Всё пришедшее после Георгиев Всеволод
– Гликберг.
– Костя, теперь ты!
– Пожалуйста. Давайте спросим что-нибудь посложнее, скажем, про жену Берии.
– Жена Берии – Гегечкори Нина Теймуразовна. Говорят, на самом деле – дочь князя Багратиона и польской красавицы Золотницкой. Сама красавица, как и ее сестра, княгиня Леонида, жена Владимира Кирилловича Романова, одного из наследников русского престола.
– Легенда, – сказал Костя.
– Может да, а может, и нет.
– Я знаю, как звали Троцкого. Бернштейн. Нет, Бронштейн. Нам на первом курсе говорили, – сказал Артур.
– А я – Гитлера, – сказал Виталик.
– Кто этого не знает? Шикльгрубер.
– Надо еще заправиться, – Виталик махнул рукой и попросил у Кости добавки.
Тот пошуровал половником в кастрюле. Остатки супа разлили по тарелкам.
– На чем мы остановились?
– Молодые люди ищут примеры.
– Бороться и искать, найти и не сдаваться. Кто сказал?
– Это – Каверин, «Два капитана». Полярные экспедиции и борьба с норд-остом. Последний бросок на Север.
– Вениамин Каверин – Зильберштейн, – вставил Марк Аронович.
Все засмеялись. Отсмеявшись, Костя сказал:
– По-моему, это все-таки заключительные слова из поэмы «Улисс». Не Каверина, а Теннисона.
– Марк Аронович, вы были знакомы со знаменитыми людьми? – спросил Артур.
– Так, чтобы хорошо знаком – нет. Но до войны видел здесь известных людей. У нас в детском городке преподавал Марк Шагал. Потом тут рядом, в Малаховке, был поначалу театр, в котором даже Шаляпин пел. Кстати, тогда вот отсюда, от Удельной, до театра ходила конка, – Марк Аронович показал рукой в окно. – Шаляпина я, конечно, не застал, не помню и Бунина, хотя он жил здесь на даче Телешова. Помню, перед войной тут снимали фильм по Островскому.
– Качалова видели?
– Качалов – Шверубович!
– Вы неисправимы!
– Увы, каюсь, Костя. Но здесь Качалова не видел.
– Говорят, – сказал Костя, – на сцене этого театра свою первую роль сыграла Раневская. Помните: «Я возьму с собой “Идиота”, чтобы не скучать в троллейбусе».
– Раневская – Фельдман! – не выдержал Марк Аронович.
Костя обессиленно развел руками: кто бы сомневался?
– А я недавно Келдыша видел, – похвастался Артур, – в гардеробе Физического института. Он пальто сдавал, а я одевался.
– Откуда ты узнал, что это Келдыш? – спросил Виталик.
– Откуда? От верблюда. Во-первых, я вижу – личность знакомая, а потом мне же гардеробщица сказала.
– Капитально! И что он у вас делал?
– Как что? Наверное, заехал к директору. Может же президент Академии наук заехать к академику Скобельцыну.
– Тебе ничего не сказал?
– Как же! Обнял меня и прослезился.
– Да ладно…
– Ну, сдал человек пальто и пошел к лестнице.
– Я тоже видел Келдыша, – сказал Марк Аронович, – только давно. Мы тогда сверхзвуком занимались. На Ла-176.
– КБ Лавочкина? – спросил Костя.
– Лавочкин – Айзикович, – подняв палец, наставительно произнес Марк Аронович.
– О, Аллах!
– Слово не воробей, его из песни не выкинешь!
– Не воробей, а целая воробьиная стая, – вдруг очнувшись, сказал задремавший Виталик.
Костя и Марк Аронович переглянулись и засмеялись. Виталик удивленно посмотрел на них.
– Давайте пить чай, – предложил Костя.
Виталик, опорожнивший две полные тарелки супа, оживился и радостно потер руки.
Две недели коротких зимних каникул подходили к концу. В субботу мальчики уехали, и Костя опять остался один.
Выручали книги, работа, лекции. Марк Аронович, не желая докучать, бывал редко.
Артур с Виталиком впряглись в учебу и тоже не встречались. Артур и не подозревал, что Виталик неожиданно для себя влюбился.
«Рене привел офицера на то самое место рядом с особняком на улице Пайен, где год назад они расстались. Был поздний вечер, на темном небе повисла, как фонарь над пустынной мостовой, круглая луна. Дул свежий ветер. Противники сняли плащи и шляпы.
Рене поднял глаза к небу и перекрестился.
– Итак, любезный аббат, взгляните на небо, ведь больше вы его не увидите, – насмешливо сказал офицер.
Рене покосился на него и вынул шпагу.
– Я к вашим услугам, сударь. – Он встал в позицию, как будто пришел в фехтовальный зал.
Офицеру не требовалось повторного приглашения к бою. Он дерзко с головы до пят оглядел аббата, презрительно ухмыльнулся и, привычно отсалютовав шпагой, без разведки бросился в атаку.
Аббат, не сходя с места, отбил удар. Офицер выругался, едва удержавшись на ногах. Он перевел дух и осмотрелся. Рене продолжал спокойно стоять в позиции ангард. Его противник возобновил атаки.
Однако через минуту он снова остановился и в упор посмотрел на Рене, тот ответил ему холодным взглядом. В свете луны глаза аббата сверкнули, как два черных бриллианта.
Офицер отер пот, стекавший со лба. Оскалив зубы, он один за другим нанес три сильных удара. Рене отразил их и, сдвинувшись с места, сделал ложный выпад, заставив офицера переступить, чтобы удержать равновесие.
Больше офицер ничего не успел сделать. Лишь по глазам противника он понял, что лезвие шпаги Рене уже вошло ему в грудь и прошло насквозь. Он почувствовал боль, только когда вынимаемый из тела клинок скользнул по позвонкам; перед его глазами что-то ярко вспыхнуло и разлилось быстро остывающим пламенем. Секунду он постоял, выронив шпагу, и мертвым упал навзничь.
Аббат перекрестил лежащее тело, прошептал молитву, затем накрыл лицо покойного плащом. Подобрав ножны от шпаги, плащ и шляпу, Рене, не оборачиваясь, пошел по улице».
«Аббат стал мушкетером, – подумал Артур. – К сожалению, мало, что нам известно о нем в двадцатилетний период, после того как он снял мундир. Однако, прочитав всю трилогию, можно согласиться с тем, что склонность к поэзии и изысканности он не утратил, или, как говорил Сократ: “То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно”».
Артур потушил настольную лампу и лег в кровать. Голова еще была занята сценарием.
«С той поры, – продолжал размышлять Артур, – Арамис предпочитал даже в самых тяжелых условиях не расставаться со шпагой. С ней он чувствовал себя уверенно и, не раздумывая, пускал ее в ход. Был отважен и честолюбив».
Артур возмущался некомпетентностью режиссера, когда видел, что Арамис на экране заигрывает с трактирщицами или горничными. Ведь любовные связи Арамиса являлись продолжением его честолюбия.
Атос, вернее граф де Ла Фер, соперничающий по родовитости с принцами, мог позволить себе жениться на девушке, не заботясь о ее происхождении.
Портос, или господин дю Валлон де Брасье де Пьерфон, получил эту гроздь имен в результате мезальянса с богатой вдовой, которая утратила свое дворянство в браке с прокурором. Портос был тщеславен, но не честолюбив, и золото – это хлеб тщеславия, а не честолюбия.
Д’Артаньян, бедный гасконский дворянин, гвардии корнет, всей душой полюбил Констанцию, жену торговца. Ему было совершенно все равно, происходит ли она из мещан или купечества; не имело значения, крестница ли она Ла Порта, старшего камердинера королевы, или нет. Кстати, Ла Порт при всем желании не мог быть крестным отцом Констанции, потому что был моложе ее года на два. Родственную связь с Ла Портом приписал ей муж, господин Бонасье.
Д’Артаньян, корнет гвардии, был счастлив, когда на него обратила внимание миледи, графиня Винтер, и ему удалось добиться ее расположения только благодаря сделке между ними. При этом он еще успел завести интрижку со служанкой Кэтти.
Д’Артаньян, лейтенант королевских мушкетеров, был вполне удовлетворен нежными отношениями с хозяйкой гостиницы, где он проживал, бельгийкой Мадлен.
А вот Арамис, шевалье д’Эрбле, напротив, находил любовь только в высшем свете. Даже графиня Винтер, как женщина, не возбуждала в нем интереса. Он подсмеивался над прокуроршей Портоса, с почтением относился к Констанции и сумел лучшим образом распорядиться судьбой Кэтти, но все они стояли ниже уровня его амбиций.
Судите сами, кто удостоился его любви. Во-первых, это герцогиня де Шеврез, в девичестве Мари-Айме де Роган-Монбазон (известная в «Трех мушкетерах» как девица Мишон). Она – подруга королевы, вдова де Люиня, коннетабля Франции, друга короля, командующего всеми вооруженными силами страны. Во-вторых, это герцогиня де Лонгвилль, в девичестве Анна-Женевьева де Бурбон-Конде, можно считать, принцесса и сестра принцев. Обе, каждая в свое время, королевы красоты. Первая, когда он был совсем юным, на три года старше его, вторая, когда он был в зрелом возрасте, лет на пятнадцать моложе.
Вскользь упомянуто, что Арамис бывал у герцогини д’Эгильон, то есть ни много ни мало у любимой племянницы кардинала Ришелье Мари-Мадлен де Виньеро де Камбале, получившей титул герцогини. Из-за платка кузины герцогини де Шеврез с инициалами «КБ» некой Камиллы де Буа-Траси, персонажа скорее вымышленного, у него произошла известная ссора с д’Артаньяном.
Артур постарался отогнать от себя мысли о красавицах. Он закутался в одеяло, закрыл глаза и немного погодя увидел уходящий за горизонт проселок, траву под летним солнцем, далекую лесную полосуй колосящееся поле, колеблемое легким ветром.
В это же самое время похожий сон видел Виталик. Ему снился залитый солнцем луг. Виталик бежал, едва касаясь земли, по направлению к лесу. Синие ели важно стояли на покрытой сухими иглами опушке. Лес был сумрачен и таинственно молчал.
7. Виталис значит «жизненный»
Виталик вырос, не зная своего отца. Похоже, он никогда его не видел, лишь смутно помнил фразу, подслушанную в детстве: «без права переписки». Потом пришло извещение о смерти.
Он жил с матерью и бабушкой в подвале огромного дома. В квартире вместе с их комнатой было 16 комнат (их занимали соседи), да еще 2 кухни, да один туалет. Длинный коридор с выходящими в него дверями, которые Виталику не под силу было сосчитать, освещался одной тусклой лампочкой. По коридору ребятишки могли не только бегать, но и гонять на трехколесных велосипедах. К их услугам было немало темных углов, таинственных мест, секретных схронов, которые мальчики особенно любили исследовать. Играя в войну, они прятались за сундуками и шкафами.
Маленький Виталик поначалу робел заглядывать в дальний конец коридора. Переваливаясь, с бьющимся от страха и от восторга сердцем, он проходил несколько дверей, за которыми слышались голоса, потом замирал, делал еще несколько шагов в темноту, но не выдерживал и опрометью бросался с широко открытыми от ужаса глазами назад к матери, хватал ее за руку и прятал лицо в длинной юбке.
Клавдия, держа его ладошку, шла на кухню или в кладовую, а он смело топал рядом, разглядывая темные стены. Если вдруг кто-то открывал дверь, падающий свет вырезал ровный и хорошо видный кусок коридора, желтый, как кусок сыра. Остальная часть пространства, казалось, становилась еще темнее.
Пока мать болтала с соседкой, Виталик набирался храбрости и делал несколько шагов в окружающий мрак. Заметив у своих ног покрытую гладкой шерстью спинку, он, сопя, присаживался над огромной крысой, обнюхивающей углы коридора, приговаривал, осторожно касаясь ладошкой ее спины: «Киса, киса».
Клавдия, заметив его маневры, фыркала от возмущения, топала ногой; крыса мгновенно исчезала. Клавдия хватала сына в охапку и тащила на кухню мыть руки.
Нельзя сказать, что этим ограничивалось общение Виталика с животными. Так, он был знаком с воспитанным котом, которого держала одна из соседок. В отличие от своей хозяйки, особы довольно полной и любившей яркие наряды, кот был серый в полосочку и какой-то плоский, будто вырезанный из картона. Он редко появлялся в общественных местах, проводя большую часть жизни в комнате хозяйки. Через форточку кот легко выходил на улицу и возвращался обратно, тем более что выход находился прямо на уровне тротуара.
Хозяйка полагала, что коты должны кормить себя сами, добывая пищу охотой на мышей. Однако кот не был из породы мышеловов, не имел охотничьего азарта, да и мать-кошка, видимо, не успела обучить его кошачьему ремеслу. Повинуясь инстинкту, он мог погнаться за удирающим мышонком, но внезапно, как будто вспомнив о неотложных делах, замедлял бег, устало присаживался и, посидев немного, отправлялся на диван. Если он слышал грубый мужской голос и топот башмаков, то, забыв о своей обычной расслабленности, спешно устремлялся в комнату. Детей он терпел, но к женщинам относился с большим вниманием, получая время от времени порцию молока – за вредность, как они говорили.
Перед ноябрьскими праздниками он прославился как настоящий хищник и защитник хозяйского добра. Накануне вечером его хозяйка зажарила в духовке утку. На ночь остывшая утка, завернутая в промасленную бумагу, была оставлена в холодной кладовке. Чтобы мыши не вздумали покуситься на редкий деликатес, охранять его поручили коту. Кот не хотел ночевать под замком в кладовке и изо всех сил сопротивлялся. В темноте он долго сидел под дверью и мяукал. Потом все стихло.
Наутро дверь открыли, из нее вышел, пошатываясь, как воин после битвы, кот; его глаза блуждали. Вместо приветливого «мяу» он издал слабый стон. Судя по всему, он сделал все, чтобы утка не досталась врагам. Хозяйка вошла в кладовую, и тогда соседи услышали ее крики. Утка была съедена полностью, аккуратно и со знанием дела. Кот в полуобморочном состоянии, вежливо рыгая, дошел до своей комнаты, мелькнул фанерой в дверном проеме и исчез под диваном.
На праздники всегда пекли пироги, и Клавдия приносила Виталику новенькие детские книжки, которые тогда можно было купить в книжном магазине, лишь заняв очередь ранним утром перед открытием.
Не умея читать, Виталик сначала разглядывал с бабушкой пахнущий краской журнал «Мурзилка» на плотной бумаге с красивыми картинками. На развороте «Мурзилки» был помещен цветной портрет Сталина в мундире с погонами генералиссимуса, с орденами и звездой Героя.
На Виталика надевали новую рубашку и завязывали бант. Он огорчался, что у него еще нет, как у взрослых, длинных брюк. Поэтому ему приходилось со вздохом влезать в короткие штанишки с помочами. Ни о каких детских колготках тогда и не слыхивали. Вначале на майку надевался лифчик – такая белая жилеточка с резинками для цепляния чулок, как у девчонок. Потом коричневые хлопчатобумажные чулки в рубчик, которые удерживались этими дурацкими резинками, потом трусы, потом рубашка и короткие штаны. Вот какая была экипировка.
Впервые отглаженные длинные брюки он получил только в шесть лет, а до этого носил зимой рейтузы с резинкой внизу, а летом – сатиновые шаровары.
С детства мальчики жили прошедшей войной. Любимые фильмы были про войну. Книжки были про войну. Играли мальчишки тоже в войну.
Однажды, уже став студентом, он случайно услышал в троллейбусе немецкую речь, два офицера из ГДР ехали на занятия в Академию бронетанковых войск, и вдруг с удивлением и даже некоторым испугом он почувствовал острое инстинктивное желание передернуть затвор и прицелиться.
В детстве он не раз видел себя, обвязанного гранатами, поднимающегося из окопа, чтобы броситься под танк.
Шло время, исчезли портреты Сталина. Журнал «Мурзилка» стал выходить на тонкой блеклой бумаге с хрюшками, зайчиками, птичками и облаками, похожими на липкие куски мыла. У Виталика в глазах рябило от тускло-леденцовых персонажей. Он еще успел поиграть в нормальные игрушки, потом появились красные и зеленые пластмассовые зайцы с выпученными глазами, опухшие синие птицы и голубые львы, надутые через соломинку.
Откуда ни возьмись приехал Чебурашка, зоообразец неизвестного вида из неизвестной страны, правда предварительно выучив русский язык. На смену космополиту Чебурашке прискакали ковбои и индейцы, а впереди уже маячили трансформеры, кукла Барби и Покемон. Красные зайцы-бройлеры не могли выдержать конкуренции и отправились в недоразвитые районы.
Фильмы про войну еще снимали, но постепенно они начинали приобретать общечеловеческий оттенок. Героический период уходил в прошлое. Солдатами перестали гордиться, скорее испытывали жалость к загубленной юности «навеки девятнадцатилетних» с «бритыми навечно головами». До свидания, мальчики!
Рефлексирующие длинноволосые командиры в новеньких погонах обдумывали сложившуюся ситуацию с их дивизиями, демонстрируя процесс мышления. Молодой лейтенант расхаживал по экрану с мечтательными глазами паренька из соседнего подъезда, который по обыкновению ходит без шапки и в пальто с поднятым воротником. На смену героическому периоду приходил демократический.
Пятилетнему Виталику не приходили в голову грядущие изменения. Он, как и все ребята, продолжал играть в войну, представляя себя красноармейцем, а еще лучше – краснофлотцем. Из старого пальто бабушка сшила ему черный бушлат, и Виталик им очень гордился. В бушлате он имел все основания представлять себя моряком.
Лучшее время для игр приходилось на день, пока взрослые были на работе. Ребятишки могли прийти к кому-нибудь из приятелей в комнату и устроить под столом блиндаж или, лежа на животе, расстелить на полу карту, как Чапаев.
Старшие мальчики возились на ковре. Виталика никто не трогал, он был самым младшим, не имел права голоса и только наблюдал. На него не обращали внимания. Виталик видел, как мальчики с пылающими лицами что-то шептали друг другу. Рука одного из них исчезала в расстегнутой ширинке другого, потом выскальзывала оттуда, они опять шептались, и тогда другой украдкой лез в штанишки первому. Давясь смехом, они показывали друг дружке измеренную в потайном месте длину.
Виталик никогда не делился увиденным с матерью, подозревая, что она может запретить ему играть с большими мальчишками.
Если в ходе игры они брали пленного, а это, как правило, был кто-то из младших, командир приказывал своим подчиненным поставить пленного на колени. Пьянея от собственной власти, он приближался к удерживаемому пленному, норовя унизить его стыдным образом.
Когда для жертвы его противник был кумиром, она не слишком сопротивлялась. В этом случае старший мальчик позже сам искал случая уединиться со своим вчерашним пленником. Он нарочито грубым голосом зазывал младшего в комнату. Наблюдательный Виталик замечал, что жертва, краснея и скрывая радость, повиновалась. Виталик мог только догадываться, что они делали, оставшись наедине. Младший выходил из комнаты с горящими щеками и блестящими глазами, ни на кого не глядя, боясь себя выдать.
Взрослые, занятые своими скучными делами, никогда не думали о сложных взаимоотношениях между детьми, иногда доводивших мальчишек до слез.
К тому времени маленькая семья, членом которой был Виталик, уже знала о смерти его отца. Клавдия, державшаяся до этого неприступно, несмотря на то что пользовалась вниманием мужчин, готовилась теперь выйти замуж за Вадима.
Через год с небольшим она оставила свекровь и переехала к Вадиму. Виталик вскоре тоже уехал от бабушки. Увы, ему не посчастливилось в полной мере насладиться бабушкиной заботой, участием, лаской. Она не смогла долго прожить в одиночестве, переживая потерю сына. Через несколько лет она угасла. Виталик вступил без прикрытия в жестокий и безумный мир взрослых.
Мать Вадима никак не вписывалась в понятие бабушки, да и оскорбилась бы, вздумай кто ее так назвать. Ей еще не исполнилось и пятидесяти. Она была «немка», то есть учительница немецкого языка. Властная и строгая, не терпящая возражений, Зинаида Зиновьевна тщательно следила за собой, предпочитая костюмы, высокие каблуки, никогда не выходя из дома без шляпки на темных волосах. Виталик должен был называть ее по имени и отчеству, в крайнем случае, как она говорила, в неофициальной обстановке, тетей Зиной. За глаза Виталик звал ее, как, впрочем, и ее ученики, Зизи.
Зизи жила недалеко от них в комнате в большом доме на Красноказарменной улице. С ней в квартире жила еще только одна соседка, которая проводила большую часть времени в родной деревне. Придя в первый раз в гости к Зизи, Виталик был поражен высокими потолками, ванной и отсутствием жильцов.
Зизи милостиво соглашалась присмотреть за Виталиком, если взрослые уходили в гости или уезжали по делам. Тогда она смотрела на Виталика строгими карими глазами, и он поеживался, замечая в них лиловый огонек.
– Ну-с, молодой человек, помогите даме раздеться, – говорила она, входя в прихожую, скидывая ему на руки пальто, отдавая шляпку и наблюдая, как он снимает с нее боты.
Виталик, ощущая двойственное чувство жертвы, подчинялся. К щекам приливала кровь, и он старался избегать ее взгляда. Она же, видя его замешательство, приподнимала рукой его подбородок, ее глаза прищуривались.
Когда она была им недовольна, она поводила его головой из стороны в сторону, повторяя «русише швайн». Ее полные белые пальцы с маникюром касались его губ, проникали в рот. Не в силах сдержать себя, она сжимала его шею ногами, глядя сверху вниз расширившимися зрачками.
– Понимаешь ли ты, скверный мальчик, что все равно все будет по-моему?
Наконец, притворно хмурясь, она прощала его и, легонько хлопнув пониже спины, отпускала играть.
В хорошем настроении, отдыхая после обеда, она подзывала его к себе, тешилась с ним, находя удовольствие в его покорности, согласии подчиняться ее фантазиям. В таких случаях Виталик сам был готов упасть, как спелый плод, к ее ногам.
Она же, облизывая губы, покачивалась, то отталкивая его, то вновь подзывая, вспоминая строки из «Фауста»:
- Голенький, бескрылый гений, фавн без грубости
- звериной —
- Мальчик спрыгивает на пол, но его упругость почвы
- Вмиг подбрасывает кверху, с двух и трех прыжков
- малютка
- Достает до потолка.
Рассердить ее было небезопасно, она могла, ложась спать и бормоча: «непокорное племя», поставить его на колени в угол, и он стоял в темноте, прислушиваясь к ее дыханию, пока она, проснувшись, не отправляла его в постель.
Однажды в субботу, 9 апреля 1960 года, Вадим с Клавдией собрались ехать на турбазу, а Виталик после школы должен был отправиться к Зизи.
Открыв ему дверь, она сразу же вернулась за стол. Уже смеркалось, однако шторы на окнах были плотно задернуты, на столе стояла свеча, тускло освещавшая разложенные карты, чашку, блюдце и скальпель.
Виталик с любопытством вытянул шею. Зизи продолжала раскладывать карты. Он встал коленями на стул и замер, наблюдая за ее ловкими движениями.
Наконец, улыбаясь, она вздохнула и откинулась на спинку стула:
– Вот видишь, мое желание сбудется!
– Какое?
– Нельзя говорить.
– А мне погадайте.
– Да нет, ты побоишься.
– Почему это я должен бояться? – обиделся Виталик.
– Потому что это – особое гадание.
– Как это?
– Оно с заклятием. Смотри, – и она показала ему залепленный пластырем палец, – нужно немного крови.
– Чего тут бояться? – Виталик решительно протянул ей левую руку.
– Храбрый юноша. Не дрогнешь?
– Не дрогну.
– Ладно, так и быть. Загадывай желание.
Зизи взяла его руку, держа ее над чашкой с водой.
– Загадал.
– Готов?
– Готов!
Она поднесла скальпель к основанию большого пальца и точным движением сделала надрез.
– Es ist vollbracht![6]
Виталик даже не вздрогнул. Кровь закапала в чашку. Слегка надавливая на рассеченное место, Зизи смотрела на падающие капли.
– Держи так! – Она нашла пластырь, склонившись, слизнула кровь с его руки и залепила ранку.
– Теперь посмотрим. – Кончики ее пальцев погрузились в чашку, мелкие брызги полетели на темную скатерть.
Виталик не отрываясь следил за ней. Она разложила карты, потом, оставив часть разложенных карт на столе, собрала остальные и опять разложила их. Последнюю карту она бросила на центр, это был червовый король.
– Все сошлось!
– Давайте еще погадаем.
– Больше не положено.
Зизи собрала карты, встала и, взяв чашку с блюдцем, пошла на кухню. Там она небрежно выплеснула воду из блюдца в раковину, заботливо убрала чашку с остатками порозовевшей воды и сняла с пальца пластырь – пореза под ним не было.
Сбылось ли желание Виталика, неизвестно.
Он быстро рос и уже в четырнадцать лет догнал в росте Вадима. В семнадцать был уже на полголовы выше.
Жизнь Вадима с Клавдией то поднималась на гребень, то обрушивалась в бездну. Вадим надолго исчезал из дома, появляясь, устраивал сцены ревности. В пьяном виде он мог быть веселым, но мог грозно кричать и плакать от жалости к себе. Справедливости ради надо сказать, что он ни разу не поднял руку ни на Клавдию, ни на Виталика. Однажды в период отчаяния он вскрыл себе вены и сам же испугался, увидев собственную кровь. Подоспевшая Клавдия и кинувшийся за ней Виталик сумели перекрыть кровь и успокоить Вадима.
Виталик потом отнес на помойку порезанную на клочки и залитую кровью простыню, которую могли увидеть соседи. На матраце так и осталось ржавое неисчезающее пятно.
Насмотревшись на Вадима, Виталик возненавидел все, что составляло классические атрибуты мужской жизни: водку, табак, карты, бильярд, футбол, анекдоты и чужие подушки. Летом он бегал на стадионе, что располагался через дорогу от Лефортовской тюрьмы, а зимой уезжал на трамвае в Измайлово, где специально прокладывались лесные лыжные трассы для катания, соревнований и сдачи норм ГТО.
Окончив школу, он поступил в Энергетический институт, но продолжал заниматься спортом, проводя лето в строительных отрядах или спортивных лагерях в Конакове под Москвой или в Крыму под Алуштой.
Сдав последний экзамен зимней сессии семьдесят первого года, Виталик пришел домой и обнаружил на столе записку:
Мы у 3.3., обязательно приходи.
Проголодавшийся Виталик в хорошем настроении отправился в гости.
Кроме Вадима и Клавдии у Зизи оказалась ее родственница, то ли племянница, то ли дочь племянницы, Виталик тогда не разобрал. Он увидел молодую особу, постарше его (она училась на последнем курсе педагогического института), темноволосую, стройную, с веселыми карими глазами, одетую в брючный костюм.
Зизи сказала, что родители Лии, так звали племянницу, живут рядом с Белоруссией, в Смоленской области. Название города ничего не говорило Виталику, и он его тут же забыл.
Вадим, как обычно, в обществе красивых женщин был оживлен. Узнав, что Виталик сдал экзамены, он налил ему штрафную и предложил выпить за здоровье студентов.
Виталик набросился на закуску. Вначале он немного дичился Лии, но она оказалась проста в общении, обаятельна и даже смешлива.
Лия рассказала, какие забавные были ученики у нее в школе, где она проходила практику. Клавдия смотрела на мужа любящими глазами, Зизи, наклонившись к Клавдии, что-то шептала.
Когда вышли на улицу, Клавдия взяла Вадима под руку, Виталика отправили провожать Лию. Она жила на Кропоткинской.
Молодые люди запрыгнули в троллейбус. Виталик опустил в кассу десять копеек, машинально попросил вошедшего за ними пассажира не бросать две копейки (проезд стоил четыре), подкинул их в руке и пошел по салону вслед за Лией.
Пока троллейбус двигался по узким заснеженным улочкам к метро «Лермонтовская», Лия рассказывала Виталику об институте, о биологии, которую она очень любила, интересовалась его будущей специальностью.
Виталику было с ней легко. Он безотчетно ловил невольные взгляды парней, посматривающих на видную девушку рядом с ним, с Виталиком. Прохожие на улице и пассажиры метро тоже провожали глазами высокого юношу в лыжной шапочке с иностранными буквами и темноглазую девушку в короткой шубке.
Он проводил ее до самого дома, и они договорились созвониться после каникул. Виталик почувствовал себя счастливым, когда она, прощаясь, провела ладонью по его щеке.
Да, да, да, вы правильно подумали: как это ни банально, они стали встречаться. Вечная история – что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, – и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас.
Клавдия, занятая Вадимом, спохватилась слишком поздно. Виталик уже влюбился со всей силой тянущегося к солнцу попранного растения и не желал слушать материнских увещеваний. К Вадиму обращаться было бесполезно, Зинаида Зиновьевна, напротив, поощряла дружбу молодых людей.
Лия представила Виталика своей квартирной хозяйке, а также подруге, с которой вдвоем снимала комнату.
Однажды Лия, лукаво улыбаясь, позвенела перед Виталиком ключами, полученными от Зизи. В толпе зрителей они вышли из кинотеатра им. Моссовета и пошли к Садовому кольцу.
Фильм назывался «Анжелика и король», в нем играла несравненная пара: Мишель Мерсье и Робер Оссейн. Короля Людовика XIV играл Жак Тожа, а полицейского Дегре – Жан Рошфор.
– Женщина – игрушка в руках мужчин, – сказала Лия.
Виталик, подумав, осторожно возразил:
– По Анжелике этого не скажешь. Как это у нее получается разбивать сердца, карьеры, жизни и сеять смерть?
– Красота – страшная сила!
– Мне кажется, красота, сила, ум – не абсолютные величины; важней всего, какой знак стоит перед ними – плюс или минус. Они могут нести и добро, и зло.
Лия внимательно и весело посмотрела на него.
– Какой ты у меня умный. И сильный. И красивый.
Она взяла его под руку и прижалась щекой к его плечу.
– Все-таки жалко, что уже весна.
– Почему жалко?
– Потому что мне хочется сходить в лес на лыжах. С тобой.
– Еще много зим впереди.
– Кто знает, где мы будем? Меня распределят в какую-нибудь сельскую школу на краю земли.
– А в Московскую область у вас не распределяют?
– Хорошие распределения – только по блату. Или надо идти и хорошенько попросить, в ногах поваляться. Девушкам это иногда удается. – Лия опустила голову. – Анжелика ради любимого была готова на все.
Виталик стиснул зубы и ничего не сказал. Лия попала ему прямо в сердце.
Уже смеркалось, когда они вошли в пустую комнату Зизи. Виталик сел на знакомый диван, она опустилась на пол, положила голову ему на колени.
– С тобой так спокойно. Не хочется ни о чем думать.
Когда их губы слились, часы перестали отсчитывать время шаг за шагом, оно понеслось вскачь. Лия опомнилась первая, встала и зажгла свет.
– Прости, милый, скоро придет Зинаида Зиновьевна.
Погладила ему щеку. Он опять нашел ее губы губами.
– Пощади, – сказала она, прижимаясь к нему…
Но их день настал. День, который перешел в чудесную ночь.
Лия аккуратно сняла постельное белье Зизи и постелила новое, принесенное с собой. Она велела Виталику раздеться, а сама пошла в ванную. Вернувшись, Лия потушила свет и скользнула под одеяло.
И опять исчезло понятие времени. И пять человеческих чувств исчезли и образовали одно.
Вечная пара, вечные два полюса – мужчина и женщина, разделяемые обществом и бытом, временем и расстоянием, предрассудками и распущенностью, детьми и родителями, воспитанием и феминизмом, самолюбием и деньгами, забвением и предательством, судьбой и смертью, вопреки всему эти двое из века в век находят друг друга, чтобы слиться в одно целое, потерять себя в нежном объятии, наносить и зализывать раны, восторгаться и страдать, падать, подниматься, прощать, прощаться, ненавидеть, мстить, жертвовать собой, мучить, возрождаться и умирать…
– Подожди, надо что-нибудь подстелить, – она отыскала рукой приготовленное полотенце, подложила под себя, – иди ко мне, милый.
Потом они лежали рядом, счастливые и довольные собой и друг другом. Она тихо сказала:
– Кровь капает.
– Дай посмотреть.
Читать бесплатно другие книги:
