Смех Again Гладов Олег

— Оригинально, — слышу я мужской голос. Это тот дядька с кроссвордами.

— Оригинально… — согласился голос с верхней полки. — Но ещё оригинальней было дальше.

Я смотрю в пол.

— Взял он невесту за руку и повёл за ворота. А там друзья Димкины уже две кареты золочёных подогнали. Одна белыми лошадьми запряжена для Марины, это его невесту так зовут, а вторая — чёрными, для жениха…

Чё он мелет? Чё ему надо?

— Как красиво… — слышу я женский голос.

Это молоденькая мама… Иди, пей свои пилюли, дура.

— Красиво… — соглашается голос с верхней полки, — …но ещё красивее было дальше.

Чё ему, млядь, надо?

— Как только жених с невестой сели в кареты и поехали в ЗАГС, друзья по рации подали сигнал и с самолёта лепестки белых роз посыпались… Сколько там роз было… Пять тысяч, кажется… Да, Саша?

Это он мне?

Я поднимаю глаза. Тот с верхней полки уставился на меня. Все уставились на меня.

— Пять тысяч, да? — переспрашивает он.

— Да… — выдавливаю я из себя.

— Как красиво… — повторяет молодая мама.

— Красиво… — говорит, а сам всё смотрит на меня, — …они сыпались с неба, как снег… Всю деревню засыпали… да, Саша?

ЧЁ ЕМУ, ГОНДОНУ, НАДО???

— Да, — зло говорю я, — очень красиво было.

Картёжники снова уставились в свои карты.

— Ну у нас, конечно, поскромнее будет… — говорит Тётя Радио, — …но зато всё как полагается…

Она досадливо машет рукой:

— Там ещё зятёк такой… хоть бы ножи заточить смог… куда ему с парашютом сигать…

Тот с верхней полки смотрит мне в глаза.

— А платье, какое? На заказ шили? — это мамаша с сыном.

Эпицентр разговора смещается вправо. Уже и толстяки всунули свои три копейки в тему. И дядька, не выпускающий из руки кроссворд, рассказывает, что-то о недавней свадьбе его дочери.

А этот всё смотрит.

Я чувствую, что кровь отлила от лица и сердце выровняло свой бит. А ещё я чувствую, что меня начинает бесить его взгляд.

— Чего? — спрашиваю я, глядя на него.

Он, не отводя взгляда, пожимает плечами: типа, ничего. Потом что-то тихо говорит тётке на соседней полке и неожиданно спрыгивает вниз. Вдевает ноги в кроссовки. Садится рядом со мной на боковое нижнее. Молчит. И я не знаю, что ему сказать. И курить хочется.

— Ты куришь? — наконец спрашиваю я.

— Нет, — вот такой вот ответ.

— А я курю… — говорю я, доставая пачку и поднимаясь с места.

Он внимательно смотрит, как я кладу сигарету за ухо, и тоже поднимается. Одного роста со мной. И возраста приблизительно того же. Подстрижен как-то небрежно: видно, была совсем короткая стрижка, а потом волосы отросли как попало. Одет невразумительно, как и большинство людей в этой стране: серая рубашка с коротким рукавом, почти костюмного покроя брюки и кроссовки.

Я поворачиваюсь и иду в тамбур. Спиной чувствую, что идёт за мной. В тамбуре не так жарко, как в вагоне, зато накурено и шумно: несколько мужиков, размахивая сигаретами, спорят о последнем футбольном чемпионате. Я прислоняюсь к противоположной от них двери. Этот становится рядом. Закуриваю. Молчим. Темнеет.

За окном проносятся редкие деревья. За ними поле. То, чем засеяно поле: овёс, пшеница, рожь или что там — пожелтело. Видны оросительные машины на гигантских колёсах и чахлые фонтанчики воды, бьющие из них.

За полем — небо.

Мужики, продолжая спорить, выходят из тамбура. Успеваю выкурить полсигареты, прежде чем:

— Путешествуешь? — спрашивает он.

Я выдыхаю дым:

— А чё нельзя?

Он хмыкает. Потом:

— Куда едешь?

Отвечаю:

— Никуда.

— Значит, по пути.

Я выдыхаю дым:

— That why? — в смысле «Это почему же?»

— Becouse, — отвечает. В смысле «Потому».

Мля… Чё ему надо?

— Чё тебе надо? — спрашиваю наконец я.

Он словно прислушивается к моим словам. Потом лицо его проясняется, и он вдруг говорит:

— Ты художник, да?..

Он поднимает руку, сжатую так, будто держит в ней невидимый карандаш и чертит линии в воздухе. Словно рисуя невидимый узор:

— Ты рисуешь… Рисуешь на…

Он задумался и, помолчав пару секунд, произнёс:

— На коже… Ты татуировщик.

Грохот. Стробоскопные вспышки света. За окном проносится встречный пассажирский. В тамбуре, как в камнедробилке. Говорить всё равно не получится. Тайм-аут. Я достаю ещё одну сигарету.

За окном смазанная пульсирующая стена и…

Всё. Встречный прошёл.

— Чё тебе надо? — повторяю я.

Он не меняет позы и выражения лица:

— Ты уже давно в дороге?

— А ты? — спрашиваю я.

— Ты ведь не тот, за кого себя выдаёшь?

— Ты тоже, да? — говорю я и думаю, что более дурацкого разговора не припомню.

— Чуйка? — спрашивает он.

— Чего?

— Чуйка подсказывает?

Мля!.. Да что такое?!

— Ладно… — говорю я, — …удивил. Получилось.

Молчит.

— Слышь… — говорю я, — …ты не нервируй меня. А то когда я злюсь, я нехороший…

— А ты злишься? — безмятежно спрашивает он.

— Скоро начну, — говорю я и на всякий случай меняю опорную ногу для прямого в челюсть.

— Ты не злой, — говорит он.

— Ещё какой злой, — заверяю я его, а сам думаю: может, доказать? И пока примериваюсь (в челюсть и по яйцам? или в пузо и коленом?), дверь в тамбур открывается. Я ожидаю, что вернулись громкоголосые фанаты футбола, но ошибаюсь. Это та самая тётка, с которой трипует этот хрен.

— Можно, я тут постою? — спрашивает она, не глядя на меня.

Я слышу её голос впервые, и мне он кажется странным. Вернее, не голос, а интонации. Она сама какая-то странная. Никак не пойму, сколько ей лет. Походка, глаза и выражение лица не соответствуют друг другу. Чёрные волосы заплетены в косу. Чистое лицо. Длинные ресницы. Ноль косметики. Одежда вне времени: тёмная юбка по колено, серая блузка, застёгнутая на все пуговицы. Так одевались и в тридцатые, и в шестидесятые… Моя ровесница?

— Можно? — переспрашивает она. — А то мне там не нравится… Мне те двое не нравятся… Они нехорошие…

— Не бойся… — говорит он, — …они ночью сойдут.

— Я не боюсь… Просто мне там не хочется… Мне тут хочется… Можно?

Блин… Странно она разговаривает… Как… Как, кто?

— Можно… — говорит он. Потом делает движение головой в мою сторону, — …познакомься, Анна, это Александр.

— Здравствуйте, — она наконец переводит взгляд на меня.

Светлые глаза. Не поймёшь: голубые? или серые? Смотрит, не мигая, как… Как маленькая девочка, — понимаю я наконец и чуть наклоняю голову:

— Здравствуйте, Анна.

Она и руки не знает куда деть, как маленькая девочка. Но в целом — чуть тяжеловатые бёдра и довольно объёмная грудь — на первоклассницу не тянет. Хотя толстой её не назовёшь.

— Вот и познакомились, — говорит… э-э-э… как его там?

— Тебя-то как зовут? — спрашиваю я.

— Ну если ты Александр, я тогда Николай… — он протягивает мне руку. Обмениваемся рукопожатием.

— Можно, я буду называть тебя Сашей? — спрашивает Анна.

— Сколько угодно… — говорю я, — …а Николая я буду звать Коляном, да?

— Может, лучше Колей? Или как? — он и мягко проводит рукой по её волосам. Она улыбается. Хорошая улыбка. Я тоже улыбаюсь ей в ответ. Его улыбка — в глазах.

— Придумал… — говорю я, — …буду звать тебя Николя.

— Хорошо, — кивает Николя.

— Знаешь, Саша… — она смотрит мне в глаза, — …у меня сегодня день рождения.

— Да?! — я улыбаюсь ещё шире. — И сколько стукнуло?

— Мне сорок лет.

Держите меня крепче!!! Сколько??? Вслух:

— Ну, блин… Выглядишь гораздо моложе!

— Правда?

— Конечно, правда! — говорю я.

И это, действительно, правда. Впервые за последние десять дней.

— Юбилей… — я тушу тлеющий фильтр забытой сигареты в большой жестяной пепельнице на полу тамбура, — …нужно отметить. У меня в рюкзаке фляжка с коньяком… Пошли, а, Николя?..

Наши соседи уже укладываются спать, и мы, взобравшись на свои верхние полки, беззвучно чокаемся пластиковыми стаканчиками.

— С днём рождения… — понизив голос до минимума, говорю я.

— И за знакомство… — шепчет Николя.

— Ой! — громко говорит Анна и потом, смутившись, еле слышно:

— Оно горькое…

Я передаю ей конфету.

— Спасибо, — благодарно улыбается она.

Устраиваюсь поудобнее на подушке и, собираясь спать, слышу, как она тихо зовёт меня:

— Саша?

— Да, — я поворачиваю голову и вижу её лицо совсем рядом.

— А с твоим братом всё хорошо?

— С каким?

— С Димой.

Я некоторое время смотрю в её глаза.

— Да, Анна… с ним всё хорошо… Спокойной ночи…

— Спокойной ночи… — улыбается она, и я почти сразу засыпаю.

Во сне я вижу Кукурузник, собирающий кукурузу на

бескрайнем поле. Он бережно носит жёлтые початки

на своих крыльях и поёт им колыбельную. И мой брат

Дима — один из этих початков

Кто-то тормошит меня за плечо. Я открываю глаза и щурюсь от яркого света: все лампы под потолком вагона включены на полную мощность. Я слышу встревоженные голоса.

— Просыпайтесь! — говорит разбудивший меня. — Приготовьте документы…

На его плечах милицейские погоны.

Сейчас даже бабушки знают, что квартиры надёжнее продавать через агентства недвижимости. Даже бабушки знают, что деньги безопаснее хранить и перевозить с помощью пластиковой карты. Бабушки много чего знают, кроме рецептов варенья и того, что волосы после мытья нужно споласкивать уксусным раствором.

Мать Андрея Ищенко уже лет двадцать не обижалась, когда в трамвае к ней обращались «бабуля». Она бы с радостью посоветовала своему сыну Андрюше, как без особых проблем перевезти крупную сумму денег, но не могла этого сделать. Потому что две недели назад тихо отошла в мир иной в своём доме. Сын её, уже давно живший в другом городе, похоронил мать, продал дом по первому попавшемуся объявлению в газете, а деньги повёз к жене. Сам дом стоил немного, но земли вокруг него было целых шестьдесят соток. Поэтому денег получилось — небольшая спортивная сумка. Он взял эту сумку и поехал с ней в поезде.

А ночью, когда состав уже трогался с безымянного полустанка, где пропускал встречный товарняк, кто-то выдернул у Андрея сумку из-под головы, хорошенько дал в челюсть и, открыв дверь в тамбуре, выпрыгнул на ходу.

Сейчас Андрей Ищенко, держась за голову, рыдает в купе проводников. А сотрудники ЛОВД свердловской ж/д лениво опрашивают пассажиров вагона номер «8». Я тоже среди них.

Кроме сумки с деньгами в нашем вагоне отсутствуют те двое картёжников. Это выяснилось почти сразу. Сейчас проводник получает втык от начальника поезда за то, что взял безбилетников, а менты собирают наши паспорта.

— Извините… — говорит молодой сержант, — …это просто формальность. Мы сейчас перепишем ваши данные и сразу вернём.

Все понимающе кивают, отдают документы сержанту и судорожно ощупывают свои карманы и сумки. Спать уже никому не хочется. Пассажиры возбуждённо и громко разговаривают. По звучанию голосов я понимаю: все радуются, что беда приключилась не с ними. Молчим, пожалуй, только я, Николя и Анна. Но и нас пытаются втянуть в разговор.

— Нет, вы представляете! — высовывается из-за перегородки Тётя Радио. — Они же, вот тут же ехали!

Она кивает на полку, где резались в карты мыльноглазые.

— Мне они сразу не понравились! — говорит тот, из румяных толстяков, который женщина. Её клон мужского пола что-то бурчит.

Дядька с нижней полки, надев футболку с номером «7», тянется к стакану с остывшим чаем:

— Эти урки его, видать, давно уже пасли…

Он делает глоток, надевает очки, берёт карандаш и снова втыкает в свой кроссворд. Анна, лёжа головой к проходу, с интересом наблюдает за говорящими.

Николя, наоборот, смотрит в приоткрытое по случаю жары вагонное окно. Поезд продолжает двигаться по маршруту, и сквозняк слегка теребит края простыни со штампом «Свердл. Ж/Д». Небо начинает светлеть.

Я тоже лежу на своей боковой верхней. Моя голова в полуметре от лица Анны. Спать уже не хочется. Плейер погонять, что ли? Я шарю рукой по третьей полке над собой и достаю свой рюкзак. Копаюсь в его внутренностях и натыкаюсь на флягу. Во! Делаю глоток. Анна, заметив это, морщит нос. Я улыбаюсь, пожимая плечами. «Оно горькое»… Странная всё-таки. И ну хоть убейте — не дашь ей сорокулю. Или она с этим своим Николя, как и я, гоняет по ж/д и ищет свободные уши? Возможно нам действительно по пути.

— Артём! Хватит баловаться! — слышу я и, вздрогнув, инстинктивно поворачиваюсь на голос. Ф-ф-ф-ф-фу-у-у-у!.. Это, оказывается, молодая мама пытается угомонить малыша. Ф-ф-фу-у-ух!.. А я уж думал… Даже сердце ёкнуло…

Слышу, как менты начинают возвращать паспорта. Сержант несёт пачку документов на кожаной папке, словно на подносе. Берёт верхний в стопке, открывает, громко читает фамилию и отдаёт владельцу:

— Березин!

— Я.

Пауза.

— Осипов!

— Я!

Пауза.

— Березина!

— Я тут!

Блин… Как перекличка на утреннем построении.

— Головятин!.. Кто Головятин?!

— Я здесь, извините…

Небо за окном уже порозовело.

— Иванов!

— Я!

Надо, наверное, покурить сейчас.

— Марченко?

— Это я…

Сержант входит в наш закуток. Позади него маячит унылая физиономия проводника с ещё одной стопкой книжек в разноцветных обложках. Мент открывает очередную:

— Седашова!

— Это мой… — Анна протягивает руку и забирает свой паспорт.

Сержант берёт верхний в пачке:

— Мишин!

— Я! — говорю естественно я.

Но на полсекунды раньше, ту же самую букву алфавита произносит мужик в футболке с номером «7». Милицейская рука, потянувшаяся было ко мне, в нерешительности останавливается.

— Так кто тут Мишин? — нетерпеливо спрашивает сержант, тряхнув паспортом в

воздухе.

— Я! — теперь мы с мужиком произнесли это вместе.

Мент снова открывает первую страницу и читает вслух:

— Мишин Александр Борисович.

Я протягиваю руку:

— Мой.

Засовываю свой документ в боковой карман шорт.

— Мишин Евгений Иванович… — читает сержант в следующей книжице.

— Я… — мужик забирает её у сержанта и придирчиво рассматривает. Потом прячет в треники. Смотрит на меня.

— И снова, здравствуйте, — говорю я.

— Здарова… — он почесал шею, — …во интересно…

— Ну! — я слезаю с полки, собираясь идти курить. Он хмыкает:

— Никогда однофамильцев ещё не встречал… Только родственники Мишины у

меня попадаются…

Анна свесила голову со своей полки и смотрит на нас.

— Бывает… — говорю я. И вдруг, чувствуя неожиданный прилив знакомого вдохновения, говорю:

— …А я и родственников не встречал… Сирота я… Родители, когда мне было три года, на машине разбились…

Я вздыхаю. Николя медленно поворачивает голову и смотрит на меня. Я достаю сигарету из пачки и мелю совсем уж чушь несусветную:

— А воспитывала меня мамина мама… Ну то есть бабушка по маминой линии… Она с родственниками отца не в ладах была… Увезла меня к себе в деревню, и жил я там у ней… Так что, я даже родичей своих и не видел никогда… И ничего о них не знаю.

Я кладу сигарету за ухо и, собираясь уходить, заканчиваю:

— А сейчас и бабуля умерла… Так что один я остался…

Я делаю шаг в сторону тамбура. Мужик касается моей руки:

— Постой…

Останавливаюсь. У мужика странное выражение лица. Он смотрит на меня снизу вверх и медленно произносит:

— Тебя Саша зовут?

Краем глаза замечаю, что Николя, не мигая, смотрит на нас. Говорю:

— Да…

Мужик снимает очки и кладёт их на столик:

— А ты, случайно, не Бориса и Светланы сын?

Говорят же иногда — чёрт за язык дёрнул? Очевидно, в тот момент в мой язык вцепились сразу двое. Потому что:

— Да… Мою маму звали Света… — произношу я. Мужик, не сводя с меня глаз, похлопывает по сидению рядом с собой: