Последняя любовь лейтенанта Петреску Лорченков Владимир

— Объясняю. Раньше для таких целей мы использовали сок зеленой кукурузы. Это только дурачкам смешно!

— Простите, я не специально…

— Так вот, этот сок крайне ядовит. Как, впрочем, и листья помидоров или картофеля. Ты ведь, я погляжу, у нас специалист по ботанике, должен знать…

— Так точно. Часть растений из семейства пасленовых — ядовиты.

— Ну, вот. Потом враги нашли противоядие от сока зеленой кукурузы. И нашим специалистам пришлось срочно изыскивать новые средства. Помог случай. Полиция накрыла притон, в котором производилась фальсифицированная водка «Пробка».

— Раскрученная марка, — кивнул стажер.

— Она, — осторожно капал яд в шприц Эдуард, — как оказалось, обладала силой яда, несравнимого даже с таким знаменитым отравляющим веществом, как кураре.

— Читал. У Луи Буссенара.

— Выяснилось, что после употребления ста-двухсот граммов этой водки, человек слепнет, глохнет и немеет. Это было то, что нам нужно. Мы конфисковали партию, которую полицейские уже хотели сбыть на рынок через знакомых, а наши специалисты сделали из этого варева концентрат.

— У меня есть предложение!

Эдуард, осторожно переливавший яд, всем своим видом выразил заинтересованность. Стажер внимательно следил за пальцами майора.

— Я думаю, — начал он, — что процедуру нейтрализации нашего главного врага можно значительно упростить.

— Это как? — хмыкнул Эдуард, закончивший переливать яд.

— Достаточно просто остаться после интервью со Смирновым в кабинете, и предложить ему выпить. И поставить на стол бутылку названной вами водки.

— Неплохо, стажер, — одобрительно кивнул Эдуард, — только понимаешь, в чем тут загвоздка. Смирнов на такую водку и смотреть не станет. Он коньяк пьет, хороший. «Квинт» называется. Слышал?

— Конечно, господин майор.

— Да зови ты меня просто. По-дружески. Эдуард Николаевич.

— Конечно, Эдуард Николаевич, я знаю, что за коньяк «Квинт».

— Да… В Кишиневе по двадцать долларов за бутылку идет, а в Тирасполе — по пять. Кстати, после того, как задание выполнишь, заедете в фирменный магазин, купите ящик коньяка. Денег я дам.

— Вас понял.

— Молодец. Так что, вариант с распитием водки не подходит. И потом, а что, если охрана, не дай Бог, прикажет тебе выпить первому, на, так сказать, пробу? А? Ха-ха.

— Окочурюсь?

— Не то слово. В лаборатории четырнадцать крыс сдохли, когда мы только открыли бутылку этой гадости.

— Бедные…

— Это же крысы, стажер. Не жалей. Обычные серые крысы. Думал, у нас в лабораториях симпатичные грызуны бегают, как с рекламы корма для хомячков? Белые там, лабораторные крысы? А вот и нет! Крысы у нас самые настоящие, которые в домах бегают. На лабораторных белых крыс у ведомства денег нет. Экономия, мать их так!

— Скажите, Эдуард Николаевич, — робко начал стажер, — а почему в Молдавии водку такую плохую делают? Это что, заговор?

— Это имидж, стажер, — рассудительно ответил майор, — имидж. Вода здесь хорошая, спирт тоже, люди — не пальцем деланы, так что водку Молдавия могла бы производить хорошую. Но имидж страны этого не предполагает. Мы должны делать только хорошие вина и коньяки.

— А почему тогда вина стали хуже?

— А вот это уже, стажер, — заговор.

Пропустив четыре автобуса, тетка Мария уж не надеялась уехать в Кишинев, как вдруг маршрутное такси, ехавшее из Унген, остановилось.

— Хай, матушка! — радостно поприветствовал ее водитель. — Садись, подвезу. Десять леев всего.

— А быстро поедешь? — опасливо покосилась тетушка на загипсованную левую руку шофера.

— С ветерком прокачу! — бросил он ритуальную фразу людей за рулем, и помог старушке забраться в машину.

В салоне было тесно и дружно. На каждом кресле сидели, умудряясь при этом жестикулировать и разговаривать, от двух до пяти человек. Еще два пассажира сидели прямо на полу машины, расстелив газеты. Еще четыре балансировали на табуретках, которые прихватил с собой предприимчивый водитель. В общем, это был обычный рейсовый междугородный автобус Молдавии. С трудом втиснувшись между потными людьми, матушка Мария поставила между ног кошелку с дохлым петухом, и облокотилась на ящик с кукурузой.

— За багаж еще пять леев, — задорно выкрикнул водитель, и захохотал, — брат братом, а брынза за деньги.

Матушка Мария поняла, что водитель немного выпивши. Это ничего, думала она, покачиваясь в микроавтобусе, подскакивавшем на ухабах, дело молодое. Шофер, по просьбе пассажиров, включил радио. Частота, которую он поймал, была заполнена песнями радио «Шансон».

— В небо взмыла ракета, — весело заорал шофер, резко выкрутив руль, — человек вынул нож…

— Серый, ты не шути! — дружным хором ответил ему салон. — Хочешь крови, так что ж…

Матушка Мария лукаво улыбалась, утирая край рта платком. Минут через десять она решила, что пора поесть. Каким-то чудом сумела извернуться, и вытащила из сумки кусок жареной рыбы, немного хлеба и брынзы.

— Хочешь? — вежливо спросила она сидевшего под ней молодого парня, по всей видимости, студента.

— Спасибо, нет, — страдальчески поднял тот глаза к крыше маршрутки.

Матушка Мария лукаво усмехнулась, и начала есть, деликатно почавкивая. Делала она это совсем негромко, и старалась прикрывать рот рукой (заодно никто не увидит, сколько съела). А если и срыгивала, то тоже — очень деликатно, и к потолку, чтоб никому в лицо не попасть. В общем, все правила дорожного этикета матушка Мария соблюдала, и поэтому очень удивилась, когда поняла, что студента ее трапеза раздражает. А поняв это, улыбнулась еще лукавее, отряхнула крошки на пол, и достала из сумки небольшую бутылочку вина. Вино было на продажу, — при изготовлении дед Василий, муж Марии, старался положить в бродящее месиво как можно больше косточек, — и сшибало с ног всех городских. Деликатно налив в стаканчик (часть пролилась на головы пассажиров, раздались шутки, ругань, началось оживление) фиолетового вина, матушка Мария выпила, и спрятала тару. До Кишинева оставалось ехать еще два часа. Поэтому старушка прислонилась к спинке кресла, сдвинула платок с головы на плечи, и постаралась уснуть. Но автобус трясло так, что Мария оставила все попытки вздремнуть, и решила, что неплохо бы поговорить.

— Студент? — спросила она страдающего внизу парня.

— Студент, — буркнул тот, уткнувшись в книгу.

— И что ты все читаешь, да читаешь, — задала риторический вопрос Мария, и сама же на него (не зря вопрос был риторический) ответила, — Да потому что, вам, молодым, делать нечего.

— Угу, — студент явно не был расположен разделить с матушкой Марией радость.

А радоваться было чему. Она, матушка Мария, две недели вкалывала на сухой земле, как проклятая, а, возвращаясь домой с поля, готовила есть, убирала, шила, стирала, кормила скот и птицу, пропалывала огород. Несмотря на это, а также на обязательный вечерний комплекс упражнений, — драка с выпившим, как всегда, Василием, и три-четыре круга быстрым бегов вокруг дома — от Василия с топором, — матушка Мария была очень даже полной женщиной. И вот она, намаявшись, берет петуха, ведро кукурузы, и едет продавать все это в Кишинев. Там можно будет посмотреть на рынок, зайти туда, и долго глядеть на людей, да и себя показывать. А если еще и повезет встретить кого-то из знакомых… Наташа Ростова и ее бал отдыхали по сравнению с матушкой Марией и ее поездкой в Кишинев на рынок. Но матушка Мария не знала, кто такая Наташа Ростова, и потому ей даже в голову не приходило столь нелепое сравнение. Она просто была счастлива, рада. И все тут. Но счастье было неполным. Требовалось, чтобы кто-то разделил его.

— А вот правнук у меня, из городских, — продолжила, несмотря на упорное нежелание студента общаться, матушка Мария, — тот тоже все читает, читает, читает. А зачем? Для кого? Вот ты, к примеру, что читаешь?

Не дожидаясь ответа, матушка ласково, как ей показалось, рванула из рук студента книгу, глянула на название, и минут пять читала его.

— История румын, — небрежно вернула покрасневшему парню Мария книгу, — ты лучше меня послушай. Матушка Мария тебе столько про эту историю расскажет, что в этом твоем институте тебя на руках носить начнут. Помню, как будто вчера это было, война началась, и через поле сосед мой бежит. Павел Лазарчук его зовут. Не слышал про такого? Нет? Странно. Откуда ты? Из Трибужен? Странно, из Трибужен, а Лазарчуков не знаешь. Его двоюродный брат Ион еще механизатором после войны стал, на тракторе ездил. Потом как-то напился, и съехал в кювет. Так чтобы его машину оттуда вытащить, мы людей в четыре села гоняли, за подмогой. Так на руках и вытащили. Что поделать, сынок, время было такое…

Студент, деликатно отвернулся и попытался продолжить чтение. Чужой, подумала Матушка Мария. И правнук такой же. И дети, которые в город уехали. Приедешь, сядешь, руки на животе сложишь, — в общем, сидишь, как порядочная женщина, — а они все носы отворачивают. Чужая, для всех чужая. Один Василий свой, да и тот каждый вечер зарубить собирается. Но склонность к меланхолии не была отличительной чертой характера матушки Марии. Иначе она просто не пережила бы войну и коллективизацию.

— Значит, не знаешь Лазарчуков из нашего села, — задумчиво сказала она, — ну, скажи на милость, что же это получается? Какого-нибудь Кутузова, который здесь за турками гонялся и от них бегал, ты знаешь, а Лазарчука из Старых Плоешт — нет. А ведь Лазарчук, он такой же человек, как и этот твой Кутузов. И, получается, зачем тебе вся эта книжная история? Послушай вот лучше историю матушки Марии.

— Гм, — неопределенно ответил студент, и перевернул страницу.

Оттуда выпала фотография милой девушки. Матушка Мария подслеповато сощурилась, сделала совсем уж лукавое лицо, и подмигнула несчастному парню.

— Невеста?

— Угу, — краснея все больше, ответил студент, и добавил почему-то, — жарко здесь.

— А ты открой люк, сынок! — обрадовалась матушка Мария, — Открывай, не стесняйся. Матушка Мария вон старая какая, ей люк не открыть, а ты возьми, да и приналяг на него.

Студент сунул фотокарточку обратно в книгу, и, пытаясь не упасть, встал. Сильно толкнул люк, и в маршрутку хлынул поток свежего воздуха. Матушка Мария счастливо улыбалась: пока студент открывал люк, она рывком сумела бросить на сидение свои сумки, и примостилась там сама. Печально поглядев на нее, студент взял книгу, и собрался снова читать.

— Эй, — проснулся дремавший до сих пор мужчина в потертой кепке, и хлебнул из бутылки вина, — а ну закройте люк! Сквозит! Что, не слышно там?! Закройте люк! Жарко им, видите ли.

— Точно! — поддержала мужчину группа картежников, игравших в подкидного, — закройте. А то карты сдувает.

— Ну, чего смотришь, сынок? — ласково спросила матушка Мария. — Ты молодой, силенок у тебя много, приналяг-ка на люк, да и закрой его. А то и вправду сквозит.

— Вы же сами открыть хотели, — удивился бедолага-студент, — как же так?

— Вот молодежь, — покачивала головой матушка Мария, обращаясь уже к пожилой соседке, — вечно им лишь бы старшим перечить, а не просьбу уважить!

— Кто там стариков обижает? — заорал мужик в кепке, допив вина. — А, ну, поди сюда.

Студент закрыл люк, и положил в сумку книгу.

— Ты это, на спинку-то не налегай, — попросила Мария, ерзая, чтобы устроиться поудобнее, — мне неудобно сидеть, когда ты на спинку опираешься. Постой так, сынок, ноги у тебя молодые.

Водитель оглянулся, развернувшись почти полностью, и машину едва не занесло.

— Кто там в проходе встал?! — оживленно заорал он. — А ну, сядь на корточки, чтобы полиция не оштрафовала за перегруз!

— Точно! — согласились картежники, не поднимая глаз от колоды.

— Ишь, совсем уж обнаглели, — включилась вдруг женщина средних лет, с сумкой картофеля, — То им не это, это не то.

— Открой люк, — поддержал ее мужичонка в кепке, — закрой люк. То сел, то встал.

— А ну, пригнись! — хохотал водитель.

— Це, це, це, — пощелкала языком матушка Мария, — ну и молодежь пошла.

— Урод!

— Ботаник!

— А они еще в городе бардак устроили!

— Бесплатного троллейбуса им хочется!

— Я не бастую, — оправдывался студент.

— Все вы одним миром мазаны!

— Дармоеды! Бездельники!

— Скоты! В поле бы их! Я всю жизнь пахал!

Маршрутка гоготала. Матушка Мария была счастлива. Студент, положив ей на колени сумку с книгой, протиснулся в задние ряды, снял с мужичонки кепку, сдавил горло, и хриплым шепотом сказал:

— Убью.

В маршрутке воцарилась тишина. Мужичонка быстро притворился очень пьяным, и спящим, водитель поскучнел, стал следить за дорогой, и перестал — нарушать правила, поэтому машина поехала очень медленно.

— И ты, — нежно сказал ему на ухо студент, вернувшись в начало салона и крепко взяв шофера за шею, — следи за дорогой, урод. Вчера здесь лихач, такой, как ты, в «КАМАЗ» врезался. Десять трупов. Я такого ждать не буду. Я лучше сейчас один труп сделаю. Из тебя.

Водитель стал совсем скучным, и даже выбросил в окно сигарету, которую умудрялся держать загипсованной рукой. Уже бледный студент вернулся к своему месту, и по пути со всей силы наступил на руку одного из картежников. Тот терпеливо ждал, когда студент сделает следующий шаг. Немного постояв на руке, студент вернулся к своему бывшему месту и сел на колени матушке Марии. Та, подумав, сказала:

— Так их, сынок. Нет житья порядочному студенту среди деревенского быдла. Удобно устроился? И, слава Богу!

— Наталья, — Константин Танасе, повертев в руке служебное удостоверение, повторил в трубку, — Наталья.

— А, это ты, — равнодушно сказала девушка.

Танасе помолчал. Потом решился.

— Ты что, ушла от меня?

— Костя, — и обращение это резануло Танасе слух, — что за глупости ты несешь? Я с тобой не жила, чтобы уходить, или возвращаться.

— Мы больше не встретимся?

— Да откуда я знаю. Может, захочется, так я позвоню. Ты только, — тут она хихикнула, — не волнуйся, милый.

— Почему? — недоуменно спросил он.

— В твоем возрасте вредно, — она снова хихикнула, — давление, нервы, мигрень, целлюлит.

— А целлюлит-то здесь при чем? Разве у меня может быть целлюлит? Я же мужчина!

— Это я образно, — Константин по голосу понял, что надежды нет, — образно. Какой ты дотошный.

— Наталья, — он собрался с духом, — я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я готов оставить семью, и жить с тобой. Предварительно, конечно, распишемся. Если хочешь, я устрою свадьбу.

— Да нет, не хочу, — она и в самом деле не хотела.

— Наталья, такие вещи не говорят по телефону, но все-таки я это сделаю, потому что сейчас уезжаю в служебную командировку, — зачастил Танасе, опасаясь, что девушка бросит трубку, — У меня положение. Связи. Деньги. Я, если хочешь знать, начальник Службы информации и безопасности.

— Ой, ну какая мне разница? Я все равно в компьютерах не разбираюсь.

— При чем здесь компьютеры?!

— Ты же сам сказал — информации…

— О, Боже. Наталья, неужели ты не знаешь, что такое Служба информации и безопасности. Нет? И кто у нас президент, не знаешь. И газет не читаешь, верно?

— Конечно. Это же неинтересно.

Танасе застонал, и оперся свободной рукой о стол. Он понимал, что трубку нужно положить, но это была словно не его рука, не его ухо, не его голова, вообще, это был не он сам. И кто виноват? Нет виноватых. Связался с молоденькой. А ведь еще и рассюсюкался, поэт чертов, старый идиот… К черту!

— Наталья, — протянул он, — у тебя кто-то есть?

— У меня всегда кто-то есть, — очень холодно бросила она, — у тебя все?

— Служба информации и безопасности, это как КГБ, Наталья. Слушай, я знаю, что у тебя кто-то есть.

— Ты что, — брезгливо спросила она, — меня подслушивал?

— Нет! — быстро соврал он. — Вас с этим парнем увидели мои знакомые. Наталья…

— У тебя все?

— Нет, послушай, еще…

Поняв, что говорит в трубку, откуда идут гудки, Танасе разогнул дрожащие ноги, и выпрямился. Надо взять себя в руки, подумал он. Надо отнестись ко всему с юмором. В самом деле, на что он рассчитывал? Горько усмехнувшись, Константин вытер вспотевший лоб, и выпил валерьянки. Надо было успокоиться: Через час Танасе должен был присутствовать на заседании парламентской комиссии Молдавии по борьбе с терроризмом.

…Матушка Мария устроилась с вареной кукурузой под стеной высокого здания с тонированными стеклами. Что это президентский дворец, а белое здание напротив — парламент, старушка не знала. На базар ей попасть не удалось: его закрыли на два дня, чтобы почистить.

— Кукуруза, кукуруза! — задорно выкрикивала Мария, лукаво подмигивая прохожим.

Колени, отсиженные разгневанным студентом, немного болели, но старушка не расстраивалась. За оставшийся час пути она так разжалобила парня, что тот даже помог ей тащить сумки на базар, а когда оказалось, что там закрыто, привел сюда.

— Это самое бойкое место, — подмигнул ей студент, — ну, бывайте!

В благодарность старушка, быстро осмотревшись по сторонам, дала студенту кусок брынзы, который прятала за поясом. Как парень не отнекивался, брынзу пришлось взять.

— Бери, бери, сынок, — уговаривала Мария, — где ты такой еще поешь?

Студент почему-то смеялся, и, взяв брынзу, обещал непременно заехать в Старые Плоешты к бабушке Марии.

— Кукуруза, кукуруза! — надрывалась Мария, приветственно помахивая прохожим.

Многие были настолько удивлены, что покупали товар матушки. Кукуруза и в самом деле была хороша: сваренная в подсоленной воде, да еще и присыпанная серой, крупной солью. Початки приветливо, как матушка Мария, глядели на прохожих ноздреватыми зернами, и, казалось, просили: купи нас, купи, купи. Из ведра, которое в дороге Мария укутала ватным одеялом, до сих пор шел пар. Жалко, семечек не прихватила, подумала Мария, и сплюнула на асфальт. Она была очень чистоплотной женщиной, и никогда бы себе этого не позволила, но идти до урны было метров тридцать, и Мария боялась, что попросту не успеет схватить за руку вора. А что вор, как только она отойдет от кукурузы, появится, Мария не сомневалась. Многие городские, знала она, рады на дармовщинку рот раскрыть. Поэтому зевать не стоило. И, живое воплощение пасторальных прелестей, Мария восседала на тротуаре под самым президентским дворцом, в центре асфальтовых джунглей.

— Что это у тебя? — брезгливо подвинул ведро носком дорогого ботинка плотный мужчина в хорошем костюме.

— Кукуруза! — гаркнула в ответ Мария. — Бери, сынок, свеженькая.

— Кукуруза, — с отвращением повторил Константин Танасе.

— Смотри, сынок, — залезла в ведро руками Мария, — какая знатная у меня кукуруза. И дешево отдаю! Гляди, початки какие толстые!

— Толстые, — гадливо сплюнул Танасе, — толстые… Кукуруза…

— Да ты не смотри, — быстро вытерла Мария о платье руки, тем самым, испачкав их еще больше, — у меня все чистое. Можно даже сказать, стерильное,

— А ты знаешь, — зловещим шепотом начал Константин, — где ты сидишь, старая дура? Знаешь, кто я? Да будь у тебя сто разрешений на торговлю, ни одного из которых у тебя нет, ты бы здесь, если бы эти олухи из охраны не спали, и секунды не простояла!!!

— Ой, ничего не знаю, — затараторила старушка, — ничего не видела, слепая я совсем стала, да и не продаю тут ничего, так, людям вот в радость, думаю, если кукурузы привезу, да прохожим раздам на помин души, дед ведь у меня скончался; да и слышу я тебя плохо, сынок, совсем с ушами у меня плохо стало, ну, что стал, как вкопанный, бери давай, ох, грехи мои тяжкие…

Минут пять спустя Танасе с удивлением понял, что старушка, видимо, приняв его за вымогателя, сунула ему в нагрудный карман грязную купюру в двадцать леев, и подталкивает уйти. Еще минуты две ушло у директора СИБ на то, чтобы справиться с подергивающимся левым веком.

— Ты, старуха, — прошипел он, возвращаясь, — даже не представляешь, от чего тебя спасла твоя тупость. Марш отсюда!!! Немедленно!!!

Матушка Мария горестно, — для виду, потому что почти вся кукуруза была продана, — всплеснула руками. Печально покачала головой, и, нарочито по-старушечьи (как это ей, и так старухе, удавалось, Константин понять не мог) семеня, подхватила ведро. Константин зло наблюдал за старушкой, чувствуя спиной смеющиеся взгляды охранников дворца. Внезапно крышка с ведра слетела, и на асфальт упали четыре оставшихся початка. Танасе едва не вырвало: вряд ли я смогу когда-нибудь есть кукурузу, дико жалея себя, подумал он, вряд ли… Старушка не спеша собрала кукурузу, и лукаво обернулась, думая, что Константин ушел, и на место торговли можно будет вернуться.

Внезапно из дворца, в сопровождении охраны и пресс-службы, вышел президент. Танасе побледнел, и решил уйти в отставку прямо сейчас. Пользуясь прекрасным случаем отметиться перед фотографами, президент, недавно прошедший курсы маркетинга в Штатах (вызов оформляла «Кока-кола») подошел к старушке, весело улыбнулся, и просил:

— Почем кукуруза, бабушка?

— Дешево отдаю, сынок, — ответила старушка, и заломила цену втрое больше против прежней, потихоньку отирая початок. — Бери, вкусная!

— А отчего бы и нет?! — широко улыбнулся президент, и потянулся за початком.

Простодушная старушка, не видя денег, прикрыла кукурузу корпусом. Наверняка матушка Мария никогда не играла в регби, но блок защиты получался у нее просто великолепно, печально отметил про себя Танасе.

— Ах, да! — воскликнул, все так же улыбаясь, президент, и коротко кивнул одному из сопровождающих. — Заплатите ей. Забыл, как всегда, кошелек дома.

Начальник пресс-службы, часто страдавший от забывчивости шефа, со смиренной физиономией вытащил из кармана купюру. Та была новенькая и хрустящая. Это была столеевая купюра.

— Ишь, хрустит! Так моя кукуруза у тебя на зубах будет хрустеть, сынок, — сказала старушка, взяв деньги, но присмотрелась, и осуждающе покачала головой, — Сынок, они ненастоящие.

— Самые, что ни на есть, настоящие, — улыбался президент, — просто ты, матушка, таких денег еще не видала. Новая купюра это, столеевая. Месяц назад в оборот выпустили.

Все это время президент выплясывал рядом со старушкой, становясь к ней то в анфас, то в профиль. Фотокамеры щелкали безостановочно. Пару раз президент подходил к матушке Марии совсем близко, и даже клал ей руку на плечо. В такие моменты свет фотокамер не угасал вообще. Танасе казалось, что он видит дурной сон.

— Вот кто их в оборот пустил, пущай их и ест, — поджала губы старушка, заподозрившая, что ее окружила банда аферистов в пиджаках, — а мне дай нормальных, человеческих денег!

Президент оглянулся, смеясь. Танасе подошел, и аккуратно тронул его за локоть.

— Ваше высокопревосходительство, — сказал он тихо, — возьмите купюру поменьше.

— Спасибо, Танасе, — ощерясь, и не смыкая губ, ответил президент, — а вы тихо подходите.

— Такая служба, господин президент. По возможности стараемся не шуметь.

Президент одобрительно улыбнулся, и протянул матушке Марии двадцать леев. Та с немой ненавистью глядела на Танасе. Это была ее двадцатилеевая купюра, которой она пыталась подкупить этого странного человека, и которую забыла забрать у него, когда он не разрешил ей остаться здесь торговать.

Президент взял у замершей старушки ведро, вынул оттуда оставшиеся початки, еще раз обнял старуху (фотографы вновь принялись за дело), и обнажил в улыбке зубы мудрости. Матушка Мария от горя даже не могла говорить.

— Вот он, наш народ, бесхитростный, добрый, человечный! — говорил президент в диктофоны журналистам.

Глава государства одновременно кусал кукурузу, выглядел счастливо, обнимал старушку, и давал комментарий прессе. Получалось у него хорошо. Танасе со вздохом решил, что пора ему тоже ехать в Штаты, практиковаться в маркетинге. Константин услышал восхищенный шепот одного из журналистов:

— А ведь всего-то и требовалось, чтобы из него получился хороший политик — поставить на три недели в придорожную закусочную за прилавком в каком-то Коннектикуте. Вы только поглядите, что с ним эта летняя практика сделала!

Это уже никуда не годилось: разглашать, какие именно курсы проходил в Штатах президент. Танасе сердито оглянулся, и шикнул на окружающих. Разговоры моментально утихли. Вновь повернувшись к президенту со старушкой, Константин окаменел.

— Возьмите кукурузу, Танасе, — радушно протягивал ему початок президент, — покупали-то на ваши деньги!

— Доброе утро, благодетель вы наш, — радостно приветствовали Петреску побирушки у Кафедрального Собора.

Лейтенант, тепло улыбаясь, помахал женщинам рукой и пошел быстрее. Странная любовь нищих Сергея смущала. К тому же, ему нужно было спешить: вчера на его участке произошло очередное ЧП, была убита двенадцатилетняя девочка, и начальство требовало срочно найти преступников. Хотя Петреску и без окриков сверху хотел сделать это. Детей он любил, а тех, кто детей убивает, — нет. В общем, Петреску был, как он сам себе тайно и с гордостью признавался, хорошим парнем. И плохих парней он собирался найти. К тому же лейтенанту казалось, что он уже знает, кто совершил преступление. Он грешил на двух великовозрастных юнцов, живших в одном доме с девочкой. Те баловались наркотиками, и им вечно не хватало денег. И никакого алиби в день убийства у них не было…

— Уходит, благодетель-то наш, — проводил взглядом лейтенанта бомж Григорий, — вот идет он себе, идет, а ведь не знает, поди, что кормит нас и поит.

— Плоховато кормит, — пробурчал нищий старик, специализировавшийся на пивных банках, — за прошлое донесение только сто леев и дали. А как ораву на такие смешные деньги прокормишь?

Мунтяну ласково глянул на Теодора (так звали старика) и улыбнулся. Он чувствовал, что эти люди, — нищие, проститутки, бомжи, — стали ему самыми родными на земле. Ведь здесь, у Кафедрального собора, агент государственной безопасности Мунтяну встретил то, что безуспешно искал в бытность свою порядочным человеком в постелях честных женщин, кабинетах коллег, университетских аудиториях, залах библиотек. Он нашел здесь понимание и бескорыстную любовь к человеку. А иначе и быть не могло: ведь никаких ценностей у человека, кроме него самого, здесь не было. Стало быть, люби его просто так, или ненавидь, в общем, испытывай какие угодно чувства, но — к нему, а не к его мишуре, атрибутам и образу. Мысленно сформулировав все это, Мунтяну едва не прослезился.

— Кто же виноват, старик, — обратился он к Федору, — что прошлое донесение мы сочинили таким скучным?

— Ты и виноват, — пожал плечами нищий, — тебе ведь поручено за этим Петреску следить.

— Не ссорьтесь, — предостерег их Георгий, — давайте лучше сядем на лавочку, выпьем этого чудного вина, и сочиним еще одно донесение, за которое начальство Мунтяну заплатит нам кучу денег.

— А мы купим на них кучу вкусной еды и выпивки, — воодушевился Мунтяну, — давайте!

Мужчины уселись на скамейку и по очереди отпили из жестяных консервных банок вина, которое Григорий разливал из пластиковой бутыли. Это вино было его изобретением, и Григорий не раз с гордостью говорил, что значительно позже потомство оценит его по заслугам.

— Я хочу назвать этот сорт вина каким-нибудь красивым, поэтическим женским именем! — гордо говорил он, подняв палец. — Например, Анна-Роза Мария, или Маргарита Белла Дульсинея. Я хочу, чтобы мое вино воспевали поэты.

— Для поэтов оно слишком крепкое, — замечал Теодор, отхлебнув из банки.

— А, — отмахивался Григорий, — пустое! Кому как не мне знать о качествах моего великолепного вина. И пусть мне ставят памятник не из серебра, но из золота, ибо я не только — открыватель нового великого сорта. Я — изобретатель принципиально нового подхода к созданию новых сортов вина. Причем подход этот не требует никаких особых усилий, он прост и понятен даже десятилетнему ребенку.

Новый подход Григория к созданию необычного сорта вина заключался в следующем: на всех свадьбах, и поминках, куда церковного попрошайку (такой обычай издревле существовал в Молдавии) пускали поесть, и разделить радость или горе, Григорий потихонечку сливал вина из всех бутылок в одну. «Кагор», «Каберне», «Шардоне», «Совиньон», «Лидия»… Григорий брезговал лишь двумя сортами: «Букетом Молдавии» и «Черным Монахом».

— «Букет Молдавии», — объяснял он, — это для туристов и русских. Сладкая виноградная водка, вот что это такое. Пускай пьют дураки. А «Черный Монах» — вообще нелепица какая-то. Сделали красивую бутылку, налили туда остатков из бочек, и назвали вином.

— Ты великий изобретатель, — похвалил его, попробовав в первый раз вина Григория Мунтяну, — но я вынужден тебя разочаровать.

— Вино — плохое?!

— Вино отличное. Я не о нем. О способе. Этот способ придумали до тебя.

— Кто?! — взялся за сердце Григорий.

— Один американский бродяга Мак. Об этом даже написал в своей книге американский писатель Стейнбек.

— Ты уверен? — подозрительно вглядывался Григорий в лицо Мунтяну.

— Увы, — развел руками агент госбезопасности, предварительно выпив вина, — я сам читал эту книгу.

— Ну-ка, опиши подробно, как это рассказано в книге?

— Ну, этот бродяга Мак подрабатывал в баре, и сливал недопитые клиентами коктейли, и напитки в большую бутыль. Виски, пиво, водка, ликеры…

— Ага! — торжествующе закричал Григорий. — Но ведь я не добавляю в свое отличное вино ни водки, ни ликеров, ни коктейлей. И, значит, мой способ выведения нового сорта — не украден.

— В общем, — подумал Мунтяну, — ты прав. Но и американский бродяга Мак тоже молодец, как и ты.

— Безусловно! — поднимал банку с вином за здоровье американских бродяг и писателей молдавский бомж Григорий. — Выпьем за него, и за этого Стейнбека.

— Бывает, — рассудительно сказал Теодор, закурив бычок, — что одна великая идея приходит в голову двум людям одновременно. Я слышал об этом.

— Да, — согласился Мунтяну, — я тоже об этом слышал. Кажется, с изобретением телефона так было. И электрической лампочки, и радио.

— Мне вообще кажется, — задумчиво сказал Григорий, — что великие идеи вселяются в головы всех хороших людей одновременно. Просто хорошие люди настолько хорошие, что не спешат обнародовать эти идеи, чтобы дать возможность отличится другому. Сейчас я вспоминаю, что лет тридцать назад меня осенила идея: а почему бы не делать людей из клеток других людей? Но я не спешил, и что же? Кто-то из генетиков отличился и получил премию за клонирование!

— Кстати, о премии. Давайте же сочиним, наконец, следующее донесение.

Крепко выпив, друзья перебрались с лавочки на траву, и легли. Теодор достал огрызок карандаша, а Мунтяну — мятый листок. Майор Эдуард пытался было протестовать против того, что Мунтяну отсылает ему донесения на грязных мятых листках, неровно исписанных карандашом, но Мунтяну сумел переубедить начальника.

— Если я по легенде бомж, — сказал он майору, — то и донесения мои должны выглядеть соответственно.

Эдуард согласился, и вот, Мунтяну с приятелями приступили к написанию нового донесения.

— Куда он пойдет у нас с утра?

— Куда вы пойдете утром? — тонко запел развеселившийся Теодор.

— Прекрати, — одернул его Григорий, — мы делаем серьезное дело. Спасаем лейтенанта Петреску и Родину.

— Действительно, — поддержал друга Мунтяну, — это очень сложная задача. Обычно совместить эти два дела: спасение человека и родины, никому не удается.

— Ладно, — сдался Теодор, — убедили. Пускай утром наш лейтенант подойдет к Арке Победы у Дома правительства и постоит там несколько минут.

— Один?

— Нет, он будет с дамой. Причем, — сощурился Григорий, — не нравится мне эта дама, ох, как не нравится. В черном платье до пят…

— Слишком костлявая для того, чтобы быть подружкой Петреску, — добавил Мунтяну.

— И недостаточно молода для этого! — бросил Теодор.