стойте, стойте, подождите, я вам сейчас сама вынесу!» «Подождите, доктор, подождите! – живо подхватил из зарешеченного окна первого этажа незнакомый старичок в пузырящихся тренировочных штанах и вислой майке. – Не отказывайтесь, умоляю, не вздумайте! – вскричал он на весь двор, торопливо надевая офицерский китель без погон. – Я сейчас, я быстро, у меня замечательный армянский коньячок к кофейку имеется – честное-пречестное, самый что ни на есть натуральный!»

Вот и получается, как ни поверни, словно шар на елке, что маленькие чудеса на Рождество никто не отменял; а большие чудеса – они только в детстве бывают большими, настоящими, добрыми. А потом – потом там всё по-разному, там всяк прав как может и каждому свое, и кому-то не чудеса вовсе, а ровным счетом чушь на палочке, незнамо что в ассортименте и всяческая чепуха в придачу…

Везучая на свой лад Веллер под Новый год точно по закону парности случаев собрала подряд две жалобы: одну – за вежливость, не за что иное, другую, буквально следом за первой, едва сойдя с места, другую почти наоборот – за грубость, за цинизм и неоказание помощи.

Получилось так. Поехала Маша на «парализовало», приехала она на полноценную мозговую кому у нарушившегося старичка. Доктор Веллер супруге больного так сразу и сказала: повторный инсульт, дескать, сейчас укол сделаем, после выходных невропатолог из поликлиники придет, а вообще – полный покой и никакой надежды. Молодящаяся, явно на диете, бабушка послушала, покивала и спрашивает: «А в больницу разве нельзя?» Вежливая Маша объясняет: «Не доедет он до больницы, сейчас он нетранспортабелен, надо хотя бы пару дней подождать…» Диетическая бабушка-молодушка послепенсионного возраста снова послушала-покивала и опять свое: «А в больницу его можно? Мне, – заявляет, – некогда, я работаю, когда ж я его кормить буду, перестилать, судно подавать…» Терпеливая Маша по второму разу: «Вы поймите, я же честно говорю: не доедет он, умрет ваш муж по дороге. А если чудом и не умрет, то никто за ним, кроме вас, ухаживать всё равно не будет. Нынче праздники сплошные, а в больницах и по будням-то никто за такими пациентами не смотрит. Да ведь и вы на выходных всяко дома, а не на работе!» Бабушка в ответ ну точно ни тпру ни ну: «Доктор, а в больницу-то как же?» Сдержанная Маша по третьему разу: «Так я же вам говорю…» Бабушка опять: «А в больницу?» Маша снова: «Так ведь я…» Бабушка опять: «А больница?!» И снова Маша… но, только она рот раскрыла, старушку понесло: «Что ты мне говоришь! Что ты мне рассказываешь! Ишь ты, какая выискалась! Я от нее сочувствия жду, понимания, а она здесь выделывается: халатик чистенький, накрахмаленный, уговоры уговаривает, как на сцене играет!.. Хочешь, чтоб еще и я тут трупом легла?! Вежливая такая, надо же… тьфу!»

Вздорная бабка, как плюнула в сердцах, так в конце концов и успокоилась, напоследок поклявшись обратиться в инстанции; Веллер лишь вздохнула…

На улице, несмотря на поздний час, было весьма людно. Под громадой старого шестиэтажного здания, неподалеку от незаглушенного по случаю редкого мороза «рафика», где при выключенной печке безмятежно спал водитель по прозвищу Зимородок, оживленно перемигивались проблесковыми маячками новенький скоропомощный «форд» и трепаный милицейский «уазик». Праздные зеваки вокруг усиленно пускали пар, на глазах индевели, топтались, словно их неудержимо тянуло в пляс. Под ногами весело поскрипывал свежий снежок. В резком свете фар спецы-эрхабэшники[92] собирали с забрызганного красным тротуара тело одинокой астматички Перчёнок из квартиры на последнем этаже.

«Ой, из окна – да прям сюдыть, и насмерть, насмерть прям разбилась, – взахлеб разъясняла востроносенькая бабушка Ойкина из кучки таких же бессонных пенсионерок, – ой, а шофера-то мы вашего будили-будили, будили-будили, а он тоже как неживой, а вы ходюте тута, ходюте, а здеся эвона – люди из окон выпадають, а машина-то стоить…» «Ох, нет бы покойнице хоть напоследок одно доброе дело сделать, – опрометчиво подумала вслух замороченная Маша Веллер, – нет бы ей не просто так упасть, а именно что прямо… – Маша только вздохнула, но старушечья кучка вся насторожилась, подобралась, как ощетинилась. – Хоть бы она на нашу машину грохнулась, что ли, – устало улыбнулась Маша немолодому милицейскому старшине за рулем „уазика“, – может быть, водителя бы моего таким путем добудилась», – понуро пошутила она, безрезультатно стучась в запертую дверь «рафика».

Морозолюбивый Зимородок спал крепко и надежно. «Здоров он у вас ряху плющить, – давя зевок, позавидовал прискучнувший старшина. – Ничего, сейчас мы это дело мигом уделаем, – подмигнул он Маше и чем-то щелкнул. – Всем стоять, трамваю прижаться вправо, пра-а-пустить машину скорой помощи!!!» – задорно гаркнул он командным голосом, и мегафон с милицейской машины захрипел, зарычал, громыхнул так, что Зимородок в кабине взвился свечой, гулко тюкнулся затылком о потолок, в панике ударил по газам; «рафик» с ревом взорвал самый настоящий, самый рождественский сугроб, а по всему преогромнейшему зданию россыпью позажигались разноцветные окна.

Кстати сказать, главврачу поликлиники ойкины бабушки пожаловались не только на возмутительный докторский цинизм, но и на вопиющее милицейское хулиганство…

Зато благодаря всем этим кляузам и со стариком Комиссаровым чудо небывалое стряслось: только Модест Матвеевич позвонил на жизнь пожаловаться, сразу же Маша Веллер к нему поехала. Вот так-таки и выехала сразу через пять минут, потому как оно всяко лучше, чем с очумевшим начальством по поводу эпистолярных «подарков» препираться да на этакие поздравления очередными объяснительными отвечать. Приехала она быстренько, слова худого не говоря, уколола старика для лучших сновидений, а он крякнул, с коечки слез, прошлогодние портки поддернул – и трусцой на кухню. И отблагодарил ошарашенного доктора: луковичку сунул, потому что от простуды полезно, редисочку одну присовокупил, поскольку витамины в ней, старческим тенорком счастливого Рождества сладко пожелал. Маша: «А?!» – как она челюсть от изумления уронила, так и удалилась в полной прострации с квелой луковичкой и жухлой редиской, коими, кстати же сказать, чуть позже коллега Лопушков с исключительным удовольствием закусил казенный спирт…

Впрочем, Модест Матвеевич немного погодя не то опомнился вдруг, не то опять всё на свете запамятовал и на сон грядущий заведующему с претензией дозвонился: всё бы ничего, мол, а вот почему это врачиха ваша всю мою квартиру сапогами своими истоптала?.. «Так молния у меня на сапоге разъехалась, – без запинки сообщила Маша, – пришлось застежку ниткой прихватить, вот поэтому и не сняла, потому что никак было». «Подожди, подожди, – захлопотанный Мироныч опомнился, – ты это о чем? – спохватился заведующий. – Ты что, в самом деле на вызовах обувь снимаешь?!!» «Нет, – чуть подумав, честно созналась Маша, – это я заранее объяснительную сочиняю, Вадим Мироныч…»

Впрочем же и еще раз как бы в пару, следующей рождественской ночью «битых» Вежину и Киракозова одарили и того пуще. В одном из сомнительных общежитий дело было, где лечили они матрону из семейства предприимчивых беженцев-южан. Полечили они без эксцессов, вылечили как могли – электрокардиограммой и добрым словом, а осваивающиеся деловары с неспокойных южных окраин им в знак признательности – чем богаты, тем и нате, тем и берите-по-лучите, пожалуйста. А именно – качественными мужскими трусами, желтенькими и белыми, а на причинном месте у них – крокодил зеленый-презеленый…

Хорошенькие трусики были, новенькие, почти как импортные, как фирменные какие, разве что размер чуть маловат, ежели на глазок. Но доктор с фельдшером и без размера как-то заменжевались, дареному крокодилу в зубы заглянув, дружно на два голоса сочли это богатство дурным моветоном, с приличиями отказались и поспешили к застарелому сердечнику Морозову. И правильно заспешили, плохо было старику; было плохо, а стало еще хуже, когда Родион Романыч чемодан отворил, а там – там поверх лекарств мужское исподнее в количестве двух штук топорщится: одни трусы белые, другие желтенькие, а крокодил, само собою разумеется, там и там зеленый…

– В остальном-то с нашим дедушкой Морозом всё как обычно было, – отчитывался потом в «морге» веселый фельдшер Киракозов, – ловить там нечего, от сердца у старика давным-давно лоскуток один драненький остался, – вприхлебку рассказывал он Миронычу и Бублику за дежурной чашкой кофе. – Морозов вроде как сам попривык: ну не тянет моторчик, ну чуть что, так отек легких через раз – но вот портки с рептилией!.. С такой подачи и сам он в задыхе очеса на переносицу плюхнул, забулькал, как без пяти секунд утопленник, и старушка при нем слегонца взбледнула – пожаловали, понимаешь ли, гости дорогие со своим бельишком, пришли на веки вечные поселиться! – Родион Романыч весело глянул на посмеивающуюся коллегу Вежину. – Оно всё ладно, смех смехом, но лечить-то надо! Дедок нитроглицерин под язык получил, Дина мне: «Спирт для внутривенного, – говорит, – разводи». Я в темпе в пузырек сунулся, а там сухо, как во рту с похмелья. Как же так, думаю, только что на три четверти полон был, а теперь вдруг – хоть прощения проси, извините вам за всё хорошее. У меня самый настоящий ступор: был же спирт, соображаю, неужели за те десять минут, что мы на базе околачивались, Лопушков его умудрился вылакать?! И ведь закусил поди, пока мы без ужина тудыть-сюдыть мотаемся, чтоб вам здрасте, Новый год… А Дина спокойно так, как будто так и надо, спрашивает у бабушки Морозовой: «Водка, – говорит, – у вас есть?» «Есть, есть, – радостно отвечает та, – хорошая, – нахваливает, – ливизовская, мы сами опробовали! Вы, – интересуется старушка, – здеся сперва будете или вам сразу с собой?..»

– Смех-то смехом, – живо подхватила коллега Вежина, нетерпеливо дожидавшаяся своей очереди, – не можешь, а засмеешься, черт побери, но лечить-таки ж нечем! Мочегонных в укладке кот наплакал, из наркотиков – ни морфина, ни омнопона ни фига нет, спирт был, но вышел – и чем же пену в легких гасить прикажете?! Дедок-то наш уже не хлюпает, а натурально легкими своими чавкает, как пейзанин кирзачами по канавищам родимым, чтоб их всех аграриями поудобрять… Ну и развели мы эту ливизовскую «столичную» на воде, закачали по жиле, догрузили чем могли – и в машину старичка. И все бы ничего, что самое смешное, – жизнерадостно продолжала она, отставив чашку, – но в ту смену Центр ничего ближе Института скорой помощи в Купчине не давал. Так ведь даже туда мы его довезли, живьем на каталку переложили, ажно в приемный покой заволокли. Там-то он и фибрилльнул, как в насмешку: получите, дескать, «чехол» в присутствии под самый занавес. А оно нам нужно? Само собой, мы такой гостинец галопом в реанимацию покатили. Летим по коридору на всех парах, аки два ангела запряженных, дедок наш хрипит, а над ним душа порхает – крылышками бяк-бяк-бяк… Он бы так и отошел с миром, но вот ведь незадача – там в коридоре порожек металлический есть, кабель там проходит, что ли… Каталка на порожке подпрыгнула, тощенький дедушка взлетел, воспарил – и шмяк опять на каталку! И не то он душу обратно словил, пока под потолком колготился, не то самая настоящая механическая дефибрилляция произошла – задышал дедок, глазом замыргал перепуганно. Явно ему уже не ангелы мерещатся, а совсем наоборот, то есть мы… Так что вот вам и отечественная водка – не хухры-мухры какое, а натуральный чистый продукт, – назидательно закончила доктор Вежина. – Кстати, а когда я в Костюхе[93] хирургом работала…

Вежина с преувеличенной досадою тряхнула головой, будто отгоняя назойливые, чтобы не сказать – насекомые, смешки коллег; искристые снежинки в приоткрытом окне закружились, заплясали, как на внезапном сквозняке, рассыпались, словно эхо…

– Нет, ну в самом деле, – весело настаивала Диана, – интернатуру я в этой славной больничке проходила. Так вот, там всё больше шампанское в лечебных целях использовалось. После полостной операции на брюхе родственникам больного так прямо и говорилось: завтра, дескать, приносите шампанское. Они, как правило, рады угодить: «Ой, да, конечно, как это мы сами не догадались! А какое вы шампанское любите, доктор?» «Я-то полусладкое люблю, хотя вообще коньяк предпочитаю, – лично я честно отвечала, – а вот какое шампанское ваш родственник любит – это уж вам лучше знать. На этом шампанском, – объясняла я, – клизму с пузыриками ему будут ставить для улучшения деятельности кишечника!»

Окно хлопнуло, на столе зазвенела посуда, заведующий поперхнулся горячим кофе…

– Ох! – Мироныч кое-как отсмеялся и прокашлялся. – Ох, сама ты клизма с пузыриками! Ну ведь точно, ведь и есть ты та самая кх-кх-кхлизьма! – прокхекал он, растирая кофе по пиджаку.

– Кхлизьма, кхлизьма, – согласилась Диана, – забытая в заднице, – с всегдашней готовностью уточнила она.

– Ох… – Мироныч бессильно махнул рукой. – Между прочим, почему сразу никто не доложил, что Лопушков опять спирт из чемоданов посливал? – вопросил заведующий, переведя дух. – Сами же всем кагалом скулите, когда за пьяного Федьку вкалываете, а только я его уволить соберусь: «Жалко, семья, ребенок… врач он неплохой…» Тьфу, заступнички, каждого бы именно что жалком от пчелки для профилактики… Но вот Лопуху я обязательно клизму на полведра скипидара с патефонными иголками за его науку пропишу и в заднице забуду! Это ж надо, чему он идиотку Зюзенку научил, просветитель! Мастурбацию он ей от астмы присоветовал! Приезжаю я к ней на боли в животе, никак понять не могу: что за на фиг, она же всю жизнь на «задых» вызывала. «Что случилось?» – спрашиваю. «Болит», – отвечает. «Где болит?» – «Там!» «Где, – говорю, – там?» Она пожалась-по-жалась – и вдруг нате вам, предъявляет мне без всякого предупреждения свое «там», промеж ног которое. Оказывается, у нее в этом самом «там» кусок от батона вареной колбасы обломился!

– Докторской? – немедленно поинтересовалась Вежина. – Или телячьей?.. Ну да всё равно, Зюзенке в любом случае не надо было колбасу из целлофана вынимать, – не дожидаясь ответа, авторитетно заявила она, – тогда ничего бы не обломилось, а если бы и сломалась колбасина, так в целлофане извлечь не проблема, – сообщила она, будто поделилась опытом. – Впрочем… – Диана призадумалась. – Нет, не кайфово, наверное, в целлофане, неестественно, как в отечественном презервативе… Хотя, с другой стороны, на запечатанной колбасине что-то вроде усиков есть, венчик такой на концах батона, где оболочка затянута…

– Тьфу!! – Мироныч аж задергался. – Фу ты, гадость какая! Ну тебя на хрен! – возопил шокированный заведующий.

– Хреном Зюзенку не проймешь, – серьезно заметил матерый доктор Бублик, – этой бы коровище да клиента моего давешнего! Тебе я о нем рассказывал, – глянул он на шефа, и тот кивнул, припомнив. – Кому как, – оживившись, Антон не без ехидства подмигнул Диане, – но Зюзенке бы в самый раз было: размер – русский, стоячка – восторг!.. Это я так на острую задержку мочи съездил, которая приапизмом оказалась, – пояснил он. – Всё как положено, то есть поставлено: у молодого мужика на койке ватное одеяло над причинным местом бугром торчит, курганом таким скифским. «Как же это вас угораздило?» – интересуюсь. «Я, – говорит, – так от импотенции в кооперативе полечился, вылечили меня так», – и бумажку мне мятую сует. И явствует из этой подтирки, что в корень полового члена ему папаверин был введен[94]. «Так и получилось, – клиент рассказывает, – мне туда укол сделали, а Он, – мужик так и говорил с большой буквы. – Он как встал, так и стоит второй день. А я помочиться не могу…»

Бублик ухмыльнулся и щедро сыпанул себе растворимого кофе.

– С бабой своей он это дело пытался исправить, – продолжал Антон, позвякивая ложкой, – устала бабенка, с соседкой старался – ее умудохал, бабенка подругу пригласила – той тоже мало не показалось… Сухостой в полный рост, мужик натурально стонет. «А рукой, – спрашиваю, – вы не пробовали?» «Пробовал, – говорит, – руки устали!» «Обе?» – спрашиваю. «Обе!» – говорит… Хорошо еще, что с Птициным мы накануне на сию животрепещущую тему трепались, даже по справочникам пошарили, – можно сказать, повезло мужику. Ну и мне дискуссия на пользу пошла, я страдальцу норадреналин в корень шарнул – и ладушки. Мужик с низкого старта так до сортира и не добежал…

– Головой работать надо, – откомментировал заведующий неотложным отделением, – думать надо головой, а не головкой, как эти кооперативные мудаки с их клиентами, – пробурчал он презрительно.