Путешествие в бескрайнюю плоть Валиуллин Ринат

6 час(ть)

Я устал лежать, не мог себе представить – пролежать всю оставшуюся жизнь. Мысли калечили моё сознание до уродского. Я хотел сесть: пусть мне дадут пожизненное, только бы не лежать в этой капсуле медленного сгорания, в солярии тоски и смерти, его лучи уже выжгли мою волю. Как всё примитивно получилось, а закончится ещё примитивней. Был человек. Как же так получается, я всех помню, а меня забыли, чёрт, сколько я уже здесь, часа три, не меньше, но кислорода должно хватить на три часа, значит, меньше, либо он слабо, но поступает через какие-то щели. Осталось ещё немного, и откроется небо, все видели, как меня закрывали. Темнота испачкана ожиданием. Отбой только через три часа или через два, можно ещё поспать, сны дурацкие, в гробу все сны дурацкие. Анализируя их, я начал замечать их обратный порядок. Я понял, что это было не что иное, как обратная связь с внешним миром, реальность, надетая наизнанку.

Я впал в забытье, я в скорлупе, я – яйцо, только ноги торчат наружу и крысы грязной темноты уже грызут самые кончики моих пальцев, я пытаюсь их сбросить, но тщетно, я начал задыхаться, проснулся… Пальцы ног покалывало, как будто я их отсидел, я попытался расшевелить их, крыса анемии не уходила, как и темнота, как её много, как мало воздуха, я уже ощутил его недостаток, и всё меньше меня. Молекулы кислорода втягивались глубоким вдохом (каждый вдох – как вдохновение), проходя через горящее горло, кислород сгорал мгновенно, по крайнем мере, мне так казалось. Мне было не утолить собственное тело, лёгкие работали, не останавливаясь.

Жопа… Страх заглянул мне в самую харю: «Боишься? А будет ещё страшнее…». Я увидел его смазливую внешность, он прекрасно выглядел, с такой закономерностью: чем испуганней я, тем замечательней он. Самое скверное – умереть от медленного удушья, это даже не утонуть, там всё гораздо быстрее. Мозг уже не хотел философствовать, его залапал страх, и он отдался. Я закричал, застучал ногами по крышке саркофага: выпустите меня, уроды, дайте воздуха… Тишина, как я её ненавидел сейчас, как боялся.

А может бог – это я, выкакал себе фантазию с человечество. Как трудно быть богом, как легко – дерьмом. Я обосрался, страх выел из меня всё человеческое нутро. Моё будущее странным образом оказалось в прошлом. Хочу пить жутко, хочу простой воды.

Ненависть отходит. Она всегда уходит, когда не с кем ею поделиться. Помню, пацаны со двора ловили кошек и сбрасывали их с девятого этажа на асфальт, кошка, или то, что от неё осталось, на автомате отползала в кусты, волоча за собой свой внутренний мир, чтобы там подохнуть, испытывала ли она ненависть к человеку… Нет. У неё не было времени ненавидеть, ей надо было спасать свою шкуру, и шкурка ускользала в кусты. Вот и моя ненависть тоже куда-то улетучилась, это верный знак, что я сдохну здесь, перед смертью все так добросердечны и всё прощают, и я прощаю всем всё, даже если не откроете, простить один раз гораздо проще, чем ненавидеть всю жизнь, пусть даже её осталось несколько часов. Подонки, если я умру, то я вас прощаю. Слёзы, слёзы, откуда их столько у человека, особенно, когда он так хочет пить? Энурез глаз, в отчаянии он неизлечим. Сдохнуть сейчас – это было бы слишком просто, слишком пошло, умереть, ни разу не переспав с женщиной, – это пошлость.

Дорогая, я здесь, в одной постели со смертью, я её не хочу, а она всё лезет, наглая, голая и бесперспективная. Чувствую её холодное тело, очень сильно, вот она – душная, чёрная, безмолвная, доступная, склонная к случайным связям. Я знаю, Мэри, что ты меня простишь за это, я сам не заметил, как она забралась ко мне в постель, как она, склонив меня, развратила до такого состояния, до такого человеческого страха, до таких низких мыслей и переживаний. Прости.

Я гулял по супермаркету с тележкой и бросал туда гостинцы своему чреву, соглашаясь с тем, что люди не изменились со времен каменного века, по-прежнему основную часть их мыслей занимает вопрос добывания пищи. Разница лишь в том, что теперь её в изобилии, изобилие губит время, неоправданно много уходит его на то, чтобы решить: что из чего приготовить сегодня, завтра, через неделю. Иногда мы ломаем голову, понимая, что не над тем, что могли бы ломать над чем-то великим, но продолжаем деградировать, складывая в корзинку калории, заложники прямой кишки, фабрики утилизации продуктов. Моя корзинка была наполнена водой разного вида и калибра, очень хотелось пить. С такими мыслями я дотолкал тележку до мясного. Воздух пах истерзанной плотью, я рассматривал на прилавке филе и окорока. Дотошный продавец, объясняя, показывал на себе, из какой части тела животного это было вырезано, когда громом разорвало пространство. Голова моя полетела, увидев, как ноги в недоумении остались на кафельном полу вместе с туловищем. Она пролетела над прилавками с моющими средствами, над молочным отделом, где на витринах лежали другие головы, головы сыра, но уже с пустыми глазницами, над кондитерским, по которому были разбросаны сладкие язычки и ушки, я уже пошёл на снижение и врезался в кучу с кочанами капусты в овощном. Падение было мягким и непринуждённым, что же это могло быть, мозг усиленно пытался взять себя в руки, но руки остались там, в мясном отделе, вместе с телом, он вспомнил о телефоне, что нужно было немедленно звонить знакомому хирургу и узнать, сколько будет стоить пришить голову, и за какое время, ведь сегодня я ещё собирался сходить в кино, я представил себя в кинотеатре без головы, как это могло шокировать публику и обрадовать зрителей сзади, а чем же я буду там целоваться? «Так, надо сосредоточиться, – напрягались извилины, – что же это могло быть…» Теракт, взорвалось у меня в голове, когда я почувствовал удушливый запах гари и сквозь дым обнаружил разбросанные тела и продукты по всему магазину, залитые кровью, молоком, пивом и стоном.

Человек сидел на полу с вывалившимися из чрева кишками, одной рукой он машинально пытался переложить их в пакет, в другой держал список продуктов, которые необходимо было купить. Он причитал: «Зачем вы мне взвесили так много, мне нужно только полкилограмма…». Рядом стоял мужчина, лицо которого съехало странным образом на плечо вместе с глазами, и он тщетно пытался поправить его и поставить на место, но оно никак не поддавалось, беспрестанно возвращаясь обратно… Женщина с оторванной рукой выла, пробираясь сквозь дым: «Вы руку мою не видели?» – обращалась она в пустоту, а может, к тем душам, которые уже покинули тела погибших, как будто им сверху было виднее. Чья-то нога в судороге сгибалась и разгибалась в собственной луже крови. На полу сидела бабушка с вытекшими глазами, шаря руками по кафелю, она обращалась пустоту: «У меня упали очки, помогите мне найти очки». Мозг, выполняя последнюю свою миссию, пытался вспомнить телефон хирурга, не отдавая себе отчёта в том, что для этого необходим телефон. Где же мой телефон? Он остался в кармане брюк. Совсем новый. Что же это за херня, горе у людей, страшное горе, а я как последняя мразь, о телефоне думаю.

Появились спецслужбы, они немедленно вывели всех, кто мог ходить, и отсортировали части тел, кучку с руками, кучку из ног, вдруг рядом со мной все кочаны капусты превратились в головы, ещё живые и говорящие, мои извилины стразу оживились такому соседству: «У вас телефона не найдётся, мне только один звонок другу». Кто-то уже вспоминал вчерашний футбольный матч Лиги чемпионов, кто-то обсуждал повышение цен на продукты и инфляцию. Какой сильный у нас народ и гибкий, как быстро он забывает всё плохое и приспосабливается к новым условиям! Рядом со мной лежала симпатичная женская головка и поглядывала на меня игриво, её голубые глаза были спокойны и любвеобильны. «Нашла место флиртовать», – подумал я и хотел уже поправить волосы отсутствием рук, но замер, увидев, как моё тело оттащили в кучу с остальными, выпотрошив карманы. Как странно было видеть собственное тело без головы, обезличенное и беспомощное, бесполезное и бессознательное.

– Фолк, – пробубнил я.

– Вера, – поверила она. – Фолк, не могли бы вы немного подвинуться, у меня затекло ухо.

– Нет, могу только поцеловать.

– Нахал.

– Где это мы?

– В боулинге.

Здесь я заметил, что дым уже рассеялся, играла музыка, и наши головы лежали на подставке для шаров кегельбана, у моей нечаянной подруги на лбу была цифра 13, рядом в своих ячейках лежали ещё несколько голов, сквозь музыку были слышны звуки катящихся с криком черепов и падающих на паркет кеглей. За вытянутым столом у нашей дорожки я заметил большую компанию солидных мужей в пиджаках и галстуках, перед ними лежали какие-то бумаги и стояли бутылки с минеральной водой (я так и не успел попить), среди них я заметил всё тех же двух мужчин, которые везли меня в катафалке. «Значит, они не поехали на Запад или уже вернулись. А может быть, это и есть Запад?» – отозвалось в моей больной голове. Все по очереди вставали и выходили на ударную позицию, другие одобрительно кивали после каждого броска, обсуждая его эффективность. Я не слышал, что они говорили, но лица у них были серьёзные, как будто они делили наследство ещё не умершего дедушки.

– В боулинге? Нами играют?

– До тебя только дошло?

– Голова раскалывается, у тебя нет какой-нибудь таблетки?

– Где-то в сумочке были. После того как меня кинут, я обязательно тебе принесу.

«Вот люди, – подумал я про себя, – их кидают, а они думают о таблетках от моей головной боли».

– Ты как здесь оказался?

– Я просто пошёл в армию. Не понимаю, где моё тело? Руки, ноги…

– Они на работе. Ну твои, видимо, на службе.

– Давно ты здесь?

– Сразу после университета.

– А где училась?

– В г…

Но она не успела договорить, чья-то сильная рука выхватила её из кучи других голов. Человек в пиджаке покрутил голову в своих руках, всунул пальцы в отверстия, разбежался и метнул шар в щербатый рот дорожки. Голова девушки закрутилась в пламени рыжих волос по паркету и выбила пару кеглей. Пиджак выругался от досады, вернулся на место и выступил с ответной речью. Он говорил долго и со страстью, достойной постели. Остальные, сначала нехотя, но всё с большим энтузиазмом, его слушали и что-то начали даже записывать в своих блокнотах. Это было нечто отличное от того, что я слышал по телевизору, того, что шло фоном, гарниром, пасмурной погодой; где не было специй в виде правды или раскаяния, слова в корне отличались от вчерашних, прошлогодних, древних, покрытых обещаниями, как карамельным сиропом, вызывающих тошноту запахом ароматизаторов, идентичных натуральным, и были наполнены разрыхрытелями перспектив, улучшителями вкуса жизни, антиокислителями личной заинтересованности. Человека прорвало на настоящее: он дал чёткие установки того, что реально могло изменить ситуацию. Потому что на самом деле никто не хотел её менять, было что-то во всех них просроченное. Всех устраивало место, которое они заняли, в долг у своих избирателей. В память врезались его последние слова: «Люди, в силу своей лени и своего безделья всё ещё реагируют на наши дебаты, они, безголосые, голосуют, мы должны быть им благодарны, что они выбирают нас, тех, кто сегодня улыбается с плакатов и листовок, а завтра будет в худшем случае трахать им мозг, в лучшем – их детей. Стоит только провиниться одному из нас – как нефтяное пятно на поверхности воды, уже расползлось на всех, в наших руках – огромные полномочия, на наших плечах – благородная миссия, и стоит только облажаться одному человеку, как виновно всё человечество». Закончив монолог, он бросил решительный взгляд, также решительно, как бросают курить, на остальных игроков, пока совесть не вывела его за руку из помещения, в которое он больше не помещался в силу новых убеждений. Ничто так не останавливает игру, как проигрыш.

От такого напора откровений все замерли, будто из крана лилась кровь, лица пучками эмоций вырвались наружу, перестали дышать, словно в зале кончился воздух. Прошла пара минут, прежде чем из-за стола выросла фигура Алекса, который, после того как взял шар и бросил, взял слово:

– Господа, есть такие речи, которые бросают тень не только на вас, но и на меня, – говорил он, перебирая бумаги на столе, будто искал подходящее место, чтобы её стряхнуть, – однако не стоит забывать, что мы здесь собрались бросать шары, а не тени. Давайте будем заниматься делом. Исходя из этого, меня больше волнует вопрос о ситуации, которая сложилась в известной вам стране, где на государство упал слон. Нам просто жизненно необходимо как можно быстрее принять все меры для предоставления помощи в его уничтожении, так как слон, по прогнозам синоптиков и политиков, движется в нашу сторону. И вы лучше меня должны понимать, чем это грозит. Я категорически требую полной готовности всех органов на местах, слон может появиться в любую минуту, некоторые его фрагменты уже были замечены и на наших улицах. Если вы и дальше хотите играть в моей команде, занимать место в основном составе, необходимо со всей серьёзностью подойти к решению этой проблемы и любой ценой избежать кровопролития. Особую ответственность возлагаю на войска противовоздушной обороны. Давайте не будем её с себя сваливать, давайте играть. Чей удар следующий?

– Сколько же я могу выбить кеглей своей головой? – едва отвлёкся я, как два жирных пальца впились мне в глазницы так, что я ничего не мог видеть, кроме темноты, а большой, выдавив два передних зуба, цензурой вошёл в самое горло, так что я не мог ни кричать о помощи, ни дышать. Голова моя качнулась, словно маятник старинных часов и вылетела на дорожку, бешеные фуэте закружили моё сознание, я хватал зубами воздух, то лицо, то затылок, переворачиваясь, бились о паркет, пока я не увидел перед самым носом кеглю.

7 час(ть)

Моё тело колотило судорогой, я уже не чувствовал ни рук, ни ног, только голову, которая билась в крышку футляра. Я готов был поверить хоть в Бога хоть в дьявола, если он поможет мне выбраться отсюда, но, видимо, они были заняты чем-то более важным, или я им был неинтересен. Безразличие спасает, но и разоружает. Где моё тело? А может, он помогает только тем, кто хватается за свою жизнь зубами? Как я – за резиновую прокладку этого ящика. К Богу. Люди бегут его целовать, а если он не хочет, если вы ему не нравитесь, но тянете к нему свои губы, в помаде или в кетчупе от только что проглоченной шавермы, у него нет возможности спросить: «А вы зубы чем чистите, и чистите ли вы их вообще?» (только теперь начинаешь понимать, почему иконы защищены стеклом). Попробуйте так кого-нибудь поцеловать на улице, обрадуется ли он или пошлёт? Так же и страдания – нужны ли они ему, как и наши поцелуи (нужны ли они вообще кому-то, кроме нас самих, это система самоочищения канализации души, с ними выходит всё дерьмо наше, стану ли я чище от страданий?). Но сейчас я готов был его целовать, умоляя о спасении, и читать молитвы, которых я не знал. Там, где кончается вера в самого себя, начинается вера в Бога, и наоборот. Но чем больше я молил о пощаде, тем отчётливей я понимал, что сила Бога не в том, что он есть, сила Бога в том, что его нет, бессилие тебя в том, что ты есть. Казалось, что сейчас и эти люди, и это море, и этот корабль, и я – всё принадлежало и подчинялось ФБР. Сейчас он был Богом.

Где эти уроды? Почему оказался здесь? Чем я это заслужил? Я кричу, но мой крик – не что иное, как рыдание. Какого я сюда забрался? Кто управляет этим светом? Темнота, теперь она управляет мною вместе с тишиной и забвением.

Бог тот, кто нас наказывает, я готов был в это поверить, но за что?

Причиной любой смерти становится жизнь, какой бы она ни была: молодой, старой, весёлой или упрямой, счастливой или собачьей, средней или продолжительной, сексуальной или гомосексуальной, теперь я точно чувствовал, что организм состоит из клеток (поверил, что они не восстанавливаются), пульсируя в конечностях моего тела, покалывали электричеством и выключались, как окна большого дома после полуночи, одна за другой, жизнь уходила медленно и болезненно. Куда она в такую ночь, одна, без денег?

Усилием воли я увернулся от кеглей и полетел в никуда, по лабиринту хитроумных сплетений масляного трубопровода, как будто я попал в толстую кишку какого-то гиганта. Наконец-то забрезжило в конце тоннеля, и я с ужасом увидел, что падаю в знакомую лужу, пахучую и тёплую, выплеснутую именинником в кубрике. Несуществующими руками я пытался ухватиться за воздух, не хотелось лицом в блевотину, но тщетно, голова плюхнулась и затонула.

Я обнаружил здесь государство таких же бестелесных голов, а попросту – головастиков, которые то мирно, то воинственно сосуществовали в болоте. Постепенно и я привык к нему, к этой вони, к этому режиму, к этой судьбине, жизнь – лишь привычка умирать. Но умирать пока не хотелось, вот и привык. Денежной единицей государства были наны, и в них измерялись не только экономические величины: нана-деньги, нана-пенсии, нана-зарплаты, нана-стипендии, но и духовные: нана-совесть, нана-честь, нана-гордость, нана-интеллигентность, нана-ценности. Головастики жили своей суетной меркантильной жизнью, они ходили (плавали) на работу, получали зарплату, бухали по пятницам, больше, чем в остальные дни, женились и разводились, работали до пенсии и умирали, умирали от любви к Родине, от любви безответной, но чаще – от её отсутствия, то есть от скуки, скука убивала основную часть населения. Многие умирали ещё при жизни, таких называли головками. Их уже ничего не трогало, ничего не интересовало, кроме цен на продукты и программы телепередач, да и плавали они уже как-то вяло, нехотя. Некоторые из них, правда, неожиданно вспомнив о Боге (особенно накануне религиозных праздников, когда даже закоренелые головастики-атеисты как-то нелепо становились набожными), шли в храм, дабы замолить грехи и получить льготный проездной на тот свет. Здесь свет был всё дороже, а там, говорили, его можно было жечь сколько угодно. Но Бог не глуп, он видел, что некоторые головастики, вместо того чтобы просто ходить под Богом и соблюдать заповеди, ходили под него. Таких он наказывал кармой.

Главным врагом государства головастики считали щуку, которая жила в Тихом океане, о её империалистических зверствах ходили легенды, но вживую это чудовище никто не видел, многие из головастиков, получив визу, отваживались на это путешествие во вражеский тыл, в страну зла, но либо они не возвращались вовсе, либо цепенели от бестолковой свободы, на собственной шкуре ощущая, что демократия способна сожрать заживо, что свобода – это не для головастиков. Поэтому самых безголовых и свободолюбивых из них её лишали.

Головастики очень любили пиво, телевизор, Интернет, а после – друг друга, любили головой, больше любить было нечем, многие впоследствии образовывали пары, удачными считались комбинированные браки по любви и по расчёту. Самые одинокие из них, которых никто не любил и которым, вследствие, нечем было заняться, занимались дружбой, если и дружить было не с кем, дружили с головой. За всеми этими занятиями они беспрестанно ломали голову над задачей: работать поменьше, а зарабатывать побольше. И от этого она у них беспощадно болела, ломки доходили до переломов, попавшим в больницу оказывали скорую помощь головорезы, оперативно удаляя навязчивые идеи. Самой популярной и дорогостоящей операцией была пересадка мозга. Мозги считались ценным органом тела, они медленно, но уплывали в западные болота, к Тихому океану, там где их можно было продать дороже. Наиболее отчаявшиеся, те, кто уже не мог себя взять в руки, за отсутствием последних, кончали жизнь самоубийством, хотя и это был сложно (ни повеситься, ни утонуть), каждый выстрел для головастика был контрольным. Ничто так не выносит мозг, как контрольный выстрел.

Однако некоторым из них всё же удавалось решить головоломку и, приподнявшись, они становились лягушками, избранными, у них отрастали лапки, которыми они могли брать власть в свои руки, брать взятки, писать новые законы, чтобы держать в узде головастиков. И самое главное, – у них была своя денежная единица гига, гига-зарплаты, гига-пенсии, гига-премии.

Политическая власть страны была убога, возможно, оттого, что у Бога её было слишком. В стране вечного болота существовало четыре конкурирующие партии: демократы-силовики, радикалы-романтики, либералы-прагматики, коммунисты-красноперы, между ними не было особой борьбы за власть, так как она передавалась по наследству или по рекомендации. Каждая партия отстаивала свои мелкособственнические интересы. Может, не все, но многие из головастиков мечтали о такой жизни или, по крайней мере, желали её своим детям и внукам, они, инвалиды инфляции, спотыкающиеся об инсульты и инфаркты, жаловались на растущие цены на продукты, на газ, на воду, на электричество. Но то ли из лени, то ли из недостатка времени не митинговали, тихо возмущались всей поверхностью болота, выставляя в Интернете бледные писюльки революционного характера, как будто революция страдала хроническим триппером, не могла ни начаться, ни кончить, и, погрязнув в трясине вечного рабства и алчности, всё же лелеяли мечту стать лягушками или уехать в другое болото, более демократическое.

А лягушки, в свою очередь, мечтали стать жабами, кастой неприкасаемых жаб, заседающей в отдельном пруду, и решающей судьбу государства великого, в лапках которых было сосредоточено всё народное богатство с его бесполезными для всех остальных ископаемыми.

В болото опять пришла весна, и, купаясь в тёплой жиже солнца, я подумал: «Как хорошо быть головастиком! Я дожил здесь до пенсии, увидел своих внуков, которые, я уверен, будут лягушками, а если повезёт – и жабами… Дожил до пенсии и умер».

8 час(ть)

Страх накатывает, стены сжимаются сплошной чёрной водой, остатки воздуха, я приклеен ко дну этой лужи, но умирать не хочется, как ужасна надежда своей лёгкостью поведения, эта женщина, от которой зависело все, она всё время худела, но самое обидное было то, что на неё тоже тратился воздух, она тоже хотела дышать. Сколько молитв, сколько безответных посланий, кто бы ответил, я бы завязал переписку. Ищу во тьме возражения своему спасению, точно я уже не верю в его возможность. Недоверие к себе – вот что пугало, его всё больше, а здесь и так места мало. Моя воля, как отравленная рыба, барахталась на поверхности веры, не имея возможности ухватиться плавниками за нечто более ощутимое, чем вода её рассуждений. Но я не был настолько верен бесчеловечности, чтобы получать удовольствие от страданий, иначе мне было бы легче без воздуха, без воды, без света спать здесь, умирать, наслаждаясь. Я даже соглашусь, что смерть совершенна, но совершенно не хочу умирать, дайте мне умереть посредственно, лет через пятьдесят, в своём болоте, в своей постели, пусть от болезни, во сне, почему именно сегодня, здесь так неудобно лежать, так неудобно умирать в двадцать.

Всего несколько часов в одиночестве – надежда худела, вера рассуждала. Одна только мысль о смерти вызывала, как неотложку, саму смерть, а та уже мчалась по освещенным улицам извилин, к своему больному, зная, что сможет помочь ему только одним своим внутривенным взглядом, время её в пути – время для пациента на то, чтобы сойти с ума от собственного страха, который иголку за иголкой втыкал в остывающие конечности, подбираясь к столице государства – к сердцу. Оно птицей билось в груди и хотело выскочить из клетки, выломав прутья рёбер. Чем бы его заткнуть?

«Нет, так не пойдёт, – успокаивал я себя снова и снова, вслух, про себя, как угодно. – Тихо, тихо, тихо, надо успокоиться, а то я тут сдохну раньше от сердечного приступа, вот так уже лучше, всё хорошо, всё будет хорошо, скоро кто-нибудь придёт».

Дико хотелось повернуться на бок, ягодицы и части спины потеряли всякий смысл и чувства, я готов был поверить, что и они имеют чувства. Я вспомнил свою бабушку, которая перед смертью долго болела и полгода не вставала с постели, и которую нужно было переворачивать время от времени. «Чтобы не было пролежней», – объясняла мама, когда приставал к ней с вопросами: «А бабушка умрёт?». «С чего ты взял? Не волнуйся, скоро она поправится». И по лицу мамы растекалась акварель, она прижимала меня к себе, гладила по голове. Кто бы меня сейчас погладил… Я бы спросил у неё: «Мама, а я умру?».

А вдруг про меня забыли? От одной только мысли, от одного прикосновения к ней страх начинал расти на глазах и приобретать чудовищные размеры, играть на нервах, как на огромном органе, разрывая съёжившуюся душонку жадными зубами. Как губительна одна только мысль. Нет. Смерть – это не со мной, я не мог воспринимать её серьёзно, как и свою жизнь, просто жил, не придавая этому большого значения, пока не оказался в этом ящике в компании темноты, страха и смерти. Как её можно воспринимать серьёзно, пока жива надежда, в последней клетке мозга, даже если её уже давно не кормили и она, одичавшая, забилась в самом углу.

Я пил темноту большими и маленькими глотками, захлебываясь, словно нефтью из трубопровода, я вдыхал её, темнота пахнет страхом, я не знал, что страх вызывает тошноту. Жуть лезла в глаза, как ночь, которая никогда не закончится, и я чувствовал, что-то вот-вот меня вырвет чёрной пустотой на одежду, на воспоминания, на будущее, на свободу. Тем временем заблеванная свобода храпела в кубрике.

Одиночество раздирало изнутри, внутренний мир накрыло атомной войной, каждый атом тела просил свежего воздуха, цепную реакцию ущербных мыслей трудно было сдержать, её нарастающий гул отзывался тахикардией, пожаром в сердце, который было не затушить проталинами слёз на висках. Но в этом вонючем ящике не было даже места, чтобы угомонить как-то испуганное, скачущее сердце. Я не думал, что так страшно умирать, я не хотел об этом думать. Обычно взгляд упирается в стены, в дома, в горизонт, темнота не могла быть той опорой, взгляд проваливался в темноту.

Меня стукнуло об стенку гроба от толчка, машина резко затормозила, водитель выругался:

– Блин, кот какой-то выскочил, прямо под колеса, откуда здесь коты?

– Кот? – посмотрел в лобовое стекло второй. – По ночам их полно везде, да и сама ночь напоминает мне кошку, такая же скользкая и независимая, кажется, они делают её ещё чернее.

– Мне показалось, этот кот разговаривал по мобильнику. Бред какой-то, возьми руль ненадолго, что-то у меня взгляд замылился, передохну.

– Да я уже держу.

Гроб был открыт, и я мог видеть, что машину вели двое. Автомобиль покачивало, скорости не чувствовалось, смущало только то, что у него было два металлических руля, приглядевшись, я понял, что это – самые обыкновенные задвижки от трубопроводов, мужчин было видно плохо, но голоса мне показались знакомыми. Один из них смотрел в боковое окно, другой вглядывался вдаль… В динамиках надрывался Робертино Лоретти с песней «Аве Мария».

– Ты всё на запад смотришь? Что там, Борис?

– Да, хорошо там, наверное, солнце всегда на запад уходит, я ему верю, все солнца уходят на запад.

– Кот, кстати, тоже на запад двигался.

– Уйти никогда не поздно, Алекс.

– Ему не было и восемнадцати лет, а он уже ушёл со сцены, и слава на всю жизнь осталась, и деньги.

– И мне бы хватило восемнадцати лет.

– Сценизма-то понятно, а вот цинизма?

– А чего ушёл?

– Голос потерял.

– Такой принципиальный. Хотя каждый из них решающий, голосов всегда не хватает.

– Хорошо поёт.

– Итальянцы все поют.

– А этот хорошо.

– О чём, интересно?

– Что-то про Марию. Ему нравится её новая ава…

– Видимо, любит он её.

– А она не очень. Как играет на связках его души, стерва.

– Кстати, что ты аву не обновишь? Всё время одинаковый какой-то.

– Не одинаковый, а стабильный, это разные вещи.

– Даже государство меняет раз в четыре года.

– Оно не только аву меняет, но и друзей тоже. Я вот всё думаю, как можно не любить человека с таким голосом?

– Да, запросто. Может, он беден.

– Ты думаешь, если человек беден, то его и любить некому?

– Не знаю, а кому он нужен – бедный? Отечество бедных не любит, общество тоже, родственников сдувает, любовь сохнет, вот тебе нужны бедные друзья?

– Нет.

– И мне не нужны.

– А ты что думаешь, Фолк?

– Думаю, что правительство начинает любить только в случаях глубокой депрессии, кризисов, когда ему худо и нужна поддержка. Перед выборами очень любит. Чрезмерная его говорливость лишь предупреждает о надвигающейся опасности. Или в случае вооружённых конфликтов, когда нужно пушечное мясо. Правда, джойстик национальной гордости в последнее время барахлит. Вера не бездонна. Что касается Родины, то здесь любовь безответная: либо ты её любишь, и она тебе изменяет, либо она тебя любит так, что ты вынужден изменить ей, покинув её.

– Вот тебе что нужно от правительства? – развернулся в мою сторону Алекс.

– А что нужно обычному человеку? Работу любимую, денежную, дом с удобствами, где я, сытый, смогу размножаться.

– Не так уж и много.

– Но ведь и этого нет.

– Думаешь, дело в государстве?

– Да, не любит оно свой народ, да и как оно может любить, если бесчувственность давно поразила его мозг, с самого начала карьеры. Вы скажете, так и должно быть, слишком большое тело у нашего государства, и им трудно управлять, но ведь правительство же взялось за это… И не отпускает, не глядя на то, что дела идут скверно, точнее сказать – хреново.

– Дела и раньше не шли хорошо.

– Прошлое, история – не аргументы, всё валится из рук, из-за того, что никто и не берётся, потому что, пока посчитают личную выгоду и посоветуются с командой, время уходит, не попрощавшись, не оставив записки, куда оно ушло. Водитель не отдаёт руля, пока у автомобиля есть бензин… Или газ.

А это тщедушное окружение, хороводы вокруг очка, подлецы собираются у анального отверстия правительства и соревнуются языками, те, что больше всего ненавидят бедных, потому что сами когда-то были такими, испытав эту нехватку в детстве.

– Языками вылизан путь наверх – это ты верно подметил. Так ведь никто и не скрывает, а может быть, даже и гордится.

– Они докладывают о грядущих победах, о причинах их несостоятельности, о трудностях, возникших в выполнении поручений, в общем, о своей беспомощности, подчёркивая животную преданность голосом и овалом, но играют фальшиво, и всё это снимает центральное телевидение для тех же бедных, которые, пока смотрели, стали нищими. Им уже похеру, хуже не бывает, еб… оно всё провались, сгори огнём, если бы не кредиты, и не компенсированные дети, которых тоже надо кормить, если бы не жёны, которым надо выглядеть, если бы не было стыдно признаться: да, я нищий среднего класса – вот где яйца, за которые государство держит свой народ. Почему такая огромная страна, с таким большим потенциалом, с таким сильным духом влачится с таким несчастным лицом?

– Люди сами слюнтяи. Они не умеют ни жить, ни умирать. Я вижу, как паштет выдавливается утром на улицу на работу из своих каморок, он заполняет общественный и личный транспорт, он дышит и пашет, им некогда видеть даже друг друга, незачем, масса – она везде масса, она везде рвотная, к вечеру – обратно по тюбикам. Кто-то этой пастой чистит добела свои зубы и сплевывает, чтобы улыбаться с экранов и на неофициальных встречах.

– А что изменится, если народ вдруг станет богатым?

– Как только правительство сделает его счастливым, народ научится ненавидеть, по крайней мере, не быть таким равнодушным, каким стал в последнее время.

– Так ты считаешь, что народ в жопе оттого, что равнодушный, или он стал равнодушный, когда попал в такую жопу?

Я задумался, вопрос был сложный и мне не хватало ещё пары курсов универа, чтобы на него ответить…

– Не бойся, Фолк, в жопе тоже можно испытать удовольствие, если речь идёт об анальном сексе, – взял на себя инициативу Оловянный.

Алекс продолжил:

– Быстрее всего мода проходит на людей, на слова, на совесть она прошла ещё раньше, все эти пламенные речи уже не катят, от них непроходимость в кишечнике, а это попахивает пробками, бунтом, революцией, какое бы правительство ни было, даже самое демократичное, оно не хочет, чтобы его свергли.

– Что может сделать правительство, если народ такой бестолковый? Жалко тебе его? Не жалей, жалость рождает малодушие. Алекс, держи руль крепче, что-то тебя влево ведёт, – встрепенулся Борис.

– Держу-держу. Мы сейчас на газе едем или на бензине?

– Да не всё ли тебе равно, едем же.

– Все эти разговоры, что все мужи государственные из отряда кровососущих, стары, хотя, может, так оно и есть, все сосут так или иначе, одни – чтобы жить, другие – чтобы выжить, у каждого свой напиток: молоко, кровь, сперма, деньги, нефть, мохито, воздух. Самое необходимое, пожалуй, последнее.

– А мне нравится мохито, – вставил свой язык Оловянный.

– Фолк, относись к жизни философски: есть правящие, есть рабочие, так было… Так будет. Или ты хочешь местами их поменять?

В салоне повесилась пауза. Каждый подумал о чужом.

– Да.

– Хорошо, вылазь из своего ящика, садись за руль.

– Так вы и есть..?

– И есть и пить… Всё это для тебя мы, – по-отечески засмеялся Алекс.

Он освободил мне место. Я выбрался из гроба и перебрался на его сиденье. Руки мои легли на холодную чугунную задвижку, её ход был лёгким и непринуждённым.

– С рулём аккуратней, любое твоё резкое движение может оставить без света маленькое государство. Удобно? Ну давай, веди!

Я всматривался в лобовое стекло, но впереди, кроме густых чернил ночи, ни строчки. Ничего не было видно.

– А куда едем? Я ничего не вижу. Ни дороги, ни электричества. Можно сбросить газ? Страшновато как-то.

– Нет, газ не трогай, цены на него и так ни к чёрту, а если сбросят на нефть, вообще в кювет уйдём. Я же тебе говорил, что это совсем не просто – управлять. Нужны навыки, сколько времени прошло, пока мы сами хоть как-то научились ориентироваться во тьме. Когда нам думать о народе, тут дорогу бы разглядеть. Честно говоря, идём наудачу, надеясь, что в конечном итоге курс выбран верно, но сколько времени займёт этот курс лечения и насколько он эффективен? Есть вероятность, что летим в пропасть, если даже мы это заметим, то всё равно не сможем затормозить, нет сдерживающего фактора. Падение будет жёстким, но мы к этому готовы. У каждого правительства есть своя подушка безопасности. Ну как тебе эта езда?

– Езда-то… Тупо как-то… Ехать, когда дороги не видно. Значит, и вы ни черта не видите, куда ведёте?

– Темноту надо полюбить, нет, не привыкнуть, а именно полюбить, она, как нефть. А нефть – это добыча. От неё и зависит охота.

– В смысле желания?

– В смысле потребности.

– Вот и народ ни хрена не видит: каждый день – словно прочерк, с работы понуро плетётся домой.

Вы когда-нибудь ездили в метро часов в 5–6 вечера? Такое впечатление, что туда ехало человечество, а обратно, с работы – лишь его тень. Прокатитесь, увидите настоящий лик своего народа, да какой там лик – безрадостное хлебало, когда он спешит, ничто его не остановит, даже ядерная угроза, торопится, дорога домой похожа на гонку, на гонку вооружений (по пути в магазине он вооружается колбасой), дома жена-красавица дверь открывает, но он так затрахан, что обстановка уже не радует, как-то приходится с этим смириться, с этим образом жизни, в нём ничего образного, человек живёт безобразно: входить вечерами, выходить поутру, из уютного, к которому привыкаешь быстро, потому что там положить можно на все, как самого на лопатки диван к полуночи, или дети, которые сдохли в детской, я хотел сказать – спят как убитые, дети растут во сне, он это видит, видит их только спящими, под их мерное дыхание вздыхает сам, целует их в закрытые глаза детства, в нём давно уже все умерли – больше ни одной детской мечты. В нём сама ночь. Мечты – это то, что настолько дорого, что даже не продать. Вот я мечтал быть врачом, а теперь задвижки кручу. А ты кем хотел быть, Алекс?

– Военные.

– Военным? – не расслышал Оловянный.

– Пост с военными на пути. Вообще, я художником хотел быть, в детстве ходил в художественную школу, там запах краски, холстов, музы.

«Интересно, чем пахнет муза?» – подумал я про себя.

– Алекс, их тут целая армия. Чего они хотят? Мы же им уже заплатили, – перебил его обеспокоенно Борис.

– Да чёрт его знает, может, поздороваться, а может, мало мы им дали. Щас к стенке поставят и прощайте, мечты. Тем, кто берёт, всегда будет мало, но мы-то не первый срок в бизнесе.

«Мне показалось, что где-то я уже слышал эту присказку», – углубился я в раздумья, когда Алекс толкнул меня в плечо.

– Давай обратную рокировку, Фолк, я вижу, тебе здесь понравилось?

– Не успел понять.

– Чтобы понимать, жить надо по понятиям и не выпендриваться, был бы ты глупее – не лежал бы сейчас в гробу.

Как только я забрался в своё траурное логово, машина остановилась по требованию человека в погонах, а я всё продолжал думать: «Что же это такое – быть глупее? Неужели именно глупость делает человека неуязвимым и увеличивает его продолжительность жизни, лучше сказать, продолжительность его счастливой жизни, и есть ли смысл её увеличивать, если она несчастна? Неужели именно глупость позволяет переживать с меньшими потерями страдания души, потому что ум никогда не мог совладать ни с душой, ни с сердцем. Ведь будь я глупее, убрал бы эту блевотину без лишних вопросов и всё, так, стоп, а что за блевотина?».

Я никак не мог понять, откуда она взялась, пытался вспомнить, но ход моих мыслей нарушил голос человека из другого, военного времени.

– Здравия желаю, генерал-майор Олли Гарх.

Ваши документы.

– А ты с такой фамилией всё ещё майор?

– Генерал-майор.

– Будешь так настойчив, станешь. Ты что, телевизор не смотришь? Тогда в глаза нам посмотри, – рассердился Алекс, полностью опустив боковое стекло машины.

– Извините, не узнал.

– А что за маскарад? Зачем столько мяса на дороге?

– Приказ. В городе массовые беспорядки, на востоке один из представителей мелкого бизнеса устроил самосожжение на площади перед общагой. Требовал независимости для своего народа.

– Каждый прожигает жизнь по-своему, – пошутил Оловянный.

– Что за х… на востоке творится? Неужели не разобраться без нас? Народ. Независимость… Как повесим, так и зависнет, и будет зависеть, пока выгодно: от наркоты, алкоголя или собственной гордости – это не важно. Его вредные привычки – наше будущее.

– Сгорел?

– Нет, ещё горит. Теперь там вечный огонь, народ требует разбить мемориал памяти жертвам несостоявшихся бизнесменов.

– Это мы решим как-нибудь без вас, майор Олли Гарх. Проехать-то можно?

– Можно. Проезжайте.

– Я имею ввиду, по городу.

– Там неспокойно, особенно в центральном районе, слон бродит по центру города.

– Со слоном мы справимся, – рассмеялся Борис и добавил: – Грамотно разводит этот майор. Наверное, хорошо учился.

– Ты думаешь, этому можно научиться?

– А для чего тогда высшее образование? Чтобы научиться народ разводить. Тебя же тоже этому учили. Чем лучше его разведешь, тем крепче власть. Народ любит такую. Чтобы имела днём и ночью.

– Крепкая власть на данном этапе не актуальна, народ настолько затраханный, что даже власть его больше не хочет. А он все, как сука блудливая, трахни меня ещё, хотя бы в последний раз. Смотреть противно. Меня сейчас больше беспокоит слон.

– Лучше на женщин смотри, они пока прекрасны.

– Да, женщины – это нечто, только об этом не знают или мы редко говорим, гораздо выигрышней соврать – как ты похудела, дорогая. И тогда даже незнакомки будут тебя любить на протяжении всего вечера, а может, и всей жизни. Красота – как средство самозащиты, хотя и зло, разрушающая сила, дуэль, война. Воспевая красоту, мы стремимся к войне, потому что за подлинную красоту приходится биться, и речь идёт не только о женщинах, но и о самых любимых из них. Я недавно понял, что даже жена может быть прекрасна.

– Конечно, за неё биться не надо, куда она денется.

– От хорошей жизни не убежишь, – усмехнулся Алекс.

– Может, ты ещё и стихи им пишешь?

– Может, и пишу.

– Жаль, что ты не пьёшь, могло бы помочь. А как у тебя с английским? Вроде училка была ничего…

– Учу неправильные глаголы.

– Ну и…

– Бакс, банк, бакс…

– Что же в них неправильного? Вроде все в рост.

– Неправильные оттого, что мы не понимаем, почему они не все спрягаются так, как мы хотим.

– Ты опять про женщин?

– А с кем ты сейчас?

– Есть у меня одна женщина, психиатр. Мне с ней спокойно и хорошо.

– Нервы твои восстанавливает?

– Да, распутала мой комок нервов, связала носки, можно дома ходить без тапочек, теперь я сочувствую только паркету.

Тут я не выдержал, чтобы не спросить:

– А у неё есть дочь?

– Да, – теперь уже Борис повернулся ко мне.

– Мэри?

– Точно, ты откуда знаешь?

– Я не знаю, оказывается, я её совсем не знаю.