Последняя любовь лейтенанта Петреску Лорченков Владимир

Владимир Лорченков

Последняя любовь лейтенанта Петреску

— Отвечай, сука, куда магнитофон дел?

Маленький смуглый мужчина в грязных штанах, о цвете которых напоминала лишь надпись у паха, — «Green jeans», — жалобно застонал. Лейтенант Петреску, пришедший на службу в полицию два года назад, попытался понять: чувствует ли он к мужчине жалость? Ясности в этом вопросе у Петреску не было. С одной стороны, ему было понятно, что допрашиваемый, — тот самый мужчина, — обеспокоен вовсе не возможной карой в виде лишения свободы на некоторое количество лет. Скорее, его мучило похмелье. С другой, Петреску пугала перспектива стать таким же бесчеловечным чудовищем, как его коллеги по участку: ему порой казалось, что они могут избить мать родную, и глазом не моргнут. Поэтому молодой лейтенант (а на участке, где он служил, были и старые лейтенанты) всегда пытался вызвать в себе чувство жалости к тем, кого допрашивал. Но в последнее время получалось у него все реже. Сергея Петреску это пугало. Ведь даже «сукой» он назвал мужичка для проформы, не от души, вовсе не из-за жестокости. Просто так полагалось.

— Жестокий человек никогда не сможет работать в органах! — учил когда-то на лекциях студента Полицейской Академии Сергея Петреску и всю его группу полковник МВД в отставке, Николай Блэнару. — Но и добрый человек там долго не продержится. Выживают лишь равнодушные. Всем ясно?

Студенты дружно кивали, и столь же дружно на экзаменах на вопрос, каковы моральные качества будущего офицера полиции, назубок отвечали: коммуникабельность, доброта, умение вникнуть в человеческие проблемы. Группы выпускались, кто-то (Петреску, например) получал диплом, медаль об отличии, и значок стрелка-перворазрядника, кто-то — всего лишь диплом. Садисты затем уходили в патрульно-постовую службу, толковые — в оперативники, а вот лейтенанту Петреску не повезло, — им укрепили 134-й участок полиции района Нижняя Рышкановка города Кишинева. Слава у района была аховая: здесь в домах-малосемейках жили, как правило, алкоголики, мелкие преступники, и сильно был развит феномен дворовых банд. Хотя последствия становления рыночной экономики в Молдавии подействовали на район благотворно: мало помалу сюда стекалась, продав прежние квартиры в приличных районах (чтобы хоть как-то питаться) городская интеллигенция. На прошлой неделе, с гордостью вспомнил Петреску, у кинотеатра «Шипка» ограбили и избили до потери сознания режиссера театра имени Кантемира! А если в районе селятся такие люди, значит, это о чем-нибудь да говорит.

— Сергей, мне даже страшно подумать, как ты живешь в этом ужасном районе, — сочувствовала ему одноклассница, работавшая консультантом в американском посольстве.

— Сильвия, — с обидой парировал Сергей, — меня недавно вызвали в один дом, буквально напротив нашего участка. Вызов был на ограбление: пока хозяйка комнатушки спала, воры взломали дверь и вынесли телевизор, магнитофон и ковер. Так знаешь, кем она оказалась? Балериной Театра Оперы и Балета! Разве это — плохой район?

Одноклассница смеялась, покусывая полные губы, а Сергей задумчиво вертел бокал с минеральной водой. Спиртного он почти не употреблял, и курил крайне редко. Ангелок, — говорили о нем девочки из класса, — и хихикали. Но десятиклассник Петреску не обращал на них ни малейшего внимания: ему надо было спешить на занятия самбо, а потом — на курсы английского языка. Даже сейчас, сидя в этой дыре, 134-м участке, Сергея был одет опрятно, в гражданское, гладко выбрит и надушен приятным одеколоном. И даже на этом участке он надеялся не потерять лица, и, рано или поздно, добиться главной цели своей жизни: стать сначала министром МВД, а потом — президентом. Конечно, для успешного карьерного роста, — и довольно влиятельные родители ему бы в этом помогли, — Сергей мог запросто устроиться в Бендерский комиссариат полиции. Приднестровский город Бендеры молдавскую полицию не признавал, но силой полицейских оттуда после перемирия не выгоняли, и потому отслужить в тамошнем комиссариате год-два, означало получить автоматическое повышение по службе и репутацию героя. Но страницы «Консервного ряда» Стейнбека (любимого писателя Петреску) все еще явно были перед его глазами: молодой лейтенант верил, что сумеет изменить мир в этом районе к лучшему, сможет доказать этим сирым и убогим алкоголикам, что человек в форме бывает и защитником, а не только врагом. Но сейчас обстановка к этому явно не располагала…

Вздохнув, Сергей вновь спросил у предполагаемого похитителя магнитофона и телевизора несчастной балерины:

— Последний раз спрашиваю, куда дел вещи?

Мужчина снова застонал. Лейтенант Петреску, подумав, решился. Подошел к допрашиваемому, аккуратно взял его лицо в ладонь, и, резко повернувшись вокруг своей оси, бросил голову преступника в угол. Поскольку голова несчастного все еще была связана с телом, пусть немытой, но все-таки шеей, в угол преступник отлетел целиком. И вновь жалобно застонал.

— Сергей Константинович, похмелиться бы…

Петреску стиснул зубы. Действительно, полностью его имя, фамилия и отчество звучали именно так, Сергей Константинович Петреску. Этим диссонансом лейтенант был обязан родителям: отцу, русскому по национальности, и матери, молдаванке. Правда, они развелись, и поэтому лейтенант носил девичью фамилию матери. А вот имя и отчество у него были русские. Как следствие: для молдаван Петреску был слишком русский, а для русских — чересчур молдаванин. Поэтому лейтенант, в отличие от многих своих коллег, был подчеркнуто политкорректен и не любил разговоров на национальные темы.

— Лейтенант Петреску… — вновь жалобно заскулил допрашиваемый.

В любое другое время Сергей просто отпустил бы задержанного, проследил за ним, и выяснил, в какой квартире мужичонка обменял украденные вещи на самый модный в этом районе коктейль: вино с димедролом. Но на этот раз получить вещи как можно раньше и вернуть их владелице, стареющей уже балерине, было делом чести и престижа мундира. Поэтому лейтенант вздохнул, подошел в угол, вновь взял голову задержанного, за которой по инерции потянулось все тело, и опять бросил ее, уже в другой угол. Глухо шмякнувшись об пол, воришка не издал ни звука. Не убить бы, встревожено подумал Петреску. В это время дверь открылась.

— По делу о краже газовой колонки вызывали?

Спрашивала голова, в меру кучерявая, с толстыми губами на смуглом (здесь все смуглые, с неприязнью подумал светловолосый Петреску) лице. В ухе, оттопыренном с левой стороны головы, висела серьга. «Молодой, здешний, с серьгой. Значит, наркоман», — безошибочно определил Петреску. Уже через мгновение его нога, плотно прищемившая дверью шею головы, лишила ту возможности дышать. Губы головы стали подрагивать, а из левого глаза капнула слеза.

— Отвечай, куда дел колонку? — меланхолично спросил Петреску, усиливая нажим.

— Господи лейтенант… — заныло тело в углу.

— Отвечай, куда дел магнитофон, сука, — вяло отреагировал на это Петреску, бросив в угол наручники, звякнувшие о лоб воришки.

— Я ни… а… — прохрипела голова.

— Где колонка, тварь? — поддержал беседу лейтенант.

— Я поте…

— Что? Что поте?.. — ослабил нажим Петреску. — Потерял?

— Поте… Потерпевший. Я — потерпевший, — быстро прошептала голова.

— Проходите, садитесь.

Лейтенант убрал от двери ногу. Владелец украденной колонки, жалобно шмыгнув, упал в кабинет. Чтобы замять неловкую паузу, Петреску подскочил к попытавшемуся было встать похитителю телевизора балерины, и закатил тому оплеуху.

Директор здания подошел к дверям и оценивающе посмотрел на надпись над ними.

— Левее надо передвинуть, — отрывисто, как умеют начальники в Молдавии, да, наверное, и во всем мире, бросил он подчиненному. — Левее. Неужели не видно? Неужели в организации я, — единственный человек, который видит, как правильно разместить плакат над дверьми учреждения? Ведь это наше лицо, а не наоборот, так сказать! Белый, понимаешь, а не черный вход!

— Виноват, господин директор, — съежившись, ответил подчиненный, невысокий мужчина в черных очках и кожаном плаще. — Виноват. Сию минуту исправим.

— Ты мне это брось — исправим! Надо говорить, — подкорректируем!

— Сию минуту подкорректируем!

Подчиненный вновь съежился (казалось, еще два — три замечания, и он вообще исчезнет) и бросился к стулу, чтобы, встав на него, передвинуть транспарант.

Глядя на стул, начальник, — директор Службы Информации и Безопасности Молдавии, Константин Танасе, — поморщился. Стул был облезлый, с несколькими слоями кое-где потрескавшейся краски, старый, потертый, одна из ножек — короче, чем следовало бы. Стул напоминал господину Танасе нынешнюю СИБ — бесполезную, калечную службу, невесть как устоявшую в годы реформ и преобразований нынешней Молдавии. Директор СИБа чуть грустно и пафосно пробормотал:

— Да что уж там служба. Моя страна, — этот стул…

И ласково поглядел на подчиненного, майора Эдуарда, переставлявшего транспарант. На том было написано: «Добро пожаловать!».

Служба СИБ, — наследница некогда всемогущего КГБ Молдавии, — располагалась в самом центре Кишинева, неподалеку от Дома Печати. Это тем более радовало Константина, что большинство его подопечных находились рядом с его ведомством.

— Когда журналисты вымрут, — говорил он своему секретарю, — нам с тобой нечего будет делать на этой земле. Мне — потому, что моя организация закроется, тебе — потому, что ты племянник моей жены, и, стало быть, без меня пропадешь. Поэтому молись на журналистов, люби их и береги.

Надпись на транспаранте Танасе изрядно веселила: но, как человек честный, он признавал, что авторство идеи принадлежит не ему. Такую надпись Константин увидел над входом в катакомбы НКВД, вырытые в центре Кишинева в конце 40-х годов. Тогда слова «Добро пожаловать», намалеванные красной краской над входом в пещеры, где расстреляли несколько тысяч классовых врагов, произвели на Танасе (студента пятого курса исторического факультета) неизгладимое впечатление. И, как человек веселый, Константин захотел позаимствовать юмористический опыт предшественников. Что он, став председателем нового молдавского ГБ, и сделал. Что же касается катакомб, то директор СИБ велел перекрыть доступ в подземелья, чем вызвал множество вопросов у окружения.

— Мой председатель, — обратился к нему один из подчиненных, — не стоит ли нам открыть доступ туда, чтобы убедить общественность: наследие КГБ вообще и СССР в частности (он оговорился потому, что был пьян) есть самое худшее в жизни граждан независимой Молдовы?

— Во-первых, Молдавии, мудак ты этакий, спокойно отвечал выпускник Ленинградской Партийной Школы Константин Тэнасе, — во-вторых, спецслужбы всего мира одинаковы. Поливая дерьмом НКВД, ты критикуешь СИБ, обличая КГБ, воюешь с ЦРУ, и так далее. Ясно тебе?

Помощник, выпивший с утра муста (молодое вино — прим. авт.) замолкал, предварительно закашлявшись. А Танасе, улыбаясь, сжимал плечо собеседника.

— Главное в танке — не дрейфить! — повторял он свою любимую поговорку.

Ее он услышал в детстве в Сибири, куда его семью сослали большевики. Но Константин на них не обижался: ведь среди большевиков был и его дядя, Григорий. Именно он выслал семью брата (отца Константина) в Сибирь, чтобы нанести удар кулаку и эксплуататору, а заодно получить его земельный участок. Это в Молдавии предосудительным не считалось: земля стоит всего, что ты для нее сделаешь, говорили старики.

Оставив транспарант на попечение майора Эдуарда, — тот недавно вернулся из стажировки в Великобритании, потому Танасе позволял ему некоторую самостоятельность, — Константин прошел в свой кабинет. Там он закурил, и печально посмотрел на карту стран мира.

— Портрет планеты Земля, — говорил про нее директор СИБа.

Часть стран на карте была помечена красными флажками. Это были государства, которым объявила войну террористическая организация «Аль-Каида» и ее предводитель Бен Ладен. Буквально два месяца назад Константин с некоторой гордостью во взгляде воткнул красный флажок и в цифру 17, которой на карте была помечена Молдавия (полностью вписать название страны картографам не удалось: слишком уж маленькая страна). Молдавию международные террористы включили в список стран — агрессоров летом прошлого, 2003 года. Произошло это совершенно случайно, после того, как двенадцать молдавских саперов поехали в Ирак в составе международных сил, возглавляемых американцами. Список стран антитеррористической коалиции появился в Интернете, и так, неожиданно для себя, Молдавия оказалась в черном списке террористов. Причем в самой Молдавии об этом бы не знал никто, если бы Танасе, рыскавший по порносайтам, не наткнулся на этот список, и не слил информацию в прессу.

— Мы хотим знать, — сделал запрос депутат от оппозиции, — не повлечет ли включение «Аль — Каидой» нашей республики в список стран — объектов для нападения, к самым трагическим для Молдавии последствиям?!

В ответ директор СИБа многозначительно нахмурился, и сказал нечто нечленораздельное. В общем потоке слов (отвечать, не отвечая, его научили в партийной школе) можно было уловить лишь «терроризм», «дискурсивный», «безапелляционный», «суррогатная защита», «процессинг». Из этого парламентарии сделали вывод, что ситуация сложилась крайне серьезная и опасная.

Так Константин Тэнасе выбил двойное финансирование своей службы в 2004 году. Но это его не радовало. С 11 сентября 2001 года его ничего не радовало.

— Понимаешь в чем дело, — объяснял он школьному приятелю, сидя в молочном кафе (спиртного Константин не употреблял совершенно), — с тех пор все спецслужбы мира при деле. А я — нет. И это меня огорчает. Ведь я, можно сказать, художник. Во мне пропадает творческий потенциал. А все из-за Молдавии. Дыра!

Разумеется, первое время после начала войны с терроризмом Константин, как человек честный, решил поискать его и в Молдавии. По его приказанию были проверены все три тысячи молдавских арабов (студентов, приехавших в местный Медицинский университет), и две радикальные молодежные организации. Увы, ни одного даже слабого подобия террориста среди них не нашлось.

— Неужели ни одного? Даже самого плохонького? — с надеждой спрашивал директор СИБ оперативников, проводивших проверку.

— Ну, — неуверенно начал один из лейтенантов, — есть один сириец, зовут его Садам… Нет, к сожалению, даже не дальний родственник.

— Плохо, — резюмировал начальник, и отпустил оперативников.

Правда, однажды Константин едва не поверил, что родился под счастливой звездой: ясным осенним утром ему доложили, что в кишиневском аэропорту на самолет, стоявший на взлетно-посадочной полосе, забрались какие-то молодые люди.

— Террористы! — довольно потирая руки, воскликнул Танасе, — немедленно вызываем спецназ!

Увы, оказалось, что в аэропорту снимали клип группы «О-Зон», ставшей затем очень популярной. С тех пор Константин не любил ни «Озон», ни песню «Драгостя дин тэй».

— Лук нужно покупать фиолетовый. У белого лука вкус не тот. А помидоров желательно класть поменьше. Все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается.

Ахмед задумчиво кивнул, и начал надевать фартук. Хозяин, — сорокалетний

Махмуд, родом из Сирии, — еще раз внимательно осмотрел холодильники и их содержимое, после чего тепло попрощался с работниками и ушел курить кальян. Ахмед, студент третьего курса медицинского университета имени Тестимицану, что в Молдавии, начал готовить ножи. В это время его напарник, тоже студент-медик, разогревал жаровню. Двигаться им приходилось очень осторожно: киоск в центре Кишинева, где они продавали шаурму, был слишком мал. Это позволяло экономить на аренде и коммунальных счетах. Шаурма пользовалась спросом, и хозяин неплохо зарабатывал. Студенты, впрочем, тоже.

— Он платит нам половину того, что мы зарабатываем, — просветил Ахмеда напарник, — а если бы на него работали молдаване, то платил бы им вполовину меньше нашего. Таков принцип любой диаспоры. Ты тоже его соблюдай. Если шаурму берет студент-араб, из наших, ему специй и мяса положи чуть больше. Если покупатель из местных, клади всего чуточку, но поменьше. Все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается. Эта фраза, — «все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается» — будет, кажется, сопровождать его во все время пребывания в Молдавии, раздраженно подумал Ахмед.

Как и многие его соотечественники, Ахмед приехал в Молдавию, чтобы за очень небольшие деньги получить диплом медика. Кое-кто, правда, приезжал вовсе не поэтому. Для молдаван все арабы были на одно лицо, да и спецслужбы здесь работали слабо, поэтому в Кишиневе пережидали плохие времена многие ребята из палестинских организаций. Молдавская полиция их не трогала, да даже и проверять не пыталась: неприятности здесь никому не были нужны. Торгуй шаурмой в свободное от лекций время, ухаживай за местными девчонками, не задирай местных парней, и живи, сколько хочешь. Так, собственно, Ахмед и поступал, и Молдавия ему очень нравилась.

— Главное, никаких споров и конфликтов на религиозной почве, — учили недавно приехавшего в Кишинев Ахмеда старшие коллеги. — Иначе нас отсюда за две недели попрут. Когда приезжал премьер-министр Турции, местная полиция решила выдворить из Кишинева всех курдов. Ну, вот нас всех отсюда и выслали в провинцию на две недели. И объяснить им, что курд и сириец, или, суданец, к примеру, представляют разные страны и народы, было невозможно. Местные — народ очень терпимый. Главное, их не раздражать.

Ахмед слушал, кивал, и нарезал лук кольцами. Это было его главной обязанностью: за день ему приходилось чистить около двадцати килограммов лука. Друзья даже прозвали его «Чипполино». По вечерам, приходя в квартиру, которую он снимал на пару с сокурсником, Ахмед с раздражением улавливал стойкий запах лука, исходивший от него самого.

— Махмуд, — застенчиво спрашивал он хозяина время от времени, — когда мне доверят резать помидоры?

— Еще не время, мальчик мой, — сопел хозяин, и отправлялся курить кальян, — ты пока не научился толком работать с луком.

Работники смеялись, и отпускали клиентам новые порции шаурмы. Все они работали по принципу конвейера: каждому была доверена одна операция. Ахмед резал лук, Саид — мясо, пришлый молдаванин Сержиу, женатый на дочери Махмуда, — огурцы…

В результате работали они очень быстро, и даже составляли конкуренцию местному «МакДональдсу», расположенному в пятидесяти — ста метрах от их киоска.

Когда началась война в Ираке, Ахмед выходил в ночную смену. Тщательно выбрившись, парень набриолинил волосы, и надел на указательный палец левой руки золотой перстень.

— Жалко, что у нас не покупают шаурму американцы, — мрачно сказал ему вместо приветствия Саид, пиливший огромный кусок мяса, — ох, как жалко…

— Конечно, я расстроен, — подумав, ответил Ахмед, — потому что я не люблю страданий, крови и смерти. Но в политику лезть не хочу. Не по душе мне все этого.

— А чего ты хочешь? — враждебно спросил молдаванин, зять Махмуда, который, как и все местные в подобных случаях, стал большим арабом, чем настоящий араб. — Устроиться в «МакДональдс» на четверть ставки?

— Нет, — аккуратно нарезая лук, ответил Ахмед. — Я хочу получить диплом, жениться на красивой девушке, с которой познакомился здесь два дня назад, и остаться жить в Молдавии. Я буду врачом.

— То есть, пусть американцы нападают на нас и убивают всех, кого захотят? — угрюмо уточнил Саид.

— Нет, — удивился Ахмед, — с чего ты взял? Разве я говорил так? Я сказал, что расстроен.

— И тебе не хочется убить американца? — уточнил Саид.

— Какого американца? — не понял Ахмед. — Я могу хотеть убить американца, который сделал мне что-нибудь плохое. Но поскольку я не знаю ни одного американца, как я могу хотеть его убить? Как вообще можно желать убить нечто, абстракцию?

— Студент, — с неодобрительной ухмылкой сказал Сержиу, — философ…

— Медик, — робко поправил его Ахмед.

Все это, — и ночная смена, и жар от мяса для шаурмы, и волосатые руки коллег по работе, — начинало нагонять на него уныние. Некоторое время мужчины молча резали овощи, и мясо, а высокий афганец, молчавший все время, выдавал покупателям шаурму через окошечко. Лоб Саида покрылся мелкими капельками: как бутылка пива в телевизионной рекламе.

— Да поймите же вы, — жалобно объяснил Ахмед, — я против войны. Не люблю я Америку. Но что мне толку взять да и убить какого-нибудь американца, который такой же человек как я: только на учебу гамбургерами зарабатывает, а не шаурмой.

— В «МакДональдсе» нет ни одного рабочего-американца, — возразил, глядя в стенку, Сержиу, — только местные. И работают они за копейки. Американцы их эксплуатируют.

— Ты сам мне говорил, что Махмуд платит нам меньше того, что мы зарабатываем, — начал спорить Ахмед, и кружочки лука у него получали все кривее и кривее, — значит, и он нас эксплуатирует?

— Ты хочешь сказать, что мой родственник Махмуд — американец? — побледнел Сержиу.

— Да вовсе не это я хочу сказать, — в отчаянии всплеснул руками Ахмед. — И что вы сегодня слова мои перевираете?!

— Махмуд, — вмешался в спор Саид, — нас не эксплуатирует, потому что он наш единоверец и дает нам возможность заработать, пока мы вдали от родины.

— Получается, — не сдавался Ахмед, — что и американцы дают местным заработать, пусть и немного, да, к тому же, они ведь тоже единоверцы. Христиане.

— Как не отсох твой язык говорить все это сегодня? — задумчиво спросил Саид, насаживая на вертел новую порцию мяса.

— Я против войны, — устало заключил Ахмед, — мне не нравятся их военные, но я не имею ничего против какого-то американца, который сейчас режет лук в забегаловке, и вспотел из-за глупого спора с другим глупым американцем. Который, может, убеждает моего американца в том, что нужно обязательно убить араба. И вот этот американец, тот, что мой, уставший, режет лук, и говорит напарнику: слушай, что тебе сделал этот Ахмед, который сейчас режет лук, как и я. Ахмед плохой, ты убей его, — говорит злой американец. Вот глупый.

Огни парка, разбитого напротив киоска, перевернулись, и Ахмед очень удивился. Потом он умер. Саид вытащил из спины парня тесак, и плюнул на тело:

— Значит, я, по-твоему, глупый американец?! Собака.

— Саид, — спокойно заговорил тощий высокий афганец, и все удивились, — Саид, он вовсе не это хотел сказать.

— Вот уж ни…

— Но раз уж, — спокойно повернулся суданец к Саиду, перебив того, — ты это сделал, то, будь добр, вынеси тело несчастного в подсобку, заверни в ковер, и вывези куда-нибудь, где его можно сжечь. Не думаю, что местная полиция его хватится.

Саид, глядя в пронзительно — мудрые глаза афганца, растерялся. Растерялись и все остальные.

— Да, и еще, — остановил их афганец. — Вымойте пол.

— Кровь Ахмеда в огурцы попала, — недовольно сказал Сержиу, — придется выкидывать…

Афганец улыбнулся:

— Оставь. Все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается.

— Примите и распишитесь, — широко улыбнулся Петреску, внося телевизор в комнатушку ограбленной балерины.

Та только ахнула. Отказавшись от скромного угощения (нужно быть в форме, говорила, краснея, балерина, но Сергей понимал, что денег на хорошую еду у нее попросту нет), лейтенант Петреску решил обойти дом.

Полуразрушенная пятиэтажка была окружена тополями: они как раз цвели, и из-за пуха трудно было смотреть. Сощурившись, Петреску спустился на четвертый этаж (балерина жила на пятом) и прошел в общую кухню. Под ботинком что-то сочно лопнуло. Беззвучно выругавшись, Петреску отошел подальше от стены: по ней ползали несколько жирных тараканов, один из которых, спустившись на пол, и попал под ноги лейтенанту. На черной от копоти плите стояла кастрюля, в которой зарождалась новая жизнь. Видимо, ее, с остатками пищи, забыл здесь кто-то из пьяных обитателей дома. И забыл давно. Приподняв крышку (пришлось обернуть пальцы носовым платком) Петреску поморщился и отошел от плиты. Впечатлительному лейтенанту почудилось, что, должно быть, таким и должен быть ад. Никакого дьявола, никакого скрежета зубовного. Просто жара, июнь, заброшенная коммунальная кухня заброшенного дома для люмпен-пролетариев, молчаливые тараканы, тополиный пух. И гнетущая тишина.

Поэтому, когда вдруг откуда-то послышался жалобный плач, Петреску даже обрадовался.

— Значит, это еще не ад, — тихо сказал он кастрюле, выходя из кухни, — значит, это лишь его демонстрационная версия.

Плакала, как оказалось, чернявая женщина очень маленького роста в грязном халате. Расстраиваться ей было от чего: за шею женщину держал молодой толстяк с серьгой в ухе. Над головой несчастной он занес огромный навесной замок.

— Господин Балан, — удивленно спросил Петреску, оттаскивая толстяка от жертвы, — что это вы делаете?

Балан был той самой головой, которую лейтенант по горячности прищемил во время допроса. Как узнал Сергей во время расследования кражи газовой колонки у Балана, звали того Дан, и он работал в оппозиционной газете «Демократия». Сюда, в этот район для бедноты, Балан переехал по, как он выразился, «личным обстоятельствам». Он их явно мифологизировал.

— Видите ли, — доверительно сказал он Петреску, повертев верхнюю пуговицу кителя лейтенанта, и глядя тому в подбородок, — я весьма талантлив. И намерен написать книгу. Но сделать это на моем прежнем месте жительства просто невозможно: у меня много друзей, они часто заходят, суета, гам, шум… А здесь у меня есть тишина. И потом, эта комнатушка напоминает мне чердак парижских кварталов. А что еще нужно молдавскому гению для вдохновения? Черт возьми, я достоин Парижа, и я попаду туда! Кому, как не романоязычному молдаванину, прославить Бессарабию во Франции!

Помимо этого, толстяк Балан намекнул еще Сергею на некоторые связи с некоторыми женщинами, которые (о, разумеется, связи, лишь связи) ему хотелось бы порвать, уничтожить. А для этого требовалось сменить адрес. Поэтому пришлось закрыть хорошую квартиру на все замки, и броситься очертя голову сюда, в этот рай клошаров, изгоев, и его — будущего молдавского Вийона. Будущего в признании, но не в таланте — в таланте он уже молдавский Вийон.

Петреску понял, что хорошую квартиру Балан пропил.

Толстяк явно выпивал: от него несло спиртным и во время той беседы, и сейчас.

— Да что же это вы делаете? — спросил лейтенант, мягко забирая замок у Дана.

Толстяк-писатель, тяжело дыша, присел на корточки.

— Сколько раз я им говорил, — нервно бросил он, не глядя на лейтенанта, — если пользуетесь общим туалетом, не смейте там курить. Особенно эти кошмарные дешевые сигареты!

— У вас нервы расстроены, — оценивающе поглядел на Балана Петреску, — вам отдохнуть надо. Нормально поесть. Выспаться. Пить поменьше.

— Попрошу вас, — недовольно возразил Балан, — не при этом животном.

Насчет животного Петреску не согласиться не мог: женщина была явно деклассированной пьянчужкой. Если бы мать Сергея увидела сейчас, кого держит за шиворот ее всегда чисто и аккуратно одетый сын, она бы упала в обморок. Пьянчужка разрыдалась, начала что-то бормотать, и, едва не укусив Петреску за руку, побрела в свой закуток.

— Вот так и живем, tenete, — подмигнул Сергею расстроенный писатель.

— Что вы сказали?

— Лейтенант. Tenete на итальянском — лейтенант.

— Вы говорите по-итальянски? — приятно удивился Сергей.

— Нет, — смутился Балан. — Так, знаю пару слов.

— Вообще-то я хотел сказать вам, — вспомнил Петреску, — что вашу газовую колонку мы нашли.

— Ах, да. Спасибо, tenete. Вы не против, если я вас так буду называть?

— Пожалуйста, — недоуменно согласился Сергей, — называйте, как хотите. Главное, не нарушать закон. А в остальном мы — свободные люди свободной страны.

— О, строгий блюститель законности, — картинно и даже как-то вычурно поднял руки Балан, — вы олицетворяете собой неподкупного стража порядка. Защитник слабых. Вдов. Сирот.

— Вы сирота? — искренне посочувствовал Петреску.

— Нет. Не обращайте внимания, tenete. Я просто пошутил.

— Вам нужно будет, — вытер пот со лба Сергей, — пойти в участок и забрать вашу газовую плиту. Если нужно, вам помогут ее донести.

Писатель Балан рассыпался в благодарностях, и на минуту Петреску ощутил, что смысл у этой жизни есть, несмотря даже на жару и тополиный пух. И жизнь, в общем, недурна, особенно для лейтенанта полиции, сумевшего вернуть украденное добро двум несчастным людям. Размышляя об этом, он пожал руку Балану, и пошел к лестнице.

— Лейтенант, — окликнул его пьяный журналист «Демократии».

Петреску, улыбаясь, обернулся, приподняв брови. Балан льстиво улыбнулся:

— Хотите, я почитаю вам свои стихи?

— О, Наталья. Кожа твоя бела, как зерна молодой кукурузы, и сочна, как зерна молодой кукурузы. Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое горячо, как лист, обжаренный солнцем, губы твои слюнявы и влажны, как земля после летнего дождя, и так же, как эта земля, они быстро обсыхают: еще бы, ведь я выпиваю твою чистую, родниковую, ничуть не вязкую слюну. Между ног твоих жарко, как в аду моей бессонницы. О, Наталья…

Девушка, лежавшая под грузным Константином Танасе, смеялась. Она была его поздняя любовь: директор СИБа ловил себя на мысли, что последнее время думает только о ней и о террористах, которых обязательно нужно найти, иначе, зачем ему работать. И даже, — но в этом он себе признаваться еще боялся, — о террористах он думал меньше, чем о Наталье. Та, хорошенькая секретарша какой-то частной фирмы, встретила Константина всего год назад, — аж год назад, говорила она, — и Константин ревниво ощущал их разницу в возрасте, разницу, позволявшую ей говорить «целый год» про те несколько мгновений, что промелькнули на закате его жизни. О том, что Константин возглавляет главное разведывательное ведомство Молдавии, Наталья не знала. Да если бы и знала, никакого впечатления на нее это бы не произвело.

— Мне нравится, как долго ты делаешь это, — ластилась к нему девушка, облизывая пальцы, — я успеваю кончить несколько раз. А на остальное — плевать.

И смеялась, когда Константин, изнемогший от бесплодной работы, жары, семьи, подчиненных, Кишинева, жизни, всего, в конце концов, шептал ей:

— Наталья. Кожа твоя бела, как зерна молодой кукурузы, и сочна, как зерна молодой кукурузы. Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое…

И вжимал в нее бедра. Тогда она запрокидывалась, крепко прижимала его голову к груди, и начинала биться. В такие моменты Танасе забывал, что девушка может его искусать, и тогда дома не миновать скандала. Плевать. Ему было плевать. Константин даже подумывал о разводе. Не сейчас. Чуть позже, когда можно будет оставить службу. Но Наталье об этом не говорил: директор СИБа прекрасно понимал, что девушка поднимет его на смех. Он ей был нужен как любовник. А она ему нужна была вся.

— Ну и сравнения, — Наталья лежала на боку рядом с отдыхавшим Константином, — ну ты и поэт.

— Практически Павич, — усмехался, отдуваясь, Константин.

И по беспечному блеску глаз любовницы понимал, что той упомянутая им фамилия ничего не говорит. Она вообще ничего, кроме газет, не читала. Это ему даже нравилось.

— Когда мне захочется переспать с философом, я поеду в Калининградскую область, — говорил он друзьям, — и посплю на могиле Канта.

Правда, связь его с Натальей омрачало то, что встречались они слишком редко, всегда на съемных квартирах (и никогда у нее дома, где ему так хотелось побывать) и всегда только она звонила ему перед этим.

— Я же мужчина, дорогая, — говорил, поправляя галстук, Константин, — мне приятно почувствовать, что и от меня что-то зависит.

— А от тебя, — вскакивала она с постели, — пузанчик, ничего не зависит. Ни-че-го.

И снова смеялась. Константин не выдерживал, улыбался, и обнимал ее, жадно внюхиваясь в воротник ее рубашки, наброшенной на голое тело.

— Ты спишь еще с кем-нибудь? — спрашивал он в макушку Натальи.

— Да, — роняла она.

— С кем? — ревниво мучил себя Танасе.

— С Кем-Нибудь, — дразнила его девушка, и утанцовывала в другой конец комнаты, одеваться.

Опустошенный Константин подходил к окну и мрачно глядел на шпиль старинной гостиницы «Лондон», что почти в самом центре Кишинева. Отсюда был виден весь центр: даже киоск, где продавали шаурму арабским студентам. Неплохо бы, лениво думал Константин, затягиваясь сигаретой, хоть раз ее попробовать. Говорят, вкусно.

— Отнесись к этому проще, — говорила, забавляясь, Наталья, — мы развлекаемся, вот и все.

— Да, — шумно выдохнув, соглашался Танасе, и спрашивал, — у тебя есть мечта?

— А что? — она редко отвечала на вопросы, это выводило его из себя, но пока он сдерживался.

— Я бы нашел магазин, где продаются мечты, и купил твою самую заветную.

— Ты, как и все молдаване, поэт, — хохотала Наталья, натягивая чулки, — и, как все молдаване, плохой поэт.

— Шовинистка, — шлепал он ее по заду.

Она же хватала его за руку, и галстук вместе с костюмом снова летели к чертям под диван, и она снова запрокидывала голову, и, снова и снова и снова вжимая ее бедра в старый диван (я словно виноградный пресс, — думал он, судорожно дыша), Константин шептал, схватив ее за волосы:

— Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое…

На седьмое свидание она, смеясь, накормила его вареной кукурузой.

— Осама, — склонился перед молчаливым афганцем Саид, — позволь мне быть твоей правой рукой. Ты великий человек. Спрятаться здесь, в этой дыре, в то время, как тебя ищут по всему миру американские шакалы…

Афганец недоуменно поднял брови, и стал лишь чуть быстрее нарезать овощи. После того, как убили Ахмеда, который делал это, луком пришлось заняться Осаме. Саид все стоял на коленях, вытянув губы к поле рубашки афганца. Несколько минут мужчины работали молча. Наконец афганец не выдержал, и спросил Сержиу.

— Что это с ним?

— Он думает, что вы — Бен Ладен, — почтительно ответил зять хозяина киоска.

— Это еще почему?

— Ну, во-первых, — неуверенно начал Сержиу, — вас зовут Осама…

— Логично, — хмыкнул Осама, — ничего не скажешь.

— Во-вторых, вы очень на него похожи.

— На кого?

— На великого воина, грозу неверных, Бен Ладена, — нарушил почтительное молчание на полу Саид.

— То есть, по-твоему, я похож на Бен Ладена? — грустно заключил Осама, очищая следующую луковицу.

— Так точно! — восторженно ответил Саид и вновь принялся целовать подол рубашки Осамы.

— Как же я могу быть Бен Ладеном, если я на него только похож? — зловеще спросил Осама, и на мгновение прекратил резать лук.

Сержиу показалось, что сейчас в киоске для шаурмы произойдет еще одно убийство. Горло его сжалось, но попыток перехватить руку Осамы он не сделал: Сержиу боялся мусульман, и считал их сумасшедшими жестокими людьми. Когда коллеги-арабы начинали разговаривать на своем языке в его присутствии, Сержиу казалось, что они обсуждают террористический акт. Не больше, не меньше. Жестокие звери, думал он, опасливо и восхищенно подливая соусу в шаурму. Именно поэтому он женился на дочери владельца киоска: чтобы все боялись его, Сержиу, зятя сумасшедшего жестокого мусульманина. Добряк Махмед об этом и не подозревал.

— Итак, вы — не Осама, — хриплый шепот Саида прозвучал в киоске как-то особенно неприятно.

— Напротив, мой друг. Я — Осама, — усмехнулся афганец.

— О, великий вождь, — вновь заползал перед коллегой на коленях Саид, — как ты мудр и умен. Я даже на мгновения поверил в то, что ты не Осама.

— Разумеется, я Осама, — потрепал его по плечу афганец, — а теперь вставай и режь помидоры.

Утерев слезу радости, Саид встал, отряхнул колени, и принялся за работу.

Наутро, когда их смена закончилась, Сержиу пошел домой через парк у Кафедрального Собора. Когда в конце пешеходной дорожки, по которой он шел, показалась женщина, Сержиу ничего не заподозрил. Даже обрадовался: ему доставляло удовольствие разглядывать хорошеньких женщин именно сейчас, летом. Их кожа, — то молочно-белая, то смуглая, была покрыта в это время года мелкими каплями пота; особенное наслаждение доставляла Сержиу мысль, что, вернувшись домой, к мужьям и приятелям, женщины лежат под мужчинами, подрагивают, а на верхней губе у них у всех, как одной, — тоже капельки пота. Мельчайшие капельки… А вместо мужей и подруг на каждой из них лежит он, Сержиу…

— Проклятье! — завопил Сержиу, отвлекаясь от очень приятных мыслей.

Ведь только что женщина, шедшая ему навстречу, бросила Сержиу под ноги три красных цветка. Бедолага встревожился не на шутку: как многие жители Молдавии, он был очень суеверен, и верил в заговоры, заклятья и проклятия. Три цветка, брошенные под ноги незнакомой женщиной, был более чем уверен Сержиу, это не что иное, как черная магия.

— Сука! — заорал он вслед неторопливо уходящей женщине. — Колдунья проклятая! Мразь! Жалко, вас сжигать перестали!

На Кафедральном Соборе зазвенел колокол, и Сержиу снова вздрогнул. Настроение было безнадежно испорчено. Нужно было срочно зайти в церковь помолиться и поставить пару-тройку свечей, которые своей благодатной силой блокируют черную магию. Кому понадобилось насылать на него проклятие, Сержиу не задумывался. Сам человек завистливый, он почитал таковыми всех окружающих, и поэтому был уверен, что врагов у него великое множество.

— Дайте мне три толстых свечи, три средних, и три — совсем тоненькие, — попросил он прихожанку, торговавшую в храме.

С тополя на Сержиу издевательски прикрикнула ворона. Мужчина, глянув на парк, побледнел. Людей, несмотря на то, что было уже восемь утра, — в это время парк был полон горожанами, спешившими на работу, — здесь не было.

— Где же люди? — пробормотал он, стуча зубами и пытаясь зажечь свечу на подувшем вдруг ветру.

— Сегодня же суббота. Выходной день, — равнодушно пояснила ему прихожанка.

Слегка успокоившись, Сержиу прошел в храм. Здесь было, как всегда, хорошо и светло: сотни свечей горели на золоченых подставках у икон. Быстро перекрестившись, Сержиу опустился на колени, и пополз, — совсем как Саид к Осаме, подумал он, и постарался отмахнуться от назойливой мысли, — к иконе Богоматери с тремя руками. Это была самая знаменитая икона Молдавии, привезенная сюда со священной горы Афон. Богородица, нежно державшая у груди младенца двумя руками, и третьей поглаживающая голову маленького Иисуса, была увешана кольцами, цепочками и серьгами. Это были дары прихожан, благодарных за чудеса. Сержиу в чудеса не очень верил, но у него попросту не было выбора: после того, как Советский Союз распался и сила такого верования, как диалектический марксизм, испарилась, необходимо было найти другие силы-покровители. Всего каких-то двадцать лет назад, — Сержиу хорошо помнил это время, — он, инженер фабрики конфет «Букурия», прятал за шкафом четырнадцатый том собраний сочинений Владимира Ленина. По вечерам, придя с фабрики усталый, холостой инженер доставал эту книгу в серой обложке, ставил на стол, и окружал ее несколькими горящими свечами. Когда ему было что-нибудь нужно, Сержиу молился на четырнадцатый том собраний сочинений Ленина, а однажды даже пролил на книгу чуть вина, и сжег кусочек мяса на двадцать седьмой странице, вырвав ее из книги. Тогда, кстати, обряд помог: Сержиу повысили заработную плату со ста пятидесяти до ста шестидесяти пяти рублей!

После того, как Союз распался, и Молдавия стала независимой, Сержиу по инерции еще несколько раз приносил жертвы четырнадцатому тому Ленина, но великая книга молчала. То ли чары ее, с крушением империи, развеялись, то ли дух великого революционера не желал больше помогать людям, разрушившим созданную им страну, но все мольбы и жертвы Сержиу были напрасны. Даже когда инженер, отчаявшись, порезал руку опасной бритвой, и пролил чуть своей крови на страницы, Четырнадцатый Том промолчал, и завод, на котором работал Сержиу, закрыли. Он хорошо помнил это время: тогда работники всех фабрик и заводов Кишинева остались без работы, и выживали, торгуя на блошиных рынках, стихийно образовавшихся по всему городу.

Последнюю попытку Сержиу дал четырнадцатому тому Ленина в 1994 году, когда после нескольких лет торговли на блошином рынке в центре города, заработал немного деньжат. Время было шальное, инфляция страшная, и Сержиу на вырученные деньги, чтобы не потерять их через неделю, купил большую партию саванов.

— Роскошные саваны! — нахваливал ему товар продавец, суетливый поляк. — Других таких не найдете. Материал, качество! Смотрите, ткань какая белая. Это вам не серые тряпки, которыми вы здесь покойников укрываете. Мой товар славится по всей Восточной Европе. Сам помирать буду, попрошу, чтобы меня в такой саван завернули!

Сержиу купил саваны, и спустя несколько дней отправился на своих старых «Жигулях» объезжать церкви и монастыри Молдавии. Перед тем, как поехать, инженер достал из-за шкафа уже запыленный том Ленина, и тихо сказал книге:

— Последний раз прошу, как друга, — помоги!

Капнул на обложку вина, сунул в страницу кусочек шоколадной конфеты (перед тем, как фабрика закрылась, работники получили выходное пособие продукцией) и сдавил книгу. Таким образом, четырнадцатый том собраний сочинений Ленина поел и попил. А Сержиу, отчасти ободренный этим, поехал продавать саваны.

— Батюшка, — слегка покачиваясь, ибо был пьян, обратился он к настоятелю Каприянского монастыря, — купите у меня саваны. Отдаю почти даром, а вы уж их потом пастве впарите, когда вам покойников на отпевание начнут нести. Саваны у меня — загляденье! Высший сорт! Лучшие саваны в Восточной Европе!

— Сын мой, — задумчиво пошатался священник, ибо тоже был слегка под мухой, — сколько ни говори халва…