Последняя любовь лейтенанта Петреску Лорченков Владимир

— Ай-я-яй, — покачал головой Мунтяну, — до чего странная женщина стояла сегодня утром с лейтенантом Петреску у Арки Победы… Так и напишем…

— Разумеется, в руках у нее был зонт.

— Ты чего? — спросил Теодор Григория, — на небе же ни облачка…

— Ну, да. Так это и подозрительно. Очень подозрительно. Зачем ей зонт в такую погоду?!

— Пожалуй, — задумчиво согласился Мунтяну, — ты прав. Зонт, да еще и странного сиреневого цвета, с желтыми кружочками по краям.

— И порванным ремешком у рукоятки!

— Точно. Итак, они стояли у арки несколько минут, и Петреску очень волновался. По всему было видно, что наш лейтенант нервничает.

— Страшно нервничает, — поджал губы Григорий, — у него даже чуть трясутся руки.

— Но, тем не менее, он пытается выглядеть бодро.

— И вот, к Арке Победы подъезжает такси, легковой автомобиль марки «Нисан», ядовито-желтого цвета. Водитель, невысокий крепыш, судя по внешности, армянин, выходит из машины и открывает для дамы дверцу.

— Петреску облегченно вздыхает!

— Совершенно верно. Дама, обернувшись к лейтенанту, посылает ему воздушный поцелуй, и Петреску нехотя улыбается. Проводив взглядом уезжающее такси, лейтенант украдкой крестится, и выходит из-под Арки. Несмотря на то, что утро было прохладным, лоб Петреску покрыт мелкими каплями пота.

— Он утирает его рукавом кителя! И потом быстро идет через парк, не остановившись даже купить шаурмы, как делает каждые утро и вечер.

— Нет, — остановил приятелей Мунтяну, — вот как раз у киоска мы его остановим.

— Это еще зачем? — спросил Теодор. — Кажется, в этом парке мы выжали из него все, что нужно. Довольно подозрительно, по-моему, получается. Пускай идет дальше, и мы начнем дальше придумывать.

— Ничего подозрительного у киоска и не произойдет, — терпеливо объяснял агент Мунтяну друзьям-бродягам азы своего ремесла, — просто потому, что если Петреску не остановится у киоска, это вызовет у начальства недоверие. Он ведь каждое утро там останавливается.

— Да, но мы ведь хотим, чтобы он выглядел подозрительным, — возразил Григорий.

— При этом, — добавил Теодор, — не желаем принести ему никакого вреда.

— Можно выдумать человека, жизнь человека, день из жизни человека; можно выдумать его образ мыслей, можно придумать ему убеждения, и убедить, что он ими убежден, — объяснял Мунтяну, — но никогда, никогда, друзья мои, не выдумывайте человеку привычек! Привычки каждый из нас выдумывает себе сам. И СИБ это знает. Не дай вам бог покуситься на привычки!

— Что ж, — нехотя согласился Григорий, — Петреску останавливается у киоска и быстро покупает шаурму.

— Петреску, — укоризненно глянул на друга тайный агент, — остановился у киоска, с удовольствием, как обычно, полюбовался работой поваров, не спеша вдохнул аромат жареного мяса, перекинулся парой шуток с высоким арабом, который режет овощи, взял две шаурмы, и побрел вниз по проспекту.

— Все как в жизни, — остался недоволен Теодор. — А это неинтересно.

— Ничего, — успокоил его Мунтяну, — сейчас мы начнем придумывать лейтенанта Петреску на работе. И тогда обязательно ввернем в донесение что-нибудь забавное и невероятно фантастическое.

— Когда мы, — закапризничал Григорий, — уже познакомим Петреску с каким-нибудь знаменитым агентом? Например, Джеймсом Бондом.

— Увы, — разве руками Мунтяну, — Джеймс Бонд литературный персонаж. Его выдумали. Как мы можем познакомить с ним лейтенанта Петреску?!

— Так ведь и наш лейтенант Петреску, не тот, который шел сейчас мимо церкви, а наш, Петреску из донесений, он ведь тоже выдуман!

— Правда, — одобрил Теодор, — почему бы нам не познакомить выдуманного лейтенанта Петреску с выдуманным Джеймсом Бондом?

Мунтяну задумался, и потом согласился. Встречу лейтенанта Петреску с агентом Джеймсом Бондом было решено провести через неделю. Друзья рассчитывали получить за это донесение большой гонорар.

— Чего это вы здесь расселись? — подошла к ним проститутка Лена.

— Сочиняем донесение о Петреску, — скользнул по ее красивым ногам Григорий. — Но благодаря тому, что мы не лишены некоторого литературного дарования, это донесение представляет собой, моя юная красотка, настоящий шедевр! Здесь будет все, стрельба, погони, встречи с незнакомцами на мосту, с трудом удерживающем куски влажного, ледяного тумана… наши записки будут читать, как захватывающий детектив! Вот что бывает с обычными донесениями, когда за них берутся настоящие мужчины…

Проститутка Лена улыбнулась, присела на корточки, и ее короткая юбка задралась, почти обнажив бедро.

— А про любовь вы, конечно, забыли?

Тридцатипятилетняя женщина, с крепким, красивым телом, Елена торговала собой на железнодорожном вокзале. Когда клиенты видели ее сзади, то приходили в восторг. Правда, пыл их становился умереннее при виде лица Лены, обезображенного двумя шрамами на левой щеке. К тому же, лицо женщины было испитым. Мунтяну это не смущало, он вполне резонно полагал, что красота — явление преходящее, и потому агент госбезопасности влюбился в проститутку. Увы, пока она позволила ему лишь обнять себя несколько раз, а однажды даже нерешительно чмокнула его в щеку.

— Но ведь на вокзале-то ты отдаешься людям, которых видишь первый и последний раз, — в отчаянии как-то сказал Мунтяну, — а со мной спать не хочешь!

— Если это действительно чувство, — выпрямила спину Елена, — то нам не следует торопиться. Идем лучше гулять.

И влюбленные, взявшись за руки, неспешно шли по проспекту Штефана Великого. Памятник великому королю Молдавии одобрительно кивал им вслед, порой даже подмигивал Мунтяну, и, готов был поклясться агент, как-то раз он даже заметил, как камзол Штефана, — на том самом месте, — немного топорщился. Это было в тот день, когда Лена надела свое лучшее, и самое короткое платье. Тогда Мунтяну был особенно возбужден, и вполне разделял чувства памятника. На свидание он принес Елене гвоздик и розы, которые украл у памятника Толстому.

— Прелесть какая, — задумчиво улыбаясь, водила она цветами по полным губам, — ты очень милый…

Мунтяну с тоской думал, что если хотя бы через месяц-другой женщина над ним не сжалится, он сойдет с ума. В то же время агент понимал, что Елена ведет себя, как и всякая другая девушка, окажись та в подобной ситуации.

— Ей нужно проверить твои чувства, — соглашался с ним Григорий, когда приятели, сидя на ступнях у Собора, размышляли над некоторыми особенностями женских логики и поведения.

— Нежели не видно, — жалобно стонал Мунтяну, — как я люблю ее?

— Тебе и самому, — назидательно поднимал палец Григорий, — надо проверить свои чувства.

— Ну, уж этого мне не нужно, я и так знаю, как много она для меня значит, — говорил Мунтяну, знавший Елену всего две недели.

— Нет, — возражал Григорий, — тебе может казаться, что ты очень сильно ее любишь. А на самом деле твоя любовь может, после того, как вы переспите, конечно, оказаться плотским наваждением. Страстью тела, и ничего больше. И тогда обманутым человеком будет чувствовать себя не только она, но и ты!

С трудом согласившись с доводами Григория, Мунтяну старался не показывать нетерпения, которое охватывало его всякий раз при виде божественного тела Елены. Он даже стал спать у порога ее деревянной будочки, которую в парке оставили строители, реконструировавшие Кафедральный Собор. Он терпеливо ждал, когда Елена обслужит очередного клиента в привокзальном туалете, утешал ее, если женщину били пьяные мужчины, и приносил ей все самое лучшее, что мог выпросить на каких-нибудь похоронах, или свадьбах. Нельзя сказать, что Елена не ценила этого, но все же дары и внимание Мунтяну принимала она с опаской, видимо, думая, что этот мужчина хочет от нее только тела. И пока упорство Елены Мунтяну сломить не удавалось.

— Так, — кивал Танасе, читая донесения агента, приставленного к Петреску, — так. Хорошо. Попался, голубчик. Скоро брать будем.

С тех пор, как Константин услышал пленку, на которой была записана беседа (и кое-что похуже, с тоской вспоминал он) его бывшей любовницы Натальи и лейтенанта Петреску, в душе директора СИБ поселилась ледяная ярость. Разумеется, Танасе отдавал себе отчет в том, что его неприязнь к несчастному Петреску обусловлена личным моментом, но раз уж так удачно сложилось, что лейтенант еще и пособник террористов…

А в том, что Петреску каким-то образом связан с террористическим подпольем, Танасе и не сомневался. Слишком много совпадений. Ежедневные встречи Петреску с Осамой Бен Ладеном, к примеру. Кстати, оперативников следить за Осамой начальник СИБа не приставил, потому что выяснил: афганец не выходит из киоска, где режет овощи для шаурмы. В подсобном помещении есть диванчик, где афганец спит, изредка жена хозяина киоска приносит ему книги, но на улицу он не выходит. И ни разу за полтора года не вышел.

— Двадцать пять миллионов долларов, — прошептал Танасе, чувствуя радостное возбуждение, — за голову Осамы, плюс орден от президента, плюс орден от США, плюс хорошая пресса и лестные отзывы на телевидении… Да, еще и Наталья… Пусть поймет, что потеряла, и с каким мерзавцем связалась… Да, Константин, похоже, на этот раз ты сорвал куш…

Походя Танасе подумал, что необходимо увеличить финансирование агента Мунтяну, который, не щадя себя, втерся в доверие к местным бомжам, и блестяще выполняет свою задачу.

— Поставленную перед ним задачу! — поправил себя Константин, и приосанился. — Так звучит правильнее и красивее.

Дело Петреску и дело Осамы Бен Ладена главный контрразведчик страны взял под личный контроль. За Осамой он тоже следил сам, приказав установить в кабинете большую подзорную трубу. Когда в кабинет заходили неосведомленные гости, Константин врал что-то о своем увлечении астрономией.

Широко улыбнувшись, Танасе дочитал записку Мунтяну, и тщательно порвал ее. Если бы бумажка была не такой грязной, Константин, в соответствии с им же разработанной инструкцией, непременно съел бумажку… Инструкциями своими он очень гордился, и считал, что таких хороших, как в СИБе, больше нет ни в одной спецслужбе мира. Подчиненные поначалу ворчали, но потом привыкли к тому, что секретные документы необходимо съедать. Некоторые даже вошли во вкус: в отделе шифровальщиков, вспомнил Константин, был оригинал, который утверждал, что тонкая папиросная бумага отдает рисом, и очень вкусна, если ее слегка присыпать паприкой. Сам Танасе предпочитал черный, грубо молотый перец.

Встав из-за стола, Константин прошелся в угол кабинета, где за подзорной трубой был спрятан портрет президента России, Путина. Танасе преклонялся перед судьбой этого человека, и втайне надеялся, что рано или поздно повторит его путь.

— Чем черт не шутит? — спрашивал он себя. — Вдруг и я когда-нибудь стану президентом?

И понимал: станет. Кто, как не он, — человек, который вот — вот схватит опаснейшего террориста мира, — достоин крепко взять в свои мужественные руки руль тонущего корабля по названию Молдавия? Но это потом. А сейчас надо заняться делами.

Константин смахнул пыль с портрета, и спрятал его за трубу. Потом подумал, и решил перепрятать. Очень долго директор СИБ метался по своему кабинету, прижимая фотографию Путина к груди, пока его не осенило. Потолок! Конечно же, потолок. Константин залез на стул, и, достав из ящика маленький медицинский молоточек и тонкие гвоздики (обычно он пользовался этим во время допросов), приколотил портрет президента России к потолку. Получалось, что Путин смотрит на весь кабинет Танасе сверху.

— Это добрый знак, — прошептал Танасе, — что меня посетила такая хорошая идея.

Подмигнув коллеге, Танасе включил диктофон. Настало время ознакомиться со следующей прослушкой лейтенанта Петреску. На этот раз записывающее устройство установили у Сергея в кабинете, поэтому Танасе мог не опасаться, что запишут и Наталью. Привычно поморщившись, Константин прослушал песню группы «Гостья из будущего». Началась запись прослушки.

— Послушайте, Балан, вы же интеллигентный человек, — укоризненно говорил собеседнику Петреску.

Голос у лейтенанта был уставший, с удовлетворением отметил Танасе.

— А что я могу поделать? — хрипло забубнил человек, с которым беседовал лейтенант, и Константин узнал голос журналиста Дана, — Это не люди, а животные. В туалете они курят, на кухне, простите, гадят.

— Но это же не повод бить людей до потери пульса, — мягко увещевал Петреску.

— А что, — встревожился Балан, — у него пульс действительно пропал? Меня посадят в тюрьму?

— Нет, — заверил его Петреску, — на этот раз не посадят. Я считаю, что лучшая мера борьбы с преступлениями, это их профилактика. Но вам необходимо что-то менять в своей жизни. Вы слишком много пьете, у вас сдают нервы. Чего уж там, ни к черту у вас нервы.

— Это верно, — горько согласился Балан. — Кстати, лейтенант, моя соседка, ну, та, что балерина, еще раз просила передать вам огромную благодарность.

— А, ерунда, — отмахнулся Петреску, — вернемся к вам. Поймите, в этом районе вам не место. Здесь живут люмпены. Асоциальные личности. Еще немного, и вы станете таким же.

— Лейтенант, а позвольте спросить вас, что вы делаете в этом районе? Молодой, способный полицейский, из обеспеченной, насколько я знаю, семьи…

— Я знаю, что вы мне не поверите, как и никто не верит, но — я верю, что принесу здесь пользу.

— Ну, почему же не верить? По крайней мере, мне вы уже помогли, колонку вернули…

— Давеча в вашем доме отключали воду, — вспомнил Петреску.

— Да. А что?

— Я бы вас убедительно просил, — слова давались Петреску с трудом, слышно было, что он стесняется, — не выбрасывать отходы жизнедеятельности в целлофановых кульках из окна.

