Книга судьбы Сание Паринуш
– Ты уверена? – переспросила я. – Правильно ли ты поняла? Надо мне самой сходить разузнать.
– Не надо, – остановила меня Мансуре. – Ширин прибежала ко мне, и я сама им перезвонила. Имя Масуда и вся личная информация есть в списке. Мне сказали, его скоро обменяют.
Не помню, что со мной было. Наверное, я танцевала, как безумная, и простиралась в молитве на полу. К счастью, Мансуре была рядом, она отгоняла любопытных от двери моего кабинета, и никто не видел, как странно я себя веду. Я должна была отправиться в какое-нибудь святое место, испросить у Аллаха прощения за мои прежние богохульства, пока только что обретенное счастье не просочилось сквозь пальцы, словно вода. Мансуре предложила съездить к гробнице Салеха[5]: до нее было ближе всего.
Я ухватилась за ограду, отделявшую паломников от гробницы, и повторяла снова и снова:
– Господи, я виновата, прости меня! Аллах великий, милосердный, прости меня! Обещаю прочесть все пропущенные молитвы, обещаю подавать милостыню бедным…
Оглядываясь на те дни, я понимаю, что вот тут-то я и впрямь обезумела. Я разговаривала с Богом, словно дитя со своим товарищем по игре, причем правила игры устанавливала я и зорко следила за тем, чтобы ни одна сторона не нарушала эти правила. Аллаха я упорно молила не отворачиваться больше от меня. Как женщина, воссоединившаяся с возлюбленным после разрыва, я была и счастлива, и неспокойна и все просила у Бога прощения в надежде, что он позабудет мою неблагодарность, поймет причину моего исступления.
Я ожила. В мой дом возвратилась радость. Вновь разносился по комнатам смех Ширин. Она бегала, играла, с разгону бросалась мне на шею и целовала. Я кое-что знала об участи военнопленных, я понимала, что Масуду довелось немало страдать, но я знала теперь, что любое страдание со временем изгладится. Важно одно – он жив. День изо дня я ждала его освобождения. Я мыла и убирала дом, приводила в порядок одежду Масуда. Шли месяцы, каждый следующий тяжелее предыдущего, но я держалась, я жила надеждой свидеться с сыном.
И вот летним вечером моего сына привезли домой. Соседние улицы давно уже были украшены огоньками и флагами в честь его возвращения, в нашем доме сладко пахло цветами, конфетами, вареньем – пахло жизнью. Квартира была битком забита людьми. Многих из них я не знала, но обрадовалась при виде кузины Махбубэ и ее мужа, а когда увидела, что и ее свекор приехал к нам, готова была целовать ему руки – в моих глазах этот старик был воплощением любви и веры. Организовала этот праздник госпожа Парвин, а Мансуре, Фаати, Манижэ и Фирузе – за это время моя племянница выросла в красивую юную девушку – готовили несколько дней не покладая рук. Накануне торжественного дня Фаати глянула на меня и сказала:
– Сестра, покрась волосы. Если мальчик увидит тебя такой, он в обморок упадет.
Я согласилась. Я бы на что угодно согласилась. Фаати покрасила мне волосы и выщипала брови. Фирузе, смеясь, заметила:
– Тетушка словно к свадьбе готовится. Красивая, как невеста.
– Да, дорогая, для меня это словно свадьба – но лучше свадьбы. В день свадьбы я вовсе не чувствовала себя счастливой.
Я надела красивое зеленое платье – зеленый цвет Масуд любил больше других, – а Ширин нарядилась в розовое, которое я ей только что купила. С утра мы обе нарядились и изнывали от нетерпения. Приехала матушка с Али и его семьей, появилась и Этерам-Садат. Вид у нее был измученный: она не позволяла себе горевать о сыне, и подавленное страдание становилось все глубже и сильнее. Смотреть ей в глаза я не могла. Мне стало чуть ли не стыдно за то, что мой ребенок остался жив, а ее мальчика нет на свете.
– Зачем ты взяла с собой Этерам? – упрекнула я матушку.
– Она хотела приехать. Что не так?
– Она будет смотреть на меня с завистью.
– Чушь! С чего ей завидовать? Она – мать мученика, ее участь гораздо выше твоей. Аллах воздает ей величайшую честь. Неужели ты думаешь, что она станет тебе завидовать? Нет, дорогая моя, она счастлива, и о ней ты можешь не беспокоиться.
Возможно, матушка была права. Быть может, вера Этерам-Садат была так сильна, что помогла ей пережить потерю. Я старалась больше о ней не думать, но в глаза ей я так и не решилась заглянуть.
Ширин все пыталась разжечь маленькую жаровню с благовониями, но огонь гас. Вот уже девять, у меня лопалось терпение. Наконец-то потянулась процессия. Сколько успокоительных я наглоталась, сколько времени было, чтобы подготовиться, и все же меня охватила сильная дрожь, и я лишилась чувств. Но как прекрасен был момент, когда я открыла глаза – в объятиях Масуда.
Мой сын стал выше ростом, но он был очень бледен и худ. Выражение его глаз изменилось. Перенесенные испытания сделали его взрослым. Он хромал, часто страдал от боли. По его поведению, по его бессонницам и кошмарам, которые преследовали мальчика, когда ему все же удавалось заснуть, я могла угадать, через какие муки он прошел. Но он не хотел это обсуждать. Он был ранен, полумертвым попал в руки иракцев, лежал в госпитале. Не все его раны полностью исцелились, время от времени поднималась температура, возвращалась боль. Врач сказал, что от хромоты его избавит сложная операция. Когда силы вернулись, Масуд прошел это лечение, и, к счастью, оно оказалось успешным. Я ухаживала за ним, как за малым ребенком. Каждая минута подле него была для меня благословением. Я порой сидела рядом и просто смотрела, как он спит. Во сне его красивое лицо становилось совсем детским. И я дала ему прозвище “Дар Бога” – ведь это Аллах возвратил его мне.
Телесное здоровье постепенно возвращалось к Масуду, но характер изменился, это уже был не тот живой, подвижный юноша. Он перестал рисовать, не делал даже набросков. И он не строил никаких планов на будущее.
Порой его навещали друзья – однополчане и товарищи по плену, – и тогда он на время отвлекался, но потом снова затихал, уходил в себя. Я просила его друзей не оставлять Масуда. Среди них были и люди постарше. Я решила обсудить состояние Масуда с господином Магсуди – этому человеку предстояло сыграть важную роль в судьбе моего сына. Ему было под пятьдесят, его лицо казалось добрым, он хорошо разбирался в жизни. Масуд глубоко уважал его.
– Не волнуйтесь, – сказал мне этот человек, – все мы вернулись примерно такими же. А бедный юноша к тому же был тяжело ранен. Постепенно он поправится. Ему нужно работать.
– Но он очень умный, талантливый, – возразила я. – Я хотела, чтобы он учился.
– Правильно. Его примут в университет вне конкурса – как ветерана войны.
Я была в восторге. Кинулась к Масуду, выложила перед ним учебники и заявила:
– Все, ты уже здоров. Пора подумать о будущем и завершить то, что осталось незавершенным. Самое главное – образование. Приступай прямо сегодня.
– Нет, мама, поздно мне, – тихо ответил Масуд. – Мой мозг отвык работать, у меня не хватит терпения на зубрежку для подготовки к вступительным экзаменам. Меня не примут.
– А вот и нет, дорогой! Ты пройдешь вне конкурса, по льготе для ветеранов.
– То есть как? – переспросил он. – Если я не гожусь, как же меня могут принять – и какая разница, воевал я или нет?
– Уж ты-то годишься, ты будешь прекрасным студентом, стоит тебе только поступить, – настаивала я. – Получить университетский диплом – привилегия каждого ветерана.
– Иными словами, мне предоставили право занять чье-то место – того, у кого на самом деле прав гораздо больше. Нет, не согласен.
– Ты возьмешь лишь то, что твое по праву – этого права тебя несправедливо лишили четыре года назад.
– Тогда меня лишили моего права – а теперь я поступлю так же с кем-то другим? – возразил он.
– Неважно, правильно это или нет, – таков закон. Неужели закон всегда должен быть только против нас? Дорогой мой, в кои-то веки закон на нашей стороне. Ты сражался, ты страдал за эту страну и ее народ. Теперь народ и страна готовы тебя вознаградить – почему же ты отвергаешь награду?
Из затянувшегося спора я в итоге вышла победительницей. И главную роль в этой победе сыграла Фирузе. Она заканчивала школу и каждый день приходила к нам с учебниками, просила Масуда помочь ей с уроками, а тем самым вынуждала и его учиться. При виде ее милого, доброго личика радость возвращалась и на лицо Масуда. Они вместе занимались, болтали, смеялись. Порой я заставляла их отложить книги и сходить куда-нибудь поразвлечься.
Масуд подал документы на факультет архитектуры и был принят. Я поздравила его и поцеловала.
– Между нами говоря, я этого не заслужил, – рассмеялся он. – Но я так счастлив!
Затем появилась новая задача – найти работу.
– Неудобно парню моих лет сидеть на шее у матери, – повторял он, а порой даже начинал что-то бормотать насчет ухода из университета.
Я вновь обратилась к господину Магсуди, который занимал довольно высокий пост в министерстве.
– Разумеется, для него найдется работа, – с уверенностью заявил он. – И учебе это нисколько не помешает.
Масуд с легкостью сдал экзамен на должность, прошел через собеседования – на этот раз проверка была скорее формальной, – и его взяли. Клеймо отверженных, которое мы носили столько лет, вдруг исчезло. Теперь Масуд был что алмаз драгоценный, и мне как матери ветерана тоже оказывали всяческое уважение и предлагали работу и столько возможностей, что от некоторых приходилось даже отказываться.
Забавно было наблюдать за столь резкими переменами нашей участи. Как же странно устроен мир! Ни милость, ни гнев не длятся в нем вечно.
Глава девятая
Жизнь стала тихой и спокойной, вошла в колею. Все дети здоровы, успешны, заняты работой и учебой. Закончились финансовые трудности. Я вполне прилично зарабатывала, да и жалованье Масуда превышало среднее по стране. Как ветеран он имел также право на субсидию для покупки автомобиля и дома. Сиамак закончил университет, начал работать и все время порывался слать нам деньги.
После заключения мира Парванэ стала часто приезжать в Иран. Каждый раз, когда мы с ней встречались, время исчезало, мы возвращались в свою юность. Моя подруга оставалась все такой же забавной, озорной, с ней я смеялась до колик. И я никогда не забывала, сколь многим я ей обязана. Десять лет она пеклась о моем сыне, как родном. Сиамак по-прежнему проводил в ее доме все выходные. Парванэ подробно рассказывала мне о нем, и я, прикрыв глаза, старалась представить себе годы, которые мы с сыном провели врозь. Тоска о нем – единственное облако, омрачавшее мой горизонт в эту пору.
Два года Сиамак уговаривал меня приехать к нему в Германию, но меня удерживала то тревога о Масуде, то мысль о Ширин, которая была еще слишком мала, чтобы оставаться без меня. Но больше я не могла жить в разлуке и решилась ехать. Нервничала я ужасно. Чем ближе день отъезда, тем беспокойнее я становилась. Десять лет вдали от сына я выдержала, погрузившись в тяготы жизни, и подчас проходило несколько дней, пока я спохвачусь, что ни разу ни глянула на его фотографию. Хамид утверждал: “Пустые страхи и меланхолия присущи буржуазии… Когда желудок сыт, когда нет дела до несчастий других, тут-то опускаешься до сантиментов”. Возможно, он отчасти был прав, но я всегда чувствовала боль оттого, что мой сын далеко – но поскольку ничего не могла поделать, я подавляла эти эмоции и даже самой себе не признавалась, как страстно мечтаю о встрече с ним. Теперь же, когда в моей жизни наступил покой, я позволила себе скучать по сыну и стремиться к нему.
Прощаясь со мной, Ширин нахально заявила:
– Мне не жаль, что ты едешь, мне только обидно, что я не получила визу.
Четырнадцатилетняя всезнайка, уверенная в нашей любви, всегда выпаливала первое, что в голову придет. Но я отмахнулась, поручила ее Масуду, Фаати, Мансуре и Фирузе и полетела в Германию.
Я миновала таможню во Франкфурте, вышла, огляделась, полная предчувствий. Ко мне направлялся красивый молодой человек. Я уставилась на него во все глаза. Только улыбка да выражение глаз казались в нем знакомыми. И эти спутанные волосы на лбу напомнили мне Хамида. Хотя по всему дому у меня стояли последние фотографии Сиамака, подспудно я все еще ожидала увидеть тонкошеего юнца на пороге созревания. Но объятия мне распахнул высокий, державшийся с достоинством мужчина. Я уткнулась лицом ему в грудь, он крепко прижал меня к себе. Какое же наслаждение – спрятаться в объятиях своего ребенка, словно я сама сделалась маленькой. И правда – головой я только-только доставала ему до плеча. Я вдохнула родной запах и заплакала от счастья.
Не сразу я заметила красивую молодую женщину, торопливо щелкавшую аппаратом. Сиамак представил ее: подумать только, Лайла, дочь Парванэ! Я обняла ее и сказала:
– Ты выросла и стала такой красавицей! Я видела твои фотографии, но в жизни ты гораздо лучше!
И она рассмеялась от всего сердца.
Мы сели в маленький автомобиль Сиамака, и сын предупредил:
– Сначала заедем к Лайле. Тетя Парванэ приготовила ланч и ждет нас. Вечером или, если хочешь, завтра мы поедем в тот город, где я живу, – это в двух часах от Франкфурта.
– Прекрасно! – сказала я. – Ты не забыл персидский и говоришь без акцента.
– Разумеется, не забыл. Здесь много иранцев. И тетя Парванэ отказывается говорить со мной на каком-либо другом языке, кроме нашего. С родными детьми она так же строга. Верно, Лайла?
По пути к Парванэ я подметила между Лайлой и Сиамаком симпатию – явно нечто большее, чем дружба или старые наши семейные связи.
Дом Парванэ был красив и уютен. Она тепло и радостно приветствовала нас. Хосров, ее муж, как-то неожиданно для меня состарился. Я постаралась убедить себя, что так и должно быть – я не видела его лет четырнадцать или пятнадцать, и, вероятно, такое же точно впечатление произвела на него. Их дети выросли. Лалех говорила по-персидски с сильным акцентом, Ардалан, родившийся уже в Германии, понимать нас понимал, но отвечать на персидском отказывался.
Парванэ уговаривала нас остаться на ночь, но мы решили сразу поехать к Сиамаку, а Парванэ навестить снова в следующие выходные. Мне требовалась хотя бы неделя, чтобы заново познакомиться со старшим сыном. Аллаху одному ведомо, о чем только нам не хотелось переговорить, но когда мы остались наконец вдвоем, я не знала, как приступить, что сказать, как перебросить мост через пропасть десяти лет разлуки. Сиамак расспрашивал меня о тех и других родственниках, и я отвечала, что они здоровы и шлют приветы. Потом я спрашивала: “Здесь всегда такая приятная погода? Не поверишь, какая сейчас жара в Тегеране…”
Понадобились сутки, чтобы лед взаимного отчуждения между нами растаял и мы смогли общаться как мать с сыном. К счастью, как раз наступили выходные, и времени у нас было достаточно. Сиамак рассказал о том, что пережил, расставшись с нами, каким опасностям подвергался, переходя границу, как жил в лагере для беженцев, потом поступил в университет, наконец рассказал и о своей работе. Я ему рассказала о Масуде, о его ранении и плене, о тех днях, когда я считала этого моего сына мертвым, и о дне его возвращения. Я говорила о Ширин, чьи проказы и упрямство напоминали мне скорее детство Сиамака, чем Масуда. И наши разговоры длились далеко за полночь.
В понедельник Сиамак ушел на работу, а я вышла погулять по окрестностям. Надо же, как велик и прекрасен мир – смешно, что каждый привык мнить себя центром вселенной.
Я научилась делать покупки. Каждый день я готовила обед и ждала Сиамака, а по вечерам он водил меня на прогулку и показывал разные места в городе. И мы все время разговаривали, однако перестали затрагивать политику: за долгие годы на чужбине Сиамак утратил понимание современной ситуации и реальных проблем Ирана. Даже термины, те выражения, которыми он пользовался при обсуждении политических вопросов, успели устареть, относились скорее к начальной поре революции. Многое в его рассуждениях меня смешило. Однажды он обиделся:
– Почему ты смеешься надо мной?
– Дорогой, я не над тобой смеюсь. Просто звучит это немного странно.
– То есть как – странно?
– Как передача по иностранному радио, – пояснила я.
– Что за иностранное радио?
– Радиостанции, которые транслируют свои передачи в Иран из-за границы, обычно там выступают представители оппозиционных групп. У них, как и у тебя, настоящие новости перемешиваются с фальшивками, в ходу выражения, которыми в стране уже много лет никто не пользуется. Любой ребенок сразу же распознает передачу иностранного радио. Иногда их смешно слушать, иногда это раздражает. Кстати говоря, ты все еще на стороне моджахедов?
– Нет! – ответил он. – Честно говоря, я не могу ни принять, ни даже понять некоторые их действия.
– Например?
– То, что они присоединились к иракской армии и вместе с ней напали на Иран, сражались против иранских солдат. Что было бы, если б я остался с ними и на поле боя сошелся бы с Масудом? Мне до сих пор снится такой кошмар, и я просыпаюсь от него среди ночи.
– Слава Аллаху, ты образумился! – обрадовалась я.
– Ну, не вполне. Я все чаще думаю об отце. Ведь он был великий человек, ты согласна? Мы вправе им гордиться. Здесь многие разделяют его убеждения. И мне рассказывают о нем такое, чего я никогда не знал. Эти люди хотели бы встретиться с тобой, послушать твои воспоминания.
Я настороженно глянула на него. Старая рана так и не зажила. Мне бы не хотелось разрушать сложившийся у Сиамака идеальный образ отца, лишать его права гордиться героем, но сама эта потребность в идеале и зависимость от него казалась мне признаком недостаточной зрелости.
– Послушай, Сиамак, мне этот пафос не по душе, – сказала я. – Ты ведь знаешь, что я не разделяла убеждений твоего отца. Он был добрый, порядочный человек, но и у него были свои изъяны и ошибки. Самое худшее – его предвзятость. И в его глазах, и в глазах тех, кто разделял его мировоззрение, мир был разделен надвое: каждый человек считался либо сторонником, либо противником, и у противников заведомо не могло быть ничего хорошего. Даже в искусстве истинным художником считался лишь тот, кто разделял их точку зрения, все остальные – идиоты. Когда я говорила, что мне нравится такой-то певец или стихи такого-то поэта, твой отец отвечал, что этот певец или поэт поддерживает шаха или что он антикоммунист, а потому его творчество – мусор. Он добивался, чтобы я почувствовала себя виноватой: как это мне могли понравиться эти стихи или песня!
У них не было своего мнения, личных предпочтений. Помнишь тот день, когда умер аятолла Талегани? Наши соседи, господин и госпожа Дехгани, члены левой фракции, то и дело заходили к нам и звонили своим “соратникам” выяснять, как им следует себя вести. Незадолго до смерти аятолла высказался против курдских повстанцев, и теперь они не знали, как реагировать на его смерть. Они целый день разыскивали лидеров своей группировки, спросить, надо ли скорбеть об этой смерти. Наконец пришло распоряжение: аятолла был защитником народа, его смерть подобает оплакать. Госпожа Дехгани тут же разразилась слезами и побежала надевать траур. Ты это помнишь?
– Нет! – сказал Сиамак.
– А я помню. И я хочу, чтобы ты полагался на собственные мысли и убеждения, чтобы ты судил, что хорошо и что плохо, основываясь на чтении, знании – чтобы ты сам делал выводы и принимал решения. Идеология – это ловушка, она сужает представления о жизни, стесняет мысль, порождает предрассудки и стереотипы. В конце концов человек превращается даже не в плоского, а в одномерного фанатика. И я готова все это высказать твоим знакомым – и перечислить им все ошибки и твоего отца, и твои!
– Как ты можешь, мама! – рассердился Сиамак. – Мы должны беречь его память. Он – герой!
– Устала я от героев! – сказала я. – И воспоминания у меня остались такие печальные, что я не хотела бы их ворошить. И тебе следовало бы забыть прошлое и подумать о будущем. У тебя впереди вся жизнь, к чему застревать в прошлом?
Не знаю, в какой мере Сиамак согласился со мной – возможно, мои слова не произвели на него никакого впечатления, – но больше ни у него, ни у меня не появлялось желания поговорить о политике.
Я расспрашивала Сиамака о Парванэ и ее детях, стараясь вызнать таившееся в его сердце чувство, и наконец он открылся мне.
– Лайла очень умна, и у нее доброе сердце! – восхищался он. – Она изучает менеджмент. В этом году получит диплом и начнет работать.
– Ты влюблен? – напрямую спросила я.
– Да! Как ты узнала?
Я рассмеялась и ответила:
– Догадалась еще в аэропорту. Матери такое быстро угадывают.
– Мы хотим отпраздновать помолвку, но существуют препятствия.
– Какие препятствия?
– Ее родители. Конечно, тетя Парванэ замечательная, она мне почти заменила мать, я знаю, она меня любит. Но в этом вопросе она принимает сторону мужа.
– А что говорит Хосров?
– Его не поймешь. Он против, он предъявляет нам какие-то нелепые требования и условия. Он все еще думает, как в Иране – сто лет тому назад. Словно и не учился здесь и не жил столько лет.
– И что же он говорит? – повторила я.
– Мы заикнулись о помолвке, а он ответил: “Нет, не позволю!”
– Вот как? Ничего, я с ними поговорю и выясню, в чем тут дело.
Парванэ, как оказалось, нисколько не возражала. Напротив, она была рада, что Сиамак и Лайла полюбили друг друга.
– Сиамак мне все равно что сын, – рассуждала она. – Он иранец, он говорит на родном языке, мы прекрасно понимаем друг друга. Чего я боюсь, так это зятя или невестки из немцев – какие у меня с ними могут быть отношения? А о Сиамаке я знаю все, знаю даже его предков. Он умен, хорошо учился и сейчас успешно работает, у него впереди блестящее будущее. И самое главное – дети любят друг друга.
– Так в чем же дело? – удивилась я. – Я так поняла, что Хосров придерживается иного мнения.
– Вот именно. Беда в том, что мы с детьми мыслим по-разному: мы остались иранцами и некоторые вещи кажутся нам неприемлемыми, но дети выросли на Западе и не понимают нас. Видишь ли, эти двое настаивают на долгой помолвке.
– И что ж тут такого, Парванэ? Если год подождут со свадьбой, что случится? Даже в Иране это теперь вполне в обычае. Пусть получше узнают друг друга, пусть скопят денег, прежде чем вступить в брак – да и, возможно, они считают нужным предоставить друг другу время на окончательное решение.
– Как же ты наивна! – воскликнула она. – Ты хоть понимаешь, что это значит? Для них долгая помолвка – все равно что неофициальная свадьба. Как многие нынешние молодые люди, они хотят попросту жить вместе. А свадьбу они “отложат” не на год, а лет на пять, и потом только подумают, хотят ли всегда быть вместе. И если да, тут-то и зарегистрируют брак, а в противном случае расстанутся и все. А если за это время появится ребенок, это, по их мнению, тоже ничего: расстанутся, решат, кому воспитывать!
Я сама почувствовала, как глаза у меня вытаращились от изумления:
– Нет! – возмутилась я. – Не может быть, чтобы они такое подразумевали под долгой помолвкой.
– Увы, моя дорогая, именно это. Не проходит дня, чтобы Лайла и Хосров не заспорили об этом. Но тут Хосров никогда не уступит. И вряд ли ты можешь от него требовать…
– Нет, конечно! – в ужасе ответила я. – Как они смеют? Знали бы об этом Махмуд и все прочие! Теперь-то я понимаю, почему Хосров-хан встретил меня так неприветливо! Бедняга! Но Сиамак – вот уж удивил! Неужто он совсем забыл свои корни, совсем онемечился? В Иране разговор между юношей и девушкой до сих пор может стать причиной кровопролития, а этот господин желает жить с дочерью почтенного человека пять лет и не жениться? Подумать только!
В ту ночь мы сидели и говорили до утра. Сиамак и Лайла твердили о том, как важно узнать друг друга прежде, чем вступать в брак, и как мало значит какой-то кусок бумаги, а мы, родители, говорили, как важна семья, почему нужен официальный брак, как дороги узы родства и ценно взаимное уважение. Наконец мы пришли к компромиссу: ради нас дети пройдут через “нелепый и ненужный” обряд бракосочетания, а если когда-нибудь сочтут, что больше друг другу не подходят, тогда пусть аннулируют этот кусок бумаги и получат развод. Мы также решили, что свадьба состоится, пока я в Германии, как только они обустроят дом и будут готовы начать совместную жизнь.
– Премного вам благодарен! – сказал Хосров. – Вы себе не представляете, какой груз вы сняли с моих плеч.
– Воистину странный мир! – повторила я. – Ко многому я тут никак не могу привыкнуть.
Итак, эта прекрасная, счастливая поездка увенчалась для меня свадьбой Лайлы и Сиамака. Я была счастлива обрести такую невестку – умную, добрую, красивую, и к тому же дочку Парванэ. Мне было так хорошо, что не хотелось возвращаться домой. Прекрасные воспоминания о тех днях останутся со мной навсегда. И лучшие сувениры из Германии – фотографии, украсившие все стены, полки и столы в моем тегеранском доме.
Счастливые годы бегут быстро. Глазом не успела моргнуть – а Ширин уже заканчивает школу, Масуд – университет. Он с головой ушел в написание диплома, увеличилась и нагрузка на работе. Но молчаливым он сделался не поэтому – я чувствовала, что он хочет о чем-то со мной поговорить и все не решается. Это меня удивляло: мы всегда были откровенны и хорошо понимали друг друга. Тем не менее я не стала его подгонять, пусть сам выберет время. И наконец однажды вечером, когда Ширин ушла на день рождения к подружке, Масуд подсел ко мне и спросил:
– Мама, ты бы очень огорчилась, если бы я решил оставить тебя и Ширин и поселиться отдельно?
Сердце мое упало. Что же случилось, отчего ему вздумалось нас покинуть?
Стараясь сохранять спокойствие, я сказала:
– Все дети рано или поздно уходят из родительского дома – тут важна причина.
– Например, брак.
– Брак? Ты решил жениться? – изумилась я. – О, дорогой мой, это же замечательно! Я только об этом и мечтаю.
И я действительно давно уже думала об этом, я годами мечтала, чтобы он женился на Фирузе. Они с малолетства дружили, они всегда друг другу нравились.
– Слава Аллаху! – откликнулся Масуд. – Я боялся, ты будешь против.
– Отчего же мне быть против? Поздравляю тебя! А теперь говори: когда назначим свадебную церемонию?
– Не так быстро, мама! Сперва надо попросить ее руки – и чтобы она не отказала.
– Глупости! – воскликнула я. – Разумеется, она согласится. Кто для нее лучше, чем ты? Ее родители знают и любят тебя с младенчества. Они даже порой намекали, что пора бы тебе объясниться. А уж сама Фирузе, бедняжка! Она-то никогда не умела скрыть от меня свой секрет! Все читается в ее глазах! Какая прекрасная девушка! Она будет самой красивой невестой на свете.
Масуд уставился на меня во все глаза:
– Фирузе? О чем ты говоришь? Она мне как сестра, как Ширин.
Я была поражена. Как я могла так заблуждаться? Их близость, многозначительные взгляды, долгие часы перешептываний – все это лишь братская любовь? А я поспешила выдать ее тайну… будь проклят мой язык!
– Тогда кто же? – спросила я, стараясь совладать с собой, хотя в голосе невольно прорывалась холодность.
– Кузина Мины, Ладан, – ответил Масуд. – Ей двадцать четыре года, она очень красивая! Она из достойной семьи. Ее отец недавно вышел на пенсию, он работал в министерстве транспорта.
– Разумеется, я знаю, кто это. И давно это у вас, ах ты, хитрец? Надо же, ни словом не проговорился.
Я заставила себя рассмеяться. Постаралась загладить первоначальную свою недоброжелательность. И Масуд, словно ребенок, обрадовался моему смеху, разговорился.
– Я познакомился с ней три месяца назад, мы только месяц как признались друг другу в своих чувствах.
– Вы знакомы всего три месяца, и ты уже надумал жениться? Лихорадка у тебя, что ли?
– Почему ты так говоришь, мамочка? Мужчины порой сватают девушек, даже ни разу их не видев.
– Верно. Однако, сынок, у нас есть две разновидности брака: либо на основе расчета, конкретных соображений, либо по любви. К первому роду относится традиционный брак, когда мужчина представляется родителям девушки и просит ее руки. В таком случае рассматривается положение обеих сторон, родители жениха и невесты высказывают свои требования, главы семейств взвешивают все плюсы и минусы, заключаются компромиссы, и когда старшие уверятся, что в этом есть смысл, молодым позволяют два-три раза повидаться. Если они друг другу приглянутся, то их поженят в надежде, что со временем они сумеют и полюбить друг друга. Но в браке, основанном на любви, главное – чувства двоих, которым важны только они сами, а не чужое мнение. Они влюблены и не думают о каких-то недостатках своих отношений, учатся приспосабливаться. Если они натыкаются на возражения, то берут ответственность за свою судьбу на себя, противостоят старшим, вступают в брак, не прислушиваясь ни к каким доводам, даже самым логичным. Твой вариант, мне кажется, соответствует второму типу, а в этом случае нужно очень хорошо узнать друг друга и увериться, что любовь настолько сильна и крепка, что преодолеет и какие-то разногласия между вами и сумеет противостоять неодобрению родни. По-твоему, трех месяцев достаточно, чтобы возникла и развилась подобная связь, чтобы зародилась истинная любовь?
– Матушка, ты опять пустилась в философию, – нетерпеливо ответил Масуд. – Я бы предпочел нечто среднее между этими двумя вариантами. Почему бы не соединить любовь с разумными основаниями брака? Мне кажется, все дело в том, что ты мало знаешь о любви. Ты же сама говорила, что толком разглядела своего мужа лишь через два-три дня после свадьбы. Значит, ты не можешь судить о любви. Ладан говорит: “Любовь подобна яблоку, которое падает тебе на колени – это происходит мгновенно”. Вот видишь, как красиво она говорит о любви! Она очень умная, глубоко чувствующая. Надо вас познакомить.
Сердце защемило. Сказать бы ему: было время, когда я жизнь была готова отдать за любимого. Но я сдержалась и ответила только:
– Что я знаю о любви? А что ты знаешь обо мне? Форуг писала: “Все мои раны от любви”.
– Ты никогда ничего не говорила.
– Я и сейчас ничего не говорю. Но не ты один разбираешься в том, что такое любовь – вот и все.
– И что же ты предлагаешь нам делать?
– Не надо ничего делать. Вам нужно время – проверить свою любовь, дать ей созреть.
– У нас нет времени, – заспорил Масуд. – У нее есть жених. Он просил ее руки, родители могут в любой момент согласиться, и мы будем навеки разлучены!
– Вот вам испытание, – сказала я. – Если она в самом деле тебя любит, она не допустит этого брака.
– Ты не понимаешь, в каком она положении. Родители принуждают ее. Уж ты-то должна была бы понять.
– Сынок, она – девушка умная, образованная, да и ее родители, судя по тому, что ты говоришь, неглупые люди. Вовсе не такие, какими были тридцать лет тому назад твои бабушка с дедушкой. Если она скажет, что не хочет выходить замуж, они поймут и не станут ее принуждать. Жизнь теперь совсем другая.
– В чем другая? – возразил Масуд. – Традиции все те же, все та же культура. По-прежнему единственной целью в жизни девушки считается брак, и семья вправе ее принудить. Родители хотели сбагрить ее еще в восемнадцать, но тогда она воспротивилась.
– Тем более она сумеет продержаться еще год, – терпеливо повторила я.
– Мама! Почему ты против нас? Скажи уж прямо, что не хочешь этого брака!
– С какой стати? Я даже еще не видела девушку. Может быть, она и правда замечательная. Я только прошу не спешить.
– У нас нет времени на ожидание.
– Отлично! – сердито буркнула я. – В таком случае, чего ты от меня хочешь?
Он вскочил и положил передо мной клочок бумаги.
– Вот их телефон. Позвони им прямо сейчас, договорись на послезавтра.
Я была в растерянности. С одной стороны, могла ли я не исполнить его просьбу? К тому же выходит, я ополчалась против девушки, которой никогда в глаза не видела. Мне припомнилось, как матушка придумывала одну отговорку за другой и тянула время, когда Махмуд решил посвататься к Махбубэ. И сын впервые в жизни обратился ко мне с такой настойчивой и страстной мольбой. Нет, отказать ему я не могла. И в то же время как отделаться от образов Фирузе, Фаати, Садег-хана – мне так и виделись их разочарованные лица. Какой же это будет для них удар!
– Ты уверен, что тебе не стоит еще подумать? – переспросила я.
– Нет, мама, ее отец сказал: если есть женихи, пусть объявятся до конца недели, иначе Ладан выйдет за того, кого они ей выбрали.
Выбора у меня не оставалось. Я взяла трубку и позвонила. Меня сразу узнали. Явно ждали моего звонка.
Масуд был счастлив. Словно тяжкое бремя свалилось с его плеч. Он все кружил возле меня.
– Поехали, купим сластей! – позвал он. – Уже вечереет.
У меня не было настроения куда-либо идти, работу я так и не закончила, но если бы я отказалась, он бы воспринял это как очередной неодобрительный знак. К чему это – мальчик был счастлив, зачем все портить? В машине он болтал без умолку, а я могла думать только о Фирузе и Фаати. Разве не Фирузе вернула его к жизни, вновь пробудила в нем интерес к учебе? Так что же произошло? Я считала, что все знаю о моем сыне – и так ошиблась?
Ширин, с обычными для нее восприимчивостью и нахальством, сразу же уловила необычное состояние Масуда.
– Что случилось? – поинтересовалась она. – Смотрю, наш молодой человек так и скачет от радости.
– Ничего не случилось, – ответила я. – Расскажи, как прошел день рождения. Хорошо повеселились?
– Замечательно! Мы слушали музыку, много танцевали. Кстати говоря, я тоже должна всех пригласить. Отпраздновать день рождения. Я уже у всех в гостях побывала, а сама ни разу праздник не устраивала. Давай в следующем месяце?
– День рождения-то у тебя летом! – напомнила я.
– Неважно, нужен какой-нибудь предлог. У нас никогда ничего не происходит. Пора мне созвать подруг.
– Ну, может быть, кое-что все-таки произойдет, и ты сможешь пригласить их на свадьбу, – посулила я.
Ширин отвернулась от меня и уставилась на Масуда:
– На свадьбу? На чью свадьбу?
– На мою, – сказал Масуд. – На свадьбу твоего брата. Ты будешь рада, если я женюсь?
– Ты? Женишься? Нет, по правде говоря, я не очень-то буду рада, – сказала Ширин. – Но все зависит от того, на ком.
– Мы с ней пока незнакомы, – сказала я. – Они повстречались и приглянулись друг другу.
– Только не говори мне, что это та нахалка, которая все время звонит! – выпалила Ширин. – Это она, да? Я так и знала, что тут что-то неладно. Мама, ты же знаешь – та липучка, которая звонит и вешает трубку.
Масуд сильно покраснел и проворчал:
– Какая еще липучка? Она стесняется. Если на звонок отвечает кто-то из вас, она теряется и кладет трубку.
– Стесняется? – усмехнулась Ширин. – Почему же иногда она заговаривает со мной. Безо всякого смущения спрашивает: “Масуд-хан дома?” А вот когда я спрашиваю ее имя, тут-то она томно отвечает, что она-де перезвонит. Самовлюбленная кокетка!
– Довольно! – остановил ее Масуд. И, обернувшись ко мне, сказал: – Кстати, надо еще заказать цветы. И оденься поэлегантнее…
Я с удивлением поглядела на него и сказала:
– Можно подумать, ты уже не первый раз сватаешься! До тонкостей изучил весь обряд.
– Вовсе нет, – ответил он, – Ладан сама объяснила мне, как себя вести, чтобы угодить ее родителям.
– Я пойду с вами, – заявила Ширин.
– Нет, – сказала я. – Ты сможешь пойти в следующий раз.
– Почему? Я хочу ее увидеть. Как сестра ее будущего мужа, я еще должна ее одобрить!
– Одобрение не требуется, когда сестра сама еще ребенок, – возразил Масуд.
– Я не ребенок! Мне восемнадцать лет. Мама, скажи ему!
– Масуд, – сказала я, – почему бы ей в самом деле не пойти? Обычно просить руки невесты приходят мать жениха и его сестра. И какой же она ребенок? Я в ее возрасте была уже матерью.
– Нет, мама, не в этот раз. Это неблагоразумно. В следующий раз – пожалуйста.
Ширин надулась и даже заплакала, но Масуд так и не изменил своего решения. Очевидно, он получил точные указания, и о несоблюдении их не могло быть и речи.
Корзина с цветами оказалась такой большой, что не влезла в машину. Мы кое-как упихали ее в багажник, но дверцу багажника пришлось оставить открытой.
– К чему такая огромная корзина цветов? – спросила я.
– Ладан сказала: “Привези самую большую, чтобы она выделялась среди прочих подношений”.
– Как-то глупо звучит.
Дом невесты был старый, расползшийся во все стороны. Комнаты обставлены антикварной мебелью, собраны все до единой китайские вазы, которые я когда-либо видела в магазине или у людей. Диваны и стулья классического стиля, на высоких ножках, с подлокотниками в золотых листьях, обивочная ткань красная, желтая или оранжевая. Копии старинных картин в тяжелых золоченых рамах, красные шторы с бахромой, на золотистой подкладке… Этот дом был похож скорее на отель или на ресторан, чем на уютное, удобное жилище.
Мать Ладан, примерно одного со мной возраста, обесцвечивала волосы почти добела и сильно красилась. Она вышла к нам в босоножках на высоких каблуках, без чулок, а во время разговора прикуривала одну сигарету от другой. Отец выглядел более консервативно – темные волосы с проседью, трубка в углу рта. Он все рассуждал о своей семье, ее былом статусе и престиже, важных родичах и поездках за рубеж.
Я больше слушала, чем говорила, и вечер прошел в такого рода легкой беседе – для начала следовало познакомиться. Хотя я и видела, что хозяева ждут, когда же я затрону ту существенную тему, которая свела нас вместе, мне это казалось чересчур поспешным. Когда я попросила проводить меня в туалет, мать Ладан настойчиво повела меня в ту часть дома, где располагались спальни и другие личные помещения – хотела показать мне всё. Но даже здесь все кресла были столь же броско отделаны и ни одного удобного сиденья. Из вежливости я сделала комплимент:
– У вас красивый дом.
– Хотите осмотреть и эти комнаты? – с энтузиазмом предложила она.
– Нет-нет, спасибо, не хотелось бы вторгаться.
– О, прошу вас! Идемте.
Читать бесплатно другие книги:
