Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского Мякеля Ханну
— в воспитании этических чувств и манер;
— в развитии черт коллективизма;
— в формировании понятий о добре и зле;
— в выстраивании волевых качеств характера;
— в подготовке ребенка к труду».
Даже труд ребенка — это игра А будет ли его труд игрой? Игра — это также, и прежде всего, инстинктивное, самопроизвольное и радостное событие. Персонажи-животные в произведении Эдуарда делают почти все перечисленное в списке, но власти, тем не менее, не могут их одобрить. Ведь Генин коллектив играет иначе: свободно и без авторитетов, без подчеркнутого почтения к обществу, взрослым и его бюрократам. Что невозможно. Примечательно, кстати, что поскольку к произведению «Дневной уход за детьми» составлены списки книг для разных возрастов, в каждой категории встречается произведение нашего старого знакомого Сергея Михалкова.
Бондаренко ответил Машовцу и всем остальным озабоченным «усыновлением», правда, лишь двадцать лет спустя, задав контрвопрос: «А кто усыновит те сотни тысяч детей, чьи родители неизвестно где? Машовец не хочет признать истинность Чебурашки. А Эдуард Успенский осознал проблему и показал ее через героя книги, героя, имеющего соответствия в реальности.
Чебурашка объединяет одиноких и неприкаянных современных детей. Поэтому его полюбили».
Чебурашка — сирота, Чебурашка неуклюжий, он не находит себе места, помыкаем волей других (участь каждого ребенка), но и он способен на добрые поступки, у него тоже есть и своя воля, и свои мечты. Когда Дом дружбы построен, дети и игрушки сами создают сообщество, в котором есть настоящая дружба и настоящая жизнь. Они являются самостоятельными личностями, принявшими ответственность за самих себя: так происходит даже с самым беспомощным и больше всех нуждающимся в нежности и защите — с самим Чебурашкой. Если взрослый не помогает ребенку, детям самим приходится помогать себе. Это произведение Успенского показывает своим читателям: благодаря друзьям и товарищам это возможно. Таким образом в этой книжке присутствует замечательно ясный и положительный урок, хотя и не согласующийся с «правильными» назиданиями своего времени…
Гнев и нападки бюрократов не помогли. Гена и Чебурашка остались жить именно потому, что маленькие читатели были инстинктивно на их стороне, признали их, отождествляли себя с ними. Другого не нужно. Когда так происходит, воображаемое становится реальностью. Такую истину уже никакой запрет не сможет опровергнуть.
Следующий бестселлер Успенского «Дядя Федор, пес и кот» вышел восемь лет спустя, в 1974 году. Он не сразу возымел успех, как и книжка про Гену, но постепенно Дядя Федор превзошел даже Гену и по тиражам, и по популярности. На самом деле и это произведение обращается к той же теме и проблеме — к одиночеству ребенка, но начинается с совершенно иной ситуации: с противоречия, возникающего между ребенком и его родителями.
Дядю Федора не нужно усыновлять, у него уже есть семья, которая сразу представлена читателям. Проблема, поставленная произведением, и решение этой проблемы тоже не такие, как в «Крокодиле Гене». Одно лишь строительство Дома друзей посреди города и наличие знакомых людей этому мальчику никак не помогло бы. Он хочет изменить условия в своем доме, чтобы жить изо дня в день в соответствии со своими мечтами.
Когда это не удается, приходится действовать иначе. И мальчик приступает.
В начале книги читатель даже не догадывается, какое путешествие его ожидает. Дядя Федор — серьезный мальчуган, который научился читать уже в четыре года, а теперь, шестилетний, заботится о себе, умеет даже варить суп. Эта самостоятельность импонирует родителям.
Но от этого, однако, особого толку нет. Основное противоречие остается неразрешенным: Дядя Федор любит животных, мама — нет. И когда мальчик нашел говорящего кота и подружился с ним, привел к себе домой, мама не допускает и мысли, что кот будет жить в их семье. Хотя кот был бы для одинокого ребенка отличной компанией. Папа пытается примирить всех, но мама категорически против. Папе придется выбирать: либо уйдет кот, либо она! Папа долго и изучающе смотрит то на одного, то на другую и затем выносит решение в пользу мамы: «Я тебя выбираю. Я с тобой уже давно знаком, а этого кота первый раз вижу».
Мама ставит в ситуацию выбора и сына: кто важнее, кот или она? Мальчик отвечает по-своему. Дядя Федор не выбирает никого, а говорит: «Но если вы выгоните кота, тогда я тоже уйду».
На это уверенная в победе мама отвечает: «Это ты как хочешь… только чтобы кота завтра не было!»
Ситуация, знакомая многим семьям во всем мире. Ребенок хочет завести домашнее животное, чаще всего кошку или собаку, но родители знают, что это не просто. Домашний любимец не игрушка, а живое существо. За ним нужно ухаживать и кормить с утра до вечера. Ребенок временами хочет поласкать и повозиться со своим любимцем, но на остальное интереса хватает редко. Пусть берет животное тогда, когда достаточно повзрослеет, чтобы самому за него отвечать; лучше всего уже в своем собственном доме…
А кот умеет не только быть обаятельным, но и говорить. Он жил на попечении у профессора Семина. Не как домашнее животное, а как объект исследований: дело в том, что упомянутый профессор хотел выучить язык зверей. Русские всегда были прославленными языковедами. Но в результате вышло так, что Семину не удалось узнать кошачьего языка, а вот кот научился говорить по-человечьи. Что, по мнению Дяди Федора, было неплохим навыком. Так ему не приходилось гадать, что у кота на уме.
Дядя Федор принимает решение, когда видит, что родители непреклонны. Как напоминает мама Дяди Федора маму самого Успенского!.. Папа слабый и хрупкий, он не способен встать на сторону собственного сына. Что делать? Поскольку дело происходит в сказке, Дядя Федор может сдержать свое слово и сделать то, что обещал:
«Он с вечера сложил в рюкзак все, что надо. И ножик перочинный, и куртку теплую, и фонарик. Взял все деньги, которые на аквариум копил. И приготовил сумку для кота. Кот как раз в этой сумке помещался, только усы наружу торчали. И лег спать».
Утром родители ушли на работу. Дядя Федор тоже проснулся, сварил себе каши, позавтракал с котом и стал писать маме с папой письмо. Он объясняет причину своего ухода: они хотят выгнать кота. Но, по мнению мальчика, это неправильно. И вот он сообщает, что принял решение:
«Я уезжаю в деревню и буду там жить. Вы за меня не беспокойтесь. Я не пропаду. Я все умею делать и буду вам писать. А в школу мне еще не скоро. Только на будущий год. До свиданья. Ваш сын Дядя Федор».
Такое письмо могут мысленно написать многие дети. Даже самый обыкновенный ребенок, попав в ситуацию, когда хочется убежать, подумывает иногда об этом, — но едва ли кто-то переходит от мыслей к действиям. А если и убегает, то возвращается сразу, или вскоре, или, самое позднее, когда начинают донимать усталость и голод. Но Дядя Федор не такой, он решил и сделал!
«Он положил это письмо в свой собственный почтовый ящик, взял рюкзак и кота в сумке и пошел на автобусную остановку».
Побег Дяди Федора произошел совершенно естественно. Так, словно тот отправился в магазин, или в ближайший парк, или в школу. В отъезде в деревню тоже ничего особенного не было: «Ехать было хорошо. Автобусы в это время за город совсем пустые идут». Да, потому что они уже привезли рабочих в город. Зато к вечеру они возвратятся, битком набитые пассажирами, теми, кому не было предоставлено права жить в городе, только возможность и обязанность работать.
Дядя Федор начинает уже в автобусе спокойно беседовать с котом о будущем. Теперь коту пора получить имя. И Дядя Федор придумывает ему фамилию, которая за ним и закрепится: Матроскин.
Имя — это предзнаменование. Такая фамилия в этом смысле была не совсем в точку: хоть Матроскин был родом из корабельных котов и любил море, но, к сожалению, боялся воды, и по этой причине о профессии матроса здесь и речи быть не могло. Весь смысл фамилии, придуманной Дядей Федором, для самого кота тоже проясняется не сразу.
Когда кот осведомляется, связана ли фамилия Матроскин с котами чем-то, помимо того, что в ней есть что-то морское, Дядя Федор отвечает по обыкновению серьезно: «Не знаю… Может быть, тем, что коты полосатые и матросы тоже. У них тельняшки такие».
Только тут кот понимает всю красоту полученной им фамилии, и он счастлив. Но на этом история не заканчивается, потому что автобус останавливается: «Они в деревню приехали».
С этого момента начинается новая жизнь и у Дяди Федора: «Деревня красивая. Кругом лес, поля, и речка недалеко. Ветер дует такой теплый, и комаров нет. И народу в деревне очень мало живет».
Почему мало? Место, деревня Простоквашино, кажется почти земным раем, который, правда, так и не смогли построить на земле, только в мифах и мечтах.
Деревням в российской сельской местности во времена коммунизма приходилось плохо. Старик, у которого Дядя Федор осведомляется о наличии пустого домика, объясняет отсутствие людей и большое количество пустых домов: «Да сколько хочешь! У нас за рекой новый дом построили, пятиэтажный, как в городе. Так полдеревни туда переехало. А свои дома оставили. И огороды. И даже кур кое-где. Выбирай себе любой и живи».
И у самого Успенского тоже был такой дом, когда я с ним встретился и меня отвезли в Троицкое. Это было красивое колхозное село, именно село, в котором возвышалась своя церковь, что сразу делало его более значительным, чем обычная деревня… Правда, даже там оставалось лишь несколько постоянных жителей, главным образом древние старухи да пара-тройка бездельников и пьяниц, то есть мужчин помоложе и постарше. Эдуард жил там каждую весну, также как и его друг, уже упомянутый художник Виктор Чижиков.
Важность сельской местности невозможно переоценить; за городом почти у каждого горожанина было что-то вроде своего опорного пункта во времена Советского Союза. Лес, река и поля помогали добывать хлеб насущный: с помощью природы русскому всегда удавалось как-то существовать. Из колодца бралась вода, в реке ловилась рыба, лес давал дрова, дичь и грибы-ягоды, поле — корнеплоды, а сад — все остальное. А еще природа предоставляла свободу. Успенский пил водку с местными мастерами этого дела, и во время этого священнодействия в селе Троицкое всякий раз создавался собственный социум, как бы маленькое независимое государство посреди большого и могучего. Что за благодать там была! Самая громадная из когда-либо виденных мною печь заполняла половину избы, но места все-таки хватало и людям — и тепла тоже. В этой избушке и я ночевал однажды и спал в эту ночь спокойно, словно ребенок без забот. Я был как бы Дядей Федором посреди полной, невероятно огромной тишины.
Именно так было и с Дядей Федором. Внезапно город, с его взрослыми, его дисциплиной и законами, оказался где-то далеко. Дядя Федор был предоставлен сам себе и свободен. В деревне все решения теперь будет принимать он сам.
Дом в Троицком и само село казались мне явным прообразом деревни Дяди Федора — так я думал, потому что сам это так воспринял. Но Успенский говорит, что когда он писал «Дядю Федора», у него этого дома еще не было… Однако добавляет: это не так уж далеко от истины, поскольку такие деревни и дома были повсюду. И этим слабым утешением мне снова приходится довольствоваться. Вывод сделал хороший, хотя и неверный.
Правда, Простоквашино, как я понял, даже в мыслях самого Успенского начало уже отождествляться с Троицким.
Простоквашино — обычное название для России, найдутся еще десятки одноименных деревень. Деревня Простоквашино, в которой живет Дядя Федор, в России стала частью народной мифологии, каждый знает эту деревню и ее жителей.
События начинают разворачиваться, правда, медленно, но все происходит логично и естественно. В соответствии с названием книги, к компании присоединяется третий главный герой, который в русском названии книги стоит перед котом: порядок определяется ритмикой звукового облика названия…
Речь идет о дружелюбном и нуждающемся в товарищах бродячем псе, таком милом, что вскоре Дядя Федор — несмотря на сопротивление Матроскина — принимает его в совместное предприятие. Где двое, там и третий. А заодно у пса появляется имя — Шарик, очень распространенная в России собачья кличка.
Теперь этим трем мушкетерам нужно найти крышу над головой, то есть подыскать приличный пустой дом и поселиться в нем. Все порознь начинают поиски, а когда опять собираются вместе, оказывается, что каждый нашел жилье по своему вкусу. Каждый описывает свой дом, и когда Дядя Федор представляет понравившийся ему, кот и пес считают это жилье наиболее подходящим и для себя. В нем просторно, большие окна и телевизор для Дяди Федора, огромная печь для кота, а на дворе приличная будка для пса.
Так что принять решение о вселении было не трудно. В доме нашлась еще капуста и картошка, а в реке можно будет удить рыбу. Вопрос с питанием таким образом сразу улаживается.
А остальное? В доме начинается субботник по уборке, а талант пса рыться в земле оказывается кстати при приведении в порядок пришедшего в запустение сада с огородом. Жизнь в деревне в самом деле начинает казаться возможной, хотя речь идет о шестилетнем мальчике и двух домашних животных.
А как же мытье, как с гигиеной, можно было бы спросить теперь. Баню заменит река. А в печи разводят огонь, чтобы не замерзнуть. Когда все это сделано, наши герои, сморенные усталостью, ложатся спать.
Начало было многообещающим: именно таким образом тоскующий по собственной свободе человек мог жить в деревне даже и в Советском Союзе. Но как в «Крокодиле Гене», так и в «Дяде Федоре» сказка нуждается, помимо идиллии, в нарушающих ее силах. Добро не существует без своей противоположности. Нужно иметь возможность сравнивать. Так приятели сталкиваются с таким же противоречивым элементом, который Дядя Федор недавно оставил позади: со взрослым, который представляет советское общество и его наиболее неприятные стороны.
Этот взрослый — не кто попало. Речь идет о человеке постарше: «…румяный такой, в шапке, лет пятидесяти с хвостиком». Выясняется, что он — единственное в деревне должностное лицо, персонаж, который позднее станет легендой, — почтальон Печкин.
Когда наш почтальон видит, что мальчик живет самостоятельно вместе с двумя животными, он удивляется и хочет узнать о нем все. Мол, ты, мальчик, чей? А Дядя Федор отвечает, что он ничей: «Я сам по себе мальчик. Свой собственный. Я из города приехал».
Но так не годится, в этом нет никакого смысла. Почтальон сразу это и говорит (он всегда говорит сразу все, что только приходит в голову): «Так не бывает, чтобы дети сами по себе были. Свои собственные. Дети обязательно чьи-нибудь».
Кот Матроскин возражает, ведь он по своей глубинной природе настоящий кот, а коты не принадлежат никому! Вспомнить хотя бы ту же кошку из джунглей, которая гуляла сама по себе в киплинговской истории и которой все места были безразличны. Тем не менее собственный дом и их образовавшееся сообщество, по мнению Матроскина, уже более чем достойны защиты. Кот, таким образом, приручил сам себя.
Шарик присоединяется к словам Матроскина. Единодушное сопротивление приятелей приводит почтальона сначала в растерянность, а затем уже немного выводит из себя: «Что-то необычное здесь. Значит, непорядок».
Да к тому ж еще Дядя Федор сам наступать начал: «А вы почему спрашиваете? Вы, случайно, не из милиции?»
Бедный Печкин. Он может только отрицать, хотя ясно как день, о чем идет речь. Внутри каждого советского взрослого система, в особенности сталинская, старалась воспитать шпика, своего рода скрытого милиционера. Концепция настолько прижилась, что когда в разговоре воцарялось неловкое и мучительное молчание, советский гражданин не говорил: «Это ангел пролетел», а констатировал: «Милиционер родился…»
Печкин еще и хитрый. Он скрывает свои самые потаенные цели и характер за ролью почтальона. Печкин начинает как ни в чем не бывало спрашивать, какие газеты будут выписывать новые жители. Прессу выписывать есть основание: так и его рабочее место сохранится. И тон допроса оставляется, а заодно сходит на нет неприятная тема разговора.
Уже начало книги раскрывает нам, почему одним взрослым читателям в Советском Союзе эта книга очень нравилась, а другие были преисполнены благородного и праведного негодования. Описывая жизнь мальчика, становящегося самостоятельным, Успенский умышленно или невольно уже второй раз совершил все возможные ошибки этикета. Ребенок не может и не должен быть одиноким и уж тем более самостоятельным и справляющимся без помощи взрослых — на то же указывало, как был встречен «Крокодил Гена». Но еще неудобнее такой ребенок, который использует лазейки в коллективистском обществе и находит возможность жить своей жизнью. Если не в городе, то в деревне это удается. Одновременно произведение показало, к чему привел загон людей в колхозы, то есть принудительная коллективизация: всюду скверное ведение хозяйства и пустующие приличные избы с заброшенными садами. Из природной идиллии жители были перемещены в уродливые, кое-как выстроенные многоэтажные дома, одним словом, в жалкие трущобы.
Сад, кусок собственной земли — это символы частного предпринимательства, но также и жизненная правда. Земля дает пищу, обеспечивает средства к существованию. Это каждый человек советского времени из книги сразу улавливал. Полученный от государства в собственное пользование клочок земли был наиболее реальным кормильцем, содержащим и поддерживающим общество; так обстояло дело в индустриальном (!) Советском Союзе. Странный парадокс, но правда. Даже в самые худшие, то есть в первые времена постперестроечного вульгарного капитализма, земельные участки на окраинах населенных пунктов спасали горожан от голода. Это подтверждали, начиная с Успенского, разные люди, встреченные мной в начале шумных 90-х годов: хотя опять наступал ужасающий дефицит всего, все-таки даже тогда не голодали, слава сельской местности и «шести соткам»!
Сельская местность кормила город и кормит до сих пор — во всем мире. Этого просто не хотят понять. Это же самое явление уже раньше описывали немногочисленные лучшие представители советской литературы. Как, например, мой безусловно любимый Юрий Трифонов: поездки в деревню за картошкой на зиму были центральным и важнейшим событием осени даже в хорошо обеспеченных семьях служащих.
Созданные колхозами искусственные центральные усадьбы до сих пор можно увидеть повсюду в сельской местности. С помощью колхозов пытались фабрично-заводским способом производить нужные нации продукты питания. Они работали плохо, трудовая мораль была жалкой, а потери огромными. Часть урожая всегда оставалась неубранной, а часть убранного пропадала, уходя на черный рынок. Многие из этих колхозов пришли в почти полный упадок. И тем не менее в них жили и живут до сих пор. В нескольких колоссальных каменных домах поселялась рабочая сила, для детей строили детский сад и школу, а в цокольном этаже какого-нибудь дома находился крошечный магазин, продающий хлеб, консервы и водку. И все.
Пейзаж остался тем же. Необозримые поля и лес, посреди деревушка. Где-то за полями и опушкой леса возвышается почти обрушившаяся церковная колокольня. Церкви чаще всего использовались под склады, но теперь опять начинают служить по первоначальному назначению: уже похороненные приходы учреждают снова. Почти каждую церковь начали ремонтировать, но поскольку работа ведется на пожертвования, это, похоже, затянется навеки.
Когда посреди этой на редкость красивой природы глаз натыкается на центральную усадьбу колхоза — нагромождение наспех возведенных строений из бетонных блоков, — по-прежнему можно только недоверчиво прищуриться. Пятиэтажный каменный дом в деревне — это тоже символ: словно гигантская скульптура, он являет собой пример идиотизма, в который, кажется, впал и наш собственный капитализм в маленьких центрах муниципальных общин. Но такую планировку ни один взрослый в Советском Союзе не мог поставить под сомнение, по крайней мере, публично. Напротив. Верноподданных рабских душонок, подобных почтальону Печкину, хватало, и они встречаются до сих пор повсюду, при каждом строе.
Вмешаться в жизнь новоприбывших Печкин, однако, сразу не смог. Дела Дяди Федора и его приятелей-компаньонов начали подвигаться. Краеугольные камни житья были на месте, но кое-чего в этой общине еще не хватало: денег. А без денег никто в современном мире долго не протянет.
В детской книге вопрос отсутствия денег решить легко. Это делается так: просто начинают искать клад, а затем клад, разумеется, находят. Зачастую это большой сундук, как в «Дяде Федоре»: «Ужасно много было в сундуке монет».
Когда есть деньги, на них можно купить все необходимое. Приобретается корова, а корова дает молоко, которое особенно любит кот Матроскин: он взял корову напрокат на свои деньги. Постепенно к этой мятежной общине присоединяются и новые члены, как, например, галчонок Хватайка. И колония начинает процветать.
В мире довольно много детских книг, главным героем которых является одинокий самостоятельный ребенок или соответствующий ему персонаж. Самый известный из них, пожалуй, — созданная Астрид Линдгрен Пеппи Длинныйчулок. Самое интересное в ней то, что это девочка. И не какая попало девочка, а девочка, имеющая необычайную физическую силу и поэтому способная постоять за себя в противостоянии миру: как обществу (полиция и учреждения по защите детей), так и его темной стороне (разбойники и воры).
Пеппи во всех отношениях суверенна и независима, и поэтому дети, а особенно девочки, смотрят на нее как на идола, пример которого поможет и им лучше справляться в этом мире. Так, по крайней мере, можно предположить.
А еще у Пеппи есть сокровище. В подвале стоит полный сундук золотых монет. Денег так много, что они не значат для Пеппи ничего. Знай себе бери из сундука и используй. Покупай карамели столько, сколько хочется, и раздавай ее детям. И все тут. Когда деньги кончатся, возьмешь еще.
В сундуке, найденном Дядей Федором, тоже много денег. Это награбленная разбойниками добыча. Но поскольку о владельцах ничего не известно, эти деньги, по мнению Дяди Федора, нельзя тратить помногу, тем более транжирить, а нужно клад сохранить на тот случай, если отыщется настоящий владелец. Правда, каждый может купить одну вещь по своему вкусу, но на этом должен остановиться. И этим сказка Успенского сразу отличается от «Пеппи». В его детской книге хозяйство любит счет; хозяйство обычного человека всегда бывает таким. О богатых и безответственных тут нет и речи.
Пеппи всемогущая, ее желания удовлетворяются сразу, ей все удается. Пусть так. В сказках возможно и это. Однако Пеппи не меняется. Она продолжает жить по-своему, в рамках повторяющейся схемы, хотя, по сути дела, довольной своим положением ее назвать никак нельзя. Жизнь одинокого ребенка, почти сироты (мама умерла, папа в Южном море), с лошадью и обезьяной на предоставляющей свободу вилле «Курица», — явно не счастливая. Ребенок покупает дружбу, но ведь ее не приобрести за деньги.
Этот очевидный трагизм остается в книге совершенно без рассмотрения. Он прячется за языковой завесой. Чувство пустоты и печали присутствует, но не демонстрируется, а неприятное скрывается. Все дело в выбранном стиле, главная цель которого — бойко позабавить читателя. Почему бы заодно и не приободрить детей, и особенно робких девочек: будь свободнее, будь самой собой. Будь «круче».
Анархичная Пеппи не является подлинной анархисткой, ценности, над которыми она, казалось бы, насмехается, — это именно те ценности, которые больше всего нужны ей самой: защита общества, школьное образование, опека со стороны взрослых. Кому (в особенности, ребенку) на пользу жить беспечно и сопротивляться всему только ради самого сопротивления? Свобода покупать карамель — это не свобода, это, по сути, ничто.
Книжка про Дядю Федора совсем другая. В произведении нет попыток сделать что-то необыкновенное — книга сама все создает. С Дядей Федором легко себя отождествить, потому что все в книге взаправдашнее. То есть могло быть таковым, разумеется, за исключением того, что шестилетний ребенок не сумел бы много дней прожить один. Однако то, как Успенский организует основное хозяйство Дяди Федора, демонстрирует, как люди могли бы жить изо дня в день; как они по сути дела живут. Он дает ребенку модель реальной и хорошей взрослой жизни.
Советского Союза больше нет. Но есть Россия, и ее сельская местность по-прежнему осталась такой же, как и прежде. Города меняются, но это другой мир. Сельская местность в России стабильна, по крайней мере, пока еще. Грандиозные пейзажи, невероятные масштабы, красота природы и способность человека ее портить — это по-прежнему серьезная реальность у нашего восточного соседа. Если бы не было видно машин, тракторов и линий электропередач, по сельской местности по-прежнему можно было бы передвигаться на неудобных, качающихся и громыхающих телегах.
Дело в том, что в этом представлении даже сейчас есть доля реального. Отправляясь в поездку на машине, оказываешься на дорогах, по которым можно передвигаться только с пешеходной скоростью из-за огромных выбоин и поворотов: не дай бог, если подвеска плохая… Никто долгое время не ремонтировал эти малые проезжие дороги и, кажется, впредь ремонтировать не собирается. Хорошо, если за магистралями будут ухаживать. В сельской местности мы почти всегда перемещаемся на пару сотен лет назад. Мало где можно пережить подобное ощущение.
Мир меняется поразительно быстро — ничто не стоит на месте. Сказка может отразить этот существующий мир, как делается в «Дяде Федоре». В «Дяде Федоре» звучит не только призыв к изменениям, звучит и пожелание сохранить лучшую часть прошлого. Если изменения должны произойти, то главным образом духовные! В «Пеппи» забавное ради забавы и анекдот ради анекдота, в «Дяде Федоре» в конечном счете все как-то более жизненно и человечно. И тем не менее тоже смешно. Сказка все время остается в масштабах, задаваемых обычной жизнью. Даже тогда, когда мы по-взрослому знаем, что такой вещи или изобретения взаправду быть не может.
Взять, к примеру, хоть трактор, Тр-тр Митю, который приобретают герои. Это обычный трактор во всем, кроме одного: он работает не на дизельном топливе, а на пищевых продуктах, прежде всего на супе. Сказка! И это сказочное свойство, однако, стало былью: из человеческой пищи, продуктов питания (масличные культуры, сахарный тростник, зерновые) в мире изготавливается топливо, поскольку ограниченные запасы нефти истощаются и нефть из-за этого всегда будет только дорожать. Инженер Успенский уже в свое время, и очевидно невольно, предсказал и эту тенденцию. Совсем другое дело, будет ли в изуродованном голодом мире правильно с этической точки зрения превращать нужные бедным продукты питания во вспомогательное средство для транспортирования обеспеченных людей. Особенно когда растущий спрос повышает до небес и цену продовольствия.
Другое соответствующее изобретение — это искусственное солнце, которое можно прикрепить на потолок. В советское время были созданы гигантские проекты, с помощью которых удовлетворялась потребность в энергии. Я сам видел Братскую ГЭС. Электричество ощущалось непосредственно: когда проходишь под линией электропередачи, волосы действительно трещат. Но этих электростанций уже не достаточно, чем больше людей и выше уровень жизни, тем больше нужно энергии. Искусственное солнце — вот решение Успенского. Оно загорится, начнет передавать тепло. Так не придется вырубать природу; деревья и леса сохранятся как для птиц и зверей, так и для человека. Электричество может производить расположенная где-то далеко атомная электростанция. А искусственное солнце — это, возможно, и отсыл к вечным источникам энергии: к силе солнца и термоядерному реактору, который будет производить энергию бесконечно, подобно солнцу.
Идея книги про Дядю Федора родилась в пионерском лагере, где Успенский в 1960-е годы по-прежнему иногда работал вожатым. Однако произведению пришлось ждать своего часа и претерпеть многообразные изменения формы, прежде чем оно наконец увидело свет. Одной из центральных фигур, повлиявшей на окончательный облик книги, был распознавший дарование молодого Успенского и в дальнейшем поощрявший его Борис Заходер, известный детский писатель и переводчик.
В Советском Союзе был в свое время распространен хороший обычай: маститые писатели вели различные семинары, творческие мастерские, литературные кружки, в которых молодые, непризнанные, но уже попробовавшие перо авторы-стажеры представляли свои тексты и испытывали их на прочность перед своими коллегами и старшими товарищами. Вот и прообраз будущего «Дяди Федора» Успенского попал таким образом к Заходеру. Тот дал Успенскому совет: замени главного героя, тогда еще взрослого Дядю Федора, на маленького мальчика с тем же именем. Заходер хотел, чтобы главной героиней к тому же стала девочка, но Успенский, который понял существенную мудрость совета, все равно остановился на мальчике. На самом себе, можно сказать.
Я читал воспоминания вдовы Заходера о своем муже, в них она упоминает и об Успенском, и о «Дяде Федоре». Согласно воспоминаниям, Борис Заходер считал, что Успенский присвоил себе его идею… Таким образом, Заходер обвинял Успенского в своего рода воровстве, хотя и обиняками. Но, разумеется, дело обстояло не так. Успенский не отрицает совета Заходера, но все остальное принадлежит ему, в том числе реализация предложения.
В литературе мысли составляют великую общность (семь основных сюжетов), но все решает реализация. Кто угодно может придумать сколь угодно гениальную фабулу, но одна лишь фабула — это еще не книга. Книга — это другое: мир, в который вступает читатель и в котором он начинает жить, веря в него. И даже этого не достаточно. Книга существует, только если писатель разохотит читателя к дальнейшему чтению, если ему удается своими словами и видением концепции выстроить в книге образ, который воодушевит или заставит читать дальше. Так, что история начнет жить и продолжаться в самом читателе и после того, как книга уже закончилась.
Иногда это удается. Я думаю, что в таких случаях всегда речь идет о написанном в состоянии невинности, нечаянно. Это невозможно повторить сознательно. Нужно только ждать, что та же нечаянность когда-нибудь опять случится, что охвативший в тот момент порыв высказаться окажется больше своего автора и счастливо охватит его снова.
Ясно, что когда «Дядя Федор», по прошествии стольких лет, наконец возымел огромный успех и в России, Заходер обиделся и на это. Учитель любит чаще всего того послушного и одаренного ученика, который все равно остается в его тени. Лишь у немногих учителей находится достаточно чувства собственного достоинства, чтобы освободить его от мук его собственного тщеславия. Тогда учитель получит возможность наслаждаться успехом ученика искренне, без негативных эмоций и зависти. Я встречался с Заходером (и его женой) и тогда сразу увидел основные черты характера этого человека: жадность и эгоизм (непомерное эго). Заметить их было нетрудно. Заходер даже не пытался скрывать свое самодовольство.
Ничего нового в этом нет. Часть литературы рождается под влиянием своекорыстных и порой даже темных сил. Излишне говорить, что, с точки зрения книг, это не имеет значения. Все решает конечный результат — то есть хороша книга или плоха. Но с другой стороны: делай человек что угодно ради своих напечатанных книг, произведения от этого не улучшатся. Это и Заходеру, как человеку бывалому, следовало бы помнить.
На деле было иначе. Собственное «я» зачастую ближе, чем нужно. А поскольку и чувство собственного достоинства у учителя хромало да еще и амбиций через край (он был прекрасным переводчиком, чего ему было недостаточно), то такая комбинация пагубно сказалась на отношении к талантливому ученику, в данном случае Успенскому.
С Заход ером я встретился посреди холодной зимы. Точный момент выветрился из памяти, но произошло это, должно быть, в начале 1980-х годов. Местом встречи была сельская глубинка, где-то под Москвой. Сейчас бы я туда добраться не сумел, ну да ведь и Заходера больше нет. Местечко называлось Болшево. Машину вел Эдуард. У него еще тогда была старая черная «Волга», которую он где-то раздобыл. Черная «Волга» — это была концепция, черный цвет позволялось иметь только государственным автомобилям, но некоторые из этих машин попадали на свободный и черный рынок, как вот эта. Мы ехали из Москвы в сельскую местность по узким заснеженным дорогам. Темно было — хоть глаз коли. Шел небольшой снег. Я, по сути дела, не знал, куда мы едем, но мне было все равно, я уже привык к тому, что Эдуард был ведущим, а я ведомым. Я уже знал, что всегда окажусь в каком-нибудь мало-мальски интересном месте.
Эдуард крутил баранку, что так любил делать, а мне пришлась по вкусу водка с пивом: водка с прицепом. Настроение было лучше некуда, пока машина вдруг не съехала в снег с почти исчезнувшей дороги. Правое заднее колесо соскользнуло в кювет, которого под снегом было не видно.
Что делать? Помощи в окрестностях не найти, ни огонька не видать, только лучи наших фар, устремленные наискосок к небу. Эдуард достал из багажника маленькую лопату и тут же принялся за дело. Он как сумасшедший выгребал лопатой снег из-под колес машины и пытался затем вывести машину обратно в дорожную колею. Но колеса проскальзывали. Машина просто не поднималась.
Неужели мы здесь останемся?.. Посреди снежного Небытия. Мобильных телефонов тогда, разумеется, еще не было.
Отнестись к проблеме серьезно пришлось и мне.
— Толкай, Ханну, толкай! — кричал Эдуард.
И я тоже включился в работу. В ботиночках на тонкой подошве и легкой куртке, в барских кожаных перчатках, а в довершение ко всему в недавно приобретенной русской собольей шапке, я был вынужден отказаться от своего комфорта. Ничего не поделаешь — пришлось вылезать из машины в леденящую стужу.
Вскоре я заметил, что стою по колено в снегу. Я толкал, когда Эдуард приказывал. Я толкал, и толкал, и толкал. Я в жизни не толкал ничего более тяжелого. Но, возможно, страх окрылил и придал сверхъестественные силы, потому что внезапно машина опять оказалась на дороге. Если бы я верил в ангелов, я бы сказал, что, наверное, таковой смилостивился над нами и пришел на помощь. Но я не верил. Во что тогда я мог бы поверить: в силы, приданные бедой или водкой? Потому что силачом меня и тогда никак было не назвать.
Тяжело пыхтя, я уселся обратно рядом с Эдуардом. Мне было никак не продохнуть, а уж тем более не выдавить из себя ни слова. А он снова был самим собой — спокойно-нервным, и знай себе колдовал, вертел баранку и с горячностью давил на газ. Машина полетела вперед, Эдуард газовал, крутил рулем, и машина опять соскользнула в тот же кювет, проехав лишь несколько метров.
Несколько мгновений я сидел на переднем сиденье в молчании, глубоко переводя дух. Мне казалось, я бы мог задушить Эдуарда, но… но… Даже это не вернуло бы машину на дорогу.
Ничего нельзя было поделать: так я опять оказался на снежной целине, подгоняемый криками Эдуарда, просящего меня толкать сильнее.
Тогда я не умел даже водить машину. А если бы умел, роли бы, конечно, поменялись. Но выбора не было.
Когда машина, наконец, снова оказалась на дороге, я уже не знал, жив я или мертв. Но не обращал на это внимания, я был не в состоянии даже сердиться, только пыхтел. К счастью, показался наконец дом Заходера, и мы смогли погреться и выпить горячего чаю, а я — еще немного водки. Его жена угостила нас бутербродами с сыром и колбасой, консервами и печеньем. Таким угощение раньше бывало часто: чай и хлеб. И сыр, и колбаса, и открытые консервные банки с корнишонами, и стручковым перцем, и бог знает с чем еще, вплоть до маринованного чеснока. А затем сладкое, плитки шоколада, и варенье, и печенье, хрустящие, со вкусом картона и ванили, вафли. Если не все остальное, то уж печенье, по крайней мере, могло найтись в каждой семье. Русское гостеприимство было таковым и во времена Советского Союза: каждый без колебаний предлагал гостю лучшее, что на тот момент находилось в доме.
Эдуард говорил, Заходер слушал. А затем он повернулся ко мне и начал говорить напрямую со мной, не обращая внимания на Успенского.
Поскольку меня представили как иностранного издателя и поскольку я в некотором роде и был таковым, теперь, после потока слов, передо мной легли книги Заходера. Почему бы мне их не опубликовать? Это было важно — не Успенского же издавать, о нем ведь и так уже позаботились…
Я помню это и помню тепло камина, дородную фигуру Заходера, в облике которого сквозила хитрость и навязчивость; странную и сложную, такую русскую конструкцию отопительного прибора — он казался невозможным и нелепым, но работал; помню усталость и неприязнь, которые домогательство и агрессивность всегда во мне возбуждают. Такие люди есть, они встречаются повсюду, в том числе и в Финляндии. Молодые и старые подхалимы и карьеристы. В данном случае метод, каким Заходер «продвигал» издание своих книг, мне претил.
Лучше бы мне было самому спокойно почитать их и взять на заметку, если они вообще достойны быть замеченными.
А так я просто прекратил слушать, улыбался, кивал, наконец взял предложенные книги и сказал что-то механическое, простое. Голова перестала работать, я уже не понимал по-русски, хотя узнавал слова. А потом мир завертелся, не от водки, а от усталости. Камин разморил, огни слепили, быстрая речь воспринималась мучительно, а через мгновение возникла и языковая стена, фразы состояли из бессмысленных слов, я уже больше не умел говорить, а только улыбался, благодарил, подавал Эдуарду знаки, мол, пора бы уже уходить… А? И Эдуард, в свою очередь, понял с одного взгляда. Он тоже ничего не имел против.
Эдуард всегда был легок на подъем. Едва прибыв на место, следовало уже думать о возвращении. Я все чаще признаюсь себе, что принадлежу к племени тех, кто может быть по-настоящему счастлив лишь в начале пути, вглядываясь в будущее и выстраивая планы. А еще потом, в дороге, ведущей к моменту достижения цели. Это касается и работы над книгой. Когда книга подходит к концу и радость работы над ней заканчиваются, когда она готова и напечатана, мы расстаемся с ней и никогда больше не обретем друг друга в полной мере.
Когда наконец мы смогли уйти и Эдуард, как ни странно, вывел машину с малой дороги на дорогу побольше, ни разу не съехав в кювет, я произнес небольшую речь. И он кивал, он был того же мнения, в том числе о своем умении водить машину, о котором я, как ни странно, тоже упомянул (правда, только на большой и расчищенной дороге); именно в течение тех кратких минут он тоже сумел быть смиренным! А что касается Заходера, я говорил правду, и это Эдуард признал. Этот человек был таким, был таким всегда — жадная, самодовольная, нарциссическая натура. Он пер вперед как танк, не считаясь ни с чем, кроме своей колеи. Но, однако, в свое время он всячески помогал Успенскому. А когда Заходер высказал пожелание встретиться с иностранным издателем, Эдуард, со своей стороны, захотел помочь ему.
Долг благодарности — самый тяжелый из долгов. Лишь немногие помнят полученное и испытанное ими добро. Но Эдуард помнил.
Заходер с годами все больше ополчался против Эдуарда, всячески говорил о нем дурное. Но незадолго перед смертью, по воспоминаниям вдовы, сказал ей: «Галя, я понял, почему я так злился на Эдика — потому что я его так любил».
В Финляндии «Дядя Федор» сразу после выхода стал событием; маленькие и большие читатели выражали свое восхищение, что было необычно. Почему? Возможно, причина кроется в том, что есть в «Дяде Федоре» что-то финское, по крайней мере, очень узнаваемое. Юмор книги родной, домашний, в подобных ситуациях может оказаться любой человек.
В некотором смысле книга представляет собой как бы русский вариант «Семерых братьев», с тем отличием, разумеется, что семеро жильцов простоквашинского дома собираются не сразу. Сам Дядя Федор, Шарик, Матроскин — вот центральная троица. Затем корова Мурка (Mirri) и ее теленок Гаврюша (Johannes) — это пять. Потом галчонок Хватайка (в финском переводе Pitkakynsi. «Длинный коготь») — шестой. Но кто будет седьмым? Бобренок — нет, его относят обратно, потому что он сразу погрыз мебель. Печкин — нет, он милицейский приспешник и внешняя угроза. Ну, а трактор? Этот верный и выносливый Тр-тр Митя. Конечно. Хотя речь идет о машине, машина работает на биоэнергии, как и человек. Так что примем его за седьмого.
Простоквашинский Печкин — тот самый змей, что скрывается в каждом раю. Подобный ему персонаж, однако, нужен ради динамики книги: так свобода сразу оказывается под угрозой, в конфликте с системой или окружающей действительностью.
В доме Дяди Федора люди и животные имеют равное право на существование и возможность жить. Это правило номер один. А в качестве второго можно было бы взять вот это: хотя клад остается в сохранности и денег достаточно, их не тратят попусту. Про будущее ничего не известно, поэтому всегда нужно быть умеренным и экономным.
Эдуард Успенский, на мой взгляд, с самого начала осознал свои способности и их пределы, был похож на себя, верен себе и достоин себя. А тот ответ, который маленькая книжка Успенского про Дядю Федора дает на философский вопрос Толстого («Что человеку нужно для жизни»?), в моей интерпретации таков: кроме желания жить и хоть какого-то понимания смысла (или бессмысленности) жизни, человеку нужно пространство, в котором он может свободно реализовать себя. Центральный вопрос не в том, принесет ли эта деятельность сразу пользу обществу — главное, чтобы она ему (или самому делающему, или другим людям) не навредила. Желание свободы не делает человека несовместимым с коллективом или с общими целями, на свободе он прилагает больше усилий, потому что приходится самому принимать полную ответственность за себя. А вместе с тем и за других, за тех ближних, что живут в коллективе. Именно так, как делает Дядя Федор.
Печкин же представляет тоталитарное общество старой модели. В некотором смысле он шпик царской охранки, пособник тайной полиции, типичный шпион и стукач; кагэбэшник-фээсбэшник. На протяжении всей книги Печкин решает проблему, вызванную появлением Дяди Федора: Печкин просто-напросто не может понять, как маленький мальчик может жить самостоятельно со своими зверями без родителей. Такого допустить нельзя.
Любопытство не помогает. Голова у Печкина только больше идет кругом от действий общины Дяди Федора и ветров свободы. Анархия! Но когда Печкин, как один из бесчисленных других почтальонов, получает от дяди-Федоровых папы с мамой письмо, в котором те осведомляются, не в эту ли самую деревню Простоквашино забрел маленький мальчик, и дают приметы Дяди Федора, — ликованию Печкина нет предела. Наконец-то клюнуло! Он похищает пуговицу от дяди-Федоровой курточки и посылает ее обеспокоенным родителям. И мама, со своей стороны, пуговицу опознает.
Отрезанная от курточки пуговица ведет, таким образом, родителей именно в эту деревню Простоквашино, как в настоящем детективе. А название деревни раскрыл родителям почтовый штемпель, потому что Дядя Федор сам отправил им письмо, в котором хотел успокоить папу с мамой: дела у него идут хорошо. Не нужно беспокоиться! Жалко только, что и Шарик, и Матроскин вписали в письмо свои комментарии от имени Дяди Федора. Так письмо стало и трогательным, и комичным одновременно. Трагичным оно было только для родителей. Потому что Шарик так закончил свою часть письма, войдя в роль Дяди Федора: «Я теперь сам в магазин хожу. И все продавцы меня знают. Кости мне бесплатно дают… Так что вы за меня не переживайте… Если я на выставку попаду, мне все медали обеспечены. За красоту и сообразительность. До свиданья. Ваш сын — дядя Фарик».
Уже от соответствующего вклада Матроскина волосы вставали дыбом, а приписка Шарика вызвала у родителей еще большую тревогу и смятение: «После этого письма мама с папой полчаса в себя приходили, все лекарства в доме выпили».
Да и водки наверняка, про нее только в детской книжке нельзя, да и не следует особо упоминать. Даже несмотря на то, что каждый ребенок знает о связи алкоголя, табака и взрослой жизни — как в Финляндии, так и в России, где обильное потребление водки всегда было непременным атрибутом. Жаль, что и эти (зачастую очень страшные) модели поведения просачиваются из реальной жизни в детство все раньше.
Теперь родители Дяди Федора знают, в какой именно деревне Простоквашино они могут искать своего сына. А еще знают и то, что Печкин не бескорыстный доносчик: его мечта — собственный велосипед, чтобы развозить почту. Так шпик получит от родителей за свою работу хорошее вознаграждение.
Печкин даже не скрывает своих желаний и своей жадности. Его определенное обаяние в том, что он открыто признает себя жалким негодяем и плохим человеком; он просто ничего не может с собой поделать, поскольку несчастен. Уж если что, так именно вот это, на мой взгляд, является специфически русской чертой.
Однако еще до приезда родителей в деревню Простоквашино приходит зима. Она приносит с собой новые проблемы. У приятелей трудности с отоплением дома: красивый лес рубить не решаются, но от хвороста в избе достаточно тепла не будет.
К счастью, кот Матроскин придумал решение и заказал у знакомых ученых-энергетиков уже упомянутое искусственное солнце. С его помощью дом оставался теплым, хотя дым из трубы и не поднимался. Продолжающий наблюдать за домом Печкин удивляется этому, но разрешить загадку не может.
От хорошего изобретения не всегда бывает одно лишь благо. Тепло сделало Дядю Федора неосторожным, так как по избе теперь можно ходить раздетым.
Что Дядя Федор и делал. А поскольку он временами еще и выскакивал на улицу также почти голышом, этого хватило: Дядя Федор простудился и заболел.
С помощью этого несчастья Успенский смог довести свою книгу до одобряемого в тогдашнем Советском Союзе, а на самом деле и вообще единственно возможного конца. Ведь конец детской книжки должен быть счастливым: детей нельзя обременять заботами взрослых, с которыми те и сами не всегда умеют справляться; детям еще придет время столкнуться с проблемами мира Так происходит и в конце «Дяди Федора». Как раз вовремя приезжают папа и мама, наконец находят своего сына и начинают ухаживать за больным. И так мы возвращаемся к началу, к тому, откуда отправились: взрослые опять оказываются взрослыми, а ребенок — ребенком. Нуждающийся в уходе ребенок обретает заботу своей семьи.
Одновременно между этими тремя возникает и новая связь, а с ней начинают вставать на место и остальные фрагменты. Дядя Федор выздоравливает, но этого еще не достаточно для развязки. В книге Дядя Федор добровольно возвращается домой.
Шарик отвозит всех троих на тракторе в город. А Матроскин и остальные остаются, конечно, в Простоквашино. Куда опять вернется из города и Шарик. Это само собой разумеется, ведь пес по-прежнему не смог бы жить с родителями (мамой) Дяди Федора. Жизнь в деревне была, на его взгляд, тоже гораздо приятнее: ждал дом, ждали товарищи. Так что у них «жизнь животных» будет продолжаться в Простоквашино, как и до этого.
Зато будущее самого Дяди Федора остается совершенно открытым. Потому что последний абзац говорит нам вот что: «И Шарик уехал. А Дядя Федор спал. И снилось ему только хорошее».
Может быть, все приключение и было лишь сном?
Конец книги представляет собой словно написанный для цензуры намек: не принимайте меня совсем уж всерьез, забудьте поднятые в моей книге мелкие проблемы, дайте детям с ними позабавиться. Сны есть сны, и их же, наверно, все-таки разрешается видеть? Из снов никогда не следует ничего плохого…
Но намек мог бы быть и иным: хороший сон — это сон о свободе, а свобода полагается каждому.
Цензура признала историю всего лишь сном, поэтому книга была опубликована. И так сон Успенского смог продолжаться и в действительности, все с новыми и новыми изданиями.
Позднейшие продолжения, которые были написаны и начали выходить только после перестройки и распада Советского Союза, снова вернули Дядю Федора туда, где мальчику самым естественным образом и было место: в деревню Простоквашино, в собственный и свободный простоквашинский мир. О нем в России наконец опять разрешается свободно мечтать и даже пытаться построить в реальности. До тех пор, покуда не передумают и не решат иначе?
Все повествование Успенского всегда окрыляет юмор, даже тогда, когда это не сразу заметно.
Юмор же бывает двух видов: прямолинейный комизм ситуаций и буффонада с бросанием тортов, что подходит к так называемым веселым театрам и всей эстраде — и временами даже к Пеппи. А есть этот «успенский» юмор, вырастающий из будничных, самых обыденных ситуаций. Лучшие юмористы — народ серьезный, они заставляют людей смеяться, но при этом и задумываться. У клоуна грустные глаза, он спотыкается, он ушибается. Над чем мы, собственно, смеемся? И тем не менее мы смеемся, хотя ищем причину.
Грусть в книге присутствует — это скрытая за фразами меланхоличность, но есть и чистое веселье. Кульминационный момент книги в этом смысле — безусловно, диалог почтальона Печкина и галчонка Хватайки. Он срабатывает в книге и срабатывает на сцене. Ребенка смешит придурковатый взрослый, и особенно то, что этот суетливый и злобно вторгающийся в детскую жизнь тупица получает как бы по заслугам. Смешно и взрослому, который привел ребенка в театр или читает ему книгу. Самый лучший и подлинный юмор такой, который пленяет обоих.
Базовая ситуация, несомненно, самого забавного эпизода книги классически проста. К общине присоединяется галчонок, который ворует все блестящее, что только видит, и поэтому получает имя Хватайка — в финском варианте Pitkakynsi, Длинный коготь. Когда я гостил у Успенского в поселке Клязьма в начале 1980-х годов, в избе среди других животных жила и выращенная самим Эдуардом галка… Клязьменскую галку Эдуард выучил сам, а в книге Хватайку дрессирует Матроскин. Кот решил, что и галка тоже должна работать. И вот изо дня в день Матроскин долдонит галчонку одну-единственную фразу: «Кто там?»
Шарик не понимает, почему кот так поступает, но терпеливый кот объясняет. Если придет вор и постучит в дверь, он услышит, что дома кто-то есть. Речь, таким образом, идет о своего рода примитивной охранной сигнализации.
В Советском Союзе воров, разумеется, не было (воровством было само наличие собственности!), но, тем не менее, воров хватало, и парадоксальным образом все, даже небольшое имущество, уже тогда приходилось действительно пытаться охранять: на двери даже самого бедного жилища болтался как минимум один дополнительный замок.
Галчонок и в самом деле выучивает фразу: галки — сообразительные и обучаемые птицы. Такой была и клязьменская галка, она свободно летала по комнате, но умела остерегаться кошек и собак. Вороны, кстати, тоже умные и обучаемые. Я видел и слышал, как Эдуард день за днем обучал ворона, который жил у него в Переделкино, в огромной дворовой клетке. И ворон тоже выучил несколько слов! Позже его съела кровожадная собачка Пиявка, которая и сама была моментально выселена из дома, правда, с сохранением жизни.
Но это более поздняя история. Вернемся к дяди-Федорову галчонку. Когда дома случайно никого не осталось, потому что все ушли по грибы, то есть снова на практическую работу — заготавливать продовольствие на зиму, пришел почтальон Печкин. Он ведь в начале книги просил новых жителей выписать газеты и журналы, чтобы сохранить за ним рабочее место. Так они и сделали. Выписали, в частности, «Мурзилку», настоящий детский журнал, который сам Дядя Федор захотел. Вот Печкин и принес «Мурзилку»:
«Он стучит в дверь, и изнутри слышится:
— Кто там?
Он говорит:
— Это я, почтальон Печкин. Принес журнал «Мурзилка».
Галчонок опять спрашивает:
— Кто там?
Почтальон снова говорит:
— Это я, почтальон Печкин. Принес журнал «Мурзилка».
Только дверь никто не открывает. Почтальон стучит снова, и опять слышится:
— Кто там? Кто там?
— Да никто. Это я, почтальон Печкин. Принес журнал «Мурзилка»».
Уже это забавно, но самый глубокий юмор скрыт в затянутом повторе. Невозможном, но печкинская дурость делает его возможным. Стук в дверь, вопрос галчонка и ответ ну никак не могут закончиться: «И так у них целый день продолжалось».
Наконец, ситуация переворачивается, у Печкина голова окончательно идет кругом. Теперь Печкин спрашивает: «Кто там?» А галчонок отвечает выученными у самого Печкина словами: «Это я, почтальон Печкин. Принес вам «Мурзилку». На этом этапе финальное восхождение уже необходимо прервать: все приходят из леса домой. И, как ни странно, Печкин приходит в себя, когда его поят чаем. Как это все по-русски! А как быстро оправляется он после этой травмы: «А когда он узнал, в чем дело, он не стал обижаться. Он только рукой махнул и две лишних конфеты в карман положил…»
Часть юмора Успенского опирается на детскую манеру мыслить, на логику ребенка; а другая часть — на более грустный комизм мира взрослых. От такого приема есть и эффект: забавность одновременно трогательна.
Каждый собачник знает, что у любой собаки есть присущие виду инстинкты. Шарик был охотничьей собакой, поэтому ему хотелось на охоту. Когда каждый смог на деньги из клада приобрести что-то нужное, Матроскин взял напрокат корову, а Шарик купил ружье. И отправился охотиться на дичь, как полагается, с настоящим ягдташем (сумкой для добычи).
Шарик пытается охотиться на невинных зверей, и, к счастью, это у него не получается, попытки заканчиваются комически. Трагизм же в том, что пес сам понимает безнадежность своих попыток и даже губительную природу охоты. Потому что в конце концов Шарик приходит к таким размышлениям: «А зверей я стрелять не хочу. Буду их только спасать».
Но мудрый взрослый Эдуард Николаевич сразу вслед замечает: «Только сказать это легко, а сделать трудно. Ведь родился-то он охотничьей собакой, а не какой-нибудь другой».
Шарик пытается сменить профессию, дворовый пес превращается в пуделя, комнатную собаку, — так его стригут в парикмахерской. Но внешняя перемена не помогает, она изменяет только внешнюю оболочку, а не внутреннюю сущность. Будем помнить об этом, особенно мы, люди постарше. И когда комнатной собакой быть тоже не получается, когда Шарик все-таки опять пускается в погоню за зайчонком, Дядю Федора осеняет: Шарику следует купить фотоаппарат. Пусть охотится с ним. Пуля убивает, снимок — нет. Он даже сохраняется. И добыча тоже сохраняется — ее ведь всегда видно на этом снимке.
Шарик сразу понял плюсы такой перспективы. Да и почему бы ему не понять, пес умный. И вышло так, что «стал Шарик фотоаппарата ждать, как дети ждут праздника Первое мая (в финском переводе — Рождества)». А когда он фоторужье получает, начинается настоящая фотоохота.
Какая прекрасная и какая современная идея.
Все это напоминает мне детство самого Успенского. То, как папа брал его с братом на охоту. Охота как таковая удовольствия не доставляла, но проводить время с папой на природе нравилось. Так, десятилетия спустя, Успенский разрешил и эту дилемму. Со временем память об отце приобретает все больше положительных и примиряющих черт: воспоминание о травле волков, а затем обман товарища по охоте, возможно, уходят на задний план. Кажется более предпочтительным тосковать по отцу, который достоин этой тоски даже на таком уровне. Так образ отца сохраняется, а вот мать, кажется Успенскому, ветер все дальше и дальше уносит на воздушных шарах в небо.
«Дядя Федор» был издан, но трудности прибавлялись. Эдуард занимался разнообразным литературным трудом и выступал, поскольку одно лишь писание книг не могло прокормить семью. Радио и телевидение были средствами, вызывавшими интерес. Но кого попало на работу туда не брали, каким бы талантливым претендент ни был. И вот Эдуард написал прямо в ЦК КПСС письмо, где указал, что работу ему не дают по той причине, что он не член партии. И он наконец сподобился благодати, то есть получил разрешение выступать на телевидении, а поскольку телевидение находилось под контролем государства, положение Эдуарда стало более официальным. Выходили новые тиражи переизданий, но новые книги больше не издавали — а если и издавали, то с невероятно большим трудом. Об этом по-прежнему заботились знакомые власти предержащие.
У добра возможностей не меньше, чем у зла. Кроме того, добро пришло в мир, чтобы остаться. И оптимист верит, что добро победит. Так вышло с Дядей Федором. И у этого персонажа были в распоряжении, как и у Гены, несколько более свободные «каналы». Благодаря мультфильмам и театрам Дядя Федор зажил жизнью любимца все возрастающей аудитории и упорно продолжал жить.
И не напрасно. Книги издаются все новыми тиражами. С годами Простоквашино постепенно превратилось вместе с приятелями и Печкиным в современный почти что миф: деревня, где живут Дядя Федор и его приятели, ныне часть России, уже кажущаяся вечной и неотъемлемой. По сути дела, эта деревня существует в любом месте — такие же Простоквашины можно найти в любой части света. Уж во всяком случае — в вечной надежде, которую питает человек.
V. Близко и далеко
«Дядя Федор» был переведен, Эдуард побывал в Финляндии. Эти два важных для меня события свершились. Были переведены и другие его книги, да и письма начали ходить между Хельсинки и Москвой после нашей встречи регулярно. Успенский расспрашивал и о моих книгах, когда понял, что я тоже пишу; он хотел перевести их, со своей стороны, на русский. Почему? Потому что это входило в принцип вежливости, понял я потом. Тот же принцип присутствовал в речевом этикете и остается в употреблении. Речь могла идти и о широком гостеприимстве, или это мог быть только жест; реальный интерес или же желание попытаться оказать приличную взаимную услугу — нечто, относящееся к идущим издалека и глубоко укоренившимся обычаям соседнего народа.
Я спрашивал об этом у Эдуарда прямо, в чем, мол, собственно, дело? Он был из тех немногих, у кого я мог спросить что-то прямо, думал я. И это была правда. Эдуард захотел сразу прояснить мне ситуацию, правда, по своему обыкновению, быстро. Когда заходила речь о таких (более чуждых финну) системах бартерной торговли типа «ты — мне, я — тебе», я обычно получал всегда один и тот же ответ, сопровождаемый пожиманием плечами. Он звучал во всей своей простоте так: «Это Азия».
Значение этой констатации я полностью понял только много лет спустя. Речь шла о той азиатскости, которая пришла с захватническими походами монголов. И осталась в русских не только в виде этнических черт и остатков языков и эмоций, но и в виде закоснелых традиций.
История историей, а настоящий момент — это другое, но вопрос, по-видимому, стоял о том же. Эдуард отплатил мне «свой долг». Ведь я был тем, кто «открыл ему путь во внешний мир», о чем даже сейчас он — путешественник, повидавший на земном шаре уже больше меня, — все еще не забывает упоминать.
Не я, а случайность и доброта его книг, отвечаю я со своей стороны.
Долг благодарности совсем не должен быть долгом, но таковым он зачастую становится. Тогда он растет, начинает мучить и сменяется не только отторжением, но в конце концов и агрессивным негативизмом. Такового я уже испытал достаточно. Но в России, казалось, думают иначе. Даже такие долги, которые оказавший их сам долгами вовсе не считал, отплачивали, и даже с радостью. А я полагал, что одного лишь «Дяди Федора» достаточно: уж это-то был для меня прекрасный подарок от него. Но Успенский думал иначе.
«Пришли какую-нибудь из твоих книг». Какую? Выбор в 1970-е годы был не очень трудным. Ведь у меня было тогда всего четыре детские книжки, три про господина Ау и «Лошадь, которая потеряла очки». Я подарил Успенскому первого «Ау», который был переведен и на другие языки, и «Лошадь». И забыл об этом.
А Эдуард не забыл.
В Советском Союзе были десятки разноязычных наций, для которых издавалась литература. Нужны были переводчики. Переводилась литература даже на языки малых народов, и всегда кто-то зарабатывал на этом свой хлеб. Зачастую сначала делался подстрочник, который не владеющий языком, но вообще знающий свое дело редактор или хороший писатель подвергал литературной обработке. Так случилось и с «Ау». Подстрочник выполнил Пекка Раудсепп, живущий в Москве эстонец, бывший пловец-чемпион, а позднее сотрудник Ленинской библиотеки, с которым я встретился на книжной ярмарке. Я спросил у Пекки, почему он закончил карьеру пловца, и он, указав на стакан с водкой, ответил:
— Эта вода мне нравилась больше.
В основе юмора лежала большая, трогающая душу трагедия, хотя и не лишенная жалости к самому себе.
Издательство занялось вопросом публикации. Подстрочник был готов, и Эдуард нашел его хорошим. Взяв его за основу, он тут же принялся за работу. А когда Эдуард что-то начинал делать, то подходил к этому с чувством и действовал в темпе. Работа следовала вместе с ним повсюду. Даже в поездках. Шестого марта 1978 года Успенский был в Ялте, что я вижу по отправленному им письму. В нем он рассказывает о своих переводческих хлопотах. Письмо пришло в Финляндию более чем через месяц. Ведь из Ялты долог путь до Финляндии, когда подумаешь о старинной доставке на перекладных лошадях. Да и у цензуры курортного местечка (не говоря уж о темпах работы почты) тогда не было никакой государственной спешки.
Интересно перечитывать сейчас в письмах Успенского, как он говорит о «Дядюшке Ау». Это для меня ново. Весь процесс перевода в свое время не казался ничем особенным. Или, если и казался, то главным образом неприятным, мучительным, тягостным; ощущался торговлей, а торговаться мне и по-прежнему не по вкусу. В особенности при том, что я знал, как немного финских книг в Советском Союзе вообще издавалось. Несмотря на усилия товарища Успенского, я, с другой стороны, считал шансы на публикацию своей книги не слишком большими.
Однако сам Эдуард, похоже, был настроен оптимистически.
Он, кажется, действительно влюбился в мою книжку, потому что написал в письме, что в ней есть новые персонажи, которых он раньше не встречал в детской литературе. Книга отличалась от «Карлсона» и современных ему подражаний: «Он («Дядюшка Ау») написан более яркими красками и более широкими мазками. И одновременно в нем прослеживается отчетливая связь с национальными корнями. Мне он нравится, и мне он мил. Хотя к моему мнению не очень прислушиваются».
Так что трудностей будет достаточно. Одному нравится, другому нет, а третьему все это безразлично. Трудности появлялись и из-за различных тематик в произведении про Ау. Глава о космосе и смерти («Господин Ау размышляет о жизни») оказалась выброшена из книги вместе с другими подобными местами. По многим причинам. Может быть, потому, что в Советском Союзе, по словам Успенского, о таких вещах (вроде смерти и уж тем более жизни после смерти, даже как о мысли) не говорили. И вообще, перевод обещал быть и был вольным, по сути дела «пересказом», историей, которую писатель из подстрочника переработал на свой вкус. Но что поделать: если я не дам разрешения на это, книга определенно останется неопубликованной.
Успенский хотел позднее перевести и «Лошадь, которая потеряла очки». Но тогда лошадь стала бы американским агентом в черных солнцезащитных очках. Это был все-таки уже перебор.
Видимо, я отверг этот переводческий проект, употребив слишком сильные выражения, потому что Успенский вспоминал об отказе много, много позже. На рубеже тысячелетий он был в Китае на книжной ярмарке и рассказал мне о своем выступлении: «Меня пригласили на конференцию переводчиков и попросили произнести речь. Я сказал, что однажды перевел книгу моего финского друга Ханну Мякеля. И когда я спросил у него, могу ли я перевести еще одну, он сказал: «Если ты это сделаешь, я тебя убью». Это была самая короткая речь о трудностях перевода, и она вызвала большой энтузиазм. А остальные говорили каждый минимум по полчаса».
Но что касалось «Ау» в 1970-е годы, мне пришлось в конце концов сказать «да». Исключительно под давлением энтузиазма самого Успенского. Все-таки человек положил столько трудов ради меня, хотя я и не очень понимал их ценности… Я до сих пор еще не могу сказать, было согласие ошибкой или нет. Книгу я, по сути дела, потерял, потому что всякий раз, когда я думаю об этом, мне становится немного кисло. Но дружба сохранилась. А в этом редком случае она была важнее, чем «Ау».
Для Успенского же работа по адаптации к российской почве и удаление важных для книги моментов значили не слишком много. Он знал Советский Союз, знал, что делал, как и что делалось в стране, как пробить книгу через многие двери и барьеры. Он плыл в своем величественном обществе, как лосось в воде, хотя встречное течение было сильным да еще и полным ловушек и капканов. Но даже он хотел сдержать меня и умерить мой предполагаемый восторг, хотя в то же время думал, что персонаж придется детям по вкусу: «Ведь может быть, что я загорелся напрасно. Никто его (перевод) еще не читал в редакции. Отдам им работу через месяц».
Речь шла о редакции крупнейшего в мире детского журнала «Мурзилка», тираж которого составлял тогда шесть миллионов экземпляров. Так как «Дедушку Ау» в конце концов напечатали там в нескольких номерах с продолжением, могу сказать, что и я некоторым образом дотянулся до миллионных тиражей, правда, в первый и гарантированно последний раз в жизни.
Как бодро и весело пишет Успенский. Даже приветы он передает, как полагается: «Антти, Мартти и профессору Анхава и всем моим знакомым». И еще дает мне поручение. Я должен купить ему телескоп (подзорную трубу?) со штативом. Он «профинансирует» покупку, когда я приеду. И, во-вторых: поскольку в Советском Союзе не одобрялась и не продавалась жевательная резинка, или в просторечии «жвачка», не мог бы я привезти с собой целую гору этой самой резинки? Эдуард подчеркивал, что жвачка на самом деле для детей, а не для него самого.
Так действительно бывало: Эдуард с удовольствием раздавал встреченным им детям всякие разности. Особенно жевательную резинку, которая тогда считалась заразой с загнивающего Запада.
Я для него уже просто «Ханну!» не только с восклицательным знаком, но и иногда даже с двумя буквами «н», но письмо он, по своему обыкновению, очень по-приятельски закончил словами: «Все. Пиши мне». А подписался официально — «Э. Успенский». В устном общении со мной он был и остается Ээту и Эдик, мы на «ты», но на письме — Э. Успенский. Так профессия вошла в плоть и кровь.
Эта подпись встречается даже под самыми последними письмами — либо в удлиненной форме, либо же просто в виде инициалов: Э. У. Над напечатанными на машинке именем-фамилией красуется вензель от руки шариковой ручкой — изобразить такое способны немногие. Медленно выводимая Арто Меллери «пружина» — так он сам называл свою подпись — это единственный сравнимый автограф, который приходит мне на ум.
Весна 1978 года, кажется, была для Успенского действительно суматошная, потому что он вдруг захотел попробовать пойти всеми известными ему путями: не только опубликовать «Дедушку Ау» в детском журнале, но и сделать из него мультипликационный фильм и книгу. Мне следовало делегировать ему разнообразные полномочия, чтобы он мог заключать договор за меня и получать деньги.
Я делаю все, что просит Успенский. Попытка не пытка. И вскоре я получаю новое письмо. Из него я узнаю, что «Мурзилка» опубликует из «Ау» по крайней мере некоторые главы.
Получаю также первую записку от Толи. Она начинается торжественно: «Уважаемый Ханну!» — и в ней Толя в качестве секретаря уведомляет меня, что в моих интересах теперь следовало бы оформить доверенность на Успенского. Киностудия одобрила «Ау», приступают к работе, и нужен договор. Есть и название студии, это «Экран». По сути дела, с доверенностью надо бы уже поспешить…
Под письмом Толи стоит замысловатая подпись, которую он сам расшифровывает — «Анатолий Г.».
«Ты кто» теперь тоже начинает приобретать черты индивидуального образа.
Я отвечаю Толе и рассказываю, что и в Финляндии не сидят без дела. Перевод «Гарантийных человечков», который делал Мартти, готов, и планируется следующий: Мартти переведет произведение «Вниз по волшебной реке». С Толей мы впредь вместе будем вести дела его патрона. И начнем, наконец, с годами говорить об Эдуарде с полным взаимопониманием. Этот наш возлюбленный шеф будет для нас обоих предметом как восхищения, так и всегдашнего удивления.
Письма приходилось писать от руки, каллиграфически выводя буквы: в моей «паровой машине» не было кириллицы. Как же медленно подвигалось создание таких эпистол! Но я продолжал переписку, особенно интересуясь, что нового почитать. Русские книги, даже хорошие, можно было приобрести в Финляндии, потому что в книжном магазине «Akateeminen kirjakauppa» тогда еще имелся действительно со знанием дела укомплектованный отдел русской литературы. В качестве новинок туда поступали такие книги, которые сами русские не получали. И на дом приходил по почте каталог новинок: напечатанный в Советском Союзе том «Новые книги СССР». Тиражи многих книг (Булгаков, Пастернак, Ахматова, Цветаева, Бабель, Мандельштам…) издавались только для зарубежных стран, для пополнения валютных доходов отечества.
Правда, за рубеж эти книги попадали не всегда. Когда такую книгу я привозил с собой из Финляндии или покупал в московской «Березке» и дарил кому-то, радости получателя не было предела. Булгаковский роман «Мастер и Маргарита» (в финском переводе — «Сатана прибывает в Москву») был лучшим возможным гостинцем. То же касалось и стихов. Я помню, как сам был растроган, заметив, что при виде экземпляра поэтического сборника Анны Ахматовой глаза получателя наполнились настоящими слезами.
Связи с Россией поддерживал и мой коллега в издательстве «Отава» — Мартти Анхава, лучший из возможных переводчиков Эдуардова «Дяди Федора», а позднее и писем Чехова. Он подолгу бывал в Москве и познакомился с ребятами, особенно с Толей. Эти два помощника подружились, осознали свое угнетенное положение, объединили силы и начали с радостью перемывать косточки своим патронам, как словом, так и делом. Их болтовня доставляла много удовольствия не только им самим, но и мне, и Эдуарду («лай не ранит» в значении «брань на воротах не виснет», «брань не дым — глаза не выест», как, бывало, говорила моя мама). Мы «отвечали на огонь огнем», цитируя для разнообразия одну прибаутку Мартти Нарвы. Его фразы я выучивал невольно, а Эдуарду (возможно, из-за его шоуменского прошлого) острословие и балагурство Маси полюбилось особенно. Он распознавал юмориста уже по одной искорке в глазах.
Многое успело произойти, а тогда еще время шло медленнее. Время было, когда не торопился. Самому мне исполнилось всего сорок лет, которые, правда, казались тогда солидным возрастом. Я не знал, что далеко впереди ждала самая реальная жизнь, та трифоновская «Другая жизнь». Но увидел, что в моей жизни начали появляться совсем новые горизонты.
Начатые Эдуардом проекты тоже осуществлялись, что в атмосфере тогдашнего Советского Союза казалось невозможным.
Читать бесплатно другие книги:
