Дневник плохой девчонки Гудоните Кристина
Иногда его взгляд упирался прямо в грушу, на которой я сидела, спрятавшись среди листьев, и он, как мне казалось, подолгу на меня смотрел… В такие минуты я чувствовала себя очень странно: щеки горели, дышать становилось трудно… Я замирала, ослабев от страха, и молила всех богов, какие есть на свете, чтобы сделали меня невидимой. Тогда я не понимала, что на самом деле сосед меня не видит, и если он вдруг улыбался, словно подбадривая, меня охватывал такой беспредельный ужас, что я едва удерживалась на ветке.
А один раз, пару лет назад, когда я, как всегда по вечерам, сидела в темноте на дереве и наблюдала за комнатой скрипача, туда вошла его мама, включила свет, задернула шторы — и я поняла, что спектакль закончен, занавес опустился, зрителям пора слезать с груши. Стала спускаться — и тут вдруг шторы раздернулись снова! Я замерла. О боги! Скрипач стоял у окна и вглядывался в темноту. Он смотрел прямо на меня! Неужели он знает, что я там? А может, он все время это знал?
Что мне было делать? Если бы он меня увидел — я бы попросту растаяла от стыда. Я сидела на самой нижней ветке, не успев спрыгнуть на землю! И что самое ужасное — меня не прикрывал ни один листик…
На мое счастье, скрипач на минутку отошел в глубину комнаты за скрипкой, и я, воспользовавшись случаем, нырнула в листву.
Потом он вернулся к окну, заиграл, и со мной сделалось что-то непонятное: он играл, закрыв глаза, а я не могла глаз от него отвести. Какая в тот вечер звучала чудесная музыка! Она говорила со мной, она ласкала меня, волновала и пугала… Она раскачивала мою грушу, она изменяла весь мир, она заставила деревья танцевать, подняла ветер и с необычайной скоростью погнала облака по озаренным лунным светом небесам — вот какая это была музыка! Я чувствовала, что по моему лицу ручьями льются слезы, всхлипывала и была совершенно счастлива. Мне казалось, что я улетаю вместе с этими звуками, лечу, подхваченная их необыкновенной силой…
Меня нашли под грушей, когда совсем стемнело, и принесли домой.
Когда сознание ко мне вернулось, я увидела, что надо мной склонились мама, бабушка и наша докторша Раса.
— Она пришла в себя! — воскликнула мама.
А бабушка натянула мне одеяло до самого подбородка и сердито пробормотала:
— Не понимаю, с чего вдруг такой большой девочке понадобилось лезть на дерево.
Раса внимательно посмотрела мне в глаза.
— Ты довольно сильно расшиблась, придется немного полежать в постели. Скажи, тебя не тошнит?
Я помотала головой.
— На этот раз тебе крупно повезло — переломов нет, но это не означает, что тебе всегда будет так везти. Если ее начнет тошнить, — повернулась она к маме, — сразу же звоните.
Раса выписала рецепт и ушла. Мама с бабушкой прочитали мне лекцию о вреде лазания по деревьям, потом выключили свет и наконец оставили одну.
Я зажмурилась и представила себе, как стою рядом с соседом-скрипачом и держу в руках букет цветов, музыкант смотрит на меня влюбленными глазами, и мы улыбаемся друг другу.
В общем, я была безнадежно влюблена…
Все это давно прошло. Сегодня дом моего скрипача пуст, в нем не светится ни одно окно, оттуда не слышно ни звука…
Я озябла, сидя под грушей, маму так и не дождалась и решила идти спать.
И тебе тоже, дорогой дневник, приятных снов!
19 июня
Когда я проснулась и спустилась вниз, мама была на веранде, а на столе ждал приготовленный завтрак.
— Доброе утро, соня! — воскликнула мама, едва я появилась в дверях.
— Привет… — зевнула я.
— Еще не проснулась, красавица? Да ты глазки-то открой, посмотри, какая чудесная погода!
У мамули сегодня было подозрительно хорошее настроение. И вообще с этим хвостиком в виде пальмы на макушке, в коротюсенькой, едва прикрывающей пупок, маечке и шортиках она выглядела не старше меня. К тому же, резво бегая между кухней и верандой, она все время что-то мурлыкала, и это было совершенно на нее не похоже. Может, из-за всех моих историй у нее нервы сдали? А может, крыша поехала от счастья, что я к ней перебралась? Кто их разберет, этих мам…
Я устроилась в плетеном кресле, и она налила мне кофе.
— Чем ты вчера занималась? Извини, что за весь день ни разу не позвонила.
— Убирала свою комнату, — гордо объявила я.
— О-о-о… — удивилась мама. — И что, в самом деле порядок навела?
— Может, хочешь взглянуть?
— Еще бы! Сразу после завтрака поднимусь к тебе.
— Глазам не поверишь! Знала бы ты, сколько я всего выбросила!
— Могу себе представить… А тебе никогда не приходило в голову, как было бы хорошо, если бы вместе со всяким старым хламом можно было выкинуть и все плохие воспоминания? Правда? Прямо р-раз — и нету! А что?
Желая показать мне это наглядно, мама схватила со стола салфетку, смяла в комочек и — р-раз! — метнула через перила веранды.
О боги! Это было уже слишком, мне стало ясно, что матушка моя точно спятила. Да нет, я не сомневаюсь, что миллионы мам во всем мире поступают именно так — но только не моя. Верю, что миллионы мам во всем мире каждое утро, жужжа себе под нос что-то непонятное, шустро готовят своим дочкам завтрак, миллионы мам болтают про чудесную погоду, кидают салфетки через перила веранды и безо всякой причины улыбаются. Для них все это нормально. Для них — не для моей мамы. Моя мама за завтраком, обедом и прочими ужинами обычно сидит и о чем-то мечтает. И молчит, если есть хоть малейшая возможность не разговаривать. Когда я о чем-то рассказываю, она слушает и улыбается, как Мона Лиза, если задать ей вопрос — ответит и снова замолчит. Иногда мы за весь завтрак так ни слова и не скажем. Сидим за столом, каждая наедине со своими мыслями… А сегодня утром она уже успела выдать весь свой обычный дневной запас слов, и меня это беспокоит. А может, эта ее подруга-психолог велела ей «уделять ребенку побольше внимания» или еще что-нибудь в этом роде? Кстати, а где она вчера пропадала весь день?
— Ты вчера поздно вернулась? — спросила я и куснула бутерброд.
Мама поспешно перевела взгляд на лужайку перед домом.
— Как красиво расцвели пионы…
Пионы? Мне стало еще интереснее, и я решила проявить настойчивость.
— Я тебя ждала…
— Может, надо их полить? — продолжала она раздумывать вслух.
Моя мама совсем не умеет врать. Из всех людей, каких я знаю, она врет меньше всех. Может, потому, что чаще всего молчит? Я поняла, что ей почему-то не хочется рассказывать про свой вчерашний вечер, и почувствовала прямо-таки непреодолимое желание припереть ее к стенке.
— Ты, наверное, очень поздно пришла?
Она повернулась и внимательно на меня посмотрела:
— Ты намерена меня контролировать?
— М-м… Нет… — промямлила я и откусила еще кусок бутерброда. — Просто спросила… Ждала-ждала тебя вчера…
Услышав, как скрипнула калитка, я обернулась и увидела идущего к нам по тропинке ковбоя. Широкополая шляпа, клетчатая рубашка, обрезанные до колен джинсы. Ковбой улыбался.
Мама тоже его увидела.
— О, Гвидас!
Гвидас? Так вот как его зовут… Я-то сразу узнала гостя: к нам, не переставая улыбаться, приближался тот самый сосед-скрипач. И, хотя после истории с грушей прошло уже два года, мне стало щекотно.
Ковбой поднялся на веранду, снял шляпу и, все с той же улыбкой, поклонился. Мама схватила меня за руку.
— Познакомься, Котрина. Это наш сосед Гвидас. Он музыкант.
«Знаю! — хотела ответить я. — Знаю». Но смутилась и растерялась, а потому ничего не сказала, только сдержанно кивнула и продолжала пить кофе. За два года он изменился, уже не выглядел бледным и печальным, но остался все таким же ослепительно красивым — когда улыбается, ровные белые зубы сверкают на загорелом лице, как в рекламе по телевизору.
Мама повернулась к Гвидасу.
— Я ведь тебе рассказывала про Котрину. Видишь, какая у меня большая дочка.
Гвидас продолжал улыбаться. В жизни не видела такой глупой улыбки. Не поймешь, узнал он меня или нет. Хотя, вполне возможно, он меня никогда и не видел…
— Садись, кофе стынет…
Только теперь я заметила, что стол накрыт на троих. Ага! Значит, мама знала, что он придет! Она его ждала! И ничего мне не сказала! Это для меня было уже слишком, и я решила смыться. Прихватила со стола кофейник и пробормотала:
— Пойду кофе подогрею…
— Нет-нет! — вскинулась мама. — Свари свежий.
Я вылетела за дверь. Добравшись до кухни, рухнула на стул. Что это означает? Зачем он тут, этот Гвидас? Зачем мама ему про меня рассказывала? А если рассказывала, то что именно? Может, и про грушу рассказала? Как нашла меня там…
Поставив воду на огонь, я стала мерить кухню шагами — так лучше думается. Времени было навалом — когда еще вода закипит! Походила туда-сюда, но ни на один свой вопрос ответа не нашла, и мне нестерпимо захотелось узнать, чем они там занимаются. Подкралась тихонько к двери и посмотрела через стекло.
О боги! Мой скрипач держал мамину руку. Обеими лапами! Словно какую-нибудь драгоценность! Мне это совсем не понравилось. Еще больше не понравилось, когда он принялся нежно целовать ее пальчики. По одному! А больше всего не понравилось, что мама, похоже, млела при этом от удовольствия, словно кошка, когда ее почешешь за ухом. Все, сказала я себе, между нами все кончено.
В общем, как только вода закипела, я быстренько сварила кофе, отнесла кофейник на веранду и в нерешительности села за стол. Мне и вдвоем оставлять их не хотелось: очень уж не по себе стало, когда увидела, как он ей пальцы лижет, — и с ними оставаться. Позарез надо было уединиться и все спокойно обдумать. Пока они обсуждали вчерашний концерт (оказывается, он играл в филармонии), я, чтобы не разговаривать, запихивала в себя очередной (кажется, пятый) бутерброд, и от нелепости происходящего меня уже просто тошнило. В конце концов я не выдержала, сказала, что пойду почитаю, и поднялась в мансарду.
После развода с моим безумным папашей мама долго жила одна и твердила, что больше никогда никакому мужчине не поверит, что все они одинаковые, что нет ни одного, способного на самом деле понять женщину, и все такое прочее. Несколько раз я слышала, как она говорит об этом со своей единственной настоящей подругой Лаймой. Та тоже была в разводе, так что мнения у них чаще всего совпадали. Они пили вино, курили и дружно ругали замужнюю жизнь, а я, растянувшись на крыше, тоже покуривала и заодно углубляла свои представления о семье. И это было чудесно…
Что сейчас-то произошло, почему она, черт возьми, так изменилась? Неужели моя мама влюблена? Но она же слишком старая для этого скрипача! Ей ведь уже стукнуло тридцать пять, а ему, раз он на двенадцать лет старше меня, должно быть всего-навсего двадцать семь. В сравнении с мамулей Гвидас — младенец! Куда катится мир? Ужас!
А я-то хотела начать другую жизнь. Хотела начать совсем другую жизнь с мамой! Я в самом деле хотела начать новую жизнь! Хотела быть хорошей — видит бог, как сказала бы бабушка Эльжбета! Почему они все портят? Почему она влюбилась именно теперь и именно в этого скрипача? Что, в конце концов, других мужчин нет?
В общем, пока крыша совсем не съехала, я позвонила Лауре. Договорились встретиться завтра у Ратуши.
Чтобы скоротать время, я решила пойти к речке: хорошо бы позагорать, а то к концу учебного года стала белая, как простокваша. Когда я вышла из дома, они поливали пионы, улыбались друг дружке и о чем-то тихо разговаривали. Увидев меня, весело помахали. До чего все расчудесно — смотреть противно!
Целый день провела у реки, накупалась до посинения, поиграла в волейбол с местными детьми. Домой вернулась сильно обгоревшая, но довольная собой. Мамы не застала — она куда-то свалила, оставив записку: «Меня не жди, вернусь поздно. Поешь. Люблю. Мамуля». Прямо как бабушка Валерия! Остывший обед ждал меня на плите, я так оголодала, что слопала его, даже не разогрев.
Мамина машина стояла в гараже. Значит, она никуда не уехала. Может, по лесочку гуляет? Я взяла книжку, но читать вскоре надоело, и я вышла из дома. Уже темнело, в садах засветились первые огоньки. Не пойму, куда она запропастилась…
В общем, двинула я к забору и попыталась через щели разглядеть, что делается у скрипача. Увидела, что его машина во дворе, значит, и он никуда не уехал. В одном из окон горел свет, и, прислушавшись, я убедилась, что Гвидас дома: оттуда слышались тихие голоса. Его голос и мамин… Временами они надолго умолкали… И занавески задернули… Вот оно что…
Представила себе, как они сидят, прижавшись друг к другу, и он целует ее пальцы. По одному. От этой картины у меня заныло под ложечкой.
Решила дождаться, пока она выйдет, чтобы выяснить все до конца, собственными глазами ее увидеть и убедиться, что мне не почудилось. Прошел час, другой, прошло бесконечно много часов, минут и секунд, но мама так и не появилась. Стало прохладно, и я сходила за одеялом. Наконец свет в окне погас. Мама осталась там. Теперь уж точно все кончено… Я натянула одеяло на голову и поплелась домой…
Вот и все.
Доброй тебе ночи, милый дневник!
20 июня
Автобуса не было довольно долго, и, когда я добралась до Ратуши, Лаура уже меня ждала. Пока я ехала, она успела купить продукты по списку и готова была идти к своей бабульке, так что мы решили сначала сделать дело и получить вознаграждение, а потом смело гулять и радоваться жизни.
Мы шли по Пилес и лизали мороженое. Я спросила:
— Лаура, что бы ты делала, если бы узнала, что твоя мама влюбилась?
— Моя мама? Как это — влюбилась? Она же пока не в разводе.
— Ладно, пусть не твоя мама, на самом деле я не имела в виду твоих родителей. Что ты думаешь насчет мам вообще?
— A-а, вообще… Ну, раз они замуж выходят, значит, бывает, что и влюбляются… Хотя… Мне-то откуда знать? Нашла кого спрашивать…
— Не смейся, Лауруте. Можешь себе представить, как кто-то целует пальчики твоей маме?
— Да как-то не очень… Не видела такого.
Лаура уставилась на меня, явно ничего не понимая.
— А как ногти обкусывает? — безжалостно продолжала я.
— Ты спятила?
— Хотя, конечно, не всякая женщина может подарить своему другу такое наслаждение!
Лаура вытаращилась на меня так, будто в первый раз увидела привидение. (Во второй раз, известное дело, на него уже не очень интересно смотреть.)
— Ты совсем сдурела.
— М-м… — промычала я и выразительно повела глазами.
— Что означает это твое «м-м»? Ты что, хочешь сказать, твоей маме кто-то обкусывает ногти?
Я видела, что подруга умирает от любопытства, и потому решила еще немного ее подразнить. Потупилась, глубоко вдохнула, потом медленно выдохнула — и Лаура не вытерпела:
— Так скажешь или нет?
Я продолжала загадочно молчать.
— Послушай, Котринита (мексиканских сериалов насмотрелась!), не зли меня! Начала говорить — договаривай до конца.
Сжалившись над ней, я сказала:
— Ну ладно. Только поклянись, что никому ни слова!
— Само собой!
Дальше разговор шел примерно так:
— Моя мама — шлюха.
— Брось…
— У нее есть любовник.
— Да ты что…
— Он на восемь лет ее моложе.
— Ого.
— Наш сосед.
— Правда?
— Скрипач.
— Черт возьми!
Мы обе умолкли. Лаурино мороженое подтаяло, и она на ходу оставляла за собой ровные белые кружочки, прямо как в сказке про Ионукаса и Гритуте[5]. Если что — нас нетрудно было бы найти по этим следам!
— А ты откуда знаешь? — немного помолчав, спросила Лаура.
— Видела собственными глазами.
— Что видела? Как они… ну… это самое…
Такая уж она, Лаура, — не может, как нормальный человек, произнести слово «трахаются» (родительское влияние!), потому все время и блеет, как овца.
— Можно сказать, видела, — не поднимая глаз, проговорила я.
— Застрелиться!
— Вот именно.
— И как ты теперь будешь жить?
В Лаурином голосе я расслышала жалость, и у меня опять заныло под ложечкой. Дойдя до Кафедральной площади, мы сели на лавочку и стали смотреть, как вокруг катаются на роликах. Лаура вытащила сигарету.
— Собственно, может, и ничего страшного… Ведь у многих женщин есть и мужья, и любовники…
— Моя мама не из таких! — обозлилась я. — Кроме того, никакого мужа у нее нет.
— Это как раз плохо… — покачала головой Лаура.
— Почему?
— Потому что она свободна как ветер, и, значит, этот скрипач запросто может на ней жениться. Ты не думала, что вскоре у тебя появится новый папочка?
— Ну уж нет! Замуж она не выйдет.
— Ты-то почем знаешь?
— Если бы она это сделала, я бы ушла из дома!
Парочка на соседней скамейке с любопытством поглядывала в нашу сторону.
— И куда бы ты делась? — заинтересовалась подруга.
— Не знаю… Куда-нибудь уехала бы. В Америку, например, или еще дальше.
— Ага, размечталась… Он что, такой страшный, этот ее скрипач?
Что тут ответишь? Гвидас, конечно, не сказать чтобы очень страшный, скорее наоборот, но ведь не это главное. И зачем я вообще завела этот разговор…
— Не страшный, а ненормальный, раз как некрофил какой-нибудь со старухами связывается!
— Ну, это ты загнула! Не такая уж твоя мама старая. И к тому же очень красивая. Помнишь, что сказал Валентинас, когда увидел вас вместе?
— Если бы меня в принципе волновало хоть чье-нибудь мнение, то его мнение в этом списке было бы последним.
Лаура хихикнула и, не обращая внимания на мои слова, продолжала развивать тему:
— Никогда не забуду! Я тогда просто обхохоталась! Помнишь, как он, наш неподражаемый Валентинас, взял да и выдал: «Если бы пришлось выбирать, кого из вас клеить, я бы, дорогуша, выбрал твою мамулечку!» Ха-ха-ха! — заливалась моя лучшая подруга, словно какая-нибудь полоумная идиотка.
Я молчала, но это было затишье перед бурей. Лаура все не унималась:
— Да перестань ты! Видела бы сейчас свое лицо! Ну не злись!
Нет, я радоваться должна!
— Ты же знаешь Валентинаса… — ненаглядная моя Лауруте никак не могла заткнуться. — Он же настоящий бабник! И ни возраст, ни вес для него значения не имеют, лишь бы только…
Все. Мое терпение лопнуло, и я решительно поднялась.
— С меня хватит. Позвони, когда и тебе надоест.
У Лауры вытянулось лицо.
— Котрина, ну перестань! Я же просто пошутила…
— Деликатности у тебя не больше, чем у бульдозера, да и в твоем чувстве юмора я теперь глубоко сомневаюсь.
Повернулась и пошла. Лаура спрыгнула со скамейки и, прихватив тяжелую сумку с продуктами, поплелась за мной следом. Через десять шагов мы уже шли рядом, почти помирившись. Мы никогда надолго не ссоримся… За это я Лауру и люблю.
Когда мы пришли к бабульке, она еще спала, и мы решили ее не будить. Проторчали мы там в этот раз дольше, чем в прошлый, потому что Лауре надо было сварить старушке два яйца и отыскать в шкафу чистую ночную рубашку.
Пока Лаура трудилась, я тихонько бродила по гостиной и читала названия книг.
Их было очень много, особенно про театр и про актеров. Потом я вышла на балкон, посмотрела вниз, на улицу. У самого дома росла высокая береза, балкон тонул в ее густой листве, и, глядя на зеленые ветки, я подумала, что жить здесь, наверное, очень приятно…
Из бабулькиной спальни бесшумно выскользнула Лаура с большим выдвижным ящиком в руках.
— Ты что, мебель собралась переставлять? — спросила я.
Лаура еле слышно хихикнула и прошептала:
— Да нет, просто хотела показать тебе кое-что. Смотри! Ты когда-нибудь видела столько бабла сразу?
И в самом деле, такой кучи денег я сроду не видела! Ящик был доверху набит разными банкнотами: пачки, перехваченные белыми полосками, рассыпанные согни, двадцатки и десятки. Между бумажками виднелись монеты.
— С ума сойти! — еле выговорила я. — А почему она их здесь-то держит?
— Это ее ко-ше-лек, — засмеялась Лаура. — Когда приходит время со мной рассчитаться, она говорит: «Лауруте, возьми себе за работу двадцать литов из моего большого кошелька». Ну как? Красота?
— Спрашиваешь…
— Кстати, сегодня я тоже заработала двадцать литов.
Она взяла из ящика двадцатку и сунула в карман джинсов.
— Не волнуйся, все в порядке, мы так договорились.
Я вытянула из ящика сотню, стала внимательно изучать.
— Слушай, а может, они ненастоящие? Может, бабулька их подделывает?
— А может, ей просто тратить их не на что…
Я запустила в ящик обе руки, поворошила шуршащие бумажки.
— Скажи, дорогая Лауруте, у тебя никогда не появлялось желания взять отсюда больше двадцати литов? Она ведь все равно не заметила бы.
— Конечно, нет, — удивилась Лаура. — Мы ведь договорились об оплате.
Да, христианское воспитание со всякими там «не укради!» наложило неизгладимый отпечаток на Лаурино мировоззрение, и вряд ли здесь можно что-нибудь изменить, подумала я.
Бабулька так и не проснулась, и мы пошли в «Арку». Там, обнявшись как братья, сидели Винце с Гинце. Едва увидев меня. Винце закатил глаза и поинтересовался, как мне, типа, Валентинас в постели. Ну и дурак ты, Винце, разозлилась я, хотя всегда знала, что любой мужчина — куда большее трепло, чем любая женщина. Мы с Лаурой сели за другой столик и заказали чай. Ни пива, ни сидра мне все еще не хотелось — похоже, застряла на стадии очищения.
И вдруг я заметила Гвидаса. Он только что вошел и оглядывался, выбирая столик. Наверное, явился сюда прямо из филармонии — в светлом костюме, черные волосы блестящими волнами рассыпались по плечам, в руке футляр со скрипкой. Совсем не такой, как в саду, — сейчас Гвидас показался мне даже старше и выше ростом. Сдохнуть можно, до чего красив! Я пригнулась и спряталась за Лауру — не хотела попадаться ему на глаза.
— Ты что? — удивилась подружка. — Куда полезла?
— Вон там, — показала я пальцем, — мамин любовник. Лаура стала искать глазами любовника. Гвидас тем временем нашел свободное место рядом с толстой теткой и сел. Скрипку он положил на пустой соседний стул.
— Который? Тот лысоватый в очках? — спросила Лаура.
— Спятила? Конечно, нет! Другой, в светлом костюме.
— Ого!
Лаура медленно повернулась ко мне. Рот у нее был разинут, а глаза явно не умещались в орбитах.
— Слушай, да он же настоящий красавчик! Знаешь, на кого похож? На Иисуса Христа! (Опять это христианское воспитание!)
— Ну ты хватила!
— Вот что я тебе скажу: матушке твоей страшно повезло.
— С чего ты взяла? Ты же его и не знаешь совсем. Лаура зажмурилась и запрокинула голову — один в один гусыня, когда пьет.
— Да еще и скрипач! Полный улет! Ты хоть слышала, как он играет?
Я кивнула и одновременно простонала: «Не-е-ет…»
Гвидас изучал меню.
— Смотри, как красиво он читает! — восторженно прошептала Лауруте.
— Неужели все буквы выучил? — радостно воскликнула я.
Лаура серьезно на меня посмотрела:
— Знаешь, если бы он… На твоем месте я бы не отходя от кассы начала его клеить. Само собой, если бы он не был парнем твоей мамы…
Я увидела, что к Гвидасу приблизилась официантка — на вид прямо Снежная королева. Наш красавец схватил ее за руку, притянул к себе и что-то тихо проговорил. Официантка мгновенно оттаяла — вот-вот закапает на пол — и глупо заржала. Ржание это мне мало того что не понравилось, но и показалось довольно-таки подозрительным. Ну, скажите, разве кто-нибудь взвизгивает, если его просят, например, принести отбивную с жареной картошкой? Нет! Визжат и ржут обычно в ответ на совсем другие просьбы. Совершенно ясно — Гвидас сказал этой заледенелой девице что-то такое, что показалось ей нестерпимо смешным, и наверняка речь шла не о макаронах с морскими гадами… (Потому что гады давно уже никому смешными не кажутся.) И тут встает законный вопрос: почему он ни с того ни с сего постарался ее рассмешить? Просто так никто никого не смешит, нашли тоже дурочку! Он ее клеит, обыкновеннейшим образом клеит, вот что! Хочет показать, какой он, типа, орел! Орел, как же, — мерзкий бабник, вот он кто! В который уже раз осознав, что между мной и этим старым пнем все кончено навсегда, я сказала Лауре, что пойду покурю, встала и выскользнула наружу.
Вернувшись в кафе, я увидела, что наш красавчик уже лопает пиццу. Ага, значит, не пришлось ему долго дожидаться. Лаура сидела с ложкой во рту и как зачарованная, не отрываясь, смотрела на Гвидаса. Никогда не видела, чтобы кого-нибудь настолько заворожило зрелище поедания пиццы! Меня, разумеется, оно нисколько не интересовало, я вообще в ту сторону не смотрела, но когда последний кусочек пиццы исчез у скрипача во рту, вздохнула с облегчением. Лаура, как ни странно, тоже. Какое счастье, мелькнуло у меня в голове, какое счастье, что он заказал всего-навсего пиццу, а не сытный обед из нескольких блюд…
На том представление и закончилось — Гвидас расплатился и наконец убрался. Заметно было, что торопится.
Домой я вернулась под вечер. Мама была у себя в мастерской, работала. (Хм! Вот не ожидала. А как же наш любовничек?) Поскольку общаться мне совершенно не хотелось, я к ней заглянула, пробормотала, что засыпаю на ходу, и убралась в мансарду. Слишком много накопилось проблем, с которыми надо разбираться наедине с собой, а мама слишком чуткая и вмиг просекает, в каком я настроении.
Правда, она, когда пишет, напрочь забывает про всякий там материнский долг и не обращает внимания на мои так называемые подростковые глупости. Обычно, пока она не закончит картину, мы не лезем друг другу на глаза и в доме все мирно. Что может быть лучше? Так что я вообще-то люблю, когда мама работает.
21 июня
Мама и сегодня пишет, закрывшись в мастерской. И, судя по всему, ночевала дома… Хм… Странно…
Встала я около десяти, спустилась в кухню, сделала себе бутерброд. Кофейник был теплый — значит, мама уже позавтракала. В раковине мокла только одна чашка — значит, завтракала в одиночестве?..
Я спустилась в сад и, жуя на ходу бутерброд, двинулась к соседскому забору — машины Гвидаса во дворе не было. И вчера вечером я ее там тоже не видела. Неужели так домой и не возвращался? Тогда где же он? У меня привычно заныло под ложечкой, и я поняла, что мне снова надо сосредоточиться и все спокойно обдумать. Я устроилась под грушей и стала грызть ногти.
Куда запропастился Гвидас? Ясно, что дома его нет, и он там не ночевал. Но что это означает? Может, они поссорились? Поцапались, словно кошки? И он объявил маме, что между ними все кончено, оделся в свой лучший белый костюм, прихватил скрипку и отправился в город клеить барышень? Я по опыту знала, что мужчины частенько именно так и поступают.
Читать бесплатно другие книги:
