Лондон должен быть разрушен! Русский десант в Англию Романов Герман
— Тяжел чин, государь, он меня раздавит! — негромким, крайне серьезным голосом вымолвил Суворов. Петр растянул губы в печальной улыбке, моментально все осознав, и очень тихо, чтобы никто не услышал его слова, произнес:
— Для державы Российской надо! Для ее будущего!
— Ради нее я готов и смерть принять!
Суворов, тяжело вздохнув, медленно преклонил колено, подставляя узкое плечо для клинка меча…
Петербург
Радостный перезвон колоколов всех церквей накрыл столицу. Заходящее солнце играло багровыми бликами на расшитых ризах духовенства, отражалось отблесками на военных мундирах собравшегося генералитета, веселыми искорками играло на парадных нарядах послов, задорно полыхало на лучших платьях горожан, что сегодня чувствовали себя на великом празднике.
Страшной силы гром тряхнул весь Петербург, тревожно забренчали оконные стекла. Одновременный залп сотен орудий как бы подвел черту под праздником.
Петропавловская крепость блестела золотым шпилем своего собора. Разукрашенный флагами Зимний дворец выглядел именинником, ведь, как ни крути, великий праздник пришел в град Петров — сокрушен вековой супостат, впала в страх его столица, и король аглицкий Жорж заключил мир на русских условиях.
Двери столичных кабаков были настежь открыты, вино и водка могли потечь полноводной рекой. Но горожане, за исключением особо жаждущих, не торопились уходить с Дворцовой площади, с умилением взирая на величавую императрицу, и низко склоняли головы под благословление патриарха. А затем громко приветствовали ликующие свиты союзных испанского, прусского, датского, шведского и французского послов, носили на руках и подбрасывали в воздух военных.
Народное гуляние захлестывало столицу. И все понимали, что такая же волна торжества сейчас идет по всей России, благо телеграф везде протянул свои провода.
Это был праздник всех россиян независимо от национальности и вероисповедания, ибо народ прекрасно понимал, что последняя преграда на пути к «вечному миру» устранена и больше не придется отправлять сыновей на смерть.
Официальная часть закончилась, когда на Петербург опустились первые сумерки, но темнота не наступила. Город был празднично иллюминирован, а на улицах шло разудалое русское веселье, беззаботное и доброе, и долгим эхом отражались от стен городских домов пересуды:
— Стар я стал, любезный, но с первого дня, как Петр Федорович царствие принял, знал, что наш благодетель Россию возвеличит! Все враги ему покорились: и пруссаки вредные, и шведы, с дедушкой его воевавшие, и англичанку подлую побил, что всю жизнь нам гадила!
— Ох, Кузьма, напьюсь я сегодня, как кабацкая рвань! В ризы напьюсь, от счастья! Вот она, русская слава!
— Недаром мы Святая Русь, и Господь нам благоволит! Сам смотри, Федор, Константинополь — наш, с французами и испанцами дружим мы крепко! Англичанам ряшку начистили! Ну и кто супротив полезет?!
— Ох, Матрена! Старые мы с тобой стали… Ведь я матушку нашу, Екатерину Алексеевну, девчушкой молоденькой помню! И батюшка наш, Петр Федорович, совсем юный был. А сейчас эвон какой! Орел государь наш! Это я рухлядью стала, но ныне стакан-другой пропустим, грех такой день не отметить! Ох и загуляем, подруга!
— Глянь! Посол венский едет! И что на окна шторки опустил? Чужая радость глаза колет!
Внутри кареты на мягких подушках сидел посол некогда могущественной державы и чуть не плакал от чувства невыносимого унижения. Он помнил ту жестокую гримасу императрицы, что помолодела лет на двадцать, и обидные слова: «Вы чужой на этом празднике жизни, граф! Советую впредь Вене выбирать более надежных союзников!»
Гибралтар
Фаворит королевской четы Годой, ставший по совместительству премьер-министром Испании, чересчур демонстративно выказал инфанту Хуану знаки почтения и преданности и устремился к царской чете, держа шляпу с роскошным плюмажем в руке.
«Бедняга Карл! — горестная мысль пронеслась в голове. Александр чуточку презирал испанского короля, совершенно никчемного правителя, постоянно устраивавшего склоки с собственной женой и дочерьми, столь же бесцветными и бесполезными существами. — А ведь Машеньке совершенно не жаль брата, нисколько не жаль! Может быть, и правы те злые языки, что говорят о визите конюха в королевскую опочивальню, ибо он от нее отличается как небо от земли, вернее, как грязь от прелестного создания!»
Александр очень любил свою жену, был привязан к испанской инфанте, ставшей великой княгиней, а потом и царицей. Сейчас женщина явно понимала, что именно их сына пророчат на королевский престол, а значит, она сама станет королевой-матерью.
Религиозных препон никаких не имелось — и жена, и сын остались в католичестве по настоянию самого императора Петра. И только сейчас Александр Петрович стал понимать, насколько дальновидным политиком является его батюшка, все предусмотрел, все рассчитал, заглянул на многие десятилетия вперед.
— Ваше величество!
Перед четой преклонил колено Годой, и Мария благосклонно протянула ему руку для поцелуя.
— Вы принесли Испании счастье! А ваш сын, принц Хуан, я уверен, вернет ее былую славу! Его уже боготворят армия и флот — самая надежная опора настоящего повелителя!
Александр нахмурился, а Мария расцвела — сказать яснее было нельзя. Царь Московский бросил искоса взгляд на Кутузова и впервые заметил, как тот не отвел единственный глаз, а самым хитрым образом прикрыл его, будто подмигнул.
Сердце тут же опахнул холодок — он понял, что эти два хитреца уже все обговорили и решили и в Мадрид давно умчались вестники. Что там произойдет, никому так и не станет известно, но вот что у Испании будет новый король, его сын, Иоанн Александрович, уже давно именуемый здесь инфантом Хуаном, предрешено.
«А ведь зря ты радуешься, Годой! Ты ждешь от нас возвышения, но там Кутузов. Два хитреца не уживутся рядом друг с другом. Тем более ты предал тех, кто тебя возвысил, а мой отец никогда не щадил предателей! Сын пошел в него!
Так что ты, Годой, получишь совсем не то, на что рассчитываешь! Таких, как ты, в истории много, но имя у них одно… Хотя… Погубив себя как человека, ты, может быть, принесешь величайшее благо своей стране, обеспечишь ее будущее на века… Не буду я тебя судить, пусть дела твои судят потомки!»
ПОСТСКРИПТУМ
Иркутск,
24 декабря 1831 года
— Данилыч, подойди…
Слова давались с трудом — груз прожитых лет ощутимо давил. Шутка ли, тело давно второе столетие разменяло, а сам Петр, тот, который не император, а Рыченков, недоучившийся студент, попавший из будущего, лишь на десять лет помоложе.
— Я здесь, батюшка!
Командир лейб-конвоя Лука Данилов, матерый седоусый казачина, тут же стал рядом, внимательно глядя на своего монарха, которого почитал как родного отца, ибо тот был его крестным. И пусть это был уже внук того самого казачьего сотника, что первым поддержал Петра в самый разгар гвардейского мятежа, но до чего же он походил на отца и деда, что служили верой и правдой много лет.
— Все ушли, Данилыч… Пора и мне на покой. Сними шпагу, положи ее под лавку…
Казак не стал задавать ненужных вопросов, лишь понимающе моргнул, когда освободил императора от оружия. Отгреб ногою снег в сторону, аккуратно положил клинок под дубовую скамью, на которую присел уставший Петр Федорович, совершивший небольшую прогулку по городу в наступавших вечерних сумерках.
— Я славно пожил…
Император добирался до Иркутска полтора года, зная, что срок подошел — «семьдесят лет», как говорила ему ведунья в тот предрождественский вечер 6 января 1992 года.
Поездка получилась и радостной, и печальной. Он искренне восхищался переменами, что произошли со страною, и огорчался, видя слезы на глазах людей, что огромными толпами стекались на пути следования царского кортежа.
Народ долгими сутками ждал его по всему тракту, проложенному через всю Россию, от Москвы до Иркутска. Священники сами просили благословения, что сильно удивляло Петра, плакавшие матери протягивали ему детей, хмурые мужики падали на колени, торговцы, чиновники, казаки — все цветным нескончаемым калейдоскопом прошло перед его взором.
И он прекрасно понял всю горечь — страна с ним прощалась, причем так, что ему можно было гордиться, что жизнь прожита не напрасно. Значит, не зря трудился и страдал, проливал за нее кровь, не зря!
— Данилыч, вот еще…
Петр засунул старческую, холодную как лед руку под теплую меховую бекешу и вытащил серебряный крест на георгиевской ленте, которым искренне гордился.
Экипаж погибшего «Яка» единодушно решил, что император должен принять этот крест за тот ночной бой с британскими линкорами, а если откажется, то и матросы с офицерами заслуженных наград не примут. Ситуация оказалась неординарной, а потому в статут «знака отличия» пришлось вводить дополнение.
— Письмо Ники я написал вчера, оно в секретере. Передай ему сам в руки, когда меня в Петербург привезешь.
— Хорошо, батюшка!
— И еще… — Говорить было тяжело, мучила одышка, но с утра он чувствовал себя намного лучше, будто тридцать лет с плеч скинул. И понял, что именно сегодня и уйдет, и испытал не страх, а облегчение — тяжело жить и молча смотреть, как ушли многие, с кем ты начал. Да и срок подошел — и так слишком долгий срок ему отвели, такой огромный, что в тот вечер молодой Петр просто не поверил.
— Сыновьям и внукам скажи: душа моя на этой лавке всегда будет… И не убирать ее, кто хочет… рядом сядет… Шпагу оставят, пусть лежит, ржавеет, как якорь…
— Все сделаю, батюшка! — Командир лейб-конвоя склонился перед ним — Петру показалось, что под глазами казака стало мокро, но то могло быть и от снежинок, что падали на лицо.
— Иди… Оставь меня одного…
Казак понятливо кивнул, поклонился до земли и ушел, придерживая шашку левой рукой. Петр впервые увидел, как крестник чуть сгорбился и у него подрагивают плечи, и закрыл глаза, однако память стала тут же листать не те дни, которые он провел в этом мире, а услужливо вернула к дням учебы на родном историческом факультете — перед глазами снова завертелись те счастливые дни, и словно часовыми стали лица преподавателей. Тех из них, что вводили веселую студенческую братию либо в страх, либо в великое смущение…
Позвякивая медалями, Рыченков явился для поступления на исторический факультет, что произвело на экзаменаторов неизгладимое впечатление. И хотя для поступления Рыку хватило бы голимых троек — он шел вне конкурса как участник войны, экзаменаторы дружно поставили бывшему сержанту одни пятерки, даже за сочинение, чему он был приятно удивлен, ибо в школе писал как курица лапой.
Впрочем, бездарью он никогда себя не считал, да и не был ею, по большому счету, так что три сессии сдал на «отлично», лишь иностранный язык подпортил на один балл зачетку. Английская мова стала отдельной лебединой песнью.
Чопорная Клавдия Гавриловна Борисова, ледяная и неприступная леди преклонных лет, пропахшая резкими духами и приторным нюхательным табаком, недаром имела «партийную кличку» КГБ и была страшным сном всей студенческой братии.
Попытки договориться с ней «по-хорошему» ни под каким предлогом не проходили, настойчивые же ходатаи лишь усугубляли участь жертвы. Ежегодно несчастные, неоднократно пересдававшие, но все равно отчисленные за двойку по «инглишу», вылетали из стен альма-матер.
Кто-то воспринимал это философски, но в большинстве своем наголо стриженные новобранцы рабоче-крестьянской Советской армии, не успевшие до призыва откосить, как многие представители молодой интеллигенции, утирали сопли в учебке и желали ей как минимум заворота кишок.
Однако бравому гвардии сержанту, доблестному и орденоносному Рыку, она делала скидку и пыталась искренне и от всей души привить знания и любовь к предмету. Петру было стыдно за свое тупоумие, но иностранные языки были всегда для него непреодолимой преградой.
Тем не менее перед экзаменом он три дня и три ночи, что твой Иванушка-дурачок, зубрил наизусть почти неподдающиеся тексты, чтобы, как говорится, не подвести и оправдать «высокое» доверие.
Пределом его мечтаний была жиденькая тройка с двумя минусами, и, разглядев в зачетке горделивую четверку с заковыристой подписью, Рык долго не мог прийти в себя от радости. Завистливое шипение — мол, дуракам везет — он пропустил мимо ушей.
Однако больше повезло потоку, изучающему французский. Лысеющий, с маслянистыми глазками Кузьмич был в этом деле покладистым, никого не валил просто так, поэтому пацаны решали вопросы пересдачи путем банкета и спонсорской помощи, а девочки получали тройки и четверки с натяжкой. Причем натяжка была с начала…
— Вижу, об учебе вспоминаешь — в ТЕ дни?! — Рядом прозвучал веселый и знакомый голос. Петр с трудом открыл глаза — женщина, ничуть не постаревшая, в том же ободранном пальто, присела рядом с ним на лавке. Снег падал хлопьями, накрывая все вокруг белым покрывалом.
— Пришла…
— Как обещала. Вставай, пошли, давай помогу!
Ведунья крепко взяла его под руку, и ослабевший Петр ощутил, что она поднимает его одной рукой. Причем не ставит на ноги, а начинает поднимать все выше и выше, так, что закружилась голова. И тут же вспыхнуло яркое солнце…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Иркутск,
24 декабря 1991 года
— Ты уж нас не путай, дружище…
— И как же он сверзился?
— Мяу!
— Затылком здорово приложился!
— Я эту водосточную трубу завтра сам выломаю…
— Комендант тебя взгреет за порчу имущества!
— Мяу-мяу!
Пробуждение шло медленно — раскаленное солнце пустыни стояло перед глазами, блеск светила жег через плотно закрытые веки. Тело было ватным, но каким-то другим — не высушенной плотью мумии, а живым, наполненным спящей силой.
«Бог ты мой!!! Никак это я! И голоса знакомые! Точно — это же Хворище и Лысый, мля буду! И затылок болит, ударили, что ли?»
Петра обуяло лихорадочное возбуждение. Почувствовал волну тепла, которое стала обволакивать его тело, разливаясь по жилам жизненной силой, — словно пересохший ручей наполнялся студеной прозрачной водой, утоляющей жажду измотанной плоти.
Он слышал узнаваемые с прошлого голоса и был не в силах поверить услышанному. Но речь шла именно о нем!
«Так я полез на водосточную трубу и сверзился с нее! Это я помню… Так, это общага, точно — что я, Лысого с Хворищем не узнаю! А как же император, я же им был! Может, это сон? Ну до чего противно мяукает кошка — откуда они ее взяли?! Да закройте ей пасть колбасой, не видите, тварь голодная, а у меня в сумке две палки копченой имелось!»
— Брысь!
— Мявк!
— Не пинай, Вова, дай ей колбаски, что Федорыч принес!
«Точно, мои студиозы — голодные, раз меня по отчеству называют. Ох, парни, с меня должок за вашу выдержку. На улицу сбегали, занесли да икру мечут, не знают, что делать. Интересно, где они кошку нашли да еще в комнату принесли?»
Что-то мягкое и теплое, совсем не тяжелое, запрыгнуло к нему на грудь и заурчало, принеся этим неслыханное удовольствие.
«Кошка!» — догадался Петр.
Мурлыканье словно проникало в каждую клеточку его тела, принося с собою блаженство. Таких ощущений ему испытывать еще не доводилось — и неожиданно руки сами дернулись, настолько ему захотелось погладить это ласковое создание.
— Очнулся! Слава тебе господи!
— Надо же — придется оставить хвостатую! Тварь божья, и благодарность имеет!
«С каких это пор парни православными стали?! Да еще так выражаться начали — раньше совсем по-иному говорили?»
Но мысли тут же ушли из головы — Петр медленно открыл веки, и в глаза тут же ударил яркий электрический свет, какой с керосиновой лампой никак не спутаешь.
«Так это только был сон! — с разочарованием вздохнул Петр. — Только какой-то большой, затянувшийся и красочный. Словно жизнь прожил. Кому сказать — не поверит!»
— Ну ты и напугал нас, урядник! Полез за кошкой на трубу и упал…
— Хотели уже в «спасительницу» звонить!
Мутными глазами он видел, как на него уставились до боли знакомые физиономии — вытянутая от радости Хворища и развеселая, с плутоватыми глазами, Лысого. Вот только одежда у них была того…
Такой никогда в стенных шкафах на «плечиках» у них не висело — косоворотки-вышиванки!
— Ух ты…
Петр, присев на кровати коснулся затылка и невольно застонал от боли — чуть выше затылка, ближе к самой макушке, торчала большая шишка, которую нечаянно сдавил пальцами. Но перед глазами немного прояснилось, и он обомлел — такого быть просто не могло!
Что там за косоворотки?!
Хворище и Лысый были те же молодые парни, только более холеные и с ясными глазами. Да и запахом табака от них не несло, и застарелого перегара не чувствовалось. И белая кошка, пушистая, с небольшими коричневыми и желтыми пятнами, самая настоящая, мурлыкала, пристроившись на коленях, не собираясь прыгнуть на пол.
Комната оказалась совершенно иной — чистенькая, с половиками и на два окна. Стояли только три кровати, широкие, удобные и мягкие.
У входа — прихожая, рядом — приоткрытая дверь, внутри он заметил унитаз и край ванной. В левом углу комнаты расположилась маленькая кухня с холодильником, плиткой и столом со шкафчиком.
Напротив — массивный письменный стол с лампой под абажуром, этажерка с книгами, а на стене пришпилена политическая карта мира и толстый отрывной календарь.
— Ух ты…
Петр, словно ошпаренный кипятком, живо соскочил с кровати и замер, почувствовав, что в его одежде что-то не так. Плечи чуть давили желтые погоны с двумя красными лычками, воротник гимнастерки расстегнут, на ногах шаровары с желтыми лампасами.
На груди чуть слышно звякнуло. Опустив взгляд, он увидел серебряный крест на георгиевской ленте, за ним — две бронзовых медали, одна на владимирской, другая на анненской колодке.
«Так вот почему он меня урядником назвал!» Петр прикусил от волнения губу и, взяв в пальцы крест, чуть повернул его, рассмотрев четырехзначный номер «знака отличия».
«Так, пяти тысяч еще не выдано! Либо Россия не воевала все эти годы, и „Вечный мир“ действительно не нарушен, либо мои потомки чрезвычайно скупы на эти солдатские награды. Скорее всего первое, и я как-то ухватил этот крест. Но за что?»
— Все налюбоваться не можешь?
Взгляд Лысого пылал завистью, но доброй, отнюдь не злой. И самым искренним восхищением, с каким любой ребенок смотрит на авторитетного и боготворимого для него человека.
— Всего семь кавалеров за кампанию против кабульского Ахмедшаха появилось — первые за последние полвека. Не воевали давно, а тут у соседей заваруха началась… Да быстро кончилась, как казаки вошли!
«И здесь Афганистан! Какое совпадение… Прав я — не воюют давно, вот и не награждают!» — Петр усмехнулся, взгляд упал на календарь: 24 декабря 1991 года. А под датой чуть мелкими цифрами и буквами шла интересная надпись: «По григорианскому стилю 6 января 1992 года».
— Надо же, день в день, час в час! — тихо пробормотал Петр и с изменившимся лицом бросился к карте так, что парни отскочили от него в стороны, совершенно растерявшись. — Твою мать!
Ругательство вырвалось непроизвольно — это был не его мир, что он оставил 6 января 1992 года. Всю площадь СССР заполонял красный цвет, перекинувшийся на Северную Америку, где окрасил почти всю западную половину континента, спустившись до Калифорнийского залива. Через все пламенеющее пространство на двух полушариях шла размашистая надпись: «Российское имперское содружество».
— Ни хрена себе…
— Петр, что с тобой?
Голос Лысого чуточку дрожал, и Петр бросил ему через плечо, не повернувшись, настолько его внимание поглотила карта:
— Кошку накорми!
Оранжевый цвет захлестнул всю Латинскую Америку, от мыса Горн до севера Мексики, небольшой кусочек Африки и весь Пиренейский полуостров. Надпись соответствующая имелась: «Испанское королевское содружество», все объясняющая.
Балканы алели, словно отблеск России захлестнул их своим цветом, да и такая же самая расцветка окрасила здоровый кусок Палестины и остров Кипр — «Византийское имперское содружество» впечатляло своими размерами и, судя по раскраске, явно тяготело к северному могущественному соседу, как и пылкие испанцы с латиноамериканцами.
Франция желтела цыпленком, ее цвет охватывал не только историческую Галлию, но и Северную Италию. Такая же расцветка охватывала Квебек и всю среднюю часть Северной Америки — Луизиану.
В центре Европы расплывалось большое коричневое пятно, располосованное по краям большими кусками с вкраплениями желтых, красных, зеленоватых и розовых полосок. «Священная Римская империя германской нации», судя по всему, пребывала в состоянии самой пошлой раздробленности с определением различных зон влияния ее соседей.
С севера нависал зеленый цвет самых разных оттенков. «Северное содружество» из Швеции, Дании и Пруссии преспокойно сосуществовало рядом с Россией и, судя по всему, находилось с ней в полном союзе, как и испанцы с французами, — само слово «содружество» о многом говорило. Веское такое слово!
«Не растратили наследие, наоборот, значительно прирастили!»
Петра захлестнула гордость за страну, к такому будущему которой он приложил все свои силы. И тут же его взгляд уперся в «Кельтское содружество» из Шотландии, Ирландии и Уэльса. Их несколько игривый розовый цвет перебросился и на противоположный край океана, накрыв пространство южнее «Великих озер» — Северо-Американские Соединенные Штаты.
Враждебные России государства имели слабые синие оттенки. Англия распространила свою голубизну на Среднюю Канаду и Ньюфаундленд, прошлась по южным штатам Северной Америки, что красовались под надписью «Южная Конфедерация Штатов». В синеву запрыгнула и Голландия, утвердившаяся также на небольшом кусочке Южной Африки.
И все — синева присутствовала на всей остальной карте только в виде жалкой пригоршни небрежно рассыпанных кружочков. Зато других «горошин» было многократно больше, они прямо забивали конкурентов, раскинувшись по белым пространствам Африки, Азии и Австралии.
«Крепко англичанам вломили! Ермолов молодец — добился своего, не просто развалил Штаты, но и сделал части враждебными. И мир европейцы не поделили, и Османская империя уцелела, даже Северная Африка за ней осталась. Вот такой расклад мне по душе — многополярное устройство намного лучше противоборства двух сверхдержав и тем паче доминирования на свете одной только Америки!»
Петр пробежался глазами по Африке — многие названия его удивили. Чего стоило одно только «Великое королевство зулусов». В Азии та же петрушка — Китай с Японией до сих пор «закрыты» и вряд ли представляют из себя экспансивных соседей, несущих угрозу соседям. Впрочем, «дележа» Поднебесной не произошло — территория была свободна от разноцветных точек торговых европейских факторий.
— Федорович, так мы летим завтра на Гавайи? Каникулы ведь рождественские начнутся, да и билеты мы сегодня купили. В Гонолулу отдохнем, на бриг «Надежда» посмотрим. В «Орловский музей» сходим…
— Летим, ребята! — Петр улыбнулся и повернулся к однокурсникам: — Денег-то нам хватит?
— А то! — Вова расплылся в улыбке, подняв стоявшую на холодильнике бутылочку из-под кефира, наполненную серебряными монетами, среди которых поблескивали и золотые кружочки. — Не зря со стипендии треть сюда кидали. Мы по десятке, а кое-кто по четвертному — богач ты у нас единственный! И стипендия у тебя повышенная, отличник наш, да за «Георгия» тебе выплачивают щедро.
— А чего ты банку обратно ставишь?
— Так пусть стоит, где стояла. Кто ее красть будет…
От таких безмятежных слов Петра пробил холодный пот. Но, взглянув в ясные глаза Вовы, он понял, что о воровстве здесь речи быть не может — не только в комнате, но и во всем общежитии.
— Ты как, нормально себя чувствуешь, Федорович? — вставший рядом Андрей вопросительно взглянул прямо в глаза и тихо добавил: — Тогда мы в Казанский собор сходим, Рождество ведь. А ты в казачью Спасскую церковь иди, там тебя все ждут давно, волнуются, сам войсковой атаман уже звонил, спрашивал, как твое здоровье.
— Конечно, идем, братцы! — Петр пожал плечами, подошел к окну и стал застегивать воротник, проталкивая пуговицы в узкие петли. На освещенной площадке перед гимназией стоял священник в рясе, к нему подошла женщина. Их фигуры показались Петру смутно знакомыми.
«Что делать? Вот сакраментальный русский вопрос! Ведь я ни хрена не знаю о здешних реалиях, а ведь нужно учиться! Что делать?» — задав себе вопрос, Петр увидел, как священник с женщиной подошли ближе. При ярком свете фонаря он узнал их, не сдержав вскрик. А те помахали ему в ответ и исчезли, словно растворились.
— Что делать? — Петр снова задал себе вопрос и задорно тряхнул головою, на него отвечая: — Будем жить!