Наступила пауза. Танасе, согнувшись пополам, хлопал себя по ляжкам, и плакал от смеха.

— Простите, — неловко вымолвил Балан. — Я так понимаю, убеждать вас, что я, в отличие от остальных обитателей дома, так не поступаю, бессмысленно?

— Это вы меня простите. Конечно, бессмысленно. Просто кулек с теми самыми отходами вылетал из вашего окна как раз на крышу нашего служебного автомобиля.

— В человеке уживается высокое и низкое, лейтенант. Можно выбрасывать из окна дерьмо в пакете на улицу, и быть при этом святым, почти ангелом.

— Сомневаюсь, — сухо ответил прагматичный Петреску. — Весьма сильно.

На пленке послышался шорох. Балан встает на стул, догадался Танасе.

— Что это вы на стул взгромоздились? — подтвердил догадку Танасе лейтенант.

— Слушайте. Умоляю вас, слушайте меня, лейтенант, — с надрывом попросил Балан, и, шумно сопя, начал декламировать:

— Что с вами? — осведомился лейтенант, — вам нехорошо?

— Да. Я всегда чуть волнуюсь, когда читаю свои стихи. Это стихотворение было издано в Бухаресте. 1996 год. Издательство «Конштиинца». Хорошие стихи?

— Отличные, — мягко согласился Петреску, — только вы слезьте со стула, пожалуйста.

— Ах, лейтенант, — расчувствовался Балан, — вы даже не подозреваете, в эпицентре каких событий находитесь. Вы — агнец на заклание. Все вас предали. Глядя на вас, я чувствую себя Иудой…

Танасе сжал кулаки. Неужели чертов болтун проговорится? К счастью, Петреску не отнесся к словам Балана серьезно.

— Вам лучше пойти домой и поспать, — выпроводил он Дана, — а то вы начинаете заговариваться. И последнее: никого в доме не бить, ладушки?

Диктофон замолк. Танасе протянул руку, чтобы выключить машинку, как послышались новые звуки. Константин закусил губу. Предчувствия его не обманули.

— Так вот где работает мой лейтенант, мой мужчина, мой мачо в кителе, — замурлыкал с пленки голос Натальи.

— Гм. Тебе сюда нельзя приходить, — негромко сказал Петреску, — это же грязный полицейский участок.

— Так вот где он служит, вот где не спит ночами, — не обращала на него внимания Наталья, — вот где я сейчас отдамся ему…

— С ума сошла? И вообще, ты вся какая-то искусственная. Ненатурально получается.

В этот момент Танасе даже почувствовал по отношению к лейтенанту некоторую симпатию. Но против Натальи не устоять, это Константин знал.

— Это я-то?! — Наталья улыбалась, это Танасе знал наверняка, как и знал, что в тот момент она прижималась к спине Петреску, — я-то, мой лейтенант… а-хм… как раз настоящая. Это все остальные ненастоящие какие-то. Все придуманное, все искусственное. И мы, если не будем откровенными, тоже куклами станем…

— Как это?

— А вот поверим, что вся эта ложь, — подушка на двоих, завтрак, беседы, — «что на работе было», «ах, какие родственники засранцы», «заведем детей? или лучше пока диван купим» — правда. Давай лучше просто трахаться… лейтенант…

Судя по звукам, Петреску почти сдался. Замок на двери кабинета щелкнул. Запираются, с ненавистью подумал Танасе.

— Значит, — голос Петреску дрогнул, — просто трахаться.

— Совершенно… верно… до чего дурацкий узел у тебя на галстуке…

— Дай сниму.

— Умница, лейтенант… зашевелился, мой страж порядка… так… ох.

— Где здесь застежка?

— Просто закатай… да… так.

— Мы, — лейтенант уже шумно дышал, — сходим с ума из-за твоих прихотей.

— Нет, лейтенант. Нет. Сегодня мы трахаемся. Просто трахаемся, и, причем, грязно ругаемся. Очень грязно трахаемся. Да, милый?

— Снимай юбку, сука!

Пленка зашипела и запись закончилась. Танасе, пошатываясь, встал,

Привычно оперевшись о край стола, и, не видя перед собой ничего, подошел к портьере. Вытащив оттуда шнур, он сделал на одном его конце петлю, и полез на стол.

— Братья, сегодня мы собрались здесь, чтобы побыть среди земляков и единоверцев, — вдохновенно начал читать по бумажке речь Саид.

Оратор, — высокий грузный мужчина, сириец, — жил в Кишиневе вот уже четырнадцать лет. Сюда он приехал учиться в Медицинском университете, и собирался, после выпуска, уехать обратно на родину. Но потом, из-за одного, довольно трагического происшествия, остался в Молдавии.

— Это случилось, — едва не плача, рассказывал Саид своему приятелю-молдаванину, — под самое утро выпускного бала. Мы все, выпускники, студенты последнего курса, смешались. Молдаване, арабы, было даже пару вьетнамцев. На национальности мы не делились, были просто медиками. Выпито было немало, что уже самом по себе для меня, мусульманина, грех. И вот, перед тем, как снова выпить вина, мой коллега, с которым мы много лет сидели за одним столом в аудиториях, протянул мне бутерброд на закуску. Кусок хлеба, на котором лежало мясо…

— Это была свинина? — спрашивал догадливый молдаванин. — И ты не заметил, конечно…

— Конечно, — трагически округлял глаза Саид, — я заметил. Но в тот момент меня словно шайтан попутал. Я решил взять в руку бутерброд, но не кусать его. Мы выпили, и вдруг меня что-то словно подтолкнуло, и я укусил бутерброд…

— Ты осквернил себя по законам вашей религии?

— Ну, — задумывался Саид, — как бы тебе объяснить. Когда ты в окружении неверных, и у тебя нет выхода, можно и свинины съесть. Так что, если бы дело закончилось этим вот кусочком бутерброда, ничего страшного бы не произошло.

— Тогда в чем же дело?

— Понимаешь, — опускал глаза Саид, — я понял, что ничего вкуснее в жизни своей не ел. Это меня поразило настолько, что я сразу же протрезвел, и остаток вечера только и думал, что прожил тридцать лет, и ни разу за это время не ел самой вкусной на свете еды — свиного копченого мяса. И, твердо решил, что отныне буду есть ее, сколько вздумается. И, конечно, уже и речи быть не могло о возвращении. Ведь на родине меня за это по голове бы не погладили.

— Можно сказать, — не без гордости размышлял приятель Саида, — что Молдавия опутала тебя своими коварными сетями.

— Немного не так, — поправлял Саид. — Это свинина окутала меня своими коварными сетями…

И с аппетитом налегал на свиную вырезку, обжаренную в сухарях.

В этот день Саид приветствовал более сотни своих единоверцев в аудитории Молдавского Государственного Университета. Вечер назывался «День арабского братства в Молдавии». Собрались студенты Медицинского института, уроженцы Среднего Востока, обосновавшиеся в Молдавии, и их местные жены. Дочитав речь (которую он заказал студенту третьего курса факультета журналистики) Саид переждал вежливые, но редкие аплодисменты, и сказал:

— Братья и сестры! В программе вечера: чай, наши сладости, и фильм «Полковник Каддафи: вчера, сегодня и завтра». Но это после торжественной части. А сейчас я приглашаю на эту сцену нашего уважаемого земляка Омара, который хочет поприветствовать вас, своих единоверцев, словами, прекрасными, как глаза самых прекрасных женщин на свете: ваших матерей, дочерей и любимых жен.

Женщины в зале одобрительно заулыбались. Саид, чувствуя, что роль оратора ему сегодня оказалась по плечу, с самодовольной улыбкой пошел в зал. На сцену поднялся Омар: владелец автомастерской, худощавый брюнет в сюртуке, и с тремя перстнями на левой руке. Задумчиво покрутив один из них, Омар начал:

— Братья, мы — мирные арабы, живущие в мирном городе Кишиневе, да благословит его Аллах, жители которого настолько добры, что не препятствуют нам оседать на их землях. Мы купцы, ремесленники, врачи, инженеры… И пусть многие из нас приехали сюда из мест, где бушует война, никто из нас лично не держал в руках оружия.

Один из тех, кто сидел в первом ряду, фыркнул. Замолчав на мгновение, Омар узнал Абдуллу, студента из Палестины. Абдулла явно держал в руках оружие. Омар широко улыбнулся.

— Братья, вот я сказал, что никто из нас не держал в руках оружия, и наш брат Абдулла решил, что это смешно… Что ж, судя по его смеху, я понял, что Абдулла явно держал в руках оружие.

Зал одобрительно засмеялся. Абдулла был доволен.

— Не знаю, что за оружие держал в руках Абдулла, — продолжал Омар, — может, это скальпель, которым его учат орудовать в Медицинском Институте, где Абдулла учится второй год?

Зал засмеялся сильнее, чем в предыдущий раз. Студент из Палестины негодующе замахал руками.

— А может, — улыбался Омар, — Абдулла имеет в виду булыжник, который кто-то из этих неверных, то ли Маркс, то ли Ленин, называли оружием пролетариата? Может, Абдулла хочет сказать нам именно о булыжнике, который он, может быть, бросил когда-то в израильский танк? Если это так, я рад, что мы, приезжие с Востока, осваиваем здесь не только бизнес, услуги, и науку, но еще и крепим связи с местным пролетариатом…

Зал засопел. Никто не смеялся. Никто не понимал, куда клонит Омар. Палестинский студент покраснел.

— Наверное, — уже кричал, зло и раздраженно, Омар, — вы считаете себя великими воинами за правое дело?! Ну, еще бы! Абдулла в детстве, мы это выяснили, бросил камень в израильский танк. О, наверное, Абдуллу после этого зачислили во враги сионистов номер один. Наверное, он, этот танк, взорвался после того, как Абдулла бросил в него камень. Вот какой великий воин сидит рядом с нами сегодня!

Омар иронически поклонился Абдулле. Тот смущенно опустил голову. Стало ясно: оратор издевается над ним и собравшимися.

— И вот, — продолжил после минутного молчания Омар, — пока все вы, великие воины, сидите здесь, в Ираке и Афганистане проклятые американцы убивают наших братьев. А каждый из вас думает, что его это не касается. Он ведь спрятался в укромном месте, в Молдавии. Бомбы янки меня не достанут здесь, говорите вы, и идете в «МакДональдс», пить «Кока-колу», и снимать местных девочек. Весь город знает, что арабы сидят в «МакДональдсе» и снимают девочек! Позор!

— Позор! — выкрикнул Абдулла, радуясь, что внимание собравшихся переключилось с его персонального на всеобщий позор.

— Правильно, Абдулла, — ласково согласился Омар, — правильно.

— Но что мы можем сделать? — всплеснул руками кто-то в зале, судя по окладистой бороде, выходец из Алжира. — Что мы можем сделать здесь, сидя без оружия, в окружении четырех миллионов человек, не исповедующих нашу веру?! Помните, сюда приезжал этот сын свиньи, Блэр? Напомнить вам, что было тогда?!

Зал горестно охнул. Когда в Молдавии проездом останавливался премьер-министр Англии, всех местных арабов на три дня выслали в курортную зону Вадул-луй-Вод. «Пускай промочат ноги», — говорил об этом директор СИБ Константин Танасе.

— И что? — возразил Омар алжирцу. — Хочешь сказать, что вы были очень этим расстроены? Да ничего подобного! Наоборот. Вы все в глубине души были рады, потому что это послужило оправданием вашего бездействия!

— Но если мы, к примеру, убьем американца, нас всех вышлют отсюда! — звонко выкрикнули из зала.

— Зачем убивать американца здесь, если вы можете помочь своим братьям по джихаду совсем другим способом? — мягко спросил Омар.

Зал приуныл. Стало понятно, что речь пойдет о пожертвованиях. Мужчины с легкими вздохами потянулись к кошелькам, женщина смотрели на них нервно и неодобрительно.

— Я вижу, — довольно сказал Омар, — что вы правильно меня поняли. Нашим братьям нужно оружие, но оружие в этом мире никому не дают просто так. Никто еще не подходил ко мне и не говорил: брат Омар, вот тебе оружие.

— Брат Омар, — поднялся в зале плотный старичок, держа в вытянутой руке полуметровый нож, — вот тебе оружие.

— Это плохое оружие для войны против неверных, — смеясь вместе со всеми, ответил Омар, — которые оснащены дьявольски умной техникой. Их бомбы умнее ученых, на их солдатах — тонны вооружения. Хвати бороться с псами голыми руками и камнями. Пора отвечать врагу тем же, чем он пакостит нам.

— Неужели ты говоришь о том, что сделали наши братья в Нью-Йорке, этом Вавилоне нечестивых? — нервно дрожа, выкрикнул Абдулла, — В таком случае я буду первым, кто сядет за штурвал самолета.

— Об этом, — строго посмотрел Омар на Абдуллу, — мы еще поговорим. И не распускайте языки. Пусть каждый знает, что за ним следят тысячи глаз, его слушают сотни ушей, готовы схватить миллионы рук.

— Омар, — стал возмущенно протестовать плотный старичок, — ты что-то замышляешь и мы имеем право знать, что. В конце концов, нам интересно будет знать, на что пойдут наши деньги.

— Ты расстроен не неведением, — ухмыляясь сказал Омар, — брат мой. Ты расстроен тем, что тебе приходиться раскошелиться.

Зал загоготал. По рядам шли помощники Омара, собирая деньги. Если сумма пожертвования казалась им недостаточной, они надолго застывали вокруг жертвователя. Они стояли до тех пор, пока тот, покраснев, не добавлял в кружку еще денег. Когда кружка наполнялась, сборщики пожертвований относили ее к стеклянному ящику, установленному у трибуны оратора, и высыпали туда деньги. Постепенно ящик наполнялся. Он был очень большим, и скорость, с которой он наполнялся, вызывала у присутствующих энтузиазм. Это был маленький секрет Омара: ящик был изготовлен по его заказу умелым стеклодувом, и внутри был гораздо меньше, чем сказался снаружи. Воодушевившись, жертвователи добавляли деньги в кружку снова и снова. Все шло отлично.

— Не скупитесь, братья, — подбадривал их Омар, — ваши деньги пойдут на правое дело. Поверьте мне, каждый доллар, который вы отдадите на правую борьбу, будет стоит жизни трем-пяти американским шакалам. И пусть не вы убьете их своими руками, но руки, которые сделают это, будут держать оружие, купленное на ваши деньги.

— А мне бы хотелось, — настаивал Абдулла, — не только пожертвовать деньги, но и сделать еще кое-что.

— Ну, так пожертвуй сначала!

— Само собой, — опустил Абдулла деньги в кружку, — так вот, я бы хотел лично принять участие в борьбе.

— Чем обусловлено твое нетерпение, брат мой?

— Мне нечего делать, — выкрикнул Абдулла, вращая глазами, — в этой земле неверных, я устал жить среди тех, кто не знает Аллаха, я хочу уехать туда, где идут сражения, и умереть за истинную веру!!!

Войдя в раж, Абдулла выскочил к сцене, и закружился. По толпе прошел благоговейный шепот. Было совершенно очевидно: в Абдуллу вселились силы добра, которые кружат несчастного, и заставляют его проявлять благочестие. Многие потянулись к палестинцу, чтобы прикоснуться к его одежде. Каждый считал, что получит таким образом частицу благодати. Омар, поначалу хотевший прогнать Абдуллу из аудитории (владельцу мастерской претил излишний фанатизм, он был человек просвещенный) вовремя сориентировался. И уже через минуту сборщики пожертвований окружили Абдуллу, взимая плату с каждого, кто хотел прикоснуться к одежде этого святого человека. Святого, безусловно, потому, что он твердо намеревался поехать туда, где идет священная война, и убить американца. Это вызывало определенный энтузиазм собравшихся. Омар решил немного подогреть и без того заведенную толпу.

— Почему ты хочешь уехать, Абдулла? Разве смерть не страшит тебя?! — крикнул он, свесившись с трибуны.

— Нет, потому что я предпочитаю смерть жизни под гнетом неверных!

— Наши враги говорят, что мы вовсе не попадаем в рай, когда погибаем в борьбе с ними; разве ты не боишься, что, умерев, просто перестанешь быть?!

— Нет, — проревел Абдулла, — я не боюсь ни смерти, ни клеветы неверных. Так они прост о пытаются остановить нас, потому что боятся нас.

— А почему они боятся нас, Абдулла?!

— Потому что мы сильнее, Омар!

— А почему мы сильнее?!

— Потому что, правда, — на нашей стороне, Омар!!!

— Воистину!!!

Абдулла кружился все сильнее, и постепенно у него побледнело лицо. Сделав по инерции еще несколько шагов, он очутился в углу аудитории, и упал. Палестинец тяжело дышал.

— Итак, почему ты хочешь уехать, Абдулла? — спросил его еще раз Омар.

— Мне нечего здесь делать, — ответил палестинец.

— А почему тебе нечего здесь делать? — патетически вознес руки к лицу Омар.

Абдулла покраснел:

— Вчера меня исключили из института за прогулы.

После неловкой паузы, когда все расселись на свои места (некоторые недовольные даже хотели вернуть свои деньги, потраченные на то, чтобы потрогать одежду Абдуллы) Омар решил, что пора вытаскивать из рукава козыри.

— Сейчас, братья! — поднял он руку, чтобы установить в зале тишину, — вы увидите человека, ради которого мы все собрались сегодня в этом зале.

Зал заинтересовался. Плотный старичок на всякий случай вытаскивал из кошелька крупные купюры, и засовывал в карман.

— Вы знаете его, потому что часто видите, когда покупаете шаурму, — сентиментально произнес Омар, прижимая руки к груди, — но он видит вас в окошко киоска, где она продается. На улицу он не выходит. И только сегодня, ради вас, только ради вас, братья мои, он нарушил свой обет и вышел на улицу. Я хочу представить вам великого человека. Его зовут Осама…

Зал окаменел. На сцену не спеша, поднялся высокий афганец. Вне всяких сомнений, это был он, Бен Ладен. Абдулла хрипло вскрикнул и зарыдал. Поглядев на его ясными и мудрыми глазами, Осама поприветствовал зал:

— Здравствуйте, братья. Прошу вас, не вскакивайте с мест. Не кричите. Ведите себя тихо и естественно.

— Осама… — молитвенно прошептал кто-то на галерке.

— Да, — улыбнулся афганец, — меня зовут Осама. И пришел я сюда только для того, чтобы сказать вам одну вещь. Но сначала я хочу, чтобы вы послушали мудрую притчу. Надеюсь, она многим из вас придется по душе. Готовы ли вы выслушать эту мудрую притчу, о, братья?

Если бы Осама попросил собравшихся послушать сальный анекдот, они согласились бы с таким же энтузиазмом. Зал, по просьбе афганца, вел себя тихо, но все кивали так энергично, что Осама даже почувствовал дуновение ветра.

— Хорошо, — присел он на край сцены, скрестив ноги, — я благодарен вам за любезное разрешение рассказать притчу. Слава Аллаху, она коротка. Коротка, как наша жизнь, — это мгновение в бытии мира. Так вот, теперь сама притча. В одной далекой стране в старину жили крестьянин и три его сына. Женщин в доме крестьянина не было, потому что его жена умерла, а денег, чтобы жениться еще раз, у крестьянина не было. Жизнь его была тяжела, но достойна: не жалуясь, не ропща, орошал он потом клочок земли, который достался ему по милости Аллаха. И был благодарен всевышнему за тот скромный урожай, который удавалось собрать на этом скудном клочке земли.

— Воистину, праведник, — лицемерно пробормотал Омар, стоявший в углу зала.

— Воистину, так, — спокойно согласился Осама. — И сыновья его были люди благочестивые и воспитанные. Настоящие труженики. День и ночь помогали они отцу трудиться в поле, а в свободное от работы с землей время мастерили глиняные кувшины, и продавали их на базаре. Денег это давало немного, но на еду хватало. Это была счастливая семья.

— Воистину, счастливая, — отозвался зал, загипнотизированный синими глазами красавца Осамы.

— Но вот, — развел руки афганец, — пришло время старику покидать этот бренный мир. Он принял это с достоинством, приготовил чистую одежду, простился с миром, пожертвовал небольшую (больше у него не было) сумму денег мулле, и призвал к себе своих сыновей. Всех троих.

— Воистину, всех троих… — молитвенно повторяли собравшиеся.

Многие в зале покачивались. Омар с завистью подумал, что Осама лучше него умеет увлечь толпу, и тихонько спустился вниз, прихватив с собой ящик с деньгами. Еще раз поглядев на собрание, он тихонько вышел из зала, и потащил по коридору ящик.

— И вот, на смертном ложе, — рассказывал Осама, — старик говорит своим сыновьям. Воистину, вы были величайшим сокровищем моей тяжкой жизни: трудились, не покладая рук, уважали отца своего, как земного, так и небесного, не совершали страшных грехов. Поэтому я бы хотел наградить каждого из вас.

— Но как?! Он же был нищий! — спросил кто-то из зала.

— Да, брат, ты прав, — поразмыслив, ответил Осама, — старик был очень беден, и его сыновей очень удивили предсмертные слова отца. Они даже решили, что несчастный заговаривается.

— Он заговаривался, Осама?! — заинтересовался Абдулла.

— Дослушай притчу, и узнаешь, — так просто и душевно улыбнулся афганец, что многие в зале почувствовали себя уютно, как в утробе матери. — И сыновья, поразмыслив, сказали ему: что же, награждай нас, если хочешь. Но знай, что мы пришли не поэтому. Просто мы очень любим, и почитаем тебя. Ведь ты наш отец. Тогда старик сказал им: пусть каждый попросит то, чего бы он хотел получить. И пусть не смущается, а просит все, чего только можно пожелать человеку в этом мире. Тогда сыновья решили, что он действительно заговаривается. Ведь у старика ничего не было. Но, чтобы не расстраивать отца, который, как им казалось, бредил, сыновья посоветовались и попросили каждый для себя что-то. Старший сын сказал: я хотел бы получить в наследство треть твоей земли. Я хочу на память твою старую рубашку, сказал средний сын. Мне бы хотелось, попросил младший сын, чтобы твоя старая мотыга досталась мне.

— Как они скромны, — с невольным уважением сказал вернувшийся в зал Омар, — эти сыновья крестьянина…

— Да, — улыбнулся Осама, — это были очень скромные пожелания. Так вот, старик спрашивает сыновей: почему вы просите так мало, почему вы просите какие-то ничтожные вещи? На что старший сын, собравшись с духом, отвечает: нам больше ничего не нужно от тебя, в самом деле, не нужно. Я могу дать вам все сокровища мира, говорит старый крестьянин, лучших в мире коней, самых прекрасных во Вселенной женщин, мешки золота, корабли жемчугов. Удачу на войне, везение в охоте, славу во всем мире. Почему вы не просите этого?

— Действительно, — пробормотал Саид, — почему?

— Но сыновья, — улыбался Осама, — были непреклонны. Они де, хотят лишь то, что попросили раньше. Клочок от клочка земли, старую мотыгу, и порванную рубаху. Дескать, им больше этого не нужно. И когда старик умер, они получили то, что хотели.

Афганец смолк и задумался. Зал в недоумении замолчал. Наконец, Абдулла решился первым нарушить тишину, и, деликатно кашлянув, спросил:

— О великий, Осама, скажи мне, неразумному, в чем заключается смысл притчи? И притча ли это?

— Притча, брат мой, — уверил Осама. — Ведь у крестьянина в самом деле ничего не было. Ему только казалось, что он владеет всеми сокровищами мира. Но сыновья не стали его огорчать, и потому попросили лишь то, что он действительно мог дать им.

— А в чем же смыл?! — повторил Абдулла.